Жизнь карикатуриста

Привет всем!
В последнее десятилетие я отдалился от стихо-творения, полностью отдавшись моей основной ипостаси: КАРИКАТУРЕ. Сподобился издать несколько книг с коллекциями моих лучших карикатур: "Прелюдия", "Аллегро" и "Крещендо". Все три книжки в электронной версии можно найти на издательском сайте RIDERO, позволяющем просмотреть бесплатно почти четверть текста и, кстати, заказать печатные варианты. RIDERO выставил их в Амазоне, в интернет-магазинах litres.ru, Lib.aldebaran.ru, iknigi.net, Bookland.com, МТС «Строки».
Автобиографическую книгу «Прелюдия» я перевел на иврит, с включенной в нее поэтической частью, которая получила весьма положительные отзывы:...рифмы удачные и музыкальные... В рамках всеизраильского фестиваля «Анимакс» появился анонс Онлайн-арены культуры иврита "ЯкумТарбут": приводим отрывок из книги известного художника-карикатуриста Бориса Эренбурга, в котором он описывает свою жизнь в форме поэмы... Но это - о моем переводе с русского на иврит.
Что же касается оригинала, то лично я не знаю более подходящей площадки для его показа, нежели стихи.ру.

К чему играть с собою в прятки:
Уж не на третьем ты десятке,
Шестого уж свербит тавро.
Ты все еще, конечно, вечен,
Хоть давит кровь, балует печень,
И главным признаком — беспечен
Небезызвестный бес в ребро…

Уж иней в волосах не тает,
Уж темя розовым мерцает,
Карьера — прах ее… и вот
Ты в потаенную тетрадку
Кропаешь нервно счет остатку,
От самого себя украдкой
Закрывши душу на учет.

Родился я в пятидесятых —
Прохладных, ломаных, зажатых.
Хоть минуло уж десять лет,
Плоды Победы не созрели,
Не все награды подоспели,
Судить немногие посмели,
Кто сеял мрак и что есть свет…

Но многое уж отболело,
И солнце жаркое пригрело,
И — это главное: тогда
Ушел Хозяин — наст суровый,
Плотин полопались засовы
И в целину ту жизнью новой
Ворвалась талая вода.

Вода омыла Беломоры,
ГУЛАГа вьюжные просторы,
Пророков нам вернув босых.
И смыла с плеч крутых погоны,
И развернула эшелоны,
И на расстрельных перегонах
Живых оставила в живых.

Подмыты были вехи, вышки,
Тридцатилетнюю одышку
Вода с собою унесла.
Но всплыли новые герои
В костюмах старого покроя,
Несокрушимым тесным строем
Столпившись гипсом у весла.

И воцарился кто-то снова.
Дабы не пропадать оковам,
Нашлось решение опять:
Чтоб не дала система крену
И чтоб не допустить измены —
Перековать оковы в стену,
Народ свободой не стеснять…

Я свет увидел в Ленинграде.
Но этот город был мне даден
Лишь на три месяца, и вот
Отцу — погоны и расчеты,
И мать уволилась с работы,
Упаковала вещи, ноты…
Нам домом Северный стал флот.

Отец мой, самых честных правил,
Семью всего превыше ставил
И честность — только и всего…
Военврачом он был по званью,
Врачом от Бога по призванью
И Человеком по прозванью…
Как не хватает мне его!

И мама — врач. В ее натуре
Поэзия, клавиатура,
И к языкам, и к книгам страсть.
Под зиму жизни — заскучала
И вдохновение познала,
Том афоризмов вдруг издала
И акварелью увлеклась.

Североморск, сестры рожденье,
Полярными ночами бденья,
Матросы, летчики, пурга,
Отцовский кортик и фуражка,
«Тревожный» чемодан и фляжка,
Мундиры черные, как сажа,
И белые, как снег, снега.

Хоть был уже и космос рядом,
Все, как и прежде, жили стадом,
И оставались, как тогда,
Детьми Великих: Революций,
Индустриа… и Реконструкций,
Коллективи… и Конституций,
И Войн, и прочего труда.

Мы развлекались, как умели.
Прекрасно помню, что мы пели,
По грязи во дворах скользя:
Про Уругваи и про крики,
Четырехглазого заику,
Про Мурку и про Гоп со смыком,
Про «Ленина и Сталина обманывать нельзя».

Согласно той Октябрьской вере
Мы загонялись в пионеры,
Маршировали в комсомол.
Но мысль текла кухонным шепом,
О лидерах, чьи морды — жопы,
О страшных мельницах утопий,
Кровавый выдавших помол…

Вот парадокс: все понимая
И разным «голосам» внимая,
Не веря, верили: придет,
Наступит, счастием сияя,
Шаманским колпаком бряцая
И коммунизм провозглашая,
Обещанно-волшебный год!

Но все же стала жизнь богаче:
Кому — Москвич, кому-то дача,
Кому — Березки и Мерцы.
Уж появились диссиденты,
От сионизма дивиденды,
Слова ВААП, абстракт, аренда,
И Солженицын, и фарцы.

Поросшие быльем обиды
и с утюжками инвалиды…
Я навсегда запомнил их,
Тех хмуро-серых человечков
С подшипниками на дощечках,
С их «Голубым платком», «Колечком»,
Петров и Павлов всех пивных.

Жизнь офицера кочевая,
Страна от края и до края:
То крайний Север, то Урал.
Семья катилась по Союзу,
Как в биллиард: от борта в лузу.
Мне это не было в обузу,
Но постоянства я не знал.

Мне это не казалась странным:
Менять квартиры постоянно,
Менять и школы, и друзей…
Лишь домик деда в Беларуси,
Каникулы, девчонок русых,
И сочных яблок беловкусье
Считаю Родиной своей.

Дед был австрийцами контужен,
Он был глухим и не досужим,
Ему записки я писал.
Не верил в черта он и в бога,
Он мало спал, работал много,
Ко мне он подходил нестрого,
По вечерам меня он ждал.

Такие же, как я, мальчишки,
Днепр, танцы, карты, велик, книжки…
И каждым летом, и всегда
Кровать в сарае дед мне ставил,
А иногда две стопки ставил,
И ждал меня мой дед Израиль,
Израиль ждал уже тогда…

И мы росли, и мы пенились,
И слишком часто матерились,
Играли в храп и в дурачки.
Мы пили чистый спирт из кружки,
Пошли танцульки и подружки,
И уж Высоцкого с катушки
Писали ночью в три руки.

И вот — Челябинск. Остановка.
Своя квартира, обстановка,
Впервой горячая вода
Из крана. И шпана с Заречья.
Тяжелая ладонь на плечи,
И «те» места уж недалече,
Но мне не суждено «туда».

Мне в мир окном явились марки.
Каким же неземным подарком
Р. Холл — почтмейстер наделил
Детей страны Надежд Великих:
Все эти Ньяссы, Танганьики,
Маврикии и Коста-Рики…
Я с ними над землей парил.

Потом, о боги! — Маргарита…
Как жадно было все прожито,
Как сладко было в первый раз
Лететь к Воланду с Азазелло
Фотобумагой черно-белой,
Так, что душа прощалась с телом
И слезы стыли возле глаз.

Я вместе с тем не поневоле
Учусь в художественной школе.
Пленэр, палаток зыбкий кров —
Все приобщало нас к искусству:
Костер, светясь природы грустью,
Захлеб о музыке, о чувствах
И акварельность чистых снов.

Без дружбы жить на этом свете
Нельзя. И вот тех дней свидетель,
Портрет мой, так хранимый мной:
«Дарю я плод свого творенья
И шлю тебе благословенья,
Будь ты всегда лишь сам собой.
Серега, школьный кореш твой».

Тогда — и это ведь немало —
Меж нами не существовало
Национальности проблем.
Мы толковали о гитарах,
О водке, битлах, финках, шмарах,
Но в наших дружеских базарах
ТАКИХ не понимали тем.

Я помню, Вовка, друг мой милый,
Как обо мне тебя спросили,
Указывая из-за спин:
«Кто этот парень симпатичный?»
Вопрос законный и приличный…
Ответил ты вполне обычно:
«Да это ж Борька, наш грузин!»

Десятый класс давно за нами.
С моими школьными друзьями
Давно уже контактов нет,
С Серегой, Юркой и Кадетом.
Володька? Уж Володьки нету.
Кадет? Его почти что нету,
А может быть, и вовсе нет…

Чтоб не дал Бог с пути мне сбиться,
Я должен продолжать учиться.
Что выбрать? Мне — ни тех, ни тех…
Я во врачах себя не вижу,
В художниках себя не вижу,
И вот иду я, где поближе —
Иду учиться в Политех.

Учился я всегда в охотку
И был для кафедры находкой:
Я и художник, и поэт,
На лекциях и в стенгазете.
И на Металлофакультете
Девчонку рыжую я встретил…
Нам было по семнадцать лет.

То, что она мне заявила
При первой встрече — рассмешило
Меня тогда. Но я стерпел.
Ведь до того была желанна,
О ней мечтал я непрестанно,
Хотя и думать было странно,
Что, мол, Израиль — наш удел!

Пошли свидания в общаге,
Свиданья бурные в общаге,
Любовь проклюнулась птенцом.
Я зла не вижу в раннем браке
(Не кулаками ж после драки!…) —
И вот он я уже «во фраке»,
И вот уже мы под венцом…

Экзамены, зачеты, сроки,
Нечасто — частные уроки,
Пять лет сквозь пальцы, как вода…
Отчет, обзор литературы,
Потом — диплома корректура.
Не довелось в аспирантуру,
Да и не рвался я туда!

Затем — работа в институте,
Затем — развилки, перепутья
И скромный — скромный, но — навар.
Заигранная партитура…
Но родилась — рука не дура —
Та первая карикатура,
Получен первый гонорар…

И «жил я славно в первой трети»,
И твердо знал я — бог свидетель —
Что никогда не буду стар.
Ни телом и ни по походке,
Ни в космос, ни для мореходки,
И ни для паренька в пилотке…
Но было и другое STAR.

Взойдя звездою в местной прессе,
И звездочкой в центральной прессе,
Я впитывал сироп похвал,
Телевизьонных информаций,
Порой (бывало!) и оваций.
От разноцветных публикаций
Почтовый ящик распухал.

До тридцати я был так молод…
Снедал меня по славе голод,
Я возраста не ощущал.
Вот тут-то родилася дочка,
Потом вторая: два цветочка.
И понял я, что жил — в рассрочку,
И счастья до тех пор не знал.

А званье гордое «мужчина» —
То статус, связанный не с чином,
Его не даст ни счет, ни сан.
Есть тьма критериев на свете:
Усы, жена, работа, дети…
Так без последнего, поверьте,
Ты не мужчина, ты — пацан!

И налетела перестройка,
И «Память» вскинулася бойко,
Дерьмо всплывало, ну а сталь…
Всерьез вели министры споры
Менять ли нефть на помидоры.
Списать пришлось понятий горы,
И многого безмерно жаль…

Мне стало ясно: в этом мире
Обязан жить в своей квартире
Народ многострадальный мой.
Упаковались чемоданы,
И шли мы, вывернув карманы.
Наш путь шел через третьи страны
В чужбину, в Азию-с, домой…