ночь воспоминаний новелла

Ночь воспоминаний.

Два года назад я лежал в областной больнице, в онкологии. Мне должны были сделать операцию по удалению опухоли в груди, и надежд на благоприятный исход было мало. Вижу вы удивлены этому, глядя на меня теперешнего, цветущего, любящего хорошенько покутить.  Однако представьте себе, я умирал и должен был вскоре умереть неминуемой мучительной смертью. Я задыхался и практически не спал от ужасных болей, хотя мне и кололи сильные анальгетики и давали снотворные на ночь.
Знаете ли вы, когда боль мучает вас долгое время, она становится вашим безумием. Вы уже не тот, каким были прежде, до того, как боль поселилась в вашем теле. Теперь она управляет вашим сознанием. Даже когда она отпускает, вы чувствуете ее, вы думаете о ней, даже ждёте ее.   Вы даже хотите, чтобы она опять обжигала кипящей смолой вашу грудь, вызывая жуткие спазмы в животе, чтобы она снова сдавливала горло, не давая продохнуть. Любое, самое незначительное недомогание кажется вам началом этой нестерпимой боли. Она становится вашим злым демоном, обретая вполне конкретные человеческие черты. Бессонными ночами вы видите ее холодные серые глаза, издевательскую усмешку ее большого тонкого рта, ее жадно трепещущие ноздри, вы слышите во мраке ее сиплый гнусавый смешок. Этот монстр, ваше проклятие, которое всюду преследует вас.  Это ваша боль. Даже окончательно излеченному, долгое время вам будут мерещиться ее отвратительные черты.
Ну, так вот. Старый прославленный в наших краях хирург Илья Львович должен был меня оперировать. Но накануне он сам заболел, и назначили другого специалиста, молодого еще доктора, недавно приехавшего в наш город вместе с семьей. В ночь перед операцией я очень волновался и попросил дополнительных снотворных, однако так и не сомкнул глаз. Но думал я вовсе не о том, как завтра меня будут резать, не о том, что это может закончиться для меня смертью на операционном столе. Не этот известный набор кошмаров ожидающего завтрашнего приговора судьбы терзал меня, хотя, конечно, тревожные мысли о возможной неудаче не покидали мое сознание, но они плавали где-то на периферии его.
Вам это может показаться странным и даже ненормальным (а я ведь вам уже объяснил, что никакой нормальности у обреченного больного быть не может), но думал я в ту ночь о давно минувшем, о давно совершённых мною постыдных поступках, точнее, совершенных в отрочестве, в школьные годы.  Я учился в восьмом классе, и было мне лет 15, когда к нам в класс перевели новенького.  Этот паренёк приехал к нам в город с родителями из Литвы, сам он был литовец, и звали его Романтас Виркус. Его посадили за первой партой рядом с Олей Лядской, светловолосой, пышногрудой девушкой, всегда какой-то мечтательно-отрешённой, у которой мы зачастую списывали домашние задания.
Литовца мы презрительно прозвали Бздышеком, пародируя имя героя польского приключенческого сериала, который тогда шел по телевизорам и был популярным у подростков. Новенький был белокурым рослым парнем, не слабым на вид и, действительно, оказавшимся довольно крепким, жилистым, в чем мы убедились, когда он поднимал на субботнике большие тяжести и толкал груженые тележки.  Но он напрочь не желал ни с кем не то что драться, даже по-настоящему ссориться не был способен. Никак нельзя было его заставить кого-то ударить, что ты ему ни делай. И поэтому кличка Бздышек за ним закрепилась, как за трусом. Ведь все мы приписывали его миролюбие, во-первых, трусости, малодушию. Да, да, так и считали, трус, поскольку не русский, а какой-то полуфриц, полуполяк, ведь они все там трусливые, неполноценные.  Во-вторых, мы считали, что он какой-то не от мира сего, придурковатый, потому что на всякие наши агрессивные действия он улыбался, а когда кто-то из нас причинял ему боль или что-то ценное отнимал у него, он только беспомощно моргал и говорил со смешным акцентом:
- Ну зачем вы так делаете? Мне же больно, ребята.
Или просил, например:
- Ну, ребята, не сломайте калькулятор. Он же дорогой, а другого мне папа не купит.
- Жмот, фриц поганый, - говорили мы и швыряли в него его калькулятор.
И вот сейчас я вам расскажу о том, о чем всегда в своей взрослой жизни вспоминал со жгучим стыдом. Но поскольку я решил вам, именно вам, во все сознаться, так слушайте.  Вскоре у нас, школьных приятелей, появилась забава, которая переросла в милую привычку мучить литовца и измываться над ним.  Мы этим развлекались на большой перемене или после уроков загоняли его скопом в укромный, безлюдный уголок городского парка, который располагается, как вы знаете, минутах в пяти ходьбы от школы.  И там мы валяли его в пыли или в грязи, если накануне прошел дождь и было сыро; гурьбой били его, пинали лежачего, прыгали на него по двое, по трое. И было нам очень весело.  И вот в этих истязаниях я был одним из первых, одним из самых беспощадных мучителей беспомощной жертвы.  Не смотрите так недоверчиво, я был таким жестоким. 
Наша жестокость умножалась безнаказанностью, ведь новичок не жаловался ни своим родителям, ни учителям в школе.  Никому. Он только продолжал, нелепо, жалко постанывая, увещевать нас:
- Ну, ребята, не надо! Честно, это же не хорошо. Не надо!
Безнаказанность доходила до беспредела. Мы выдумывали все более изощренные забавы.  Мы забирали у него всю мелочь, которую родители ежедневно давали ему, чтобы он мог купить себе что-нибудь вкусное в кафешке рядом со школой. Он просил:
- Я поделюсь, на всех пончиков куплю. Не забирайте.
Мы ржали и покупали на его деньги пачку сигарет. Бздышек, конечно же, не курил, он даже до тошноты не выносил табачного дыма. А мы заставляли, крепко держа его за руки, не давая ему вырваться, насильно заставляли его докуривать за нами. Он только кашлял и причитал:
- Ах, это же вредно! Ах…
А мы надрывно хохотали, приходя в восторг от такого юмора.
Мы доставали, например, из пакета его спортивные штаны, которые он приносил для уроков физкультуры. Спрятавшись за густыми кустами барбариса, мы мочились на эти штаны, опять запихивали их пакет и опять надсадно ржали, упоенные своим крутым остроумием.
Как-то мы запихнули ему в портфель между учебниками и тетрадями дохлую разлагающуюся крысу. Он и не заметил, и так пошел домой. Некоторые из нас опасались, что уж теперь его родители без последствий для нас этого не оставят и пожалуются классному руководителю. Но и на этот раз никто не пожаловался, всё прошло для нас безнаказанно.  И это только подхлестнуло наши изуверские фантазии.
После уроков, бывало, мы силком приводили литовца на старое, заброшенное татарское кладбище. Среди полуразрушенных могил и обелисков, укрытые дико разросшимися кустарниками шиповника и жимолости, втроем или вчетвером мы держали Бздышека, клали его на бок, лицом к какой-нибудь голой руине, где другие ребята мучали у него глазах заранее пойманную ворону, крысу или кошку.  Он плакал, извивался, не желая на это смотреть, но наши сторожевые крепко его удерживали.
- Не надо! Оставьте, - молил он. – Им же больно. Что вы, не понимаете?
А мы ликовали, и дружно гоготали, и передразнивали его смешной акцент, и еще неистовее ржали, и продолжали мучать живое существо. Такое развлечение длилось час, а то и два. Нам скучно не было. Это уж точно.
Однажды, я в этот раз с товарищами не был, но мне потом всё в деталях рассказали, пошел мучать Бздышека со всеми на кладбище один отпетый школьный хулиган по кличке Кюрпа (что означает это финское ругательство, вы и сами, наверное, знаете). Этот Кюрпа был второгодником в нашем классе, он был непробиваемо туп и кровожаден. Мы с ним побаивались связываться, поскольку он водился с авторитетными грозными городскими босяками. И вот этот тупой изувер на глазах у беспомощного литовца зверски замучил и убил связанного кота. Кюрпа бросил на голову животного огромный камень. Жертва лежала в метре от перекошенного ужасом лица Бздышека, который рвался из держащих его рук, ревел и ошалело просил мучителя не делать этого. Мозги с кровью обрызгали ему все лицо.  И это был, конечно, перебор. И никто в этот раз не смеялся. Литовца развязали, вытерли ему голову. Молчаливый, сам не свой, он побрел домой. А Кюрпу хорошенько отлупил Стас, наш школьный чемпион.  Бздышек еще неделю ходил, как заколдованный, и мы думали, что он действительно повредился рассудком. Мы где-то месяц не трогали его и боялись, что наши зверства станут наконец известны взрослым. И опять всё обошлось.  И всё вернулось на круги своя.
Я уже говорил вам, что литовец сидел за одной партой с нашей школьной красоткой, доброй нашей хорошисткой, безотказной Олей Лядской. Когда мы стали постарше, уже классе в девятом, некоторые из нас изведали мягкие прелести этой одноклассницы. О ней даже стала ходить молва, как о распутной, но равнодушной давалке. Не то, чтобы Ольга считалась настоящей распутницей, до последней черты она не пускала наших смельчаков, среди которых меня, поверьте, не было. Но она позволяла им мять свои большие округлые груди, и ниже под платьем позволяла себя трогать. Еще, поговаривали, она любила и умела отменно целоваться – взасос, долго и сладостно.  Всё это на фоне наших одноклассниц-комсомолок, закомплексованных, ханжеских карьеристок, выглядело просто немыслимым развратом.
И вот литовец влюбился в нее. Он не скрывал перед окружающими своей слабости, как скрывал бы такое любой из нас, и не прибавлял к этому никакого напускного цинизма, как прибавил бы обязательно на его месте любой из нас.  Он обожал Ольгу открыто, по-детски, опять же как-то необычно для нашей среды и потому нелепо и постыдно.  Он ходил за ней, как пришитый, носил портфель ее и другие вещи.  Был у нее на побегушках и не видел в этом ничего зазорного. С умильным, круглым, раскрасневшимся лицом, на котором сияли почти безбровые белесые глаза, он просил ее:
- Олька! Олька! Не уходи без меня после последнего.  Я мороженного куплю, поедим, поболтаем.
И вот наши издевательства приобрели несколько иной, более взрослый оттенок. Мы нагоняли их двоих где-нибудь в парке. Влюбленного оттесняли от  его девушки (хотя какая уж она была его? Вернее, она была общая).  Бздышека крепко держали, а улыбающуюся спокойно и лукаво Ольгу, усадив где-нибудь на скамейке, где никто не мог увидеть, наши смельчаки начинали лапать – и нежно, и грубо, и самоуверенно, и боязливо, и шутя, и всерьёз вожделенно – кто как умел, -  она не сопротивлялась, и это еще больше подхлестывало наших искушенных мачо.  Да, они удовлетворяли таким образом свои убогие отроческие сексуальные фантазии, а Ольга, видимо, по малолетству ощущала себя примадонной.
Как же жалостно, умоляюще просил Бздышек:
- Ребята! Не надо! Нельзя же так с ней.  Я вас очень прошу! Ей же неприятно…
- Ей очень приятно, - объясняли мы и скалились не лучше того Кюрпы, которого, впрочем, больше с собой не брали, да он и сам теперь редко бывал в школе.
Ольга обычно молчала или о чем-то тихо ворковала с нашим чемпионом, атлетическим каратистом Стасом, который был тогда, разумеется, ее фаворитом. Задумчивое, мечтательное довольство играло на ее белом, округлом, добром лице. Она улыбалась своим безыскусным ухажёрам, -  видимо, ее незрелому женскому тщеславию все это очень льстило. Ведь полкласса парней обхаживали ее.  А то, что обхаживали пошло и бесстыдно, ее не особенно волновало.
В общем, жертва там была одна – Бздышек.  Я, как и прочие, участвовал во всем этом, но только на словах, так сказать, морально. И не потому, что я был совестливей прочих, просто я пасовал перед тем, чтобы обнимать или щупать Ольгу. Это всегда было выше моих сил, мне перед ней становилось как-то неловко, я начинал невероятно нервничать, хотя не слыл трусом. Она чувствовала это  и относилась ко мне тогда пренебрежительно. Я очень злился на нее и ещё сильнее от того мучил Бздышека.
В начале десятого класса случилось вот что.  Была большая перемена.  Близорукий Бздышек, который, однако, редко носил свои толстые очки (возможно, чтобы мы их не разбили), щуря красные безбровые подслеповатые глазки, читал на стене какие-то объявления. Рядом шушукались одноклассницы, среди которых была и Оля Лядская, выделяясь на фоне подруг своей выпуклой женственной, практически зрелой уже статью.  Я подошел к ним. Делать мне было нечего. Я поглядел сбоку на литовца, ничего вокруг не замечающего, глазеющего на эти идиотские топорные плакаты.  И я, видимо, чтобы оценили девушки мою крутизну и ловкость, ударил его в спину ногой. Ударил в конгфуистском стиле Брюса Ли, который являлся тогда нашим безоговорочным кумиром. Ударил легко, рисуясь, демонстрируя перед группкой девушек свое мастерство и остроумие.
- Маваши гири! - прокомментировал я свой удар.
Одна девушка, помню, даже восхищенно захлопала в ладоши. Я был на седьмом небе от удовольствия.  Неожиданно для всех Бздышек захрипел и упал на спину. Лицо его мгновенно посерело и стало мертвенным, как, скажем, холст для этих нелепых школьных плакатов. Из открытого рта у него потекла белая пена.  Конечно, все вокруг переполошились. И конечно же, я испугался больше всех.  Мы склонились над обмякшим телом Бздышека. Кто-то побежал звать преподавателей. Одна девочка истошно завизжала. В общем, начиналась паника, а я стоял над литовцем – не жив, не мёртв.
Подошел завуч, подоспели другие учителя. Спросили, что здесь произошло. Одноклассники ответили, что ему неожиданно стало плохо и он, захрипев, упал.
- Кто был рядом с ним?  - сурово спросила завуч.
- Я, - промямлил я.
- Что ты видел?
- Он захрипел и изо рта у него пошла пена.
- Наверное, эпилептический припадок, -  предположил кто-то из учителей.
- Странно, раньше у него никогда припадков не было, - сказала завуч.
- День сегодня очень жаркий. Может быть, от духоты плохо стало? – вставила наша комсорг класса.
- Может быть.
Я не мог выдавить из себя и слова и мысленно видел себя уже в тюрьме, за решёткой, среди отпетых, безжалостных преступников.  Я видел убитых позором своих родителей, которые так надеялись, что я после школы поступлю в областной университет и из меня выйдет настоящий человек. Да, вот и вышел, думал я и клял себя и давал Господу самые праведные клятвы, лишь бы литовец очнулся.  Но он лежал всё так же – безжизненный, посеревший.
Вызвали «Скорую помощь», и минут через пятнадцать явились фельдшер, приземистый, пышноусый мужчина, и с ним немолодая медсестра. Они тоже спросили, что произошло.  Сама посеревшая лицом, завуч сказала, что ничего не понимает, что парню вдруг стало плохо.
- Не волнуйтесь, - успокоил всех невозмутимый фельдшер-усач. – Сейчас мы отвезём его в больницу. Пульс у него прощупывается нормальный, давление тоже вполне. Возможно, перегрелся паренёк. Всё будет путем.
Он спросил, кто от школы поедет с ними в больницу.  У каждой учительницы сейчас начинался урок. Они все как-то замялись. И тут я вызвался поехать, сопроводить больного. Никто не был против.
В больнице Виртуса сразу осмотрел моложавый, высокий и спокойный врач. Растер ему виски и сказал медсестре что-то вколоть в вену. Через пару минут она вернулась с полным шприцем.  Литовцу закатали рукав рубашки, и она сделала ему укол. И - о чудо! – он очнулся, заморгал подслеповатыми глазками, порозовел. Врач сказал мне, что, похоже, это был нервный шок.
- Что у вас там случилось, парень? – спросил он меня. – Твой друг чего-то неожиданно испугался.
- Может, пробегал кто мимо, задел его невзначай, - предположил я, озабоченно нахмурившись.
- В любом случае, ты молодец. Не бросил в беде товарища.
Короче, Бздышек поехал домой отдыхать, а я вернулся в школу, где успокоил учителей, мол, всё разрешилось вполне благополучно. И никто из них так и не узнал правды. И сам литовец ничего не помнил, и не понимал, что с ним произошло, по крайней мере, не знал этого, пока ему не рассказали, что с ним произошло, но и в дальнейшем по отношению ко мне он не выказывал никаких претензий, никакого затаенного недовольства.
А обо мне по наказу завуча написали в школьной газете заметку, какой я самоотверженный, надежный комсомолец, настоящий товарищ. И повесили эту писанину на стене, примерно там же, где висел тот нелепый плакат, который он читал, ничего вокруг не замечая, пока я не ударил его в спину. И одноклассники к этому происшествию отнеслись, в общем-то, равнодушно. Только Ольга Лядская поглядывала на меня заговорщицки и почему-то даже насмешливо, презрительно, как мне казалось.
С тех пор я ни разу не тронул Бздышека, не ударил его, не обидел, старался вообще не подходить к нему, даже разговаривать с ним мне было на по себе.
Вскоре арестовали и Кюрпу. Милиция взяла его прямо на школьном дворе, где он, манерно покуривая сигаретку, пытался впарить по дешевке поношенные, окровавленные джинсы кому-то из параллельного класса. Его увезли, и больше мы его никогда не видели.  Говорили, он сильно изувечил паренька из соседней школы, оставил того калекой только за то, что тот должен был ему три рубля. И джинсы эти ношеные, говорили, он снял с того паренька, потому они и были в крови.
Вообще, все мы как-то изменились, стали серьёзнее, что ли. Ведь это был последний класс, весной нас ждали выпускные экзамены, чтобы для большинства из нас началась новая, взрослая, целеустремлённая жизнь. Литовца не трогал больше никто, не только я, испугавшийся своего поступка и мысленно увидевший, чем всё это может для меня завершиться. Возможно, каждый из нашей лихой компании увидел для себя вероятность тюрьмы и остепенился. Стас готовился к большим соревнованиям, у него даже не было ни времени, ни сил пообщаться с Ольгой. Да и сама Ольга Лядская больше никому не позволяла мять свои тугие округлые прелести, вообще прикасаться к себе. Она тоже становилась зрелой разумной девушкой и думала поступать после десятого в политехнический.
А зимой литовец вместе с родителями уехал обратно в свою Литву. Слышал я, командировка у его отца в нашем городе закончилась.  С тех пор и его я ни разу не видал. Знал только, что раз в пару месяцев он присылает Ольге длинные, обстоятельные письма. Что он в какой-то институт там, в Вильнюсе, поступил. Что все у него нормально. А когда я женился на Ольге, он писать ей перестал.
И вот обо всем этом я думал всю ночь накануне операции.  А утром, сразу после врачебного обхода, на котором хирург спросил меня, готов ли я, и я ответил, что готов, я отправился к нему в кабинет.
- Разрешите? - спросил я, робко глянув за приоткрытую дверь.
- Заходите, - сказал врач.
Рослый, плечистый, белокурый, щурясь сквозь мощные очки, он что-то читал на экране компьютера.
- Бздышек, - сказал я, сам не ожидая, что вырвется это слово, и тут же испуганно поправился: - Романтас, ты меня не узнаешь?
- Как же, вы такой-то, такой-то, - невозмутимо говорит он, поднимая на меня глаза, -  в полдень я вас оперирую.
- Нет, из прошлого, из детства не помнишь меня?
- Помню, мы с вами учились как-то в одном классе, - сказал просто так, естественно, точно я у него спросил, который час, а он, взглянув на часы, ответил.
- У меня очень сложная операция, - бормочу.  – Может ведь закончиться неудачно?
- Не бойтесь вы заранее, - говорит он всё так же с акцентом, но уже с едва ощутимым. -  Все должно пройти нормально.
- Вы помните, как я обижал вас? Как мучил вас? – спрашиваю, и сам себе в эту минуту противен.
- И как же это вы меня могли мучить? – удивляется. – Когда это было?  Что это вы ерунду говорите? У вас операция, а вы, чёрт знает, о чем думаете.
- Я же бил вас, унижал перед Ольгой.
- Мы были детьми, - он строго смотрит мне в глаза. – Детьми, - повторяет. – Просто были детьми. Всё нормально, идите в палату. Сейчас медсестра придёт подготавливать вас. Все будет хорошо, не думайте ни о чем.
- А вы?...
- Я врач и делаю все, что в моих силах. Что вам еще сказать? Идите, все будет хорошо.
Как видите сами, операция действительно прошла успешно.  Врач оперировал блестяще, как объяснили мне потом медсёстры, совершил просто чудо, все сделал филигранно, не задев ни одного здорового сосуда, ни одной здоровой ткани.  Я окреп вскорости, вернулся домой к жене и к дочке, к своей работе. Была успешно проведена и химиотерапия, и последний год я почти не вспоминал об онкологии, об этих кошмарных болях.
Мы с Олей пришли в кабинет к Романтасу Виркусу – поблагодарить его. Я принёс пакет, в котором были коньяк Хеннеси в подарочной коробке, коробка хороших конфет, банка черной икры. Он принял подношение просто, без фальшивой праведности или там напускной скромности, принял как должное за свой труд.
- Какие вы, ребята, большие стали, - сказал он, подмигнув шутливо, и положил мне руку на плечо.
В общем, с той поры мы иногда перезваниваемся, несколько раз встречались. Ходили раз в театр на приехавшую Долину – я с Олей, он со своей миловидной, белокурой женой-литовкой, все имени ее не могу запомнить. У меня дочке 14 лет, у него сыну 15. Шутим, вот, мол, жених и невеста растут.
А мои  детские бесчинства больше не мучают меня. Как будто всё это было в другой жизни или просто когда-то мне приснилось, прочиталось давным-давно в неудачной книге
И вот, что я недавно прочитал в одной удачной книге. Истинное величие не в том заключается, чтобы одолеть своих опасных врагов и властвовать над ними. Побеждать и властвовать могут и трусы. Величие и не в том, чтобы терпеть, сжав зубы, не унижаясь мольбами о пощаде, не теряя лица своего перед своими палачами. Нет, этак может вести себя и глупый упрямец, фанатик, безумец, и никакого величия в этом нет. Но истинное величие заключается как раз в том, чтобы иметь большую душу всё простить. Примеры такого великодушия давали и святые мученики, и Христос, и Будда. Все известные подвижники. Вы спросите: зачем же прощать мучителям?  Отвечу: чтобы примириться, принять и несовершенства этого мира, и свою уродливость. Понять и принять. Без этого человек человеку волк.  А волк способен только пожирать слабых и  не способен создать ничего прекрасного. Вы скажете, волк сам по себе прекрасен. Ну, не знаю… Значит, у вас не было таких ночей, какие были у меня. Значит, вы еще не поняли, что за все содеянное нами нам воздается не где-нибудь и не когда-нибудь на небесах, а здесь, на грешной земле, прижизненно, и в этом главный нравственный смысл, без разницы, верите ли вы в бога или нет.
Давайте, что ли, еще выпьем по одной? Алкоголь, любовь и поэзия святы, поскольку медленно себя убивать – это лучший стимул, чтобы жить дальше.