О ХАНЕ И ЕГО СЫНЕ

 (крымская легенда)

Солнце багровое падало в море,
Тёмная зелень, пронзённая светом,
Томно шепталась. Темнели просторы
Неба лазурного. Лёгким наветом

Ветер шептался с зелёной чинарой,
Листья её, трепеща, шелестели,
Нищего голос, слепого и старого,
Пел в тишине, в фиолетовой тени…

Царствовал хан Мосолайма в Тавриде,
Сын у него был – Толайк Алгалла,
Старым был хан, но, любимец Киприды,
Полон был сил, красоты и огня…

Много наложниц имел он в гареме,
Все они сладко любили его,
Но лишь казачка со взглядом сирены
Ханскому сердцу милее всего.

Как-то однажды из степи из русской
Сын Алгалла возвратился домой,
Встретил отец его песнями, музыкой,
Рад был старик, и пошёл пир горой…

Выпив изрядную дозу хмельного,
Хан Мосалайма сказал с ликованьем:
«Слава Аллаху! Для сына такого
Грех не исполнить любого желанья!»

Встал вдруг Алгалла, сверкнувши очами
Моря темнее, воскликнул: «Хочу я
Русскую деву, о ней я ночами
Тёмными сильно грущу и тоскую!»

Дрогнуло ханское сердце, но твёрдо
Рёк он при всех «Кончим пир – заберёшь»
Вспыхнул Алгалла, радостный, бодрый:
«Раб твой я, хочешь, мою жизнь возьмёшь!»

Грустно поникла глава Мосалаймы,
Мысли взметнулись в безмолвной борьбе,
И прошептал он сухими губами:
«Нет, сын, забирай ты казачку себе!»

Кончился пир и пошли они рядом,
Светлый, весёлый покинув дворец,
Весел был сын, шёл навстречу награде,
Грустным и хмурым шёл рядом отец.

Долго так шли и, вконец опечалясь,
Вымолвил хан: «Гаснет день ото дня
Жизнь моя, с нею я скоро расстанусь,
Кто ж в эти дни приласкает меня,

Как не казачка из русской степнины?
Хочешь, отдам тебе всех моих жён?»
 Глухо шумела морская стремнина,
И месяц над морем висел, обнажён…

У двери гарема потупились оба
И долго стояли, не смея войти…
Вошли наконец они – спала, зазноба,
Свернувшись калачиком возле тахты.

У старого хана жемчужины-слёзы
Катились из глаз по седой бороде,
Как будто печально-невнятные грёзы
Блёсками лунными в светлой воде.

Проснулась она и, узнав Мосалайму,
Руки свои устремила к нему,
Но сердцем почувствовав страшную тайну,
Увидев Алгаллу, сказала: «Иду».

И молча тропинкой пошла она к морю,
И ветер над ними тоскливо шумел
Как будто узнав это горькое горе,
А в небе мертвеющем месяц светлел…

Устала казачка, но шествуя гордо,
 Молчала, сжав в нитку тугую уста,
Ноги сбивая дорогою горной,
Шла за мужчинами, чуть поотстав.

«Дай, понесу тебя», молвил Алгалла,
К ней обернувшись, она обняла
Старого хана, к нему вдруг прижалась
И шею руками его обвила.

Поднял хан казачку легко как пушинку
Пошёл с ней навстречу зеленым волнам,
Она отирала с его глаз слезинки,
Молчал он. Отдавшись девичьим рукам...

Море пред ними раскрылось с густою,
Пеной клокочущей средь грозных скал,
Небо нависло безмерно пустое…
Хан подошел и над кромкою встал.

Ей он сказал: «Ну, прощай!», ткнувшись в губы,
Рядом «Прощай» сказал сын и затих
И там, под раскидистой шапкою дуба
Казачка мужчин оставляет одних…

Море чернело прохладою шумно,
Никто не услышал во мгле ничего,
Так и стоял хан в тяжелых раздумьях,
Тоска по казачке  точила его.

Смотрел хан во тьму, на безбрежное море,
Несущее мощно седые валы,
Толайк стоял рядом, застывши от горя,
И мысли как тяжкие тучи плыли.

«Пора нам, отец!», сын напомнил негромко,
Но хан не расслышал, в себя погружён,
И вновь стало тихо и лишь одиноко
Дуб скорбно стоял над бескрайностью волн.

«Пойдём же!», промолвил Толайк, в то же время
Хан духом воспрял, распрямившись и встав:
«Не для меня жизни скучное бремя,
Я отжил свое, слишком слаб я и стар!
Прощай, дорогой!» И, шагнув прямо в море,
Вслед за любимой отправился хан…

Две скалки стоят рядом в вечном просторе,
Как символ любви, как напутствие нам…
29-30 окт. 1965