Потрёпанная книга

Как сложно понять индивиду, что ему не дано быть главным героем сей книги,
Даже не второстепенной тенью, а лишь очередным скромным предложением,
Что затеряется для читателя между описанием улицы и её живых обитателей.
Отрицание и принятие – путь левой и правой руки, недоступные веку модерна.
Сгнить заживо, запутавшись в разуме. Сгнить мёртвым, повинуясь инстинкту.
Гештальт порождает гештальт – вот и вся твоя судьба, с помутневшим взором,
У стола, задавать зацикленный вопрос: "Господин, подать ли Вам ещё вина?"
Старая цыганка у метро нагадала тебе свой личный бассейн, плюнув в ладонь,
И умолчав, что ты наполнишь его своими слезами, когда раздастся тихий гром,
В котором исчезнет весь шум этих улиц, холодных и мрачных, словно шунгит.

Ты задаёшь надоевший вопрос: "Почему ты не можешь писать про счастье?"
Видела ли ты его своими глазами? Такими прекрасными, но такими простыми.
Писать о добре не получается, как не насилуй свой убитый недосыпом мозг,
Ведь все песни обязаны идти от сердца, а все эти стихи должны быть правдой,
Ну, а иначе, зачем тогда вообще произносить слова в этой туманной пустоте?
Твоя прекрасная фигура, мой неказистый стан, ах, воистину, картина маслом,
Милая, наши портреты писал в своих последних земных снах Тулуз-Лотрек.
Ведь мне так хотелось стать для тебя принцем на белом коне, но, к сожалению,
Дальше роли изгоя в тяжёлых ботинках мне листов сценария уже не лицезреть.
Возьми в тонкую ручку мой обнажённый череп и скажи: "О, бедный Владик!"

На моей волне 6 каверов и 9 ремиксов одной и той же заевшей песни подряд,
И многоголосьем Дидо твердит мне, что не всё так плохо, всё не так уж плохо.
Мой Кэтлэнд не там, где пел Тибет, его не найти на могиле одинокого Уэйна,
Мой Кэтлэнд там, где нет места боли, но явно не в отделении анестезиологии.
На этих листах только пьяные мысли о рунах, людях и твоих голубых глазах,
Какое прекрасное чтиво для незапятнанной псевдоинтеллектуальной массы,
Что давно уже пресытилась Оруэллом, но так ещё и не добралась до Паланика.
Сжимая в зубах сигарету, я сложу руки на груди, как это делал Маринетти,
И обращусь ко всем, кто был так дорог, но предпочёл желать мне ныне зла:
Иуде очень одиноко без вас под кроною осины – не заставляйте его ждать.