Поживём ещё, ребята

Поживём ещё, ребята

***

– Вот и ладушки, – негромко сам себе ответил Матвей Вильгельминович. Откинулся в кресле, прикрыл натруженные глаза, подумал: – А! Решил, так решил. – И снова вслух: – Когда-то же надо.
Утомлённый разбродом мыслей, тяжко вдохнул – выдохнул шумно, с вызовом, хлопнул ладонью по письменному столу, – решено, мол, и баста!

– Потянуло сквозняком – кто-то отворил дверь. Матвей
Вильгельминович обернулся. В кабинет пугливо просунул цветастую голову Женечка, ученик автослесаря; глаза его так же робко смотрели на начальника.
– Входи, п;слушник. Выкладывай, чего набузил.
– Так не, Матвей Вальде… Ой, Матвей Волго…
– Вильгельминович, – подбодрил пацана хозяин имени. – Сказывай дело.
– Там вас... вам… нам помочь просят. Серёга... Так это, Красилов, Сергей говорит, попроси Тимофея Вольте… – Женечка шмыгнул носом и запнулся.
– Хорошо, иду. Но сперва в туалет. Так и скажи, не перепутай, а то придумают, что не хочу идти, сорванец и путаник, – улыбнулся Матвей Вильгельминович.
Сорванец и путаник засмеялся и убежал.

В курилке Матвей Вильгельминович ополоснул горячее от возбуждения лицо, набил трубку, с удовольствием раскурил и пошёл в кузовной цех.

***

А пока идёт – его заботы. 
Служит Матвей Вильгельминович на Большом авторемонтном аналитиком качества. Должность придумал, её же и вписал в договор он сам. А зарплату уже придумывали и вписывали втроём: сам с усам  да хозяева: дядя и племянник. Обольщение да переманивание Матвея Вильгельминовича далось им нервно, ладились долго, криво, трудно.
Хозяева было забросили крючок с зарплатой, а на станкостроительном Матвей Вильгельминович имел большее удовольствие: независим был как есть, а ещё и деньги платили.
Чуть да лишь дядя с племянником взяли то в толк, выложили на стол договор чистый, незапятнанный: пиши, друг наилюбезнейший, кто да что и делай то, что выходит правильным – мы сторона. Ну не то чтобы совсем сторона: наблюдаем да не мешаем. – Не вмешиваемся, – выправил Матвей Вильгельминович, – поговорочка-с. –  Извините, – кивнули хозяева.

Стоил ли компании Матвей Вильгельминович денег своих? Ну конечно же, нет! Несказанно больше была цена ему рыночная. Судите, редок автовладелец столицы, кто не слыхал об этом врачевателе скакунов и битюгов, бензином огневым вскормленных.  Потому как, чего голова его о лошадках железных не знала, того не было и в природе; чего руки не могли, то и нужды в том у той же природы не было.

Так что на станкостроительном Матвей Вильгельминович подрабатывал, а зарабатывал в гараже своём, куда питомцев конюшен мировой знаменитости пригоняли в его попечение хозяева, мужики исправные – кошели справные.
Как стал Матвей Вильгельминович и сам калитой пухленьким, там и раздумье подступило: кому же добро-то всё это передам–оставлю?

На работе он тоько не ночевал, а можно бы было, там бы и оставался. Не трудоголик был Матвей Вильгельминович, вовсе и нет, а чуралось сердце его дома, где жена жила сердцем милая, обихаживала уютом и любила жарко. Да вот вышла как-то раз из дому на минутку подруга избранная, а не вернулась боле. О женщине о другой думать ему и не думалось.
Жаль вот, детишек не было. Виноват был и винил себя тем Матвей сам. Сперва – погодим, там – успеем, вот только это – а уж после, как так и сразу… А пришла пора последняя, заболела Люся и в месяц-другой вырвала у него зазнобу ненаглядную болезнь подлая.

Годочков сколько-то тому – пора пристала о пенсии подумывать – тогда сменял Матвей Вильгельминович знатную квартиру свою на небольшой, но добротный дом, зато с сараем, хотя и обветшалым, но уж таким эдак завидно-поместительным, ну и не без садочка крохотулечки при всём том.
Сарай хозяин-рукодел выправил на дом помощи прихворнувшим буцефалам-росинантам. В клинике этой и принимал пациентов профессор автоздоровья.

***

А во время рабочее, вы уж то знаете, помещался Матвей Вильгельминович в личном кабинете, откуда его зазывали на помощь, как говорят бюрократы, к местам узким, делам проблемным. Туда и глянем, ибо Матвей Вильгельминович уж на таком досадном месте.
Механики да инженеры стоят вкруг – смотрят и учатся, как и чем скорая металлическая помощь обернётся.
А особо дело, когда Матвей Вильгельминович скажет: погодите малость, сейчас вернусь. Тут и слово пошло-побежало, и толпа к месту гуще. Знают: пошёл мастер к шкафу своему медицинскому-заветному: а там у него – боже ж ты мой: глаза разбегаются, слюнки текут: такого инструмента в мире не купишь. Советует главный, у тебя, Матвей, то скрипки Амати да Страдивари, запатентуй, чудак, авторские притекут. Да ну их, отвечает Матвей Вильгельминович, хлопот тьма. Нет у меня на то ни желания, ни времени.
Бессребреник, подумаете? Никак нет. Рабочему человеку какая копейка лишняя?
Устал. Просто-напросто устал человек, наработался. Сперва не осознавал, а таки допекла-растравила его мысль язвительная: а кому же, вот, я это-то всё оставлю: деньги всё чистые, путём честным нажитые.

Да, так вот об инструменте. Не давал его никому. В руках подержать не доверял.
– Желаешь? Точи-пили, улучшай-копируй – пособлю во всём, присоветую. Инструмент, он одни руки знать должен – вот ответ его был на упрёки.

Была на душе Тимофея Вильгельминовича ещё одна горько-сладкая тревога. С виду вроде надежда, а неладная какая-то.
Годочков тому с два-три вечером поздним пришли к дверям его сельчане.
– Здравствуй, – говорят, Вильгельминович, – по отечеству твоему только тебя и нашли. Один ты такой в этом столпойтворении. Дозволь, смущаются люди скромные, вещички при тебе оставить, а мы на автовокзале переночуем. Не покрали бы, боимся.
Мы вот сами из Веснянки, жена твоя Людмила Мироновна Марусич, от нас. Хата их всё стоит. Родичи померли да разъехались, одна Полина с детишками хозяйствует в ей же. Считай, развалилось хозяйство; да без мужика в доме, куда ей поднять, дом-то немалый.
Само собой, зазвал Матвей Вильгельминович гостей добрых в дом. Покормил да и спать где нашёл. А за чаем спрашивать стал, кто есть Полина эта и какие да от кого дети.
Удивились гости, как же, в разнобой объясняют, дочка она Людмилы Мироновны.
– Как так дочка Мироновны, а я-то кто?
Замолчали гости. Удивляются друг на друга…
– Ай-ё-ёй, – застонал тут Матвей Вильгельминович, – дайте… – а чего дайте. – Боже ж ты мой! – склонил долу голову седую. Глаза затворил больно да застыл повинно.
Гости уважительно притихли.

***

– Помнишь, Матвей, –- говорит он себе, – вспоминай.
 Лет под тридцать тому, комкая слова, трудно, трусливо да едва слышно Люся поделилась: вроде бы опять беременная.
Глянув ей не в глаза, а на фигуру попристальнее, Матвей резонно ответил: с чего эт ты придумала?  – Не придумала, возразила, а уже с абортом, врач говорит, поздно. – Покачал Матвей головой: ты, упрекает без веры в голосе, у другого доктора проверься. – На этом разговор и пресёкся.
С того дня стала Люся куда-то уходить, с подругами говорить подолгу. И так тихая, а тут сама печаль с тревогой по дому неприкаянная ходит. Когда же ночь проплакала, советует наутро Матвей с добром в голосе, но строгим.
– Послушай, Люсенька, милая моя голубка, – ребёночка и я хочу, да уж никак не сейчас. Клиентуры у меня рук не напастись. В гараже да на работе, считай, живу. Никакая с меня помощь. Вот ещё с годок работну –  купим шикарную кооперативку, в ней и ребёночку сладко расти будет.
Не возразила, покорная была. А уж днями позже поехала в Веснянку родню навестить. Сказалась на неделю, а пробыла месяца дольше. Вот как оно, собственно, было.

Встал из-за стола Матвей Вильгельминович, шатаясь стул опрокинул, пошёл на кухню, бутылку принёс непочатую, а себе и стакан гранёный.
Выпивал он, не без того, по необходимости – да, а так не баловал. А тут налил с краями, бутылку гостям подвинул: вы, мол, тут сами, не стесняйтесь. Опрокинул в себя русскую-горючую, да не проняла его казёнка, словно прохладу колодезную на раскалённую боль вылил.
– То простите меня, гости милые; я тут память поворошил – она и раскрылась. Скажите же мне, люди добрые, Полину эту Люся с кем оставила?
– С матерью, – стала объяснять седая гостья, бухгалтер Марта Николаевна, – Галина Сергеевна жива была тогда, а батя ейный Мирон Петрович тоже. Рады они были внучке. Людмила Ивановна им щедро помогала. Это, говорила, от Матвея всё. – А потом, ну когда, понимаете… – ей Польке, Полине то есть, когда стариков враз не стало под семнадцать было. Только школу закончила, на работу в колхозе пошла. Ох и кручина-то.
Думаю вот, смерть стариков от стыда того их и избавила (на неё зашикали – отмахнулась). Она и была поведения срамного, а тут… как Русь судит, во все тяжкие. Вот ребят двоих имеет: ни отца тебе, ни мужа. Пьёт крепко, детишки не ухожены, не присмотрены. Так а ты ж, Матвей Вилими… тьфу, не выговорить мне имени, ты, выходит, не знал?
– Ни слова Люся про то мне не молвила. Но вот что вспоминаю, я в Веснянку по занятости не ездил, а принимать свекровь со свекром дорогих любил. И они меня, я видел, любили, а поди ж ты, не укорили, мол, зять любезный, ты почто дитё кровное видеть не хочешь, принять в дом не желаешь? А в деревне что про меня знали?
– Мать и отца спросить боялись. Той ещё неприступности Мирон Петрович мужик был! Властный, суровый.
Люся вопросов бессовестных не чуралась, не злилась – а отвечать не отвечала, будто и не про неё это вовсе. Мы и не приставали. Хоть и чудно нам было. Человек работящий, честный, руками да головой знаменит, с женой живут миром да ладом, всем бы так, деньжищ каких старикам отваливает, а … Ну… ну а теперь и понятно ведь стало.

***

К концу лета взял Матвей Вильгельминович неделю, поехал в Веснянку.
Где изба, не забыл, а увидел – разгневался. Вышел из машины, дверью шарахнул. Обошёл усадьбу. Неопрятно, неухожено. Как же это так жить по-свински?
Дом просторный на зависть. Простукал, поковырял Матвей Вильгельминович стены, двери да окошки; на крыльце оттоптался, на чердак забрался, крышу оценил.
Починка, починка, починка нужна. Ой как нужна! Крыша уж ни на что не годна, а вот дом... Сам ещё крепкий, времени противится породой своей. Под неухоженностью бревно ещё на сотню лет надёжное.
Пошёл Матвей Вильгельминович в хату. Дверь толкнул, другой да третий – не заперта, а не всякий отворит – провисла. Вошёл – да от затхлости cкривился, дверь открытой оттого оставил.
Что сказать-подумать? Не живут тут люди. Разве кто приходит переночевать, и то не день всякий. Собрал Матвей Вильгельминович посуду грязную под кран. Ан не тут-то было. Сухой кран.
Привёз он, как же без, инструмент и материалы какие-всякие. Пошёл искать, по водопроводу. Выправил, выладил – тьфу чёрт, раковина забита. Прочистил. Плиту газовую наладил – та уж к беде была наготове. С посудой управился, а полотенчика чистого не сыскал. Так сушить и оставил.
Присел в горнице на табурет, выгрузил гостинцы на стол, у стола обновки на пол сложил. Сел, закурил. Ждать стал.

Вот и хруст на дорожке, половицы жалуются на крылечке. Вошла красивая потасканная моложавая женщина. На Люсю не похожая, а с его аккуратным носом, раскосыми глазами, волосами льняными, скулами. Вперёд неё бежали попрыгивая мальчик и девочка лет четырёх-пяти, грязные лицом и одёжкой. Увидев незнакомца, дети скорее испугались, чем удивились, прижались к ногам матери. Женщина, приподняв бровь и головой подёрнув, вопросительно-хмуро уставилась на гостя. То ли уставшая, а то ли и пьяная – не разобрать человека не знавши.

– Что ж, здравствуй, дочь. Приезда моего, знаю, сегодня не ожидала, но про меня знаешь. Я гостям моим поручал рассказать тебе о делах моих да желаниях. Садись, знакомиться будем.
Скажу по перв;й тебе, дочка, – пока по хате работал, народ заходил местный. Познакомиться там, рассказать да поспрашивать.  Не одобряют сельчане поведение твоё, а пуще гневаются, что детишки растут чертополохом.
Ну об этом ещё позже, а пока, Полина, чаю поставь, попьём вместе. Я вот привёз поесть да полакомиться. Детей умой, ко мне пошли. Вот возьми: к чаю порежь да приправь, и вот эти банки ещё, кули да свёртки.
Полина в ответ непокорно крутнула головой, гостинцы взяла и молча ушла на кухню.
Матвей Вильгельминович слышал, как она моет детей, сам пока развернул обновки.
Малыши вошли в горницу. Матвей Вильгельминович снял с одного и другого верхние обноски и приказал им самим раздеваться догола.
Полина внесла чай. Вернулась за едой. Дети мерили обувку и были несказанно довольны. Вещи всё яркие, нарядные с пришитыми к ним забавными зверушками.
За стол малышата побежали охотно. По спорому чавканью видно было, как голодны были.
– Ну, Полина, сказывай, что делать замышляешь.
– Вы, папа Матвей, меня приехали учить напрасно. Вы не были в моей жизни до сего дня и мне не нужны эти проповеди.
Тихо, дети. Слышите, мать говорит? Так заткнитесь, уроды на мою голову.
Поломать меня тут возжелали, бабы больше, потому как завидовали. Росла я красавицей. С лет пятнадцати мужик всякий на меня зарился. Девки и бабы вслух кляли. А я им назло живу сама – как мне нравится.
 Павел, Валя, я кому говорю?! Перестаньте смеяться. Видите, папаша Матвей, какие ублюдки! Как будто и без них мне забот мало. А те, ну кому не нравится – пусть не лезут.
Полина резко поднялась из-за стола и злобно уставилась на Тимофея Вильгельминовича.
Тот и хмыкнул, головой покрутил – сомневаюсь, мол.
Открыл коробку, дал детям по зефиру и шоколадке, разжёг трубку и пошёл через заднюю дверь во двор. Там смахнул листья и мусор со скамейки, скинул ржавые консервные банки; сел, заложив нога за ногу, думать стал.
Из дома выбежали Валя и Павлик. Увидев его под деревом, побежали было ближе, да остановились робея.
– Хотят конфет попросить, побаиваются, – думал Матвей Вильгельминович, задумчиво смотрел на детей, размышляя, что ему Полинину жизнь не выправить, а как быть, что поделать – он не знает, а  дети… бедные, что то с ними… Грустно, больно, не по-людски. Вот надо возвращаться домой. А как? И уж нет на сердце ни покоя, ни веры.
А уж душа его так зашлась от любви к внукам и жалости. И увидел он с дня этого, что несть в его жизни ни смысла, ни оправдания и объявятся ли…
Павлик осмелел. Подошёл улыбаясь, раскрыл глазки на его качающуюся ногу. Потом неуклюже растопырил ножки, сел верхом на ногу и обнял дедушкино колено – ну светло же засияла его умытая рожица.
– Исчё высее, – хохоча попросил он.
Валечка подошла, завистливо прикусила губку. Повернулась к Тимофею Вильгельминовичу и молча протянула к нему поднятые кверху ручонки. Тот понял, подхватил её подмышками и посадил рядом. Но она тут же перелезла на его колено, обняла за шею и прижалась к его щеке.
– Дедуська, я тибя лублю. Ты калючи, дай мне шикалядку.

Б-же, милость твоей Любви. Не стесняйся слезы, мой читатель. Дедушка, это же святые капли любви Б-жией да прямо в сердце твоё.

До вечера работал Матвей Вильгельминович по хозяйству, хотя и не лежали руки его к этому дому. Приготовил ужин, покормил внучат, уложил их спать. Вышел к Полине.
– Слушай, дочь. Вот моё решение. Больше не остаюсь. Утром уезжаю. Вот тебе какие деньги. Вот это у стола всё твои обновки. Приберись, оденься. Павлика и Валю я беру с собой. У меня есть всё, чтобы им было хорошо и здорово. Есть жильё, деньги, есть кому их обиходить, воспитать. Как и что дальше, буду спрашивать юристов. У меня их довольно.

Повидать захочешь — приезжай, дал бы Б-г желание. Постой у меня, поживи маленько, деньги на дорогу дам всегда. Жить…
Что ж… И с этим мне ясно. Как бросишь пить да гулять, приезжай навсегда, если, разумеется, захочешь. Пьяни да разгулу пути к внукам не дам. Их обеспечу и по моей смерти.
Работу тебе дам в городе добрую. Дай Б-г, и человека надёжного повстречаешь, чтоб и отцом был совестливым. За этим я присмотрю. Сам я мужик ещё неизношеный. Болезней не имею. Надеюсь жить долго. Внуков на ноги поставить. Да на свадьбах их погулять.
С собой ты им, Полина, ничего из вещей не собирай. Куплю. Еды тоже не надо. По дороге поедим в кафе.

Утром Матвей Вильгельминович выкатил машину к калитке. Посадил внучат сзади.
– Не шалите. Завтра пойдём в зоопарк.
Сел за руль. Стал ждать, выйдет ли Полина поцеловать детей на прощание.
Только раскурил трубку, как подступила к груди непривычная слабость, головокружение. Матвей Вильгельминович неловко откинулся на спинку сиденья, как голова вдруг сама безвольно упала на подголовник.
Вышла Полина. Подошла. Подошла с улицы соседка Дарья Михайловна.
– Уезжают, Полина?
– Уезжают, Михайловна.
– Ну с Б-гом.
– Мама, дедуська спит. Тихо, – сказала Валя.
– Вижу, сидите смирно. Папа Матвей, Вы вот отвёртку забыли.
– Ох же батюшки-матушки. Вот беда-то беда, – ойкнула Дарья Михайловна, – какое спит, Валенька? Нет у вас больше дедушки, деточки милые.

***