О моей книге по лирике Рубцова. Автор Д. Ермаков,

СЕРДЕЧНАЯ КНИГА
(о книге Николая Васильева «С ней люблю, негодую и плачу», Вельск, 2022)

Николай Васильев написал книгу – признание в любви. Книгу сердца…
«С ней люблю, негодую и плачу» – строчка стихотворения Николая Рубцова о «лире» Сергея Есенина. И теперь уже многие и многие повторяют эту строчку применительно к поэзии самого Рубцова. Вот и Николай Васильев…
Но он не ограничился констатацией факта любви, он попытался показать, рассказать, как зародилась эта любовь, понять в чём волшебная, чарующая сила поэзии Рубцова, почему именно с поэзией Рубцова, многие и многие читатели его стихов любят, негодуют и плачут. То есть, поставил перед собой задачу, казалось бы, заведомо неисполнимую – рассказать прозой о поэзии… Но ведь попытка совершить невозможное – это уже значимый поступок. Это, во-первых. А во-вторых, Николай Васильев – поэт. Врождённое поэтическое чувство помогает ему выразить, казалось бы, невыразимое, и проза его – весьма поэтична…
Впрочем, пример попытки раскрыть тайну поэзии оставил нам сам Николай Рубцов в своём стихотворении «Стихи из дома гонят нас»:
Стихи из дома гонят нас,
Как будто вьюга воет, воет
На отопленье паровое,
На электричество и газ!

Скажите, знаете ли вы
О вьюгах что-нибудь такое:
Кто может их заставить выть?
Кто может их остановить,
Когда захочется покоя?

А утром солнышко взойдет, —
Кто может средство отыскать,
Чтоб задержать его восход?
Остановить его закат?

Вот так поэзия, она
Звенит — ее не остановишь!
А замолчит — напрасно стонешь!
Она незрима и вольна.

Прославит нас или унизит,
Но все равно возьмет свое!
И не она от нас зависит,
А мы зависим от нее…

И Рубцов не раскрывает тайну поэзии! Только гениально обозначает её и склоняется перед ней…
Если Рубцов говорит «вообще» о поэзии, то Васильев прежде всего говорит о поэзии Рубцова, но через неё и вообще о поэзии. И хотя тайна поэзии, так и остаётся тайной, но, спасибо Николаю Васильеву, в русской литературе появилась новая, необычная, своеобразная и поэтичная книга…
Признаюсь – на мой взгляд, это лучшая книга о Рубцове (точнее, о поэзии Рубцова, но и о нём, как воплощённой поэзии). Но лучшая она именно для меня. И именно как книга поэта о поэте и поэзии. Книги Леонида Вересова о Рубцове – лучшие книги исследователя, архивиста. Многочисленные воспоминания – есть лучше, есть хуже… Литературоведческие разборы – тоже, по-своему хороши (или плохи). Но книга Васильева стоит особняком от всех других. В этой книге, нет биографических открытий (тут приоритет у Вячеслава Белкова и, повторюсь, у Вересова), нет открытий литературоведческих (от ума), но вся книга – открытое навстречу Рубцову и читателю сердце: «Заходи, если можешь и хочешь, полюби вместе со мной…»
Некоторое время назад я тоже написал книгу о Рубцове. И, тут уж ничего не поделаешь, я невольно сравнивал свою книгу с книгой Васильева, его наблюдения и выводы со своими. И, да простит меня Николай Васильев я должен, чтобы говорить о его книге, рассказать и о своей…
Моя книга «Берега Рубцова» издана в Вологде в 2021 году. Состоит из четырёх частей: «Берег юности», «На берегу Леты (один день из жизни Рубцова)», «По старой дороге», «Душа хранит». Первые три части писались постепенно, публиковались по отдельности… Это художественное описание некоторых моментов из жизни Рубцова (впрочем, «По старой дороге» – попытка «мистического» даже рассказа). Что-то мне подсказал Леонид Вересов, что-то я знал по воспоминаниям разных людей, что-то представил, додумал – то есть, это была именно проза, художественная проза (насколько удачная или неудачная – не мне судить). Четвёртая часть – «Душа хранит» – нечто иное.
Однажды мне в руки попалось прижизненное издание Рубцова – сборник «Душа хранит», я стал его читать, стихотворение за стихотворением и пытаться каждое как-то осмыслить, стал эти мысли записывать… И вот так - со своими и для себя комментариями я прочитал весь сборник. И понял, что это отдельное, непонятного для меня самого жанра, произведение. И вместе с первыми тремя рассказами этот текст и составил мою книгу «Берега Рубцова»…
И вот мне стали попадать «посты» – короткие заметки «вконтакте» –Николая Васильева, которые по своей форме, по методу изложения напомнили мне именно четвёртую часть моей книги – рассуждения, посвященные часто одному стихотворению или даже фразе из стихотворения Рубцова. Я стал их с интересом читать, но не хватало сцепленности, последовательности (многие посты я, наверное, и пропускал). А недавно я был в гостях у Николая Павловича Васильева и мне в руки попала книга, которая и расставила всё по своим местам. Это, действительно, прочитанный и последовательно «разобранный» сборник Рубцова. Но если я читал и комментировал сборник «Душа хранит», то Николай Васильев оттолкнулся в своих рассуждениях от сборника «Подорожники» (с детства помню его в нашей скромной домашней библиотеке) – первого посмертного рубцовского сборника, в основном составленного ещё самим автором.
Вот как описывает Николай Васильев «молодое» впечатление от поэзии Рубцова и то, к которому пришёл с возрастом, которое привело его к книге о поэзии Рубцова: «В Рубцова молодым я «воплотился», нырнул в него и растворился в нём без остатка. Вышел только через двадцать лет. Оглядывался не спеша, год за годом. Рассматривал его поэзию и так и этак, жалел о развоплощённости, утрате стихийного и безоглядного приятия его поэзии, доходящих до смертельного доверия и неосознанной наивности, смешной со стороны. Знаете, я горевал, я мучился по-настоящему, искренне (но уже тайно от других), что разбазарил якобы остроту чувствования его поэзии. Но жизнь оказалась благосклонней, щедрее. Я не себя больше стал видеть в его поэзии, а его самого жгуче ощущать, до голоса его, до прищура пронзительного, до жеста, до речи и мелодии её, до внезапной детской улыбки. Его стихотворения распахнули передо мной их истинную глубину, как будто я из них оглядывал вокруг и мучительно переживал всё то, что ведомо было и поэту. Я как будто сам теперь творил в себе эти строчки, вглядываясь в «звезду полей во мгле заледенелой», в русский огонёк, «долгую осень нашей земли», в «тоску полей». Я стоял рядом. Я переживал остро, до боли, всё то, что переживал поэт. Что-то непередаваемо дружеское по отношению к поэту прижилось во мне…» Да-да, именно так! Став намного старше Рубцова, не только прочитав, но и прожив его стихи своей судьбой, мы встаём рядом с ним, он становится заветным другом, тайным братом (именно тайным, о котором или молчать или писать сердечную книгу)…
Листаю книгу Николая Васильева, соглашаюсь, принимаю сердцем. А в некоторые моменты просто вскрикиваю – да! И я думал об этом! Вот, например, говоря о стихотворении «Старая дорога» он приводит слова: «И радость вдруг заволновалась в его душе… Прошлое… связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи… и невыразимо сладкое ожидание счастья овладело им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной смысла». Это же Чехов! Рассказ «Студент», мой любимый… И да, именно это чувство – непрерывности событий, когда дёрни за один конец двухтысячелетней цепи и тут же отзовётся на другом, передаётся и великим стихотворением Рубцова…
Иногда, для доказательства своих мыслей, Николай Васильев прибегает к «арифметике» – подсчитывает сколько раз использует Рубцов то или иное слово. Например, слово «древнерусский», подсчитал Васильев, употреблено 15 раз… Я бы возмутился такой арифметикой. Но, как бы останавливая моё возмущение, автор в следующей главке пишет: «… моя «математика» рождалась прежде всего из полного сердечного соития с судьбой поэта, с его поэзий, даже из бессознательного растворения в ней, той степени доверия, которая до поры до времени не требует слов – ей достаточно волхования стиха внутри тебя, сладкого или горестного обмирания. Из вложения в тебя волшебного рубцовского напитка, многолетнего ношения его в себе, чтобы он сросся с тобой и стал тем бесценным, что и тебе по росту. И по душе!
Только глубинное переживание и сопереживание можно «поверить алгеброй». А пока сердце не прострелит насквозь – исчисление опасно, губительно и для самого аналитика и для поэзии». И я соглашаюсь. Пусть. Если так, то пусть будут и арифметика, и математика, и алгебра…
Николай Васильев рассматривает поэзию Рубцова на фоне широкого культурного поля, сопоставлений, сравнений – с произведениями (и их авторами) кино (Шукшин, Тарковский), живописи и графики (Константин Васильев), музыки (Свиридов)…
И опять – всё это мне очень близко… Я недавно писал о Рубцове и Шукшине (об их мимолётном знакомстве и не состоявшейся дружбе), писал о взаимоотношениях и творческих поисках Шукшина и Тарковского. Но я не знал о знакомстве Рубцова и Тарковского, об их единственной встрече и долгом разговоре. Николай Васильев ссылается на воспоминания Феликса Кузнецова об этой встрече. О том, как Рубцов прочитал «Русский огонёк», и сразу все для Рубцова и Тарковского перестали существовать. Человек нашёл человека (вспомните «Солярис»: «Человеку нужен человек»). Случилось то, чего не случилось, между прочим между Рубцовым и Шукшиным… А ведь литературоведы-то обычно Рубцова и Шукшина к одному «почвенническому» лагерю относят. Ну, а Тарковский – «космополит» (берёзы же не обнимает, «Россия, Русь, храни себя храни» не хрипит)… Я, конечно, не противопоставляю Рубцова и Шукшина, но я (вслед за Николаем Васильевым) говорю, не отталкивайте Тарковского только потому, что вы не можете его понять…
Впрочем, я отвлёкся от книги Николая Васильева… Но ведь и эти мои рассуждения порождены этой книгой. И это именно свойство хорошей книги – вовлекать читателя в сотворчество, в размышления, в диалог, а может и спор с автором…
Кстати, ещё мысль о Рубцове и Шукшине… В главке, посвященной стихотворению «Добрый Филя» Васильев пишет: «Кто-то и скептически ухмыльнётся: блаженный какой-то, очередной дурачок в русской поэзии.
Да нет, Филя – тип чрезвычайно русский: неприхотливый, со словами «редкими, скупыми». Довольствуется малым и живёт «как трава, как вода, как берёзы». И великая терпеливость за ним, сердечное понимание высшей справедливости, что мыслится Божьей, вне всяких раздражительных знаков идущего мимо времени. В рубцовской трактовке справедливости нет ни толики насмешки, кроме едва приоткрывающейся улыбки в самом вопросе: «Филя! Что молчаливый?». Но он, как докучная муха, прихлопывается ответом пастуха». Разве не вспомнится тут же (хотя Шукшин в этой главе вовсе не упоминается) череда «шукшинских чудиков»? И герой рассказа «Чудик» – по-детски наивный, добрый человек; и, в ещё большей степени (потому что обладает чертой доброго Фили – молчаливостью) – Алёша Бесконвойный. Перечитайте-ка этот рассказ… Ну, что, разве не чувствуется глубинное родство рубцовского и шукшинского героев, самих поэта и прозаика?..
В главе «Рубцов и Жемчужников», сравниваются стихотворения Рубцова и поэта 19 века (наиболее известного, как автора мистификации о Козьме Пруткове). Николай Васильев абсолютно точно заметил сюжетную, композиционную, ритмическую схожесть. «Прочитал вчера к ночи стихотворение Алексея Жемчужникова и понял, что Николай Рубцов точно читал «Осенние журавли» и что его знаменитое «Журавли» написано как отклик, как современное и абсолютно рубцовское продолжение лучших традиций русской классической поэзии!» - пишет Васильев и далее, сравнивая тексты – доказывает верность своего наблюдения.
Но… Вот тут мне хочется добавить. Я не знаю почему (не вспомнил, не знал?) Николай Васильев не упомянул знаменитый эмигрантский романс на стихи Жемчужникова. А ведь не менее вероятно, что Рубцов слышал романс (60-е годы – время популярности Вертинского, полу-запретного Петра Лещенко), хотя и стихотворение Жемчужникова он, скорее всего, читал. Да, для романса текст несколько переделан, например, первая строчка звучит: «Здесь под небом чужим». Но, кстати, в этом чуть изменённом виде стихотворение (текст романса), пожалуй, и ближе, понятней Рубцову, а ещё действие мелодии (да кабацкой, да, по-цыгански надрывной, но ведь трогающей душу)… И вот если наложить рубцовский текст на мелодию романса – совпадение идеальное. Так что, моя догадка – Рубцов вдохновился именно романсом на стихи Жемчужникова… Но ведь без догадки Николая Васильева я бы точно не пришёл к своей. Повторюсь, это качество хорошей книги – приглашение к сотворчеству…
Я уже говорил о том, что книга Николая Васильева вызывает очень много культурных и литературных ассоциаций (и за счёт этого как бы расширяется, несёт в себе больше, чем написанный текст). Вот пример, разбирая стихотворение «Отплытие» он пишет: «… скрип дебаркадера, плеск холодно мерцающей воды, её шлепание по доскам пристани, качающиеся и скрипящие трапы, смутные силуэты «хмурых» матросов, молчаливые и усталые пассажиры, летящие в воду окурки, шарканье ног, пугающий
бряк цепи трапа, резкий гудок теплохода, блики света на чёрной воде, бурлящая у винта вода, глухое урчание мотора. Наверное, только пьяный и счастливый человек не будет затронут тайной, магией отплытия…» Если бы я не знал, что это пишет Николай Васильев о рубцовском стихотворении, я бы подумал, что это цитата из какого-то «северного» рассказа Юрия Казакова…
Конечно, я очень бегло пишу о книге, которую надо читать внимательно, с остановками… Но это и сделает хороший, внимательный читатель – прочитает, подумает… А я благодарю Николая Васильева за сердечную книгу о любимом поэте, ставшем частью русского духа, за вызванные в памяти дорогие имена, за поэзию прозы…