Убить пересмешника

3, 4

Я немного отвела душу - налетела во дворе на Уолтера Канингема и давай тыкать его в землю носом, но тут подошёл Джим и велел его отпустить.

– Связалась с маленьким.

– Никакой он не маленький, - сказала я. - Из-за него я плохо начала.

– Брось, Глазастик. За что ты его?

– У него не было завтрака, - сказала я и объяснила, как мне попало из-за Уолтерова питания.

Уолтер поднялся на ноги и молча слушал. Он слегка сжал кулаки, будто ждал - вот-вот мы оба на него накинемся. Я затопала было на него, чтоб он убирался, но Джим придержал меня за плечо. Внимательно оглядел Уолтера, потом спросил:

– Твой папа - мистер Уолтер Канингем из Старого Сарэма?

Уолтер кивнул.

Он был такой чахлый и тощий, будто отродясь не ел досыта, глаза голубые, как у Дилла Харриса, и слезятся, веки красные, а в лице ни кровинки, только кончик носа красный и мокрый. Он беспокойно теребил лямки комбинезона, дергал крючки.

Джим вдруг весело улыбнулся ему.

– Пойдём к нам завтракать, Уолтер, - сказал он. - Мы будем очень рады.

Уолтер просиял, но сразу опять насупился.

Джим сказал:

– Наш отец с твоим отцом друзья. А Глазастик - она просто шалая. Больше она тебя не тронет.

– Это ещё как сказать, - возмутилась я. Чего ради Джим даёт обещания, не спросясь меня? Но ведь драгой ценное время уходит. - Ладно, Уолтер, я тебя лупить не буду. А ты фасоль любишь? Наша Кэл здорово стряпает.

Уолтер стоял столбом и кусал губы. Мы с Джимом уже махнули на него рукой и почти дошли до Рэдли, и тут он заорал вдогонку:

– Эй, я с вами!

Когда Уолтер нас догнал, Джим завёл с ним светский разговор.

– Тут живёт злой дух, - сказал он, показывая на дом Рэдли. - Слыхал про него?

– Как не слыхать, - ответил Уолтер. - В первый год в школе я чуть не помер - наелся орехов. Говорят, он их нарочно отравит да и кидает через забор.

Сейчас, когда мы шли втроём, Джим вроде совсем не боялся Страшилы Рэдли. Даже расхвастался.

– Один раз я подошёл к самому дому, - сказал он Уолтеру.

– Некоторые подойдут один раз к самому дому, а потом мимо и то бегом бегают, - сказала я облакам в небе.

– Кто это бегает, мисс Придира?

– Ты бегаешь, когда один.

Пока мы дошли до нашего крыльца, Уолтер и думать забыл, что он Канингем. Джим побежал на кухню и сказал Кэлпурнии, чтоб поставила лишнюю тарелку: у нас гость. Аттикус поздоровался с Уолтером и завёл разговор про урожай, а мы с Джимом ничего в этом не понимали.

– Я ведь почему сижу в первом классе, мистер Финч, мне каждую весну надо помогать отцу собирать хлопок, но теперь у нас ещё один подрос, тоже может работать на плантации.

– Вы за него заплатили меру картофеля? - спросила я.

Аттикус поглядел на меня и покачал головой.

Уолтер стал накладывать себе еду, и всё время, к нашему с Джимом удивлению, они с Аттикусом разговаривали, как равные. Аттикус толковал что-то про фермерское хозяйство, и вдруг Уолтер прервал его и спросил, нет ли у нас в доме патоки. Аттикус позвал Кэлпурнию, и она принесла кувшин с патокой. Она стояла и ждала, пока Уолтер нальёт себе. Уолтер стал лить патоку на овощное рагу и на мясо. Он бы, наверно, и в стакан с молоком налил, но тут я спросила, что это он делает

Он быстро отставил кувшин, даже серебряная подставка звякнула, и зажал руки в коленях. И понурился.

Аттикус посмотрел на меня и опять покачал головой.

– Так ведь он весь свой завтрак утопил в патоке, - сказала я. - Он всё залил…

Тут-то Кэлпурния потребовала меня на кухню.

Кэлпурния была в бешенстве, а в бешенстве она всегда начинала говорить неправильно. В спокойном состоянии она разговаривала ничуть не хуже самых грамотных людей в Мейкомбе. Аттикус говорил - Кэлпурния образованнее почти всех цветных.

Она поглядела на меня, скосив глаза, и морщинки между бровей стали заметнее.

– Может, кто ест и не так, как мы, а всё одно за столом над ними не насмешничай, - яростно зашептала она. - Этот малый - твой гость, захочет - пускай хоть скатерть жует, а ты знай помалкивай. Поняла?

– Да он не гость, Кэл, он просто Канингем…

– Не мели языком! Какое твоё дело, кто он есть! Пришёл в дом - значит гость, и нечего нос задирать, смотри ты, какая важная выискалась! Родные твои, может, и получше Канингемов, да только ты их срамишь! Не умеешь вести себя за столом - ешь в кухне!

Увесистым шлепком Кэлпурния подтолкнула меня к дверям столовой. Я забрала свою тарелку и доела завтрак в кухне - хорошо, хоть не пришлось после такого унижения сидеть вместе со всеми. Кэлпурнии я сказала - ладно же, пускай только отвернётся, вот пойду и брошусь в Заводь, тогда пожалеет. И потом, она уже меня сегодня втравила в беду, это всё она виновата, зачем учила меня писать.

– А ну-ка помолчи! - сказала Кэлпурния.

Джим и Уолтер ушли в школу, не дождавшись меня, - стоило задержаться и потом нестись одной во весь дух мимо дома Рэдли, лишь бы открыть Аттикусу глаза на злодейства Кэлпурнии.

– И вообще она любит Джима больше меня, - сказала я под конец и предложила Аттикусу сейчас же её прогнать.

– А ты не замечаешь, что Джим доставляет ей вдвое меньше хлопот? - сурово сказал Аттикус. - Я не намерен расставаться с Кэлпурнией ни сейчас, ни потом. Мы без Кэл дня прожить не можем, ты об этом когда-нибудь думала? Так вот, подумай, как она о тебе заботится, и изволь её слушаться. Поняла?

Я вернулась в школу и сидела и ненавидела Кэлпурнию, как вдруг мои мрачные мысли прервал отчаянный крик. Я подняла голову. Посреди класса стояла мисс Кэролайн, её всю перекосило от ужаса. За перемену она, видно, немного пришла в себя и взялась учить нас дальше.

– Живая! Живая! - визжала она.

Все мальчишки разом кинулись ей на выручку. Господи, подумала я, мыши испугалась! Чарли Литл, по прозвищу Коротышка, человек на редкость снисходительный ко всякой живой твари, спросил:

– Куда она побежала, мисс Кэролайн? Говорите скорей! Закрой-ка дверь, - велел он мальчишке, сидевшему за ним, - сейчас мы её изловим. Скорей, мэм, скажите, куда она побежала?

Мисс Кэролайн показала трясущимся пальцем не на пол и не на свой стол, а на какого-то незнакомого мне верзилу. Коротышка нахмурился, но спросил мягко:

– Это вы про него, мэм? Ясно, он живой. Он вас напугал, что ли?

– Я прохожу, а у него по волосам ползёт… прямо но волосам ползёт… - еле выговорила мисс Кэролайн.

Коротышка расплылся до ушей.

– Ничего страшного, мэм. Эка невидаль - вошка! Садитесь спокойно за свой стол и поучите нас ещё малость.

Коротышка тоже, как многие мейкомбские жители, не знал, когда ему в следующий раз случится поесть, зато он был прирождённый джентльмен. Он взял мисс Кэролайн под локоть и отвёл к учительскому столу.

– Вы не беспокойтесь, мэм, - сказал он. - Вошек бояться нечего. Сейчас я вам принесу воды попить.

Хозяина вошки весь этот переполох нимало не встревожил. Он почесал голову, нащупал непрошеную гостьи; и двумя пальцами извлёк её на свет божий.

Мисс Кэролайн не сводила с него расширенных от ужаса глаз. Коротышка принёс ей воды в бумажном стаканчике, она с благодарностью выпила, и к ней, наконец, вернулся дар речи.

– Как тебя зовут, дружок? - кротко спросила она.

Верзила захлопал глазами.

– Кого, меня?

Мисс Кэролайн кивнула.

– Баррис Юэл.

Мисс Кэролайн заглянула в список.

– У меня тут числится Юэл, а имени нет. Как пишется твоё имя?

– Не знаю. Дома меня зовут Баррис - и всё.

– Ну хорошо, Баррис, - сказала мисс Кэролайн. - Я думаю, мы тебя на сегодня освободим от занятий. Поди домой и вымой голову.

Она достала из ящика стола толстую книгу, перелистала и с минуту читала про себя.

– Хорошее домашнее средство от… Баррис, поди домой и вымой голову дегтярным мылом. А потом протри кожу керосином.

– Для чего это?

– Чтобы избавиться от… от вшей. Понимаешь ли, Баррис, от тебя могут заразиться другие дети, ты ведь этого не хочешь, правда?

Баррис встал. Первый раз в жизни я видела, чтоб человек был такой грязный. Шея тёмно-серая, руки шелушатся, под ногтями траур. Умыта у него была только самая серединка лица, величиной в ладонь. Раньше его никто не замечал - наверно, потому, что всё утро класс развлекали мы с мисс Кэролайн.

– И, пожалуйста, Баррис, - прибавила мисс Кэролайн, - прежде чем прийти завтра в школу, обязательно прими ванну.

Верзила захохотал.

– Думаете, вы меня прогнали, хозяйка? Я сам уйду. На нынешний год я уже отучился.

Мисс Кэролайн посмотрела на него с недоумением.

– Что ты хочешь сказать?

Он не ответил, только презрительно фыркнул.

– Он из Юэлов, мэм, - объяснил кто-то из самых старших ребят, и я подумала - она всё равно не поймёт, не поняла же, когда я сказала про Канингемов. Но мисс Кэролайн слушала внимательно. - У нас полна школа Юэлов. Они каждый год приходят в первый день, а потом бросают. В первый день это их инспекторша заставляет, потому что грозится шерифом, а дальше она ничего не может. Она думает, в список их записала, в первый день в школу загнала - ну и по закону всё в порядке. А вы потом круглый год отмечайте - мол, на уроках не был, и всё…

– Но что же смотрят их родители? - удивилась мисс Кэролайн.

– Мать у них померла, - был ответ, - а отцу наплевать.

Баррису Юэлу этот разговор явно польстил.

– Я в первый класс третий год хожу, - гордо сказал он. - Коли изловчусь, так на тот год во второй переведут.

– Пожалуйста, садись, Баррис, - сказала мисс Кэролайн.

Вот тут она дала маху. До сих пор Юэл всё терпел, а теперь разозлился.

– Как бы не так!

Коротышка встал.

– Отпустите его, мэм, - посоветовал он. - Он подлый парень, просто подлый. Ещё заварит кашу, а у нас тут есть маленькие.

Коротышку самого-то было от земли не видать, но, когда Баррис Юэл обернулся к нему, он быстро сунул руку в карман.

– Ну, ну, полегче, - предостерёг он, - а то ты у меня сдохнешь - не охнешь. Топай отсюда.

Баррис, кажется, испугался мальчонки вдвое меньше себя, и мисс Кэролайн воспользовалась его минутной растерянностью.

– Иди домой, Баррис, - сказала она. - Не то тебе придётся иметь дело с директором. Так или иначе, я должна буду ему обо всём доложить.

Юэл фыркнул и неторопливо, нога за ногу, двинулся к выходу.

– И докладывай, чёрт с тобой! Нашлась училка сопливая, видали мы таких. Думает, она меня выгнала. Это я сам ушёл, так и запомни! Захотел - и ушёл.

Он выждал ещё минуту, уверился, что она плачет, и только тогда, лениво шаркая ногами, вышел.

Мы все сгрудились вокруг учительского стола и, кто как мог, утешали мисс Кэролайн - подлый этот Юэл… не по-честному… таких и учить нечего… это не по-мейкомбски, мисс Кэролайн, наши так не поступают… да вы не горюйте, мэм… мисс Кэролайн, может, вы нам ещё почитаете? Вот про кошек было очень даже интересно…

Мисс Кэролайн улыбнулась, громко высморкалась, сказала: «Спасибо, мои милые, теперь садитесь по местам», раскрыла книгу и повергла весь первый класс в недоумение длиннейшим рассказом про жабу, которая почему-то жила в доме.

Когда мне в четвёртый раз за этот день пришлось миновать дом Рэдли (и уже второй раз - галопом), настроение у меня было самое мрачное, под стать этому дому. Если весь школьный год будет так же насыщен бурными переживаниями, как первый день, это, пожалуй, даже занятно, но если при этом целых девять месяцев нельзя будет ни читать, ни писать, так уж лучше я удеру.

Под вечер мой план был готов, когда мы побежали встречать Аттикуса, я даже не старалась перегнать Джима. Мы всегда встречали Аттикуса после работы и бежали к нему, как только он показывался из-за угла почты. Аттикус, видно, забыл, что днём я впала в немилость, и забросал меня вопросами про школу. Я отвечала нехотя, и он не стал настаивать.

Кэлпурния, видно, поняла, что у меня был тяжёлый день, и позволила мне смотреть, как она собирает к ужину.

– Закрой глаза и открой рот, - сказала она.

Она не часто баловала нас хрустящими хлебцами, вечно говорила - некогда, но сегодня мы оба ушли в школу, и у неё-то день был лёгкий. Она знала, как я люблю хрустящие хлебцы.

– Соскучилась я, - сказала она. - В доме стало так пусто, пришлось часа в два включить радио.

 А почему? Мы с Джимом всё равно дома не сидим, вот только если дождь…

– Ну да, - сказала Кэлпурния, - но если кликнуть, кто-нибудь да прибежит. Я полдня только и делаю, что вас кличу. Что ж, - прибавила она, поднимаясь с табурета, - пожалуй, я как раз успею подсушить хлебцы. А теперь беги, не мешай мне накрывать на стол.

Она наклонилась и поцеловала меня. Что это на неё нашло, - подумала я на бегу. Видно, сама знает, что виновата, и хочет мириться. Всегда ко мне придиралась, а теперь поняла наконец, что это несправедливо, пожалела, а прямо сказать не хочет, потому что упрямая. За этот день я устала от незаслуженных обид.

После ужина Аттикус сел в кресло, взял газету и позвал:

– Будем читать, Глазастик?

Этого я уже не могла вытерпеть и ушла на веранду. Аттикус вышел следом.

– Что случилось, Глазастик?

Я сказала - мне нездоровится и, если он не против, я в школу больше не пойду.

Аттикус сел на качели, закинул ногу на ногу и сунул руку в кармашек для часов; он всегда уверял, что так ему лучше думается. Он молча, сочувственно ждал, и я решила укрепить свои позиции.

– Ты ведь не учился в школе - и ничего, ну и я не буду. Ты меня сам учи, вот как дедушка учил вас с дядей Джеком.

– Не могу, - сказал Аттикус. - Мне надо зарабатывать на хлеб. И потом, если ты не станешь ходить в школу, меня посадят в тюрьму. Так что прими сегодня магнезию, а завтра пойдёшь учиться.

– Да нет, я здорова.

– Так я и думал. А что же случилось?

Слово за слово я рассказала ему про все мои злоключения.

– …и она говорит, ты меня учил неправильно, и нам никогда-никогда больше нельзя читать. Пожалуйста, больше не посылай меня в школу, ну пожалуйста!

Аттикус поднялся и пошёл в другой конец веранды. Он долго и старательно изучал там ветку глицинии, потом вернулся ко мне.

– Прежде попробуй выучиться одному нехитрому фокусу, Глазастик, - сказал он. - Тогда тебе куда легче будет ладить с самыми разными людьми. Нельзя по-настоящему понять человека, пока не станешь на его точку зрения…

– Это как?

– Надо влезть в его шкуру и походить в ней.

Ещё Аттикус сказал - я сегодня многому научилась, и мисс Кэролайн тоже кое-чему научилась. Например, не предлагать Канингемам подаяния; но если бы Уолтер и я влезли в её шкуру, мы бы поняли, что это она не в обиду, а по ошибке. Не может же она в один день привыкнуть ко всем мейкомбским обычаям, и не надо её винить, если она чего-то не знает.

– Провалиться мне! - сказала я. - Вот я не знала, что ей не нравится, когда читают, а она меня винила… Слушай, Аттикус, мне совсем ни к чему ходить в школу! - вдруг догадалась я. - Я же тебе сказала про Барриса Юэла! Он приходит только в первый день. Инспекторша записывает его в список - и по закону всё в порядке…

– Это не годится, Глазастик, - сказал Аттикус. - Иногда, в особых случаях, закон можно обойти. В твоём случае закон неумолим. Так что придётся тебе ходить в школу.

– А почему Юэлу можно, а мне нельзя?

– Ну, слушай.

И Аттикус сказал - Юэлы всегда были позором для Мейкомба, уже целых три поколения. Сколько он помнит, ни один Юэл дня не жил честным трудом. Вот на рождество, когда будем прибираться после праздника, он возьмёт меня с собой и покажет, где и как они живут. Они живут не как люди, а как животные.

– Будь у них хоть на грош желания учиться, они всегда могли бы ходить в школу, - сказал Аттикус. - Можно, конечно, и силой их заставить, но это глупо - силой тащить таких людей, как Юэлы, туда, куда им не хочется…

– Так ведь если я завтра не пойду в школу, ты меня тоже силой потащишь.

– Довольно об этом, - сухо сказал Аттикус. - Ты такой же человек, как все, мисс Глазастик Финч. И веди себя, как положено по закону.

Он сказал - Юэлы не такие, как все, у них свои нравы. При некоторых обстоятельствах обыкновенные люди благоразумно предоставляют им кое-какие преимущества, попросту говоря - смотрят сквозь пальцы на некоторые их поступки. К примеру, позволяют Юэлам не ходить в школу. Или ещё - Бобу Юэлу, отцу Барриса, разрешают стрелять дичь и расставлять силки даже не в охотничий сезон.

– Но это очень плохо, Аттикус! - сказала я.

В округе Мейкомб охота в неположенное время преследуется по закону, и все жители тоже не прощают виновникам.

– Да, конечно, это незаконно, - сказал мой отец, - и что это плохо - тоже верно. Но когда человек всё пособие пропивает, его дети очень горько плачут от голода. Я не знаю у нас в округе такого землевладельца, который пожалел бы для этих детей зайца, даже если их отец и поймает его незаконно.

– А всё-таки мистер Юэл нехорошо делает…

– Конечно, нехорошо, но он никогда не исправится. Разве от этого ты станешь осуждать и его детей?

– Нет, сэр, - пробормотала я. Потом сделала последнюю попытку: - Но если я буду ходить в школу, мы никогда больше не сможем читать…

– Это тебя сильно огорчает?

– Да, сэр.

Аттикус как-то по особенному поглядел на меня, и я насторожилась.

– Ты знаешь, что такое компромисс? - спросил он.

– Это когда обходят закон?

– Нет, когда уступают друг другу и таким образом приходят к соглашению. К примеру, если ты согласишься учиться в школе, мы с тобой будем каждый вечер читать, как прежде. Договорились?

– Да, сэр!

– Можно обойтись и без обычных формальностей, - сказал Аттикус, увидав, что я собираюсь плюнуть ему на ладонь.

Когда я уже отворила дверь, он сказал вдогонку:

– Кстати, Глазастик, в школе лучше не упоминай о нашем с тобой уговоре.

– А почему?

– Боюсь, что наша деятельность не встретит одобрения высших авторитетов.

– Это как?

Мы с Джимом давно привыкли, что отец говорит языком завещаний и кодексов, и, если не понимали какого-нибудь выражения, всегда имели право перебить его и спросить, что это значит по-человечески.

– Я никогда не ходил в школу, - сказал Аттикус, - но боюсь, если мисс Кэролайн услышит, что мы с тобой каждый вечер читаем, она напустится уже на меня, а этого мне совсем не хочется.

Весь этот вечер мы с Джимом хохотали до упаду, потому что Аттикус с невозмутимым видом читал нам длинный рассказ про человека, который неизвестно почему взобрался на флагшток и не хотел слезать, и после этого Джим решил всю субботу просидеть в нашем домике на платане. Он забрался туда после завтрака и не слезал до захода солнца, не слез бы и на ночь, но Аттикус перерезал коммуникации и прервал снабжение. Весь день я лазила на платан и бегала обратно в дом по поручениям Джима, таскала ему книжки, еду, питье, а когда несла на ночь одеяло, Аттикус сказал - если не обращать на Джима внимания, он слезет. И Аттикус был прав.

4

В школе дела мои и дальше шли не лучше, чем в первый день. В благих, но напрасных стараниях обучить меня «групповому действию» штат Алабама извёл целые мили бумаги и вагоны карандашей, а грандиозный план никак не претворялся в жизнь. К концу моего первого учебного года то, что Джим называл «десятичной системой Дьюи», распространилось уже на всю школу, так что мне не пришлось сравнить её с другими методами преподавания. Но было и ещё с чем сравнивать: Аттикус и дядя Джек когда-то учились дома, а знали всё на свете - во всяком случае, чего не знал один, то знал другой. И ведь отца столько лет подряд выбирали в законодательное собрание штата и каждый раз единогласно, а он понятия не имел о хитроумных приёмах, без которых, как полагали мои учителя, нельзя воспитать хорошего гражданина. Джима учили наполовину по «десятичной системе», а наполовину по самой обыкновенной - просто заставляли ломать голову над трудными задачками, и он как будто неплохо действовал что в группе, что в одиночку; но по Джиму судить нельзя: ещё не родился на свете человек, который придумал бы, как удержать его от чтения. Ну, а я знала только то, что вычитала из журнала «Тайм» и из всякой печатной страницы, какая дома попадалась мне под руку, а в классе еле-еле тянула лямку, в которую нас впрягла новая педагогическая система, принятая округом Мейкомб, и всё время мне казалось, что меня обкрадывают. Как и почему, я не понимала, но всё-таки зачем это нужно, чтобы я двенадцать лет подряд помирала со скуки?

Весь этот год уроки у меня кончались на полчаса раньше, чем у Джима, - он учился до трёх часов, - и я одна мчалась во весь дух мимо дома Рэдли и останавливалась только на нашей веранде, где мне уже ничто не грозило. Но однажды я на бегу заметила нечто такое, что задохнулась от неожиданности, огляделась по сторонам и повернула назад.

На самом краю участка Рэдли росли два виргинских дуба; корни их выползали на дорогу, она была вся неровная, горбатая. И вдруг в стволе одного дуба что-то блеснуло.

Из ямки, откуда выпал сучок, мне подмигивал, сверкая на солнце, комочек серебряной фольги. Я поднялась на цыпочки, ещё раз торопливо оглянулась и вытащила два пакетика жевательной резинки без верхней бумажной обёртки.Я чуть было не сунула их сразу в рот, да вспомнила, где я. Побежала домой и уже на веранде осмотрела мою добычу. По виду жвачка была совсем свежая. Понюхала - пахнет вкусно. Я лизнула жвачку и подождала немножко. Осталась жива - и сунула всю её в рот; это была «двойная мятная».

Пришёл из школы Джим и сразу спросил, что это я жую и где столько взяла. Я сказала - нашла.

– Что найдёшь, есть нельзя.

– Так ведь я не на земле нашла, а на дереве.

Джим недоверчиво хмыкнул.

– Нет, правда, - сказала я. - Вон на том дубе, который поближе к школе.

– Выплюнь сейчас же!

Я выплюнула. Всё равно в жвачке почти уже не осталось никакого вкуса.

– Я полдня её жую и ещё не умерла, меня даже не тошнит.

Джим топнул ногой.

– Ты что, не знаешь, что те деревья даже трогать нельзя? Помрешь!

– Ты ведь тогда тронул стену!

– Это другое дело! Иди полощи горло сейчас же! Слышишь?

– Не хочу, тогда весь вкус во рту пройдёт.

– Не станешь полоскать - скажу Кэлпурнии.

Пришлось послушаться Джима - с Кэлпурнией связываться не хотелось. Почему-то с тех пор, как я пошла в школу, наши отношения совсем изменились: Кэлпурния уже не тиранила меня, не придиралась и не мешалась в мои дела, а только потихоньку на меня ворчала. А я иной раз шла на большие жертвы, лишь бы её не сердить.

Близилось лето; мы с Джимом никак не могли его дождаться. Это была наша любимая пора: летом ночуешь на раскладушке на задней веранде, затянутой сеткой от москитов, или даже пробуешь спать в домике на платане; летом столько вкусного в саду, и всё вокруг под жарким солнцем горит тысячами ярких красок; а главное, лето - это Дилл.

В последний день ученья нас отпустили из школы пораньше, и мы с Джимом шли домой вместе.

– Может, завтра приедет Дилл, - сказала я.

– Наверно, послезавтра, - сказал Джим. - У них в штате Миссисипи распускают на день позже.

Когда мы подошли к виргинским дубам на участке Рэдли, я показала пальцем, на то дупло от сучка, сто раз я говорила Джиму, может, он, наконец, поверит, что тут-то я и нашла жевательную резинку, - и вдруг опять увидела блестящую серебрушку.

– Вижу! Глазастик! Вижу!…

Джим огляделся по сторонам, схватил аккуратный блестящий пакетик и сунул в карман. Мы побежали домой и на веранде стали разглядывать находку. В несколько слоёв фольги от жевательной резинки была старательно завернута маленькая коробочка. В таких бывают венчальные кольца - бархатная, красная, с крохотной защёлкой. Джим открыл её. Внутри, одна на другой, лежали две начищенные до блеска монетки, в пенни каждая. Джим оглядел их со всех сторон.

– Индейская голова, - сказал он. - Смотри, Глазастик, одна - тысяча девятьсот шестого года, а одна - тысяча девятисотого. Старинные!

– Тысяча девятисотого, - эхом повторила я. - Слушай, Джим…

– Погоди, дай подумать.

– Джим, по-твоему, это чей-нибудь тайник?

– Нет. Тут, кроме нас, никто и не ходит, только если кто-нибудь из больших…

– У больших тайников не бывает. Джим, ты думаешь, нам можно оставить их себе?

– Сам не знаю, Глазастик. Ведь неизвестно, кому их отдавать. Тут никто не ходит, я точно знаю… Сесил делает крюк через весь город.

Сесил Джейкобс жил в дальнем конце нашей улицы, в доме за почтой, и каждый день топал лишнюю милю, лишь бы не проходить мимо Рэдли и миссис Генри Лафайет Дюбоз. Миссис Дюбоз жила через два дома от нас; все соседи в пашем квартале сходились на том, что свет не знал другой такой мерзкой старухи. Джим ни за что не пошёл бы мимо её дома один, без Аттикуса.

– Как же нам быть, Джим?

Находку полагается хранить - вдруг отыщется хозяин, и только если не отыщется совсем, тогда она твоя. Сорвать иной раз камелию в саду мисс Моди Эткинсон, или в жаркий день глотнуть парного молока от её коровы, или полакомиться чужим виноградом у нас вовсе не считалось нечестным, но деньги - дело другое.

– Знаешь что, - сказал Джим, - мы их сохраним до осени и тогда спросим всех ребят. Наверно, это кто-нибудь из загородных спрятал, а сегодня спешил после школы на автобус - и позабыл про них. Хозяин у них есть, уж это точно. Видишь, как он их начистил? Он их бережёт.

– Ну ладно, а жвачку он зачем прятал? Она ведь долго лежать не может.

– Не знаю, Глазастик. А только эти монетки, наверно, кто-то не зря прятал, они со значением…

– Это как?

– Понимаешь, на них индейская голова… в общем они от индейцев. Они заколдованные, понимаешь, и приносят счастье. И не то что на обед вдруг будет жареная курица, а настоящее - чтоб долго жить, или, там, быть всегда здоровым, или не провалиться на контрольной - в общем вроде этого… и кому-то они очень нужны. Я их пока спрячу к себе в сундучок.

Но прежде чем пойти к себе, Джим ещё долго глядел на дом Рэдли. Видно, опять думал.

Через два дня приехал Дилл, гордый и торжествующий: он сам ехал поездом от Меридиана до станции Мейкомб (эта станция только так называется, а на самом деле она находится в округе Эббот), и там его встретила мисс Рейчел в единственном такси нашего города; и он обедал в вагоне-ресторане и видел двух сиамских близнецов, они сошли с поезда в Бэй Сент-Луис; как мы на него ни кричали, он клялся, что всё это чистая правда. Вместо ужасных голубых штанов, пристегнутых пуговицами к рубашке, он теперь носил настоящие шорты и кожаный пояс; он совсем не вырос, но стал как-то плотнее; и он сказал, что видел своего отца. Его отец выше нашего, и у него остроконечная чёрная борода, и он президент железнодорожной компании Луисвил - Нэшвил.

– Я немножко помогал машинисту, - сказал Дилл и зевнул.

– Так тебе и поверили, - сказал Джим. - Молчи уж лучше. Во что будем играть?

– В Тома, Сэма и Дика, - сказал Дилл. - Идём в палисадник.

Дилл хотел играть в братьев Роувер, потому что там все три роли благородные. Ему явно надоело играть в наших представлениях характерные роли.

– Они мне надоели, - сказала я.

Мне надоела роль Тома Роувера, он посреди кино вдруг теряет память, и больше про него ничего не сказано, только в самом конце его находят где-то на Аляске.

– Придумай что-нибудь новое, Джим, - сказала я.

– Надоело мне придумывать.

Каникулы только начались, а нам уже всё надоело. Что же это у нас будет за лето?

Мы поплелись в палисадник, Дилл выглянул на улицу и уставился на мрачный дом Рэдли.

– Я… чую… смерть, - сказал он.

Я прикрикнула на него, но он стоял на своём:

– Правда, чую.

– Это как? Кто-то умирает, а ты его можешь издали унюхать?

– Нет, не так: я понюхаю - и знаю, умрёт этот человек или нет. Меня одна старушка научила. - Дилл вытянул шею и понюхал меня. - Джин… Луиза… Финч, - сказал он с расстановкой, - ты умрёшь через три дня.

– Замолчи, а то я тебя так отлуплю, век будешь помнить. Вот как дам…

– Хватит тебе, - заворчал Джим. - Можно подумать, что ты веришь в жар-пар.

– А то, может, ты не веришь, - сказала я.

– Что это за жар-пар? - спросил Дилл.

– Знаешь, как бывает: идёшь вечером по дороге, кругом никого нет, и вдруг попадаешь в жаркое место, - стал объяснять Джим. - Жар-пар - это если человек умер, а на небо ему не попасть, он и шатается по пустым дорогам, где никого нет, и, если на него налетишь, после смерти сам будешь такой, будешь шататься по ночам и высасывать дух из живых людей…

– А как же его обойти?

– Никак не обойдёшь, - сказал Джим. - Иногда он возьмёт да и загородит всю дорогу. Но если непременно надо пройти, ты только скажи: «Жив, не помер, свет души, пропусти, не задуши». Тогда он не обвернется вокруг тебя и…

– Не верь ему, Дилл, - сказала я. - Кэлпурния говорит, это всё просто негритянские сказки.

Джим грозно посмотрел на меня, но сказал только:

– Так что ж, будем мы сегодня играть или нет?

– Давайте кататься в колесе, - предложила я.

Джим вздохнул.

– Ты же знаешь, мне в него уже не влезть.

– Будешь толкать.

Я сбегала за дом, вытащила из-под заднего крыльца старую автопокрышку и прикатила в палисадник.

– Чур, я первая, - сказала я.

Дилл сказал - лучше он будет первый, ведь он только приехал.

Джим рассудил нас: я буду первая, а Дилл покатается подольше, и я свернулась клубком внутри покрышки.

До последней минуты я не догадывалась, что Джим разозлился, как это я заспорила с ним про жар-пар, и только и ждал случая мне отплатить. Он толкнул колесо изо всей силы, и оно понеслось по тротуару. Земля, небо, дома в бешеном круговороте слились у меня перед глазами, в ушах шумело, я задыхалась. Высвободить руки и затормозить я не могла, они у меня были прижаты коленками к груди. Оставалась одна надежда - может, Джим обгонит меня или колесо запнётся о какой-нибудь выступ на тротуаре. Я слышала - Джим с криком мчится вдогонку.

Колесо наскочило на кучу щебня, свернуло вбок, перекатилось через дорогу, с размаху стукнулось обо что-то, и я вылетела на мостовую, как пробка из бутылки. Меня тошнило, голова кружилась; лёжа на асфальте, я затрясла головой, хлопнула ладонями по ушам, чтоб всё стихло и стало на место, и услыхала крик Джима:
– Беги, Глазастик! Скорей!

Я подняла голову - передо мной было крыльцо Рэдли. Я так и застыла.

– Вставай скорей! - вопил Джим. - Чего ты там застряла?

Уж не знаю, как я встала, ноги подкашивались.

– Захвати колесо! - орал Джим. - Тащи его сюда. Ошалела ты, что ли?

Наконец я вышла из оцепенения и побежала к ним, хоть у меня и дрожали коленки.

– А колесо?! - закричал Джим.

– Сам бери! - крикнула я в ответ.

Джим сразу замолчал.

– Поди да возьми, оно прямо за воротами. В тот раз ты даже стену тронул, помнишь?

Джим с яростью посмотрел на меня, но вывернуться не мог, побежал по тротуару, замешкался в воротах, потом ринулся во двор и вернулся с колесом.

– Видала? - Он смотрел презрительно и торжествующе. - Раз-два - и готово. Ей-богу, Глазастик, ты иногда ведёшь себя, как самая настоящая девчонка, даже противно.

Он кое-чего не знал, но я решила - не скажу.

В дверях появилась Кэлпурния и закричала:

– Лимонад пить! Идите скорей в тень, пока не изжарились живьём!

Летом так было заведено: когда солнце поднимется высоко - пить лимонад. Кэлпурния вынесла на веранду кувшин и три стакана и пошла заниматься своими делами. Я не особенно огорчалась, что Джим на меня злится. Выпьет лимонаду - и подобреет.

Джим проглотил залпом второй стакан и хлопнул себя по животу.

– Придумал! - объявил он. - Играем в новую игру, такой ещё не бывало!

– Во что? - спросил Дилл.

– В Страшилу Рэдли.

Иногда я видела Джима насквозь: он придумал это, чтоб доказать мне, что он никаких Рэдли не боится, он храбрый герой, а я трусиха.

– В Страшилу Рэдли? Это как? - спросил Дилл.

Джим сказал:

– Глазастик будет миссис Рэдли…

– Это мы ещё посмотрим, - начала я. - Во-первых…

– Ты чего? - сказал Дилл. - До сих пор боишься?

– А может, он выйдет ночью, когда мы все спим… - сказала я.

Джим присвистнул.

– Откуда ему знать, во что мы играем? И вообще его там, наверно, уже нет. Он умер сто лет назад, и они его запихали в каминную трубу.

– Давай с тобой играть, а Глазастик, если боится, пускай смотрит, - сказал Джиму Дилл.

Я прекрасно знала, что Страшила Рэдли сидит у себя дома, но доказать не могла, приходилось держать язык за зубами, а то опять скажут, я верю в жар-пар, а я среди бела дня про него и не думаю.

Джим распределил роли: я - миссис Рэдли, моё дело выходить и подметать крыльцо. Дилл - старик Рэдли, он ходит взад-вперёд по тротуару, а когда Джим с ним заговорит, он в ответ только кашляет. Джим, конечно, сам Страшила: он прячется под парадным крыльцом и время от времени визжит и воет.

Лето шло своим чередом, и наша игра тоже. Мы её отделывали и шлифовали, придумывали всё новые диалоги и сюжетные повороты и, наконец, сочинили настоящую пьеску, которую разыгрывали каждый день на новый лад.

Дилл получался злодеем из злодеев: он всегда вживался в любую характерную роль и в решающие минуты, если надо, даже становился выше ростом. Он не уступал самым худшим своим героям, а это были отпетые разбойники и варвары. Я без особой охоты исполняла все женские роли. На мой взгляд, это представление было куда скучнее Тарзана, и всё лето меня не оставляла тревога, хоть Джим и уверял, что Страшила Рэдли давно умер и ничего со мной не случится, ведь целый день и он и Кэлпурния под боком, а ночью и Аттикус дома.

Джим родился героем.

Обрывки сплетен и слухов, издавна повторявшихся в пашем квартале, мы связали в настоящую драму: миссис Рэдли когда-то была красавицей, но потом вышла замуж за мистера Рэдли и потеряла все свои деньги. Она потеряла также почти все зубы, волосы и указательный палец правой руки (это присочинил Дилл: однажды ночью, когда Страшиле не удалось поймать на обед ни одной белки и кошки, он отгрыз у матери палец); целыми днями она сидит в гостиной и плачет, а Страшила строгает ножом столы и стулья, и когда-нибудь в доме совсем не останется мебели, одни только стружки.

Потом мы все трое изображали мальчишек, попавшихся в хулиганстве; я для разнообразия играла роль судьи; Дилл уводил Джима, заталкивал его под крыльцо и тыкал в него шваброй. По ходу дела Джим вновь появлялся уже в роли шерифа, толпы горожан или мисс Стивени Кроуфорд, которая могла порассказать про семейство Рэдли больше всех в Мейкомбе.

Когда наступал черёд коронного номера Страшилы, Джим прокрадывался в дом, улучив минуту, тайком от Кэлпурнии хватал из ящика швейной машины ножницы, возвращался на веранду, садился на качели и начинал резать газету. Дилл шёл мимо и кашлял в сторону Джима, и Джим делал вид, что вонзает ножницы ему в бедро. С того места, где стояла я, всё это вполне можно было принять за чистую монету.

Каждый день, когда мистер Натан Рэдли проходил мимо, направляясь по обыкновению в центр города, мы замолкали на полуслове и не двигались, пока он не скрывался из виду. Что бы он с нами сделал, если б заподозрил?… Стоило появиться любому из соседей, и мы прерывали игру, но один раз я увидела - стоит напротив мисс Моди Эткинсон с садовыми ножницами в руках и, позабыв про недостриженную живую изгородь, смотрит на нас во все глаза.

Однажды мы уж очень увлеклись, разыгрывая главу двадцать пятую тома второго нашего романа «Одно семейство», и не заметили, как вернулся к завтраку Аттикус - он стоял на тротуаре, похлопывал себя по колену свёрнутым в трубку журналом и смотрел на нас. Солнце поднялось высоко, был уже полдень.

– Что это у вас за игра? - спросил Аттикус.

– Ничего, - сказал Джим.

По его уклончивому ответу я догадалась, что наша игра - секрет, и не стала вмешиваться.

– А для чего тебе ножницы? И почему ты рвёшь газету? Если это сегодняшняя, я тебя выдеру.

– Ничего.

– Что «ничего»?

– Ничего, сэр.

– Дай сюда ножницы, - сказал Аттикус. - Это не игрушка. Всё это, случаем, не имеет отношения к Рэдли?

– Нет, сэр, - сказал Джим и покраснел.

– Надеюсь, что так, - коротко сказал Аттикус и ушёл в дом.

– Джи-им…

– Молчи! Он пошёл в гостиную, там всё слышно.

Когда мы очутились в безопасности на задворках, Дилл спросил Джима - разве нам больше нельзя играть в Страшилу?

– Не знаю, Аттикус не сказал, что нельзя…

– Джим, - сказала я, - по-моему, Аттикус всё равно всё знает.

– Нет, не знает. А то бы он так и сказал.

Я вовсе не была в этом уверена, но Джим сказал - вся беда в том, что я девчонка, девчонки вечно воображают невесть что, поэтому их все терпеть не могут, и, если хочешь быть настоящей девчонкой, можешь убираться и играть с кем-нибудь другим.

– Ладно, - сказала я. - Можешь играть в Страшилу. Увидишь, что будет.

Что нас застал Аттикус - это была уже вторая причина, почему мне расхотелось играть. Первая появилась в тот день, когда я вкатилась в колесе во двор к Рэдли. Я трясла головой, меня мутило, от воплей Джима звенело в ушах, и всё-таки я расслышала тогда ещё один звук, совсем тихий, с тротуара его слышно не было. В доме кто-то смеялся.


Харпер Ли