Отношение Гёте и Толстого к Наполеону Бонапарту

28 августа 1749 года - день рожденья И.В. Гёте.
И 28 августа (по старому стилю) 1828 года родился Л. Н. Толстой.
Не так давно прошёл и день рожденья Наполеона (15.08.1769)

По случаю памятной даты публикую моё короткое эссе из личного блога
на социофоруме  и подборку тематических материалов разных авторов.

*********************************
**********************************

Гёте с самого начала деятельности Наполеона Бонапарта внимательно наблюдал за ним и искренне восхищался его военными успехами, а также тем, как Наполеон навёл порядок в послереволюционной Франции. Наполеон воплощал его идеал деятельного и просвещённого монарха. Даже тот факт, что Веймарское герцогство, в котором Гёте был министром, оказалось вовлечённым в боевые действия и занято французскими войсками, не поколебало положительного отношения Гёте лично к Наполеону и к политическому строю, который он установил в своей стране. В 1808 году состоялось личное свидание Гёте и Наполеона в Эрфурте, они говорили о литературе и произвели друг на друга большое впечатление. Наполеон приглашал Гёте переехать в Париж, но Гёте не принял это приглашение.

В дальнейшем, после военного поражения Наполеона и его пожизненной ссылки, Гёте неизменно сохранял к нему положительное отношение и высоко оценивал его личность.

Лев Толстой в романе "Война и мир" даёт резко негативную характеристику роли Наполеона в истории, и в то же время не жалеет выразительных художественных средств, чтобы изобразить его не просто как отрицательного, а прямо в виде карикатурного персонажа.

Цитата из современного учебника русской литературы:

"Уже с первого появления императора в романе раскрываются глубоко отрицательные черты его характера. Толстой тщательно, деталь за деталью, выписывает портрет Наполеона, сорокалетнего, откормленного и барски изнеженного человека, надменного и самовлюблённого. "Круглый живот", "жирные ляжки коротких ног", "белая пухлая шея", "потолстевшая короткая фигура" с широкими, "толстыми плечами" - вот характерные черты внешности Наполеона. При описании утреннего туалета Наполеона накануне Бородинского сражения Толстой усиливает разоблачительный характер первоначальной портретной характеристики императора Франции: "Толстая спина", "обросшая жирная грудь", "выхоленное тело", "опухшее и жёлтое" лицо - все эти детали рисуют человека, далёкого от трудовой жизни, глубоко чуждого основам народной жизни. Наполеон был эгоистом, самовлюблённым человеком, считавшим, что вся вселенная повинуется его воле. Люди для него не представляли интереса.

В итоге следует сказать, что Толстой на протяжении всего романа доказывал, что Наполеон – игрушка в руках истории, и притом не простая, а злая игрушка. У Наполеона были как и заступники, которые пытались показать его в лучшем свете, так и те, кто относились к императору отрицательно. Бесспорно, Наполеон был крупной исторической личностью и великим полководцем, но все равно во всех его действиях проявляется лишь самолюбие, эгоизм и виденье себя правителем мира."


В таком расхождении взглядов Гёте и Толстого на личность и историческую роль Наполеона прежде всего сказываются их разное понимание роли личности в истории. Если для Гёте история вообще представляла собой наибольший интерес с точки зрения влияния на неё великих людей, и особенное внимание он уделял деятельности правителей, то Толстой писал: «...для изучения законов истории мы должны изменить предмет наблюдения, оставить в покое царей и генералов». Гёте любил власть и принцип иерархии сами по себе, а Толстой (особенно после духовного переворота) отрицательно относился к институтам власти и к делению людей на классы и сословия. В этом понимании можно назвать Гёте аристократом, а Толстого - демократом.
*****

Эссе было опубликовано в моём блоге на социофоруме 14.10.2018 года

В илоюстративном коллаже - специально подобранные изображения из Интернета.

***********************
***********************

Тематические материалы

Иоганн Вольфганг Гёте

БЕСЕДА С НАПОЛЕОНОМ

(Эрфурт, 1808 г.)

2 октября. На одиннадцать часов утра я зван к императору. Толстый камергер Поль просит меня обождать. Приемная пустеет. Представление Савари и Талейрану. Меня просят войти. В то же мгновение является Дарю, которого тотчас же впускают. Я задерживаюсь. Меня снова зовут. Вхожу.

Император завтракает за большим круглым столом; по правую его руку, немного поодаль, стоит Талейран, по левую, несколько ближе — Дарю, с которым он обсуждает вопрос о контрибуциях. Император делает мне знак приблизиться. Я останавливаюсь в пристойном отдалении. Внимательно меня оглядев, он говорит:

— Vous ;tes un homme.

Я кланяюсь.

Он спрашивает:

— Сколько вам лет?

— Шестьдесят.

— Вы хорошо сохранились. Вы писали трагедии?

Я отвечаю по возможности кратко.

Тут берет слово Дарю; желая отчасти польстить немцам, которым он вынужден был причинить немало неприятностей, он заговорил о немецкой литературе; вообще же Дарю был хорошим латинистом и даже сам издавал Горация. Он говорил обо мне, как могли бы говорить мои доброжелатели в Берлине, во всяком случае, в его речах я узнавал их убеждения и образ мыслей. Затем он добавил, что я тоже делал переводы с французского, к примеру, Вольтерова «Магомета». Император заметил: это плохая вещь, — и очень обстоятельно объяснил, как неприлично, чтобы покоритель мира сам себя изображал в столь неприглядном свете.

Далее он перевел разговор на «Вертера», которого изучил досконально. Сделав различные, абсолютно верные, замечания, он указал на одно место и спросил: «Почему вы это сделали? Это неестественно»; далее он пространно и очень верно разобрал это место.

Я слушал его с веселым лицом и отвечал с довольной улыбкой: я не помню, чтобы когда-нибудь кто-нибудь сделал мне такое замечание, но я нахожу его справедливым и признаю, что в этом месте и вправду есть нечто противоестественное. Хотя, добавил я, поэту можно извинить, если он и воспользуется не слишком законным приемом, чтобы добиться известного эффекта, которого невозможно достичь простым, естественным путем.

Император, казалось, удовлетворился моим объяснением и вновь вернулся к драме, сделал несколько весьма дельных замечаний, как человек, который трагический театр рассматривает с превеликим вниманием, подобно уголовному судье, и глубоко чувствует отход французского театра от правды и натуральности.

Столь же неодобрительно отозвался он и о драмах рока. Они — знамение темных времен. А что такое рок в наши дни? — добавил он, — рок — это политика.

Затем он вновь обратился к Дарю и заговорил с ним о важнейших вопросах контрибуции. Я немножко отступил и оказался в эркере, где более тридцати лет тому назад пережил столько радостных и столько печальных часов; я даже успел заметить, что справа от меня за входными дверями стояли Бертье, Савари и кто-то еще. Талейран уже удалился.

Доложили о маршале Суле. Едва сей рослый муж с пышными волосами вошел, император насмешливо поинтересовался кое-какими неприятными событиями в Польше, а я тем временем успел оглядеться в комнате и припомнить прошлое. Здесь были все те же обои. Но портреты со стен исчезли. Прежде вот тут висел портрет герцогини Амалии в маскарадном костюме, с черной полумаской в руке, а также портреты наместников и членов герцогской семьи.

Император встал, подошел ко мне и умелым маневром отделил меня от тех, с кем я стоял рядом. Он повернулся спиною к ним и приглушенным голосом заговорил со мною, спросил, женат ли я, есть ли у меня дети, — словом, о том, о чем принято спрашивать в приватной беседе. Равно как и о моем отношении к герцогскому дому, к герцогине Амалии, самому герцогу, его супруге и т. д. Я отвечал ему правдиво и непринужденно. Он, казалось, был доволен и повторил мои слова на свой лад, в выражениях более решительных, нежели я мог себе позволить.

При этом я должен заметить, что во время нашего разговора меня поразило разнообразие, с коим он выражал свое одобрение. Редко он слушал неподвижно — либо задумчиво кивал головою, либо говорил «Oui» и «G’est bien» или что-то в этом роде. Не могу не упомянуть и о том, что, высказав какую-то мысль, он непременно осведомлялся: «Qu’en dit Mr. Goet?»

Я улучил мгновение и жестом спросил у камергера, могу ли я проститься, на что тот ответил утвердительно, и я тут же откланялся.

************************
*************************

Фрагменты из книги Карла Конради "Гёте. Жизнь и творчество"


Всю жизнь Наполеон казался Гёте чудодеем, и поэт очень часто заводил о нем речь.

В начале 1807 года он называл этого ужасного и одновременно великолепного исторического деятеля «величественнейшей фигурой, какая только возможна в истории» (из письма Кнебелю от 3 января 1807 г.). Даже в преклонные годы он отзывался о Наполеоне примерно так же. ««Мы заговорили о Наполеоне», — рассказывал Эккерман. «Что и говорить, — сказал Гёте, — на него стоило взглянуть. Квинтэссенция человечества!» — «И это сказывалось на его наружности?» — спрашивал Эккерман. «Он был квинтэссенцией, — отвечал Гёте, — и по нему было видно, что это так, — вот и все»» (Эккерман, запись от 16 февраля 1826 г.).

Словом, Наполеон был для Гёте примером некоего демонического начала, о котором уже шла речь выше. Начало это, присущее редким личностям, невозможно охватить разумом, равно как оно и не подчиняется никаким нравственным критериям. «Разум и рассудок бессильны его объяснить, — говорил Эккерману Гёте, — моей натуре это начало не свойственно, но я ему покоряюсь» (Эккерман, запись от 2 марта 1831 г.). И еще: «Поневоле напрашивается мысль, что демоны, дразня людей и подшучивая над ними, временами посылают к ним колоссов, настолько привлекательных и великих, что все стремятся им подражать, но никто не достигает их величия». В этом ряду Гёте называл Рафаэля, Моцарта, Шекспира — «великие прирожденные таланты». «Столь же недосягаем и Наполеон» (Эккерман, запись от 6 декабря 1829 г.). Поражение Наполеона никак не повлияло на гётевскую оценку его личности. А орден Почетного легиона, которым император наградил его в 1808 году, он не снял даже и тогда, когда союзные войска победили и изгнали завоевателя.

Встреча с Наполеоном, состоявшаяся в 1808 году в Эрфурте, где проходил съезд государей, надолго запомнилась поэту. По случаю своей встречи с царем Александром I император созвал в Эрфурт на период с 27 сентября по 14 октября почти всех герцогов Рейнского союза, королей Баварии, Саксонии, Вюртемберга, Вестфалии и брата прусского короля, которые таким образом составили для Наполеона своего рода великолепную кулису. Вновь был скреплен франко-русский союз, так что Франция в период завоевания Испании могла не опасаться нападения с тыла. Карл Август хотел, чтобы его герцогство было представлено самым достойным образом, и потому пожелал, чтобы в Эрфурт приехал Гёте. 2 октября Наполеон дал гостю аудиенцию. Ход и содержание их беседы, однако, не могут быть доподлинно воспроизведены: имеющиеся сообщения разных лиц расходятся в деталях. Так, Гёте восторженно сообщал Котте: «Я охотно готов признаться, что ничего более возвышенного и радостного не могла подарить мне жизнь, чем встречу с французским императором, да еще такую. Не вдаваясь в детали беседы, я могу сказать, что никогда еще ни один человек, занимавший высокое положение, не принимал меня этаким вот образом, с каким-то особенным доверием, можно сказать ставя меня в положение равного себе и всячески показывая, что считает мою натуру соразмерной его собственной» (из письма Котте от 2 декабря 1808 г.).

Итак, Гёте выдержал встречу с демонической личностью. Слова, прозвучавшие в этом письме как выражение почтительности к «человеку высокого положения», в действительности означали, что поэт «примерял» себя к тому, кто был для него живым воплощением власти истории. Много позже, в 1824 году, побуждаемый к тому канцлером Мюллером, Гёте наконец записал свой «разговор с Наполеоном». Канцлер Мюллер в своих «Воспоминаниях военных лет 1806–1813 гг.» (изданы в 1852 г.) также обрисовал эту беседу, украсив ее, однако, другими подробностями. Во время аудиенции, при которой присутствовали и наполеоновские генералы, и Талейран, император по ходу дела решал текущие государственные дела и одновременно беседовал с Гёте. Его первые слова: «Vous etes un homme!» (согласно рассказу Гёте), скорее всего, означали: «Какой видный мужчина!» (Однако канцлер Мюллер утверждал, будто Наполеон в конце беседы воскликнул: «Voila un homme!») Заговорив о литературе, Наполеон выразил неудовольствие одним местом в Страданиях юного Вертера», которое считал «неестественным». Гёте никогда впоследствии не обращался к этому пассажу, так что неизвестно, о каком именно месте шла речь. Наполеон говорил далее, что «отрицательно относится также к трагедиям рока».

«А что такое рок в наши дни? — добавил он. — Рок — это политика». Разумеется, у его собеседника это высказывание не могло вызвать восторга — впрочем, автора «Внебрачной дочери» оно и не должно было удивить. Как сообщает Мюллер, в конце беседы император выразил настоятельное пожелание, чтобы Гёте посетил Париж, где он, несомненно, найдет «в избытке материал» для своих творений.

***************************
***************************
Образ Наполеона в романе Льва Толстого "Война и мир"

Наполеон образно воплощает иную концепцию жизни. В отличие от Кутузова, Наполеон не верит в разумность и целесообразность исторической воли. Для него в истории существуют только единичные интересы. Поэтому история превращается в беспорядочное столкновение отдельных человеческих воль. А если это так, то в истории всегда побеждает тот, кто активнее и энергичнее. Отсюда — культ личной активности для Наполеона и для всех персонажей, неверующих во внутреннюю мудрость бытия. А если нет у жизни и истории этой высшей мудрости, то средством для достижения собственных целей становятся интрига и авантюра. Нашествие Наполеона на Россию и есть попытка утвердить авантюру в качестве мирового закона, т. е. превратить произвол личного эгоизма в закон истории. Вся деятельность Наполеона является такой попыткой в масштабе мировой истории. Стремясь навязать мировой истории свою эгоистическую волю, Наполеон, по Толстому, вступает в конфликт с мировой волей, поэтому он обречен...

Основными чертами Наполеона в «Войне и мире» являются: самодовольство, высокомерие, ложное рыцарство, фальшивая галантность, актерство, раздражительность, властность, самодурство, неотделимые от мании величия. Примером позерства Наполеона является сцена с портретом рожденного сына, играющего земным шаром накануне Бородинской битвы. Примером мании величия является угроза Бонапарта стереть Пруссию с карты Европы. В облике Наполеона Толстой постоянно подчеркивает телесность: икры, пятки, жирные плечи...

Но главный вопрос в том, почему Толстой принижает роль Наполеона в истории, почему оспаривает, казалось бы, неоспоримый военный и государственный гений Наполеона. Дело в том, что образы исторических деятелей (Сперанского, Наполеона, Кутузова, Александра I) Толстой связал с проблемой роли личности в истории, проблему роли личности — с проблемой власти. Тогдашняя Европа была Европой ограниченных и неограниченных монархий, но уже тогда Толстой писал, что ему странны исторические описания того, как какой-то король, поссорившись с другим королем, собрал войско, сразился и одержал победу. В противовес таким описаниям Толстой предлагал: «...для изучения законов истории мы должны изменить предмет наблюдения, оставить в покое царей и генералов». Не столько изображая, сколько с холодным сарказмом развенчивая личность Наполеона, Толстой обрушивался на саму идею неограниченной власти, выраставшую из безнравственной идеи мнимого превосходства одного человека над другими. Стараясь представить Наполеона и других, берущих на себя роль руководителей истории, Толстой хотел доказать, что все они являются игрушкой в руках истории и притом игрушкой злой. А величие этих так называемых «творцов истории» придумано другими людьми не бескорыстно, но для того, чтобы, во-первых, оправдать власть над простыми людьми, а, во-вторых, утвердить разделение людей на два лагеря (3десь Толстой, как и Достоевский, выступает против деления людей на разряды).

Константин Симонов, пристально изучавший «Войну и мир» для создания собственной книги об Отечественной войне, писал, что и сейчас, век спустя, читая эти гневные страницы эпопеи, чувствуешь всю мощь нравственной правоты и прозорливости Толстого. Толстой пишет, что в Бородинской битве Наполеон сделал все, что требовалось от опытного военачальника, и все-таки он проиграл. Толстой настаивает, что Наполеон как военный, как полководец не ниже Кутузова. Но он ниже Кутузова как личность, ему чужда боль других людей, интерес к внутреннему миру других, чуждо милосердие. Для Толстого среди всех человеческих талантов самым высоким и бесспорным является нравственная одаренность человека. Именно такого дара, такого таланта и нет у Наполеона, не умеющего разделить горе других людей. Значит, Наполеон ниже Кутузова, потому что он нравственно бездарен; потому что он в нравственном плане — злодей. Наполеон не гений потому, что «гений и злодейство — две вещи несовместны»; т. е. Толстой к личности Наполеона прилагает гуманистический нравственный принцип, просто и сжато высказанный Моцартом в «маленькой трагедии» Пушкина.

Источник из Интернета - ЖЖ, теперь он закрыт.