московский нуар. новелла

                Московский  нуар.


Знаете, как устроен этот мир? По крайней мере, в отношении меня? А вот как. Мне нравятся те женщины, которым не нравлюсь я. А те, кому я нравлюсь, мне, как правило, совершенно безразличны.  Это обстоит так же, как с моими литературными трудами. Вещица удается, если пишешь ее шутя, свободно играя словами, как бы дурачась, не заботясь о том, что будет написано. Если же пытаешься воплотить в тексте наболевшие, важнейшие для тебя чувства и мысли, то, что кажется тебе великим, написанное получается тяжеловесным, надуманным, даже банальным и глупым. Всегда выглядишь глупо и неестественно, когда пытаешься быть предельно искренним, когда вкладываешь всю душу. Всегда оказываешься нелюбимым, когда всем сердцем любишь. Так вот мир и устроен.
Не лишне сказать, что я от рождения близорук. Когда я смотрю на женщин без очков, красивые кажутся менее красивыми, а некрасивые менее некрасивыми. Когда плохо видишь, извне приходит мало образов-раздражителей, поэтому все кажется ровным, серым, одинаковым.  И тебе плевать на все это. А вот поэзия – это те же очки, в которых видишь и красоту, и уродство, - вот тут-то и просыпаются твои давнишние боли. Чтобы этого избегать, я ношу очки крайне редко, однако не писать стихов или хотя бы прозы не могу, и такая избранность мне совсем не по душе, лучше бы я был обыкновенным.
Вообще, с любовью и с творчеством происходит что-то темное, несправедливое. Настоящие, желанные женщины, с которыми хочется быть рядом, вдыхать их запах, слушать их голос, глядеть им в глаза, которых хочется ласкать и ласкать, не выпуская из объятий, - так вот такие женщины – это, как правило, законченные стервы или расчетливые хищницы. Те же, кто добры, - незатейливые твои знакомые девушки, которые готовы помочь тебе, души которых открыты, - они для тебя не женщины, но лишь сестры милосердия или, хуже того, «свои пацаны», они для тебя являются только свободными ушами, в которые ты изливаешь мутные помои своих обид, неудач, падений. Они все понимают, они принимают тебя таким, каков ты есть, они жалеют тебя, и они тебе не интересны, лишены в твоем воображении соблазнительных прелестей и пороков слабого пола.  Как-то, в молодости моей, одна знакомая моя, простодушная девушка, выпив изрядно вина, плакалась мне в жилетку, что ей так горько жить, поскольку ребята не видят в ней женщины и называют ее своим, классным пацаном.  И вот она рыдала у меня на груди и стенала: «Не пацан я! Не пацан! Я девушка! Я хочу быть только девушкой – желанной, любимой… Я любимой хочу быть…» Я гладил ее по вздрагивающей голове, неискренне успокаивал ее, как взрослый успокаивает неразумное дитя, и помочь, естественно, ничем ей не мог.
В поэзии, в науке о добре и красоте, дела обстоят так же удручающе и даже постыдней. Настоящий самобытный художник зачастую жесток, эгоистичен, мелок, подл с близкими людьми. Мне часто приходилось читать о таких гадких вещах в жизнеописаниях великих творцов. Да, гений для ближних бывает сущим чудовищем. Он третирует их, изводит их по мелочам, изо дня в день. Тем, кто знают его хорошо, открыты отвратительные бездны его натуры. Чего там только нет? Гордыня. Зависть. Человеконенавистничество. Алчность. Непомерная извращенная похоть.  Истинно и обратное: милый, вполне нормальный человек, добродушный, отзывчивый, как правило, бездарен, неинтересен, банален. Нет в обычном добром малом, каких много вокруг, великих захватывающих страстей, эпохальных сомнений и озарений. Опять же, такой добряк является для вас, в лучшем случае, лишь наперсником или терпеливым кредитором. Так уж устроена эта жизнь, и устроитель был, видимо, скучающим, очень зловредным, капризным себялюбцем.
Желания наши, осуществления которых приводят к неудачам, к унижению, к отверженности, с годами становятся для нас постыдными, запретными, даже если они по природе своей вполне естественны. Например, стремление познакомиться с симпатичной женщиной, ощущается тобой с отвращением, поскольку, чтобы понравиться ей, ты произносишь неискренние, суетные сентенции и шуточки, похотливо похрюкиваешь, вожделенно поглядываешь, - всё это ты за собой замечаешь в то время, как болтая с ней, безнадежно пытаешься ей понравиться. И вот роковая красавица отвергает тебя. Ты исступленно проклинаешь себя в одиночестве, клянешь сам факт своего рождения, клянешь родителей своих, зачавших тебя, клянешь этот жестокий, безобразный мир. Поскольку любая неудача постыдна. Так же обстоят дела с продвижением твоих поэтических трудов, с реализацией твоего таланта. Например, ты тщишься пристроить в каком-нибудь известном, уважаемом журнале свою честно написанную повесть.  Но вот, пристраивая ее, лебезя перед редактором, пресмыкаясь перед ним и прочими сотрудниками редакции, ты чувствуешь, что ведешь себя нисколько не честно, даже низко и постыдно. В итоге тебя отвергают, как это было с красивой гордячкой. Опять в одиночестве ты проклинаешь себя, и эту несправедливую жизнь, и этот несовершенный мир, и этих злонравных муз.
Мы, поэты, люди щепетильные, ранимые, более всего страшащиеся уронить свою честь, мы привыкаем с детства стыдиться своих вполне естественных желаний, потому что безотчетно предчувствуем, что будем отвергнуты.  Мы пристращаемся давить в себе теплые, наивные чувства, лгать себе и другим, опровергать эту ложь, чтобы опять лгать, фальшиво играть и кривляться. Таким образом, привыкаешь к одиночеству, к мизантропии, к цинизму, к тому, что сам готов отвергнуть нищего и голодного странника. С годами приучаешь себя жить без любви, жить с нереализованными заветными мечтами, с постыдными, глубоко скрываемыми от людей желаниями, с ненавистью к себе и к внешнему окружению. Так живем мы – одиночки, неприкаянные путники, брошенные любовники, непризнанные поэты. Всё, что мы любим более всего прочего, всё это мы готовы сладострастно проклинать, рвать, давить и губить.

      ***

И вот я хочу рассказать вам историю, которая приключилась со мной в ранней молодости, когда, приехав в Москву, поступив в институт и поселившись в студенческом общежитии, я начал писать стихи и прозу. Я расскажу, как встретился с женщиной, которую так сильно и нестерпимо полюбил, как после не любил уж никого. Вернее, любил, но не так, ведь все в мире пусть и не прекрасно, но неповторимо.
Так вот начал я писать тогда свою первую повесть. Речь в ней шла об одиноком юноше, днями и ночами ждущем телефонного звонка от женщины, с которой он познакомился случайно, мысли о которой не силах был прогнать от себя, память о которой сводила его с ума. Женщина эта, разумеется, так и не позвонила, и отчаявшийся, взбесившийся герой в конце повести совершает на улице нелепое, тупое убийство подвыпившего старика-соседа, такого же одинокого, как он сам. О старике этом я тоже вел речь в предыдущих главах – о том, что у него умерла недавно жена, с которой он прожил всю жизнь, что был старик в отчаянном состоянии и в этом состоянии восставал на мир и на окружающих людей. И вот он, ошалевший, пьяный, задрался в полночь на улице на этого ошалевшего и тоже подвыпившего героя, и тот, находясь во власти яростного импульса, убил его ударом бутылки по голове. Я хотел показать, что герой убил того, кем он мог сам стать с годами. Он, затравленный своей закомплексованностью и своими абсурдными рефлексиями, убил своё будущее. Я хотел показать таким образом, как зло разрастается в изначально добром человеке, как оно пожирает его. Назвал я эту вещицу экзистенциально – «В клетке» и, закончив за четыре месяца писать ее, считал, конечно, что она гениальна.
  Я думал, как автор, удовлетворенный своим трудом, кому бы понимающему, знающему в этом толк его показать, кто бы по достоинству оценил мое творение. Парочка студентов в общежитии, моих приятелей, прочитав мою повесть, сказали, что им очень понравилось, - это меня еще более воодушевило. Однако, мнение студентов, моих дружков, и я осознавал это, не было объективным, искушенным и профессиональным. А я ждал признания от признанных. И вот кто-то из знакомых в институте дал мне номер телефона своего дальнего какого-то родственника, какого-то троюродного дяди, который был московским известным писателем, уже далеко не молодым, но пишущим еще вполне прилично, и, главное, имеющим вес в столичных литературных кругах.
Я позвонил старому мэтру по своему мобильному на его городской. Мне ответил скрипучий недовольный голос. Я объяснил цель своего звонка, сказал, что работал над повестью полгода, вложил в нее весь свой опыт, всю свою душу, душу человека, пускай еще неопытного, не страдавшего по-настоящему, но предельно искреннего.
- Я вообще-то болею, тяжело болею, молодой человек, - ответил, устало вздохнув мэтр, - болею последние годы и не принимаю по литературным делам.
- Ну, пожалуйста, - сказал я. – Это вопрос жизни и смерти.
- Да вы что? – проскрипел он растерянно.
- Да-да. В этой вещи вся моя судьба.
- Ну, что же… Ну, ладно…Ну, что-нибудь можно сделать.
Он продиктовал мне свой адрес и номер кода от подъездной двери. Условились, что я приду к нему завтра в шесть.
- Только вот, о чем хочу вас попросить, голубчик, - сказал классик, понижая голос, на прощание. – Купите по дороге сигарет, лучше всего пачку Кента. Мне врачи и жена курить запрещают, а вы мне тайком пачку прямо в карман халата положите, договорились?
- Конечно-конечно. О чем речь?

***

И вот на следующий день ровно в шесть вечера я стоял на просторной лестничной площадке большого солидного сталинского дома, расположенного рядом со станцией метро Сокольники, и звонил в дверь великого магистра изящных искусств. Тяжелую дубовую дверь медленно открыла и глянула изучающе на меня женщина среднего роста, в черной кофточке, в голубых джинсах, обтягивающих ее узкие бедра. На вид ей было лет 35, то есть на пятнадцать лет больше, чем мне. Но она мне сразу показалась куда как красивее, обольстительнее всех моих знакомых студенток, вообще, всех девушек в мире. У нее было худощавое, бледное лицо, большие, мистически напряженные глаза, чувственный, немного жесткий рот. Темно-каштановые волосы вились до плеч и отливали. Тонкий, немного искривленный нос с чувственно вздрагивающими крылышками ноздрей.  Да, таковой была Ольга Александровна.
- Вы к Моисею Соломоновичу?  - спросила она.
- Да, - выдавил я из себя.
- Проходите в гостиную. Подождете, и он к вам выйдет.
Она провела меня по длинному сумрачному коридору и впустила в просторное помещение, обставленное вдоль стен массивными шкафами и секретерами, усадила меня за большой овальный обеденный стол, накрытый белой скатертью. На столе стояла хрустальная ваза, полная винограда и абрикосов. Усадив меня, она ушла в коридор, расслаблено виляя узкими бёдрами.
Ждал я мэтра минут двадцать, тяжко вздыхая и оглядываясь, не зайдет ли кто. Но никто не заходил, и я томился в гостиной – один на один с своей стеснительностью и сомнениями. Еще я очень хотел пить, но самовольно взять виноградину не решался. Я повертел в пальцах Кент – сам я такие дорогие не курил – и бессмысленно ухмыльнулся.
Наконец дверь в смежную комнату открылась, и зашел грузный, высокий старец с холеным крупным лицом, с насмешливым взглядом прищуренных выцветших до белизны глаз. На Моисее Соломоновиче был одет теплый халат, ниспадавший ему до самых пят, на которых были надеты зеленые плюшевые тапочки с болтающимися мохнатыми шишечками. Он протянул мне белую узкую ладонь. Я сердечно пожал ее.
- Нет-нет, - поспешно пояснил он. – Сигареты давайте, быстрее, пока Ольга не видит.
Я сунул ем у в руку пачку Кента, которую он молниеносно засунул в глубокий карман халата.
- Сама, стерва, курит, а мне не разрешает, - пожаловался старик. – Вообще, как болеть стал, обнаглели все вокруг. Никакого уважения.  Но ничего, посмотрим еще, кто кого.
- А как же вы курить сможете, если она не дает? – спросил я, скорчив, видимо, очень глупую и наивную мину.
- Сможем. Она часто уходит из дому. Покурю, окно открою на балкон, да еще хвойным аэрозолем попшикаю.  Не заметит. Ну да черт с ней. Расскажите о себе, юноша, только вкратце. Ведь краткость, как известно, – сестра этого самого. Ну, вы меня понимаете.
И я стал рассказывать, ощущая мучительную сухость во рту, -  о себе, о том, как учусь в авиационном институте, как писал свою первую повесть, о чем она. Мэтр отрывал янтарные виноградины от виноградной кисти, отправлял в свой большой рот, вяло, пресыщенно пережевывал и слушал меня с усталым брезгливым выражением на лице. Именно из-за этого его выражения я не стал просить у него попить воды или хотя бы съесть парочку виноградин.
- Значит, у вас новелла об экзистенциальном одиночестве, - проговорил он, растягивая слова.
Он закончил щипать янтарный, точнее, оставшийся только зеленоватый виноград и взял в пальцы налитой оранжевый абрикос.
- Да, - подтвердил я. – Про одиночество в большом, равнодушном к человеку городе. Где человек – пустое место.
- Ну что же? Не плохо, плохо, - задумчиво и неопределенно протянул он.
- Вот рукопись, - вынул я из рюкзачка и протянул ему отпечатанную на принтере повесть.  – А это вам, чтоб читать было приятней, - я поставил на стол с очень смущенной, видимо, улыбкой бутылку армянского коньяка в подарочной коробке.
- Это хорошо, - одобрил мэтр милостиво и убрал коробку со стола себе под ноги, - Как раз почитаю на ночь, на сон грядущий.
- Спасибо, - сказал я и подумал, что пора бы отсюда как-то уходить.
И в этот момент вошла она – прекрасная, царственная жена мэтра.
- Вот и Ольга Александровна пришла, - заблеял старик, то ли подлизываясь к ней, то ли похотливо смакуя свое право на супружеские ласки.
- Молодому гостю, вероятно, скучно с тобой, - сказала она низким хрипловатым контральто. – Да и тебе, Мося, пора вечерние пилюли принимать. Что это у тебя там? – посмотрела она вниз, ему под ноги, и резко нагнулась, как изящная и сильная пантера, разогнулась с подарочной коробкой в руке. – Коньяк?
- Да это тут…, - промямлил Моисей Соломонович, пытаясь ухватиться за коробку своими дрожащими старческими скрюченными пальцами.
- Нет! – строго прикрикнула на него Ольга. – Вот зачем, получается, мы дорогим врачам деньги платим, чтобы под коньячок все их лечение насмарку?
- Пару рюмочек на сон грядущий, Оленька! – взмолился старик, - Это же только на пользу.
- Нет, сказала! Иди на кухню, там тебя ждет чай пилюли запить. И я тебе уколы буду делать.
- Опять уколы?! – по-детски заканючил мэтр. – Ни на левом, ни на правом боку спать невозможно.  Вся задница от уколов твоих онемела.
- Надо, Мося, надо, - произнесла малость помягче роковая шатенка.
Он встал и, подобрав длинный, тяжелый халат, так, что стали видны его худые, волосатые ноги, поплелся из гостиной и занырнул в бездонный сумрак коридора, пропал там, даже шагов его в плюшевых тапочках не было слышно. Больше я никогда не видел Моисея Соломоновича, величавого наставника молодых прозаиков. Я встал, глядя в сторону, чтобы не встретиться с Ольгой Александровной глазами.  Она возвышалась напротив меня, между нами был белый овал стола.
- Не стыдно вам? – спросила она.
- Я просто хотел приятное ему сделать, - сказал я.
- Не волнуйтесь. Если у вас достойный рассказ, его напечатают когда-нибудь и без коньячка.
- Да я не поэтому, - я, верно, весь стал пунцовый и несчастный, как последний обгорелый беглец из Трои, но она улыбнулась неожиданно и ослепительно, так, что даже я, глядящий испуганно под стол, свет этой улыбки уловил.
- Хотите, мы лучше с вами сейчас выпьем? – предложила Ольга.
Сердце мое бешено заколотилось, я что-то пытался ответить, но, заикаясь, не сумел, только промычал нечто нечленораздельное.
- Ну, это я так. Пошутила, - поправила она себя. – Моисей вам завтра позвонит на счет повести. Я прослежу.
- Спасибо, - выдавил я.
Она повела меня в коридор, идя чуть впереди, и я с диким смущением и вожделением одновременно пожирал глазами ее фигуру, ее змеящуюся походку, вдыхал дурманящий запах, исходивший от ее каштановых волнистых волос, спадавших до худеньких плеч.

***

Утром следующего дня меня разбудил звонок на мобильный. Мои товарищи, соседи по комнате тоже еще спали, поскольку было раннее утро.
  - Я слушаю, - сказал я в трубку, ошалело моргая глазами на мутное окно, за которым брезжил розовый рассвет.
- Это Моисей Соломонович, - услышал я трескучий голос вздорного старика. – Я вам по поводу вашего рассказика звоню.
- Да, да, - я весь внутренне напрягся, почему-то сразу заподозрив нечто нехорошее.
- Это дилетантская писанина, друг мой. Не обижайтесь на старика, но это так.
Можно было расслышать, как он прихлебывает горячий чай из чашки, дует на него, скрипуче кряхтя, и что-то пожевывает во рту, как будто не вставил туда свою керамическую челюсть.
- Ну и что? – зачем-то спросил я.
- Ничего. Лучше никому эту графоманскую чепуху не показывайте.
- Ладно, - говорю, понимая, что наступающий день испорчен уже напрочь, а возможно, испорчены и следующий день, и последующий, и еще, черт его знает, сколько дней неповторимой моей, невозвратимой юности.
- Знаете, что такое заниматься писательством, юноша? – спросил старик с заносчивым, петушиным пафосом после непродолжительной паузы.
- Что? – машинально переспросил я, хотя знать это именно от него у меня не было никакого желания.
- Это значит постоянно спорить со своей смертью, со своей болящей проклятущей плотью, спорить со всем миром, создавая свои миры. А у вас что?
А у меня что? – тупо повторил я за ним.
- Ничего… Вы же учитесь в авиационном вузе, если не ошибаюсь?
- Да.
- Занимайтесь-ка, юноша мой, лучше самолётами. Это поприще более достойное и нужное, чем поэтическое. Главное, более благодарное.
- Ладно, - говорю.
- Заедете за рукописью сегодня? – заговорщицки пришептывает вдруг этот кровожадный, хотя и беззубый вампир.
- А что?
- Если поедете ко мне, не сочтите за труд, купите старику еще пачку Кента. Я вам возмещу.
- Хорошо, - говорю.
- Аревуар. И никогда не обижайтесь на истину, которая дороже…
Разумеется, никакого Кента я старому гаду не купил, поскольку я к нему не поехал. Хрен с ней, с рукописью! Пусть подотрет ею свою дряблую вонючую задницу. Да, примерно так я решил, злой и на него, и на себя, и на все гнусное мироустройство. Излишне, думаю, расписывать, как я клял себя и за коньячок, и за Кент, как я был себе отвратителен. Но, странное дело, мне удавалось здраво и спокойно заниматься своими повседневными делами и на семинарах, и на лекциях в институте, и в общежитии, общаясь с товарищами, которые даже не заметили моего внутреннего отчаяния, поскольку, видимо, внешне я был такой, как обычно, а, может быть, потому, что людям свойственно быть слепыми и глухими по отношению к самым близким…  И еще более странным было то, что я думал в эти дни не столько об отвергнутой рукописи, не столько об оскорбленном своем творческом самолюбии, сколько об Ольге Александровне, до жути обольстительной жене поганого старикашки. Мое разгоряченное воображение блуждало вокруг ее смутно запомнившегося образа. Она мне представлялась то Настасьей Филипповной из «Идиота», то Анной Карениной, то Эммой Бовари, но, в любом случае, женщиной незаурядной и несчастной в личной жизни, безотчетно ожидающей своего настоящего героя, которым мог бы стать, естественно, только я. В такой разгоряченной атмосфере разыгравшейся фантазии прошло пару дней. На третий день я не выдержал этой мозговой лихорадки и вечером после институтских занятий, уединившись в общаговском душе, позвонил по мобильному на домашний номер мэтру, поскольку имел только эту возможность хоть как-то связаться с Ольгой. И - о чудо! -  трубку взяла она.

***

- Моего мужа сейчас нет дома, - прозвучал ее низкий хрипловатый голос. – Он в союзе писателей… будет поздно… лучше позвоните завтра утром.
По долгим паузам, какие она делала между фразами, можно было предположить, что она курила вы эту минуту и затягивалась с медленным наслаждением.
- А я не мужу вашему звоню, - говорю я тихо.
- А кому?
- Вам, Ольга… Александровна.
  - Я писательскими делами не занимаюсь, -  говорит она.
- А я не по писательским делам.
- А по каким?
- По личным.
- А у нас что, есть с вами общие личные дела?
- Нет. Но я думал…
- Что? – чувствовались в ее голосе нетерпеливое недовольство, желание быстрее разрешить это досадное недоразумение, вызванное моим звонком.  – Что вы хотите?
- Вы знаете, я был отчаянно одинок, пока не увидел вас.
- И что?
- В общем, я бы хотел познакомиться с вами.
- И всего-то? Но ведь мы уже знакомы с вами, вы приходили три дня назад к Моисею.
- Нет… Лично с вами… Один на один…
- Да? Вы мне назначаете любовное свидание? Так, что ли? – слышно, как Ольга коротко и сухо смеётся в трубку.
- Ну, где-то так… примерно где-то как бы свидание с вами, - лепечу я и сам себе противен.
-  И я похожа на неверную супругу престарелого, больного, давно исписавшегося писателя? Так, что ли?
- Нет-нет! Я не это хотел сказать.
- А что же?
- Я надеялся…да, правильное слово - надеялся. Так вот я надеялся просто поговорить с вами. Где-нибудь в городе. Где и когда вам удобно. Просто побыть рядом с вами.
- Мне не удобно нигде и никогда. Однако…, - мне показалось, какая-то неожиданно поразившая ее мысль пришла ей в голову.
Наступила тягостная для меня пауза. Я силился перевести дыхание, стараясь, чтобы это не было так слышно Ольге там, на другом конце провода. Грудь мою и всё тело наполняли слабость и болезненное раздражение к себе, неудачнику. Я был на грани полного отчаяния и малодушного отречения и от Ольги, и от всей своей жизни. Наконец она заговорила, спокойно, тихо, видимо, анализируя свои и мои слова:
- Вы знаете, что муж забраковал вашу повесть?
- Знаю. Он мне звонил на днях.
- И вы таким образом надеетесь ему отплатить?
- Нет! Это совсем не связано…
- Да ладно рассказывать! Знаю я вас, непризнанных гениев со злокачественно распухшим самолюбием.  За десять лет жизни с Моисеем навидалась таких Байронов.
- Нет, это совсем не то…
- А что?
- Любовь, - неожиданно даже для себя самого выдохнул я в трубку.
Ее голос нервно, порывисто сорвался на смех. Она всхлипывала, задыхаясь от непроизвольных спазмов хохота, как заикаются от икоты.  Что-то было в этом смехе ущербное, нечеловеческое, хищное и даже зловещее. Надо было мне тут же отключить свой мобильник, выбросить его подальше от себя, а лучше, разбить со всего маху о стену душевого помещения, чтобы уничтожить всякий соблазн еще раз позвонить этой жуткой женщине. Но я, униженный, полу-раздавленный, испуганный, еще чего-то ждал от нее – чего-то теплого, сочувственного хотя бы, хотя бы материнской жалости, если не женской симпатии.
- Завтра в шесть вечера на площади Маяковского, - сказала наконец она. – У входа в метро. Мне в том районе как раз кое-куда зайти надо. Можем и поговорить.
- Понял, - сказал я, сжимая до боли кулак. – Все понял. Буду в шесть.
Ольга повесила трубку. Я еще где-то минуту стоял, не двигаясь, ни о чем не думая, со сжатым в руке мобильником, затем положил его на тумбочку у входа в душевую и зашел под душ, не раздеваясь, не снимая даже очков, открутил холодную воду и закрыл глаза, когда струи ледяной воды хлынули на меня сверху.

***

На следующий день в половину шестого вечера я ждал уже Ольгу возле входа в станцию метро «Маяковская». Было по-апрельски прохладно, светло еще и немного ветрено. На площади серели оставшиеся островки растаявшего снега, последние исчезающие следы зимы. Мимо меня двигался плотный поток прохожих, одетых в демисезонные куртки и плащи.  В том, что зима наконец закончилась, я видел для себя позитивный символический знак, а именно: в моей жизни должны обязательно произойти важные, великие события, и я смогу создать нечто прекрасное, и, главное, буду любим любимой женщиной. Да, весна располагала к вере в то, что сбудется наконец все доброе. Я чувствовал, что обновление совершается не только в природе, но и внутри меня самого. Задумавшись обо всем этом, оглядываясь по сторонам в поисках Ольги Александровны, я не заметил, как она приблизилась за моей спиной.
Она скользнула ладонью сзади по моему плечу, я дернулся всем телом от неожиданности, вздрогнул болезненно, точно прикоснулся к оголенному электропроводу. Я повернулся и чуть не лишился чувств, увидев так близко ее бледное прекрасное лицо, ее большие зеленые кошачьи лаза. На Ольге было бежевое, легкое полупальто, каштановые ее волосы были собраны на затылке в аккуратный пучок.
- Замечтались? – спросила она.
- Да, нет. Так в общем…
Ольга вручила мне тяжелую сумку и объяснила, что ей нужно тут недалеко зайти к знакомым отдать вещи. Я последовал за ней вдоль прямого нескончаемого проспекта. Я ужасно робел, возможно, и потому, что столичные масштабы всегда удручали и угнетали меня, родившегося в небольшом южном городке. Эти бесконечные бетонные и асфальтовые джунгли всегда давили мне на психику, обостряя чувство одиночества, чувство беззащитности своей, заброшенности в многолюдных, беспощадных, безразличных ко мне толпах и потоках. Не раз мне представлялось в ночных кошмарных снах, что меня затопчут, раздавят тысячи грубых тяжелых туфель, ботинок и сапог в такой вот толчее или в переполненном вагоне подземки. В холодном поту я просыпался от зловещих сновидений и долго еще лежал без сна в темной комнате в общежитии, прислушиваясь к тому, как мерно дышат мои менее чувствительные товарищи, размышляя о том, что я вообще делаю в полностью чуждой мне Москве. Ольга же, как мне показалось, чувствовала себя в этом многолюдье, как рыба в воде, изящно лавировала, виляя узким станом, обходя встречных прохожих.
- Чем вы занимаетесь? – спросила она, давая мне возможность поравняться с собой.
- Пишу прозу.
- Нет. На жизнь чем вы зарабатываете?
- Я студент. Получаю стипендию, иногда где-нибудь подрабатываю, иногда родители подкидывают, но они у меня люди небогатые.
- А я всегда мечтала стать именно богатой, чтобы ни от кого не зависеть.
- Независимость у человека внутри, - попытался я вставить прописную мудрость.
- Ах, брось чепуху молоть! – так же неожиданно, как все, что она делала, перешла Ольга на «ты». - Ты же неглупый, талантливый парень. Ты должен понимать, что литературой себя не прокормишь. Даже бездарям, пробивным и юрким, тяжело преуспеть на этой ниве. А что говорить о чувствительном совестливом юноше, таком, как ты? Литературный бизнес к талантливым молодым авторам особенно беспощаден.
- Ваш муж сказал, что я бездарен. Так что у меня есть шансы пробиться.
- Нету. Он всем молодым, интересным и полным сил авторам, которые обращаются к нему, так говорит, поскольку сам стар, банален и бесплоден. Давно уже Моисей – полное ничтожество, скрытно завидующее всем личностям. Он мелочен во всем. А твою вещицу я читала – она хороша. Пристрой ее в каком-нибудь серьезном журнале. Не здесь, так там, не там, так еще где-нибудь, но где-нибудь ее обязательно напечатают, если не будешь слушаться таких мастеров, как Моисей.
- Но зачем же вы вышли за него замуж?
- Я была юной, несмышленой, романтичной поэткой из провинции. Более всего мне хотелось устроиться именно в Москве, Москва была для меня синонимом Рима и Парижа. А Моисей вел мастерскую на соседнем факультете. Да, пятнадцать лет назад он был еще вполне привлекательным мужчиной, да еще со связями, с регалиями и небедным. Одним словом, он стал за мной ухаживать. А потом он развелся со своей третьей супругой, и я стала его четвертой.
- Наверное, так жить очень тоскливо и тяжело, - произнес я с сочувствием.
- Не надо меня жалеть, себя лучше пожалейте. Как вы собираетесь соблазнять красивую зрелую женщину, да еще и замужнюю, не имея гроша в кармане? Или вы альфонс?
- Нет-нет, я не такой, - я испугался, что она может так презрительно обо мне судить. – Я придумаю, как заработать на нас деньги, если вы об этом.
Минут пять мы шли молча. Хотя разговор о деньгах подействовал удручающе на меня, ведь я ни о чем таком наперед не думал, но я был все равно счастлив, поскольку шел рядом с Ольгой. Я не без тщеславного удовлетворения замечал, как встречные мужчины поглядывают на мою яркую спутницу, как они быстро, неловко оборачиваются на нее. Да, Ольга была магнетичной, желанной, и это меня обескураживало и наполняло гордостью одновременно. Мы зашли в большой двор какого-то высокого многоквартирного дома. Ольга взяла у меня сумку и сказала, что мы пришли туда, куда ей было нужно.
- Я поднимусь отнесу это друзьям. Минут за десять управлюсь. Подождете меня?
- Конечно.
- Как раз за это время, может быть, придумаете, как достать денег.
Я метнул на нее взгляд, полный противоречивых сомнений и подозрений, и спросил:
- Сколько вам надо конкретно? И на что вам необходимы деньги? Скажите, пожалуйста, если это, конечно, не тайна.
- Это моя тайна, но тебе скажу. Мне нужны пятьдесят тысяч долларов, - произнесла она с расстановкой, с жесткими нотками в голосе. – Я задолжала кое-кому. А ждать они не любят. – Сказала так и резко развернулась, играя узкими бедрами, пересекла с тяжелой сумкой в руке детскую площадку с копошащимися на ней малышами и зашла в темно-серый подъезд большого дома. А я опять остался один на один со своим одиночеством, со своими нескончаемыми мучительными мыслями.

***

Прождал я Ольгу не десять минут, но не меньше часа, и мерил неровными шагами свою нарастающую тревогу в этом шумном грязноватом дворе. Я размышлял о том, за что именно она задолжала такую крупную сумму и кому. Конечно, переживал я, здесь не обошлось без криминала. Возможно, даже наркотики или контрабанда. Вот влип, Ромео! Тоже мне нашел мадам Бовари. Однако я тут же осек себя, устыдившись такого цинизма. Более всего мне бы не хотелось занимать постыдную позицию «моя хата с краю», но и влезать в криминальное болото тоже было отвратительно, ведь я никогда в жизни не совершал ничего противоправного, даже ни разу по-настоящему не дрался. Наконец, из подъезда вышла Ольга –без сумки, но, что было просто удивительно, без своего бежевого изящного полупальто, на ней теперь был одет какой-то ношеный коричневый плащ. Волосы ее растрепались. Косметика на лице как-то сумбурно расплылась, особенно трагикомично размазалась алая помада вокруг большого чувственного рта. Да и сама Ольга была заметно возбуждена, даже разъярена. Быстрой, но какой-то неловкой походкой она подошла ко мне.
- Все нормально? -  спросил я.
- Да, - почти рявкнула она. – Пойдем отсюда.
Она стремительно вышла со двора на проспект и смешалась с людской толчеёй, я послушно поспешал за ней, безрезультатно гоня от себя страхи и сомнения.
- Что все-таки случилось? – спросил я ее, когда мы уже достаточно прошли по проспекту и она замедлила шаг.
- Ничего. Это не важно. У тебя есть сейчас хотя бы рублей пятьсот? Очень хочется выпить чего-нибудь где-нибудь тут в кафе.
- Конечно. У меня есть, хватит, чтобы посидеть.
- Отлично.
Пройдя по улице еще метров двести, мы заприметили заведение «Восточная кухня» и зашли туда.  Народу там было не густо. Ольга быстро привела себя в относительный порядок и выбрала укромный столик в дальнем углу, мы присели за него. Она заказала официанту кофе и коньяк и вынула дрожащей тонкой рукой из плаща пачку сигарет.
- У нас не курят, - сказал официант, юный среднеазиат.
- Можно, хоть одну сигарету покурю? - взмолилась Ольга беспомощно и жалко. – Ну, пожалуйста.
- Нет, извините, но у нас это запрещено. Меня накажут, если…  А вас…
- Все-все, поняла! Потерплю. Иди неси коньяк, - суетливо замахала Ольга, прогоняя официанта.
- Вот, что я тебе скажу, - Ольга метнула на меня взгляд, в котором были смешаны и тревога, и злость, и надежда. – У меня есть к тебе предложение, которое будет выгодным для нас обоих.
- Я слушаю, - подбодрил я ее, и желая смотреть в ее глаза, и стесняясь ее взгляда.
- У мужа в сейфе, в его спальне, хранится большая сумма. Если ты мне поможешь… Короче, я сделала заранее дубликаты ключей и от входной двери, и от сейфа. Завтра я иду с Мосей в гости, мы там будем праздновать юбилей у его двоюродного брата, надеюсь, засидимся допоздна.  А ты возьмешь эту сумму.  Сигнализацию я отключу перед тем, как мы выйдем из дому. Ну так что?
- Никогда в жизни я не совершал ничего подобного, - произнес я глухо.
- Всегда надо когда-то что-то начинать. Если ты мне поможешь, я тебе буду обязана всей жизнью, понимаешь? Все сделаю для тебя, миленький мой!
Я окончательно смешался и глядел угрюмо в стол. В этот момент официант принес графин с коньяком и доложил, что кофе будет через пять минут. Ольга молча налила себе полный фужер и одним духом осушила его. Я пить не стал. Да она мне и не предлагала.
- Ты же, то есть вы же, - поправился я, - вы же рулите в семье. Моисей же слушается вас во всем. Разве вы не можете взять эти деньги, попросить у него?
- Он не даст. И далеко не во всем он меня слушается. Он послушен только, когда речь идет о незначительных бытовых вещах, которыми ведаю я. Другое дело – денежные дела. Тут он сущий деспот. Каждый рубль у этого кровососа выпрашиваешь, вырываешь с борьбой, с унижениями. Да еще следит, как сыч, чтобы я ему пояс верности хранила, точно какая-то дремучая нелепая Кримхильда из его литературных псевдоисторических фантазий. Нашел дуру, - она громко нетрезво расхохоталась. Потом как-то резко замолчала.
Посидели с минуту молча. Ольга задумчиво глядела на фужер, который вертела в своих длинных пальцах, не украшенных ни одним кольцом. Потом, жестко взглянув на меня, произнесла:
- Вот говорят: мир тесен. Для кого тесен? Для богатого, который может куда угодно уехать? Или для несчастного, который нигде не может от себя убежать?
Я промолчал, но стал рассматривать ее с возросшей дерзостью и, видимо, даже с бесцеремонностью, поскольку Ольга спросила с удивлением и враждебностью, вспыхнувшими одновременно на тонком ее, гордом лице:
- Чего так глядишь?
- Может быть, вы меня попросите еще и убить вашего старика?
- Нет, - усмехнулась она горько. – Не попрошу. На это, я сразу поняла, кишка у тебя тонка. Ты и украсть-то ради спасения любимой женщины не способен.
Ничего себе заявление, с невольным раздражением подумал я, уже записала себя в любимые мои женщины.
- Мне нужны только его деньги, - опять завела она свое. – и пусть скрипит себе бездарным пером хоть до ста лет.
- Вам никто никогда не говорил, что вы страшная женщина?
- Нет. Мне говорили только, что я очень красивая женщина.
- Но со страшными помыслами.
- Ой, мальчик, не учи меня только морали! - она долила остатки коньяка себе в фужер и сразу выпила. – Каждый человек, - сказала она, скривив свое худощавое лицо, - в мыслях когда-нибудь обкрадывал и даже убивал своих самых ближних.
- А у меня вот не было никогда таких мыслей.
- Ты просто маленький занудливый ханжа, - пригвоздила она меня. – Не обманывай себя, мальчик.
- Я не мальчик.
- Именно, что мальчик. Пойдем отсюда, - сказала она, вставая из-за стола.
Я расплатился и вышел вслед за Ольгой на улицу. Смеркалось и чувствительно похолодало. Ольга стояла у витрины кафе и курила. Я, глубоко вдохнув свежий вечерний воздух, подошел к ней. Она бросила на край тротуара окурок и спросила:
- Так сделаешь это?
- Нет, - сказал я твердо. – Я не голливудский герой из нуар-триллера.
Ольга придвинулась вплотную ко мне – так близко, что я почувствовал ее бедро, касающееся моего бедра, ее тугую округлую грудь, трущуюся о мою грудь, ее дыхание, в котором смешались запахи коньяка, никотина и чего-то мятного. Сердце мое оборвалось, как влёт подстреленная птица, дыхание перехватило. Ольга обняла мою голову и поцеловала меня в губы – долго, влажно, пряно, засасывая мой послушный язык. Потом ее проворный язычок проник мне в рот, смешался с моим языком, запорхал по нёбу, вызывая судороги сладострастия во всем теле, достиг гортани моей, шевелясь там и скользя. Я чуть не потерял сознания от ужаса и сладости, но в этот момент Ольга оторвалась от меня, отпустила мою голову и, отойдя на шаг, посмотрела мне в глаза страшным, насмешливым, расширенным взором.
- Понравилось? – спросила она.
- Еще как! – выдохнул я и попытался к ней придвинуться, но она уперлась рукой мне в грудь.
- Так вот, милый. Этого у нас больше никогда не будет.
Она развернулась и пошла своей виляющей походкой по прямой освещенной улице, прочь от меня. Даже убогий, слишком мешковатый плащ не мог скрыть ее красоты и притягательности. Она уходила от меня, мимо нее проплывали редкие встречные пешеходы, она становилась все меньше и меньше, а я был не способен даже окликнуть ее или хотя бы просто истошно завопить, чтобы она обернулась, зареветь раненым, брошенным зверем. Я стоял и молчал, и глядел сквозь стекла своих беспощадно правдивых очков на удаляющуюся фигурку, пока она совсем не исчезла вдали. И я с отчетливой безвыходностью понял, что больше никогда не увижу наяву Ольгу, что я потерял ее навсегда.

***
Пять последующих дней с утра до вечера я звонил на их домашний номер, десятки раз набирал им, поскольку не знал мобильного Ольги, но никто мне не отвечал. Я недоумевал, где они могут быть? Что случилось? А потом мне пришла в голову мысль, что Ольга занесла меня в «черный список» в их телефоне, и я как-то от этой мысли сразу успокоился и перестал метаться и тщетно пытаться связаться с ней. А где-то еще через неделю, в самом конце апреля в криминальных новостях по телевизору передали, что столичная квартира известного литератора была обворована неизвестными злоумышленниками, когда хозяин с супругой отлучились из дому.  Грабители, отключив сигнализацию, вскрыли входную дверь и, проникнув в помещения, вынесли затем все ценное, в том числе крупную сумму в долларах, которая находилась в сейфе в спальне потерпевшего. Следователь, ведущий это громкое дело, пока не может назвать имена подозреваемых, но считает, что это дело рук местных сокольнических криминальных элементов, у которых квартира старого заслуженного писателя была давно на прицеле.
В мае я все меньше и меньше думал об Ольге, порой, когда я ее вспоминал, она казалась мне персонажем какого-то смутного, сумбурного сновидения. Я готовился к предстоящим зачетам и экзаменам, чтобы, сдав их благополучно, уехать наконец на все лето в свой родной маленький и спокойный городок, по которому я сильно тосковал, частенько вспоминая и школьных друзей, и девушек, в которых был когда-то влюблен, и наш городской укромный парк, где собиралась наша компания, и даже учителей и соседских домохозяек, которые представлялись мне теперь милыми и потешными, хотя в свое время попортили мне крови.
А осенью в одном из столичных журналов была все-таки опубликована моя повесть «В клетке». Публика и критики встретили мой писательский дебют благосклонно, отмечая, что мне удалось передать атмосферу тревожного ожидания роковых событий - потрясений в обществе и в жизни самого героя, атмосферу Москвы начала нулевых.  Еще через год вышел мой первый небольшой сборник новелл и эссе. Все это, хотя и не приносило пока стабильного заработка, но вносило в сердце удовлетворенность собой и давало надежды, что в будущем я могу стать настоящим профессиональным литератором и существовать за счет своих текстов, о чем я давно мечтал.
Моисей Соломонович, как я узнал из теленовостей, скоропостижно скончался от сердечного приступа. Будучи приглашенной на всевозможные ток-шоу, безутешная вдова, изящно затянутая в черное, рассказывала, каким замечательным, великодушным, отважным, полным гениальных замыслов человеком был ее покойный супруг. Она даже хлопотала, чтобы на здании, где они с Мосей жили душа в душу пятнадцать лет, была установлена мемориальная доска в светлую память о нем, настоящем рыцаре жанра исторического фэнтези, которому он посвятил всю свою яркую жизнь.
Вскоре Ольга Александровна вышла замуж за известного режиссера и забыла о мемориальной доске. На ю-тубе я частенько нахожу ролики, где она красуется с новым звездным супругом. Режиссер рассказывает, что переживает сейчас творческую молодость и полон грандиозных замыслов, поскольку рядом с ним всегда теперь его муза, его идеал женской привлекательности, его любящая жена, его Оленька. Он даже поделился своими сокровенными планами сделать стильную экранизацию «Анны Карениной», естественно, с Ольгой в роли Анны. Видно, что этот энергичный киношник пользуется успехом у женщин, и даже больше того, видно, что он пользуется тем, что пользуется у всех успехом. Вот тот, кто нигде не пропадет.  Сама же виновница такого счастья и вдохновения частенько мелькает одна, без любимого мужа, на всяких светских и богемных вечеринках и даже на оргиях, видео которых не трудно найти все в том же интернете.  Чего только там не вытворяет эта нестареющая муза?! Для некоторых ее шалостей сексопатологи не нашли пока еще точных терминов. В этом плане веселая вдовушка, наверное, впереди планеты всей.  Она красуется в умопомрачительных, шокирующих нарядах и вполне счастлива жизнью. И знаете? Я тоже очень счастлив за нее. И за себя, в том числе.
Последние полгода я и моя любимая девушка, выпускница архитектурного колледжа, вместе снимаем скромную, но уютную однокомнатную квартиру в тихом зеленом районе Москвы. Подруга моя далека от литературных трудов и замыслов по спасению заблудшего человечества, она специалист по ландшафтному дизайну. Она очень трогательно обустроила наше гнездышко. Это спокойная, мечтательная натура, она не любит шумных компаний и увеселений, возможно, излишне молчаливая и погруженная в себя, но я в ней души не чаю и готов ради нее на любой, даже самый безрассудный поступок. Мне так кажется, во всяком случае.