Поэзия о поэзии. Стихи о стихах

                Елена Гофман               
                ПОЭЗИЯ О ПОЭЗИИ. СТИХИ О СТИХАХ.
“Арист, поверь ты мне, оставь перо, чернилы,
Забудь ручьи, леса, унылые могилы,
В холодных песенках любовью не пылай;
Чтоб не слететь с горы, скорее вниз ступай! ...
Страшися участи бессмысленных певцов,
Нас убивающих громадою стихов!” 
                (А.С. Пушкин “К другу стихотворцу”)

      Александр Сергеевич Пушкин в своих стихах часто вспоминал музу, обращался к другим поэтам, рассуждал о том, что такое лира и кто такой пиит. Но тема “поэзия о поэзии” в творчестве классика не была главной. Он оставил в наследие потомкам настоящие жемчужины любовной и пейзажной лирики, чудесные сказки, величественные поэмы, патриотические стихи и замечательную прозу. Современные поэты, на мой взгляд, стали обращаться к теме “поэзия о поэзии” гораздо чаще своих великих предков и активно отражают в стихах процесс написания своих же стихов. Чем вызвана такая тенденция? Что она может означать?
       «Поэзия о поэзии» - тема древняя и возникает по мнению М.Л. Гаспарова в определенные исторические периоды. В книге «Поэт и поэзия в римской культуре» он отмечает, что количество подобных стихов растет после окончания золотого века искусства как «поэзия досужего высшего общества», которая продолжает существовать уже по инерции. Инерционное творчество связано с некоторой зацикленностью людей на своей деятельности. Это касается не только стихов. Бывает наука для науки, искусство для искусства. Понятно, что фундаментальные теоретические знания необходимы, а искусство должно оттачивать свои методы в узком элитном кругу. Все дело в процентном соотношении. Поэзия о поэзии существовала всегда. Она и нужна, но в определенном небольшом количестве. Когда же тема активно муссируется множеством стихотворцев, то возникает ощущение, что процессы стихосложения инертны и катятся в непонятном направлении.
        В программировании существует проблема зацикливания программных систем. Это связано с мышлением, ведь именно люди создают искусственный интеллект. Когда у человека возникает какая-то проблема, то она может крутится в его голове и день, и два, и три. Если решение не находится, то заевшая пластинка  только усугубляет накопившийся стресс. С программами то же самое. Системные ошибки приводят к тому, что программы, двигаясь словно по кругу, зацикливаются на этом движении, и происходят сбои, зависания и даже полной обвал всей системы. Специалисты постоянно борются с этой проблемой. И, кстати, очень просто. С помощью программного узла, который называется «Сторожевой пес». Он почти ничего не делает, просто находится вне цикла, вне круга, вне системы. Сами рабочие программы должны каждую секунду, и даже чаще, обращаться к сторожевому псу. Если этого не происходит, значит произошла ошибка. Программа не реагирует на другие системы, не видит сторожевого пса и гуляет по своему ограниченному кругу. В таком случае ее обнуляют.
       В жизни, в науке, в культуре происходит тоже самое. Чтобы выйти из психологического тупика, необходимо переключиться на внешние проявления жизни. Творческое зацикливание пиитов на себе преодолевается обращением авторов к живым импульсам окружающего мира.
       Итак, начну издалека. С живописи.
1. Эпоха автопортретов.
       В древние Риме живописцы изображали себя, но в качестве героев или персонажей древних мифов. В средние века в Европе появились автопортреты, и они были единичными работами великих художников.  Но начиная с Рембрандта автопортрет становится визитной карточкой почти каждого большого мастера. В двадцатом веке Ван Гог всего за два года написал более двадцати автопортретов, а Фрида Кала писала себя пятьдесят пять раз.
       Поэзия более живописи и других искусств питается субъективными корнями пиитов и склонна к тому, чтобы художественную правду автор пропускал через свое индивидуальное «я».  В пятнадцатом веке художник Боттичелли изобразил себя волхвом в картине «Поклонение волхвам», возможно, по собственному почину. Если бы вместо своего лица он написал кого-то другого, то достоверность и художественная ценность его картины осталась бы неизменной. 
       В поэзии все немного иначе. Уже в VII в до н.э. зародилась лирическая древнегреческая элегия и она была пропитана субъективными переживаниями. Поэт Архилох, страстно влюбленный в свою избранницу Необулу, не в силах сдержать чувственные порывы, воскликнул: «От страсти обезжизненный, / Жалкий, лежу я, волей богов вкусив несказанные муки». В этих строках мы различаем не волхва, не мифического героя, а живого человека из плоти и крови и соотносим его с личностью автора. Мы словно видим эмоциональный автопортрет Архилоха. Не смотря на возмущения А.С. Пушкина («Как будто нам уж невозможно /Писать поэмы о другом,/Как только о себе самом»), надо признать: поэтам более, чем другим творцам, свойственно вольно или невольно описывать себя, вырисовать свои личные черты, вписывать свои субъективные переживания в рамки картин собственных стихотворений, творить свои маленькие авто портретики, скрываясь за термином «лирический герой». 
             2. Мы – романтики, мы – поэты.
Для чего же нужна поэзия о поэзии? Для поисков идеалов в творчестве, для размышлений о значении высокой лиры. Она формирует космос лирического пространства и связана с духом, мифом, с горизонтом, который неизменно отдаляясь, зовет поэта в сферу идеального. Все искусство видится как большое магическое зеркало для отражения мира. И поэзия самая яркая, самая блестящая, отполированная часть его поверхности.  Она успешно отражает и внешнюю, и внутреннюю реальность мироздания. Возможно, потому что «Вначале было слово, и слово было Бог…». Возможно, потому что поэзия вышла из культа, из мифа и, сама есть миф. Не потому ли поэтам без должной скромности свойственна особенная гордость?
       «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» - писал Александр Сергеевич Пушкин. - «…И долго буду тем любезен я народу, / Что чувства добрые я лирой пробуждал…». Особенная гордость была свойственна пиитам всегда, но в эпоху романтизма поэт обрел облик идеального человека. Поэтический дар – это не только умение писать стихи, это особое видение и переживание мира, доступное далеко не каждому.  Для А.С. Пушкина образ поэта связан с образом пророка и даже жреца. Божественный язык простым людям непонятен, а вот «небом избранный певец» является промежуточным звеном между земным и небесным, между людьми и Богом. «Таинственный певец», он близок к миру вышнему, и сам является тайной…
       В «Пророке» Пушкин использовал мотивы библейской истории о пророке Исайе в преображенном виде. В отличие от Исайи, которого призвал сам Господь, поэт, «духовной жаждою томим...»,  сам искал Бога. Он встретил шестикрылого серафима, который изменил поэта: коснулся его глаз и ушей, вырвал грешный язык и вложил «жало мудрыя змеи», затем вынул «трепетное сердце» и водвинул вместо него «угль, пылающий огнем».  Только после ПРЕОБРАЖЕНИЯ пушкинский поэт стал жечь «глаголом сердца людей».
       Ф.И. Тютчев раскрывал личность поэта в своем творчестве иначе. Поэт должен не только независимо и свободно вещать «святые истины», но смягчать сердца («Смягчай, а не тревожь сердца!»). «Не верь, не верь поэту, дева;» - заклинал Тютчев. Почему? Поэт приобщен к природе, и это делает его неподвластным людским законам, но зависимым от тайных сил Вселенной. “Поэт всесилен, как стихия,  / Не властен лишь в себе самом;”. В нем парадоксально сочетается чистота помыслов и разрушительные силы.
Твоей святыни не нарушит
Поэта чистая рука,
Но ненароком жизнь задушит
Иль унесет за облака. 
       Тютчев чувствовал разрушительные силы творческой личности. Он не провозглашал себя пророком, а исследовал свое поэтического «я». Таким образом, в творчестве классиков хорошо видны  исторические корни мифов поэтов о себе и своем творчестве. Их необходимо исследовать для того, чтобы понять, как «поэзия о поэзии» постепенно превращается в «стихи о стихах».
           3. Миги поэтической гордости поэтов серебряного века.
        «…Поэты-символисты, пересоздавая вещественность сложной своей впечатлительностью, властвуют над миром и проникают в его мистерии» - провозглашает В. Брюсов. «За словами, которые они (поэты) произносят, чудится гул еще других, не их голосов, ощущается говор стихий, отрывки из хоров, звучащих в Святая Святых мыслимой нами Вселенной».
        Поэт Пушкина стал пророком только после встречи с высшей силой, которая достаточно жестко преобразила его. Тютчев, который, кстати очень мало использовал местоимение «я» в своей поэзии, должен был раствориться в таинственной Вселенной, и его стихи - это плоды подобного растворения. Он обладал слабым поэтическим эго.
        В двадцатом веке все радикально поменялось. Эпоха индивидуализма, субъективизма и психологии стала диктовать свои законы. Золотой век сменился Серебряным. Для поэта восприятие вещи стало важнее самой вещи, а слово освободилось от предмета. «В начале было слово» осталось, а вот «И слово было Бог» ушло, стало неважным. Сама поэзия стала превращаться в религию. Она уже не связующая нить небесного и земного, а самоцель, само истина, которой нужно служить верой и правдой.
Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета:
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее область поэта.
Помни второй: никому не со;увствуй, 
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно.
                ( В. Брюсов)
        Внешний космический Бог исчез из помыслов поэтов того времени. В то же время они создали идолов, божков из самих себя. Константин Бальмонт, к примеру, без ложной скромности, провозгласил себя поэтическим Христом:
«Я изысканность русской медлительной ре;и,
Предо мною другие поэты предте;и,
Я впервые открыл в этой ре;и уклоны,
Перепевные, гневные, нежные звоны.
Я внезапный излом, Я играющий гром.
Я прозра;ный ру;ей, Я для всех и ни;ей.
(К. Бальмонт «Я изысканность русской медлительной ре;и...»)
       В стихотворении Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» двадцать строк, и местоимение «я» автор использовал шесть раз. В «Пророке» 30 строк, а местоимений «я» всего три. У Бальмонта в 16 строках 7 местоимений «я», а в одной строфе – 4. Возможно, это поэтический прием. Но давайте соотнесем содержание. Пушкин и Тютчев обращены вовне. Значение поэта проявляется во взаимодействии с внешним миром. В «Орионе» помимо певца много других персонажей: пловцы, кормчий. В «Пророке» есть шестикрылый серафим. А что такое бальмонтовское «я»? Его лирический герой это стих. Он так и пишет. «Я — изысканный стих», влюбленный «и в себя и в других». Весь прочий мир обозначен словом «другие», то есть это не важный мир. Его стих не пророчит по-пушкински, не впитывает тайну по-тютчевски, а действует достаточно эгоцентрично: «Все пойму, все возьму, у других отнимая».
        Серебряный век провозгласил уход поэта из мира реального в мир идеальный. Это позволило создать много прекрасных стихов, развить новые творческие течения и союзы, сделать яркие поэтические открытия. Но особенная поэтическая гордость (а гордыня, как известно, грех) подтолкнула многих поэтов в пучину личного и литературного эгоизма. Пушкинский пророк должен был смыть свои грехи. Тютчев понимал, что поэт не всегда на такое способен, и поэтому бывает губительным для себя и окружающих. А многие символисты, не задумываясь о последствиях, сотворили и надели прекрасные поэтические короны на свои талантливые головы. На смену пушкинской требовательности к себе пришло принятие себя, понимания своего человеческого несовершенства и идеализация себя любого. 
«…И это я!Я, гражданин села,Которое лишь тем и будет знаменито,Что здесь когда-то баба родилаРоссийского скандального пиита…»
     Сергей Есенин не был символистом, но разделял многие веяния своего времени. Поэту уже не нужно быть пророком. Человеческие слабости не мешают ему быть гениальным. Зачем по-пушкински подвергать себя истязаниям серафима? Даже самый “скандальный пиит” все равно избранный, особенный. “Я ль виноват, что я поэт /...Таким уж родился на свет.” Есенин в двенадцати строчках этого стихотворения использует местоимение «я» восемь раз. Вспомните,  Фрида Кала рисовала себя пятьдесят пять раз. Случайность ли это?
      Одним из крайних проявлений эгоцентризма того времени стало футуристическое течение под названием «Эгофутуризм», придуманное Игорем Северяниным. Он провозгласил самоутверждение личности единственной истиной. Им была создана «Академия эгопоэзии», чей манифест решительно требовал «непрестанного устремления каждого Эгоиста к достижению возможностей Будущего в Настоящем посредством развития эгоизма». Конечно, символисты были высокообразованными людьми. Их вклад в русскую культуру огромен. Но термин «декадентства» появился не случайно. По мнению Владислава Ходасевича “это искусство само по себе никаким упадком по отношению к прошлому не было. Но те грехи, которые выросли и развились внутри самого символизма, были по отношению к нему декаденством, упадком”.
Быть может, юноша веселый
В грядущем скажет обо мне:
Простим угрюмство - разве это
Сокрытый двигатель его?
Он весь - дитя добра и света,
Он весь - свободы торжество! (А. Блок)
 
       Замечательное стихотворение. Но сейчас мне хочется выделить одну мысль Блока. Он ждет прощение от потомков за свое угрюмство, за то, что «хотел безумно жить». Пусть поэт грешен, пусть он человек, а не пророк, но он может покаяться, попросить прощение. В отличие от Брюсова, который приказывает «юноше бледному со взором горящим» и дает ему директивные заветы, Александр Блок ждет прощение от «юноши веселого». Он понимает: не все то, что видится и провозглашается идеальным, таким является. Пушкин пытался быть идеальным. Символисты, зная свое несовершенство, провозглашали себя идеальными. А какие мы сегодня, потомки Пушкина и Тютчева, Блока и Северянина, Брюсова и Есенина? Какими видим себя? Какими пытаемся быть? Что провозглашаем?
                4. Стихи о стихах.
      Современные люди живут в мире информации, в мире смыслов, в море слов. В этом они похожи на символистов. «В начале было Слово» покрылось музейной пылью. Слова везде. Они оторваны от вещей, предметов, событий и живут своей жизнью. Символисты бежали от реальности в Слово. А современные люди живут в словесной реальности. И пишут, пишут, пишут.., в том числе и стихи.
Слова, нанизывая будто бисер,
Из разных фраз, на тоненькую нить,
Мы создаём иллюзии картины,
Подобно вышивке, которой должно быть.
Наш острый ум и наши ощущения,
Того, что смысл слов понятный стал,
Даёт надежду, для благого превращения,
Тех слов в стихи, которые ты ждал.               
                (Водолей)
      Слова автор использует своим острым умом для того, чтобы смысл слов стал понятен самому автору, и его слова превратились в стихи. Для чего написано это стихотворение? Вспоминаются строки Анны Ахматовой: «Я научила женщин говорить... / Но, Боже, как их замолчать заставить!». Заповедь «Не произноси имя Господа всуе», сегодня я бы перефразировала так: «Не произноси Слово всуе!» Поэтическому слову как никогда нужен смысл.
…Чудо огня озаряет тьму,
Дождь укрывает даль.
Из сокровенных даров возьму
Слова святой Грааль…
Стану на круче – шептать ветрам,
Гладить рукой траву.
Слово искать – как дорогу в храм,
И понимать – живу…
               (Ольга Флярковская)
      Искать слова для Ольги значит жить. Ей не интересны ни храм, ни дорога, ведущая у нему. Автор не видит красоты окружающего мира. Она обращается к кручам, к ветрам, к траве только для того, чтобы найти слова. Но разве словесная реальность может заменить саму жизнь? Хочется обратиться к подобным автором с призывом: “Граждане поэты, не ищите темы для стихов, ищите жизнь, и темы появятся сами”.  Пушкин просил собратьев по перу “страшиться бесславия”. А Арсений Тарковский предупреждал: «Слово только оболочка, / Пленка жребиев людских / На тебя любая строчка / Точит нож в стихах твоих”. «Дурно пахнут мертвые слова» Николая Гумилева сегодня уже неактуальны. Современные слова не пахнут. Они не мертвые. Мертвое это то, что было когда-то живым. Стихи сегодня кажутся  искусственными, ненастоящими. Возможно, на смену Золотого и Серебряного веков русской поэзии приходит время поддельных драгоценностей, их синтетических аналогов.
        Помимо смысла стихам не хватает жизни, буйства, материальности авторов. Отсутствие ярких событий часто компенсируется информированием о таковых. Такое понятие, как исповедальность, поэтическое требование говорить о себе и пропускать мир через себя оборачивается бесконечным «яканьем» современных стихотворцев. Особенно это свойственно женщинам. Они меняют размеры, ритмы, стихотворные приемы, но вездесущее «я» остается неизменным. Когда-то авторское «я» было новаторским приемом, но в наше время оно стало обыденным и даже рутинным.
       Чтобы понять, что такое «яканье», можно разделить использования “я” в стихах на три группы: 1) «авторское я», как таковое, 2) «исповедальное я» и 3) «яканье».  “Якающие” поэты чаще всего скатываются до стихов о стихах.
              Авторское «я» как таковое.
       Поэтесса Полина Орынянская в стихотворении “Господи, сколько же гибнет людей”, вспоминая детство, создает замечательный поэтический рассказ. Читательский взор видит старушку - мать, которая плачет, сожалея о количестве погибших, и вяжет. Автор вспоминает, как в детстве вместо кукол играла с мальчишками в войнушки, как просила маму купить автомат, как мальчишки стругали палки - стрелялки. “ - Ты их в кладовку прятала даже, / думала, не найдем там... / Мама кивает и вяжет, вяжет, / вяжет носки для фронта...” Четыре строфы, в которых смысла и чувства больше, чем в иных длинных поэмах. Четыре строфы, в которых проносится вся жизнь автора от детских игр в войнушки до трагической операции на Украине. Без авторского “я” оно не выглядело бы правдивым.
      «Исповедальное я». На запрос в интернете по данной теме поисковик предложил такой ответ: «Исповедальное направление, приносящее в поэзию личный голос, нарративность, обращение к автобиографии, исследование ранее табуированных приватных проблемных зон пришло в поэтический мир как противопоставление, преодоление имперсональности, доминировавшей в академической, консервативной поэзии».
       Да, действительно, настоящей лирики нет без исповедальности. Когда-то академическая поэзия зародилась и развивалась, как школа, как научный подход на фоне фольклорных нелитературных опытов. Со временем классическая традиция становилась все более консервативной. Возникали новые течения и направления.
         Проходило время, и то, что вчера было новым, сегодня стало ветшать.
Слово «догма» означает «свидетельство духа об истине». Церковные догматы когда-то были приняты повсеместно, но со временем прилагательное «догматичный» приобрело негативный оттенок, стало означать нечто костное, консервативное, отжившее свой век. Искусство, вышедшее из лона религии, тоже долгое время поражало сердца миллионов, но со временем прилагательное «искусственный» приобрело не очень позитивное значение и стало синонимом слов: ненатуральный, синтетический, ненастоящий, безжизненный. Например, в словосочетаниях «искусственный интеллект» или «искусственные зубы» смысл прилагательного весьма далек от первоначального высокого значения. Мои рассуждения не означают, что церковь выродилась как явление, а искусство исчезло из жизни людей. Но влияние и одного, и другого на сознание людей значительно снизилось. И язык это отражает. Одной из причин (я подчеркиваю, одной!) подобных процессов стало зацикливание самих пиитов на себе. Так же как церковь стала служить не Богу, а самой себе, в какой-то момент искусство стало святилищем для самое себя.
      Исповедальность была когда-то голосом души, идущим из глубины, сравнимым с покаянием. Она была редкостью на фоне имперсональной поэзии. Но сейчас это общепринятый прием написания стиха, которым пользуются все и каждый. Прием затерся, обветшал, стал обыденным. Табуированные приватные зоны воспеваются гимнами, доходящими до пошлости.  Термин «поэзия, как эмоциональный дневник», требующий отражения всех событий личной жизни в своем творчестве, необходим поэтам, как воздух, особенно для сетевой ежедневной поэзии. Исповедальности стало много. Ею пользуются, не задумываясь, по инерции. И надо заметить, настоящая, идущая от сердца, сокровенная исповедальность по-прежнему большая редкость. Чаще всего она не связана с откровенными сценами или пересказами жизненных событий. 
... Весенней надеждой жива,
Я сердцем покой не приемлю.
Прорежется боль, как трава
К теплу
Сквозь промерзшую землю.
               (Ирина Важинская)
         «Яканье». Там, где «авторское я» используется поверхностно, а «исповедальное я» лишь информирует, кричит или причитает о себе «любимом», там цветет буйным цветом «яканье» стихотворцев.
  Я быть поэтом не хочу.
  Не быть поэтом – не умею.
  То замолчу, как онемею,
  А то строчу, строчу, строчу.
  За что мне крест такой вручён,
  За что такое наказанье:            
  Молчать до самоистязанья,               
  Писать, как будто обречён?
                (Владимир Ботовкин)
          Бедные поэты, обреченные писать… Почему же                современные люди так любят сочинять стихи? Они влекомы мифом о поэте, как человеке особенном, влекомы вдохновением, возможностью погрузиться в высшее состояние, подобно пушкинскому пророку или скандальному пииту.
         Когда-то высокая классическая поэзия вышла из народной и подарила миру имена великих поэтов, таких как Данте, Гете, Пушкин. Со временем она стала более демократичной и индивидуалистической и породила Блока, Есенина, Белого. Сегодня происходит обратный процесс. Элитная поэзия тонет в графоманском море. Чем сетевая лира отличается от фольклорной поэзии? Ведь и то, и другое - не профессиональное творчество простых людей. Графоманство не является народным, соборным. Его умельцы отличаются наследием символистов – резким индивидуализмом. Каждый считает себя особенным человеком, маленьким непризнанным гением.

Как хорошо, что я вторичен:
Есть Бог, и Пушкин, и Рабле –
Я вместе с ними в хоре птичьем
Пою о небе и земле.

Не одинок, не наказуем
Тоской, как модернист любой, -
Я, словно солнце, предсказуем,
И тривиален, как любовь.  (Роман Круглов)

Отличная концовка, но не смотря на вторичность автора особенная гордость сквозит в каждой строке. Упомянутая Романом тоска модернистов, по-моему мнению, имела психологические корни. Чрезмерная зацикленность на себе порождает усталость, угнетенное состояние, при котором сознание, даже самое поэтическое и гениальное, начинает блуждать по замкнутому кругу своих страстей. Не случайно многие поэты Серебряного века трагически ушли из жизни. Поэтому крайне важно подобно классикам Золотого века искать поэтическую тайну мира не только внутри своего таланта, но и вовне. Искать своего серафима и при этом видеть «сторожевого пса» жизни. Именно это дает силы, вдохновляет, возобновляет удивление перед прекрасным и загадочным миром, частью которого является сам поэт. И вместо того, чтобы жаловаться на обреченность и невозможность писать стихи, лучше вдумчиво рассуждать о поэтических горизонтах. Впитать опыт классиков и девятнадцатого, и двадцатого века, и двигаться не по кругу, а по спирали, используя и золотые и серебряные поэтические приемы, имперсональность и исповедальность в зависимости от творческих задач.
 
Ночь упала туда, где дома серебря,
фонари выступают из мрака.
Сочини хоть одно продолженье себя
в этом мире, пустом как бумага.

Сочини перелет над каналом ночным
или бег по трамвайному кругу.
Сочини этот оптовый облачный дым,
сердца розничную разлуку.

Сочини про любовь, о которой мечта
бестолково и жадно хлопочет.
Поспеши – скоро утренняя нагота
нити всех фонарей обесточит.
                (Борис Краснов)
              Не смотря на критический тон статьи я искренне считаю, что после Золотого и Серебряного века инерционные провалы естественны, как периоды сна после активного бодрствования. Это не снимает личной ответственности  пиитов за свое творчество, но хочется верить, что недалек тот день, когда наступит век Жемчужный или Алмазный. К тому же, во все времена, даже в самые темные и беспросветные, появлялись и будут появляться, сияли и будут сиять, словно драгоценные камни, замечательные стихотворные открытия и новые поэтические имена.