Дворник Иов

Пожалуй, немногие произведения классической русской литературы породили столько мемов, как грустная история про маленькую собачку-спаниеля, рассказанная Тургеневым. Речь, конечно, идёт о рассказе «Муму», который читал каждый человек, учившийся в средней школе. Мы склонны иронизировать и смеяться на самими болезненными эпизодами классики – над гибелью Анны Карениной, убийством старухи-процентщицы… Значит ли это, что мы циничны и жестоки? «Циники – разочаровавшиеся романтики» - индульгенция, написанная невесть кем и когда, красивая печоринская поза, инфантильная по сути.

Муму – это детская боль. Много ли знает пятиклассник – хоть из советских времён, хоть из нынешних дней – о российском крепостном праве XIX века? А если и знает, то лишь умозрительно – были помещики, которые угнетали крестьян. Личного чувства к этим абстрактным историческим персонажам нет, да и быть не может. Иное дело – живая и настоящая собака, похожая на собственного лохматого друга или хотя бы на знакомую дворняжку. Оттого и помнятся со школьной скамьи не психологические коллизии рабов и госпожи, а сюжет о страшной гибели маленького беззащитного существа. От ужаса мы часто защищаемся иронией, смехом, альтернативными концовками. Так и здесь – в большинстве анекдотов и мемов Муму спасается, потому что так хочет внутренний ребёнок, оплакивающий смерть собаки.

Может быть, из-за детского неприятия истории, написанной совсем не для детей, большинство читателей никогда не возвращаются к этому рассказу, а ведь судьба Герасима – один из ключей к творчеству писателя. Привычно воспринимать Тургенева как певца угасающей усадебной культуры – «Дворянское гнездо», «Отцы и дети»… Имения, просторы, чаепития, возвышенные беседы, «тургеневские девушки», в конце концов. За большими романами теряется начало, книга, с которой начинается путь Тургенева в большую литературу – «Записки охотника». В Европе бытовало мнение, что именно с этих очерков началась реформа 1861 года, в русской же литературе они стали, как ни странно, чуть ли не первым серьёзным разговором о том, что же это такое – народ. Не ходульный собирательный (а потому безликий) персонаж авторов-вольнолюбцев, и не сарафанно-сусальный, как в официозной триаде «православие-самодержавие-народность», а сложносочинённый, неоднозначный, многоголосый образ, распадающийся на десятки неповторимых судеб. Тему страдающего народа поднимали многие, не видя при этом лиц, но сражаясь за идею. Тургенев чуть ли не первым показал, что народ – это не только бессеребренник Калиныч, но и прагматичный Хорь, которому с помещиком жить-поживать да добра наживать даже выгоднее, чем вольному.

«Муму» ; это личная история Тургенева. Не отстранённое страдание-манифест о символическом мужике, а пережитое наяву. Не описание некоей обобщённой барыни, а портрет собственной матери. Рассказ, написанный на съезжей, куда Тургенев был посажен из-за статьи на смерть Гоголя, предварил выход в свет «Записок охотника», которые были опубликованы в августе 1852 года. Тематически история Герасима не вписывается в сюжетную канву деревенских очерков, но по сути они произрастают из одного корня.

У каждого писателя есть свой самый страшный рассказ. У Чехова – «Спать хочется». У Тургенева – «Муму». История, рассказанная простыми словами, и оттого пробирающая до оторопи даже взрослого читателя. Горькая, пронзительная правда, которую нарочито неловко автор пытается нарядить в сказочные одежды. Начинается и заканчивается рассказ по-былинному: герой-богатырь, важный, степенный сообразно имени своему. Такой Герасим будто и не крепостной вовсе и даже не совсем человек, а одушевлённый огромный дуб или волшебный конь, прекрасный и свободный, созданный для простора и труда. Не то в Москве – там он сразу превращается в узника, зверя в клетке, укрощённого, но всё равно внушающего почтительный страх. И дело даже не в недюжинной физической силе или в том, что он глухонемой. Герасим – другой природы, не такой, как дворня, описанная Тургеневым не то что иронично – с издёвкой. Барыня – зло, но не меньшее зло и её «двор», потерявший обличие человеческое. Даже симпатия Герасима, Татьяна, напоминает забитого зверька, которому «что воля, что неволя – всё одно». Большая часть рассказа посвящена не богатырю-Герасиму, и не барыне, день которой, «нерадостный и ненастный, давно прошел; но и вечер ее был чернее ночи», а именно им – простым людям, оскотиненных страхом. Если у Бога нет других рук, кроме человеческих, то те же слова в равной степени относятся и к дьяволу. Все эти Гаврилы, Степаны, Харитоны, Капитоны, Любови Любимовны, бестолковые, вороватые, никчёмные, услужливые – и есть руки зла. Нет здесь хрестоматийных кротких крестьян – есть люди, чьи души исковеркал страх и развратила городская жизнь (вспомним того же пьяницу Капитона). Они постоянно насмешничают друг над другом, подсматривают в замочные скважины, наушничают… славные люди, что и говорить.

Герасим чужд этому паноптикуму, как зверь-одиночка, существующий по законам собственной природы. Это «естественный человек», который вынужденно живёт в «цивилизованном» социуме, так и не став его частью. Если бы он был слабее, его бы затравили и сломали, но недюжинная физическая сила и бесхитростная, но крепко и правильно сбитая натура позволяют ему оставаться самим собой, охраняя душу его.
В мире «Муму» нет Бога. В городской каморке Герасима нет даже иконы с лампадкой, да и в описаниях барского дома образа не упоминаются (зато есть утренние гадания). Нет и не может быть Бога там, где его место занял человек, считающий себя вправе распоряжаться судьбами других людей и тварей божьих. Нет благодати в московском доме выживающей из ума старухи, присвоившей себе нечеловеческое право казнить и миловать. И всё же «Муму» — это повествование о любви в её высшем истинном проявлении.

Короткий рассказ словно составлен из двух историй. Первая – о любви к женщине, слабой и безответной настолько, что из всех чувств, которые может испытывать человек, у неё остался только страх. О любви, не нужной никому, кроме Герасима. Вторая началась там, где закончилась первая – у Крымского брода, где Герасим, провожавший замужнюю Татьяну в деревню, подобрал слабого некрасивого щенка, барахтающегося в воде. В обоих случаях простая сильная натура Герасима выбирает беззащитное создание, которому нужна помощь, но собачка испанской породы оказалась отзывчивей бедной забитой прачки. Тургенев показывает нам чувство, которое стало смыслом жизни его, как и положено истинной любви, и которое именно из-за идеальности своей было обречено. В «Поэме горы» Цветаева дала точное определение: «Боги мстят своим подобиям». А в мире московского дома с покосившимся балконом был один бог. Но бог ли это был на самом деле?

У каждого читателя неизбежно возникает вопрос: почему Герасим убивает Муму? Он же в финале всё равно уходит из Москвы в родную деревню, почему бы ему не забрать собачку с собой? Зачем Тургенев так мучительно замедляет время, так детально описывает последний их совместный путь, доводя даже взрослого читателя до невидимых слез и спазмов в горле? Кстати, художественное время в рассказе ведёт себя очень прихотливо, оно то бесконечно тянется, то пускается вскачь, то вовсе образует лакуны – дважды повторяется «так прошёл год». Автор проводит своего героя дорогой потерь – сначала родного дома, потом предполагаемой невесты (не напрасно же Герасим приготовил для неё подарок – платок), потом – единственного друга. Муму он терял дважды – после того, как её украли и продали, судьба, казалось бы, сжалилась над ним, вернув любимое существо. Во второй раз фатум вернулся с толпой людей, вооруженных палками, которые осадили конурку дворника, как берлогу дикого зверя, требуя отдать на расправу любимое им существо.

«И сказал Господь сатане: вот, все, что у него, в руке твоей; только на него не простирай руки твоей». Жизнь Герасима чем-то напоминает участь Иова, разве что стад у него не водилось, да и детей не было. Но, как и у библейского персонажа, у Герасима злая воля отбирает всё, что было ему дорого на этом свете. Отдать Муму на потеху и муку жалким людишкам «в немецких кафтанах», вырядившихся так по велению злого божества этого дома? Недаром Герасим показывает, как в народе говорят, «на себе» знак удушения, потому что убить Муму — значит убить себя. Он не может просто сбежать – его с барыней связывает долг, и он его блюдёт, в отличие от остальной трусливой и нечистой на руку челяди. Герасим надевает праздничную одежду, как на собственные похороны, и отправляется в последний путь. Он разделяет последнюю трапезу с Муму в трактире и умирает вместе с ней в залитой водой лодке посредине реки.

Привязанность – от слова «привязать». Она соединяет нас с миром и по сути своей антагонистична абсолютной свободе. Она наполняет нашу жизнь смыслом, пусть и призрачным по меркам вечности, и теплом, пусть недолгим, но оттого дорогим. Разрывая привязанность, мы обретаем свободу, страшную свободу sans merci. Оттого и уходит Герасим, не оглядываясь, - теперь ему ничего не страшно, теперь он никому ничем не обязан, ибо испил чашу потерь своих до дна.

Путь Герасима из Москвы в родную деревню Тургенев описывает нездешними красками: он «чувствовал, как ветер, летевший к нему навстречу — ветер с родины — ласково ударял в его лицо, играл в его волосах и бороде; видел перед собой белеющую дорогу — дорогу домой, прямую как стрела; видел в небе несчетные звезды, светившие его пути, и как лев выступал сильно и бодро». Будто лермонтовский кремнистый путь отразился в этих словах, описывающих обретение человеком новой жизни, в которой уже не будет земной любви, который теперь всецело принадлежит миру и Богу. Недаром первое его действие по возвращении в родную избу – молитва перед образами. И какой же ничтожной в сравнении с этим новым бытием Герасима кажется московская суета предпоследнего абзаца. Маленький рукотворный адок распадается, как домик из гадальных карт барыни.

Кольцо сюжета замыкается, «и возвратится персть в землю, якоже бе, и дух возвратится к Богу, иже даде его»… И вдруг, как маленький чёрт из табакерки, на оглушённого всем происшедшим читателя выскакивает почти гоголевская концовка: «Впрочем, — толкуют мужики, — его же счастье, что ему не надобеть бабья; а собака — на что ему собака? к нему на двор вора о;селом не затащить!». Словно невольный виновник тургеневского заключения улыбается печально и автору, и всем нам из последних строк знакомой всем с детства истории.