Овидий, Метаморфозы, книга 6

Выслушав эти слова, похвалою Тритония дарит
песни сестёр-Аонид, одобряя их гнев справедливый,
и про себя говорит: «Не хвалить нужно мне, а хвалиться
тем, что хулу божества безнаказанной не оставляю.»
Стала она вспоминать о судьбе меонийской Арахны,
прядшей блистательно шерсть и, по слухам, не хуже богини.
Девушке имя дают не родные места, не семейство,
но лишь искусство её. Колофонец Идмон ей родитель,
мурексом красил он шерсть, проницающим даром Фокеи,
мать же давно умерла. Та была из народа простого,
равная мужу во всём, ну а дочь по лидийским пределам
славу снискала трудом, хоть и вышла из бедного дома,
хоть и в Гипепах жила, захолустном своём городишке.
Чтобы взглянуть хоть разок на её превосходное дело,
нимфы к ней дружно брели с виноградников статного Тмола,
милые реки свои пактолидские нимфы бросали.
Так все любили смотреть, и не только на сами одежды,
но на прядение их. Вот искусство блистательной пряхи!
Делит сначала она шерсть на множество грубых комочков,
пальцами долго их мнёт, чтобы шерсть становилась воздушной,
как в небесах облака. Видя лёгкий тот палец, крутящий
гладкое веретено, и нырянье иглы, ты сказал бы,
что наблюдаешь дела ученицы великой Паллады!
Девушка оскорблена этой связью с искусством богини:
«Посоревнуюсь я с ней! Проиграю – отдам что угодно!»
Облик старухи приняв, забелела висками Паллада,
стала нетвёрдо ступать, опираясь на длинную палку,
речь свою так начала: «Больший возраст не всем обладает,
что неприемлемо нам. Знаешь, опыт приходит с годами.
Не презирай мой совет! Между смертных людей ты желаешь
славу себе получить величайшей прядильщицы шерсти.
Ты пред богиней смирись, безрассудная, юная пряха!
Слёзно прощенья проси, и богиня тебе не откажет!»
Та помрачнела лицом, отстранилась от начатых нитей.
Руку едва удержав и глазами свой гнев изливая,
так принялась говорить нераскрытой богине Палладе:
«Ум твой совсем оскудел, и от старости еле ты ходишь,
век твой тебе повредил. Ты ступай, заговаривай уши,
если твой дом не пустой, либо доченьке, либо невестке!
Я тут сама разберусь, и не думай, что эти угрозы
могут меня устрашить! Моё мнение не изменилось!
Что же она не придёт? Почему состязаться не хочет?»
Ей же богиня: «Пришла!» И отбросила дряхлый свой облик,
снова Палладою став. Молодые мигдонки и нимфы
падают пред божеством, ну а девушка не испугалась,
лишь покраснела слегка. Поддалось под внезапным румянцем
сопротивленье лица – так багряным становится воздух,
если Аврора начнёт подниматься по раннему небу,
и, поалев, попылав, от набухшего солнца белеет.
Девушка хочет начать. Ошалев от желанья победы,
рвётся к ужасной судьбе. Дочь Юпитера больше не спорит,
не призывает к уму, не откладывает состязанье.
Сразу садятся они, эта здесь, эта там, напрягают
оба станка-близнеца приготовленной ткацкой основой,
полнится нитью навой, эта нить разделяется бёрдом,
вот и проворный уток между острыми зубьями вставлен,
пальцы же тянут челнок, продеваемый ловко меж прядей,
зубья опять и опять бьют по прядям и ткань уплотняют.
Женщины быстро прядут, подпоясав под грудью одежду.
Руки, усердьем своим позволяя забыть про усилье,
пурпур красивый берут, прежде в тирском котле прокипевший,
тонкие нити блестят, чьи оттенки едва различимы –
так, если после дождя свод небесный пронзается солнцем,
радуга мощной дугой украшает широкое небо,
тысячей разных цветов разделённые ленты сверкают,
впрочем, не видят глаза, как одна переходит в другую,
цвет на границах один, лишь на кромках меняется краска.
Гибкий покров золотой весь пронизан сплетением нитей,
и выпрядают станки стародавние повествованья.
Ловко Паллада прядёт Марсов холм у Кекроповых башен,
древнюю распрю о том, как удачней назвать это место.
Вот и двенадцать богов, и Юпитер сидит между ними,
троны у всех высоки, каждый бог выдаётся спокойным
и величавым лицом, у Юпитера царственный облик.
Вот и властитель морей. Поднимаясь, он длинным трезубцем
острую ранит скалу, и ручей вытекает из раны,
и за бегущий ручей бог немедленно требует город.
Ну а Паллада стоит со щитом и копьём заострённым,
волосы спрятаны в шлем, и всю грудь защищает эгида,
держит богиня копьё, наконечник вонзается в землю,
и вырастает побег, забелевший плодами оливы.
Боги дивятся труду, и всё дело венчает Победа.
Чтобы сопернице дать представленье о том, что бывает
вознагражденьем тому, кто тягаться дерзает с богами,
по четырём сторонам появились четыре картинки,
яркие цветом своим – состязанья коротких фигурок.
Были в одном из углов люди Фракии – Гем и Родопа,
две ледяные горы, потерявшие смертный свой облик
из-за того, что себя именами богов называли,
а из другого угла мать пигмеев несчастная смотрит –
ей, проигравшей свой спор, приказала богиня Юнона
стать полевым журавлём, на своих же людей ополчиться.
И Антигона стоит. Ей супругу Юпитера вызвать
вздумалось как-то на спор, потому-то Юнона решила
в птицу её превратить. Не помог Илион ей нисколько
с Лаомедонтом-отцом. Аплодирует щёлканьем клюва
аист недавний себе, распахнув белоснежные крылья.
Угол остался один, и там обнял Кинир одинокий
милых своих дочерей, ныне ставших ступенями храма,
так он лежит на камнях, проливая обильные слёзы.
Также богиня всю ткань вязью мирных олив окружила
(сделав каёмку из них) и на этом закончила дело.
А меонийка в ответ вышивает быка и Европу,
жив тот обманчивый бык, и действительно плещется море!
Смотрит Европа туда, где остался покинутый город,
спутниц любимых зовёт и, боясь подбегающей влаги,
приподнимает ступни. Создана и Астерия рядом,
девушку тащит орёл, продолжающий с нею бороться.
Вышита Леда потом, лебедиными крыльями скрыта.
Облик сатира приняв, с Никтеидой ложится Юпитер,
чтобы два парных плода этой девушке чудной оставить.
Он же, тиринфянка, стал в твоей комнате Амфитрионом,
он с Асопидой – огонь, золотящийся ливень – с Данаей,
он с Мнемозиной – пастух, с Деоидой же – змей пестрокожий.
Вышит и ты, бог Нептун, эолийскую девушку взявший,
став распалённым бычком. Ты, обличье приняв Энипея,
двух Алоадов родил. Овном став, обманул Бизальтиду.
Желтоволосую мать, урожаев нежнейших богиню
ты подминал жеребцом. Стал ты птицей со змееволосой
матерью птицы-коня, а Меланто поймал ты дельфином.
Лица богов и людей хорошо обозначила пряха,
вышила каждый пейзаж. Феб теперь селянином оделся,
вот шкуру льва нацепил, вот надел ястребиные перья,
вот, как знакомый пастух, поиграл с Макареевой Иссой.
А Эригону провёл виноградом обманчивым Либер,
ну а Сатурн, став конём, дал рожденье двойному Хирону.
Ткань окружала кайма, оттенявшая эту работу
вязью прекрасных цветов, сквозь побеги плюща прораставших.
Этот шедевр осудить ни Паллада не может, ни Зависть.
Мрачно глядит на него белокурая бранная дева
и разрывает покров, преступленья богов показавший.
Стиснув киторский челнок, со всей силы она ударяет
трижды, четырежды в лоб Идмониду, ткачиху Арахну –
та же, стыда не стерпев, гордой шеей повисла в удавке.
Жалко богине теперь, и бедняжку она поднимает,
молвит ей: «Что же, живи! Но висеть продолжай, негодяйка!
Пусть наказанье твоё, чтобы ты не ждала избавленья,
будет не только тебя, но твой род и потомков неволить!»
И отошла от неё, окропив её зельем Гекаты.
Скорбную влагу впитав, сразу волосы на пол упали,
с ними два уха и нос, голова начала уменьшаться,
крошечной стала совсем, как и всё похудевшее тело.
Тонкие пальцы висят, из обоих боков удлиняясь,
прочее – только живот. Из того живота паучиха
нить начинает пускать, принимаясь, как прежде, за пряжу.
Царство лидийцев шумит, слух идёт по фригийским пределам
и наполняет весь мир повтореньем того, что случилось.
Раньше, до свадьбы своей, ту Арахну знавала Ниоба,
девушкой юной живя в меонийском краю, под Сипилом.
Не убедило её злоключенье землячки-Арахны
вечных богов уважать и слова говорить поскромнее.
Многим гордилась она, но ни муж, одарённый талантом,
ни знатный род их семей, ни величье богатого царства
так не приятны жене (хоть и всё остальное приятно),
как сыновья с дочерьми. Та Ниоба была бы счастливей
всех матерей на земле, если б так и сама не считала.
Вот уж вещунья Манто;, дочь Тиресия, движима богом,
шествует по площадям, с каждой улицы голос возносит:
«Вы соберитесь толпой, вы ступайте скорей, Исмениды,
вы и Латоне самой, и двум детям Латоны молитесь,
жертвуйте им фимиам, увенчайтесь побегами лавра!
Так вам Латона велит, изъясняясь моими устами!»
Ну а фиванки бегут, все приказы скорей исполняют,
жгут на огне фимиам, жарко молятся над алтарями.
Свитой прекрасной гордясь, величаво подходит Ниоба,
в платье фригийском она, пышно золотом переплетённом,
блещет она красотой, сколько гнев ей блистать позволяет.
Гордо мотнув головой, шёлк волос по плечам рассыпая,
«Разве не блажь, – говорит, – божества, о которых мы слышим,
видимым предпочитать? Что за шум с алтарями Латоны?
Где для меня фимиам? Назывался отец мой Танталом,
право лишь он получил восседать за столами бессмертных,
мать же – Плеядам сестра, дед мой – Атлас, титан величайший,
держит эфирную ось на плечах он своих богатырских,
даже Юпитер – мой дед! Но ещё я горжусь им, как свёкром!
Я и фригийский народ, и владения Кадма пугаю
мощным господством своим. Эти стены супруг мой построил
с толпами верных людей. Вместе с мужем я властвую вами!
Я весь дворец обойду, каждый угол померяю взглядом –
всюду сокровища там! И про внешность мою не забудьте –
я ведь богиня сама! Вы и семь дочерей посчитайте
и семерых сыновей, а потом и зятьёв, и невесток!
Вот и спросите меня, не похвально ль моё превосходство!
Смеете мне предпочесть вы её, титаниду Латону,
Кея какого-то дочь? Ей когда-то весь мир наш огромный
малого места не дал, чтобы лечь и детьми разродиться!
Ваша богиня плелась по земле, по воде и по небу,
полной изгнанницей став, пока Делос, почувствовав жалость,
ей, наконец, не сказал: «Ты по суше бредёшь, я по водам.»
Дал он ей шаткий приют, и она разрешилась там двойней –
это седьмая лишь часть моего дорогого потомства!
Счастлива я! Разве нет? И останусь такой же счастливой!
Кто не согласен со мной? Защищает меня изобилье!
Я ведь намного крупней, чем Фортуна смогла бы разрушить,
многих детей заберёт – у меня же останется больше!
Роскошь убила мой страх! Вы представьте, что некие дети
были утрачены мной. Хоть меня обокрали, однако
мне не пришлось бы иметь лишь двоих, как вот этой Латоне!
Вот ведь какая толпа отделяет её от сиротства!
Всё, прекращайте обряд! И с волос эти лавры снимайте!»
Люди снимают венки, прерывают священное действо
и про себя, шепотком продолжают молиться богине.
Возмущено божество и промолвило с кинфской вершины
двум своим детям родным: «Посмотрите, что стало со мною!
Я вас за свет родила, я горжусь вашим дивным явленьем
и никакой из богинь я не кланяюсь, кроме Юноны!
Что же я за божество, если я на всё время лишаюсь,
дети, моих алтарей! Так без помощи вашей и будет!
Это не вся ещё скорбь! В довершение зла Танталида
и обругала меня, и посмела свой выводок ставить
выше и вас, и меня! Это ей отзовётся! Бездетной,
вынув отцовский язык, негодяйка меня называла!»
Намеревалась мольбы к этой речи прибавить Латона,
Феб же сказал: «Перестань! Замедляется жалобой кара!»
Феба согласье дала, и они, заскользив по эфиру,
облаком скрыты от глаз, долетели до крепости Кадма.
Там широко возле стен растянулось привольное поле,
полный простор лошадям. От копыт, постоянно стучащих,
и от бессчётных колёс комья жёсткой земли размягчились.
Несколько храбрых парней из семи сыновей Амфиона
давят на спины коней, защищённые тирским багрянцем,
вожжи спешат натянуть, еле гибкие от позолоты.
Вдруг восклицает Исмен, первый плод материнского чрева,
силясь в уверенный круг повернуть разогретого зверя
четвероногий пробег и смирить пенный рот натяженьем:
«Горе мне!» Это стрела впилась в грудь ему. Он обмякает
и, отпустив удила начинающей виснуть рукою,
через плечо жеребца повисает и падает вправо.
Сразу за братом Сипил, в тишине звон колчана услышав,
дёрнул к себе удила, словно опытный кормчий, который,
видя скопление туч, начинает натягивать парус,
вялый с обеих сторон, чтоб оттуда не вырвался ветер.
Впрочем, пока он тянул, неизбежное с ним приключилось:
тонко запела стрела и пронзила открытую шею,
и наконечник стрелы в тот же миг показался из горла.
Под мельтешенье копыт, под мельканье распущенной гривы
валится парень вперёд, землю кровью своей согревая.
Вот и несчастный Федим, и Тантал, имя деда носящий,
кончив дневные труды, занялись молодеческим делом,
телу приятной борьбой на блестящей от масла палестре.
Тесно их руки сплелись, груди крепко друг в друга упёрлись,
но застонала стрела, с тетивою тугой расставаясь,
сразу в два тела вошла, чтобы не разделять умиравших.
Вместе вскричали они, на равнину повергнулись вместе,
корчась от горестных мук, вместе головы вскинули к небу
и закатили глаза, и потом вместе дух испустили.
Видит Алфенор их смерть, на груди раздирает одежду,
к братьям холодным летит и вдруг падает ниц, выполняя
благочестивый свой долг. Судьбоносным железом Делиец
тело ему разорвал и все органы в теле изранил.
Вынули эту стрелу, но часть лёгкого вырвали тоже
на крючковатом конце, и душа излилась вместе с кровью.
Целых две раны нашли на нестриженном Дамасихтоне.
В ногу он был поражён, где встречается голень с коленом,
и где коленный сустав укрепляется связками сзади.
Юноша хочет рукой наконечник погибельный вынуть,
но и вторая стрела входит в горло по самые перья,
а кровеносный поток ту стрелу вымывает из раны,
брызжет и светится кровь, уносимая бешеным ветром.
Илионей, наконец, поднял вверх бесполезные руки,
начал кричать: «Божества! Все, какие бывают на свете!
Сжальтесь!» Несчастный не знал, что не все ему боги помогут.
Лукодержатель внимал, и был тронут мольбой, но из лука
уж полетела стрела. Впрочем, рана была небольшая,
и не совсем глубоко впилось в юное сердце железо.
Слухи об этой беде, скорбь народа и слёзы семейства
быстро уверили мать в накатившем негаданном горе,
лишь поражалась она, что на небе сумели, посмели
столько беды сотворить, что настолько влиятельны боги!
Пал и отец Амфион. Прямо в сердце свой меч погружая,
умер и тем погасил и всю боль, и сияние солнца.
Как же Ниоба теперь отличалась от прежней Ниобы,
прочь отводившей народ от алтарных служений Латоне,
по городским площадям горделиво шагавшей, на зависть
родственников и друзей! Даже враг ей теперь сострадал бы!
Вот, на своих сыновей тяжко падает мать, и целует
их ледяные тела, без порядка со всеми прощаясь,
и, приподняв к небесам посиневшие руки, стенает:
«Ешь поскорей эту скорбь, беспощадная, злая Латона!
Досыта грудь насыщай, услаждайся моим злополучьем!
[Дикое сердце корми! Я, детей семерых погребая,]
гибну! Кичись, торжествуй! Победив, ты мне стала противна!
Но почему – победив? Даже в горе имею я больше,
чем в благоденствии – ты! Я и суммой смертей побеждаю!»
Договорила она, в тот же миг тетива зазвучала,
все испугались кругом, но Ниоба стояла спокойно,
храбрая скорбью своей. Сёстры в чёрных одеждах молчали,
пряди волос распустив, провожая безжизненных братьев.
Вот содрогнулась одна, и, стрелу из груди вынимая,
пала, уткнувшись лицом в тело брата. Другая, пытаясь
бедную мать приласкать, замолчала и вдруг наклонилась,
вдвое всем телом своим от невидимой раны согнувшись,
[губы с усилием сжав, чтобы духу не дать испуститься.]
Эта бежит прямо в смерть, эта, мёртвая, гибнет на мёртвой,
та хочет скрыться от глаз, эта, видишь, от страха трепещет.
Шесть погибает сестёр от различных смертельных ранений,
лишь остаётся одна. Мать, всем телом её заслоняя,
всем одеяньем покрыв, начинает кричать: «Умоляю!
Младшую не убивай! Только младшую эту не трогай!»
Гибнет последняя дочь. Мать садится на землю и смотрит
на сыновей, дочерей, на убитого мужа. От боли
закостенело лицо, ни один волосок не трепещет,
кровь отступила от щёк, и глаза неподвижно сверкают
в тёмных глазницах своих – ничего, что живёт, не осталось.
Вот вместе с нёбом язык отступает в гортань, цепенеет,
вены уже не скользят под покровом твердеющей кожи,
шея не гнётся совсем, не способны к движению руки,
ноги не делают шаг, и всё тело внутри каменеет.
Бедная плачет навзрыд и летит в завихрении ветра
в край, где она родилась. Там, оставшись на горной вершине,
тает, и даже теперь истекают из мрамора слёзы.
Гнев божества осознав, и мужчины, и женщины стали
жарче богине служить, двух великих детей породившей,
вкладывать больше души в исполненье священных обрядов.
И, как бывает подчас, новый слух дополняется старым,
кто-то уже говорит: «На полях плодородных, ликийских,
эту богиню презрев, не остались крестьяне без кары.
Люди простые они, оттого и рассказ неизвестен,
но и чудесен весьма. Сам я видел и заводь, и место,
где началось волшебство. Мой отец, отягчённый годами,
долго ходить уж не мог, и меня в поселенье отправил
выбрать хороших волов, а со мною пошёл провожатым
кто-то из местных людей. Мы вдвоём на равнину глядели,
видим – а в центре пруда, весь в золе от священных сожжений,
высится древний алтарь, окружённый дрожащей осокой.
«Будь благосклонна ко мне!» – чуть дыша, прошептал провожатый.
Я же за ним повторил, тоже шёпотом: «Будь благосклонна!»
И про алтарь я спросил, кто его покровитель: наяды,
Фавн или местный божок? А крестьянин мне так отвечает:
«Юноша мой! В алтаре нет присутствия горного бога,
камень считает своим та, кого прогнала отовсюду
высшего бога жена, и молящей о помощи Делос
мог хоть с трудом, но помочь. Он и сам лёгким островом плавал.
Там, листья пальмы схватив, оперевшись на древо Паллады,
стала Латона рожать неугодную мачехе двойню,
а уж потом, говорят, убежала от гнева Юноны,
этих младенцев-богов к материнской груди прижимая.
Солнце сжигало поля в центре Ликии химерородной.
Сильно от странствий устав, от палящего солнца иссохнув,
стала богиня искать, где бы ей утолить свою жажду,
а молоко из грудей дети жадные пили и пили.
Вот появляется пруд, неглубокий, в открытой долине,
рядом селяне стоят, собирая и веточки ивы,
и камыши, и латук, неподвижным озёрам приятный.
Дочерь титана пришла и траву придавила коленом,
чтобы холодной воды зачерпнуть округлённой ладонью.
Сельский народ запретил. Но к толпе обратилась богиня:
«Что же, вам жалко воды? Это – дар всем живущим на свете!
Разве природа велит, чтоб хозяин имелся у солнца,
воздуха или ручьёв? Я беру только общее благо!
Впрочем, я вас попрошу, чтобы вы мне воды уделили.
Я собиралась не мыть утомлённые руки и ноги,
но лишь водицы испить.» Пересохла гортань говорящей,
рот весь горит от жары и едва пробивается голос.
«Будет нектаром вода, хоть глоточек. Скажу откровенно,
я от воды оживу. Вы с водою мне жизнь возвратите!
Вы пожалейте детей! Как с груди моей тянут ручонки
бедные дети мои!» (Те и правда ручонки тянули).
Кто б не растаял душой, слыша кроткие речи богини?
Впрочем, селяне стоят, запрещают, бросают угрозы
и оскорбляют её, и велят убираться подальше.
Даже и это не всё – эти люди руками, ногами
начали воду мутить, злобно прыгать по вязкому илу,
грязь поднимая со дна. Рассердилась ужасно богиня,
жажду свою позабыв. Дочерь Кея просить перестала
тех недостойных людей, прекратила смиряться и плакать,
что не пристало богам, но лишь к небу ладони воздела
и говорит: «Если так, то живите в пруду этом вечно!»
Воля богини сбылась. Под водою резвятся селяне,
то погружаются в пруд, то поверхность его пробивают
россыпью резвых голов, то плывут во все стороны сразу,
часто сидят на камнях, часто прыгают снова в холодный
омут стоячей воды, но и даже теперь упражняют
свой нечестивый язык, начиная бесстыжие ссоры,
и, находясь под водой, под водой начинают злословить,
голос их вовсе охрип, и раздулись округлые шеи,
и расширяются рты от напора язвительной брани.
Спины коснулись голов, шеи будто бы вовсе отъяты,
зазеленела спина, а живот пребольшущий стал белым,
вот как в илистых прудах появились прыгуньи-лягушки.»
Так завершился рассказ про волшебную кару ликийцев.
Кто-то припомнил и то, как сатира, который тритонским
был побеждён тростником, сын Латоны подверг наказанью.
Начал сатир голосить: «Что с меня ты меня же сдираешь?
А! Как досадно мне! А! Этих горестей флейта не стоит!»
Влажная кожа висит, удалённая полностью с тела,
ставшего раной сплошной, кровь обильно течёт отовсюду,
белые жилы видны, вены мокро блестят и трепещут,
нет на них кожи совсем. Ты все органы мог сосчитать бы,
все волоконца найти, на грудной замерцавшие клетке.
Сельские фавны скорбят, в тёмных рощах живущие боги,
братья-сатиры в слезах, и Олимп, всё страдальцем любимый,
плачут и нимфы по нём, и любой, кто выводит на склоны
и шерстеносных овец, и коров, и быков круторогих.
Влажною стала земля, все истёкшие слёзы впитала,
венами выпила их, и тогда слёзы стали водою,
вышли из толщи земли, зажурчали на воздухе вольном.
Между крутых берегов направляется к бурному морю,
Марсия имя нося, тот поток, из фригийских чистейший.
Этим закончен рассказ. Возвращаются к прежней легенде,
как был убит Амфион, как потомство его погибало.
Мать обвиняют во всём. Говорят, лишь Пелоп о несчастной
плакал, одежды срывал, и когда его грудь обнажилась,
тут же слоновая кость на плече обозначилась левом.
В детстве-то это плечо было с правым плечом равноцветным,
тоже и мясо, и кровь. Сын руками отца был изрублен,
боги сложили его, все куски принеся по порядку,
лишь не нашёлся кусок между горлом и верхом предплечья,
так что слоновую кость в это место поставили боги,
сделав Пелопа опять обладателем цельного тела.
Знать отовсюду сошлась, города по соседству просили
каждый тиранов своих дать страдальцу слова утешенья.
Аргос и Спарта пришли, также край Пелопидов – Микены,
и Калидон, той порой гнева мрачной Дианы не знавший,
и край плодов, Орхомен, и Коринф, так прославленный бронзой,
злая Мессена пришла, и глухие Клеоны, и Патры,
Пилос, Нелеев удел, и Трезен, в те года не питфейский,
ряд и других городов из пределов двуморского Истма,
также и ряд городов за границей двуморского Истма.
Кто бы поверил тому? Вы одни не явились, Афины.
Долгу мешала война. Перейдя на судах через море,
варвары вышли на вас и трясли мопсопийские стены.
Воин фракийский, Терей, сохранил вас, явившись на помощь,
славу себе заслужил и свой род обессмертил победой.
Был он к тому же богат, управлял многолюдным народом,
предком Градива считал. И по этим причинам Пандион
Прокну дал в жёны ему. Ни защитница браков, Юнона,
ни Гименей не пришли, Граций не было тоже на свадьбе.
Факел держали в руках, взяв его с похорон, Эвмениды,
стлали они же постель, а на крыше сидел нечестивый
филин, и брачный покой толстопёрым увенчивал телом.
В общем, под филином тем стали парою Прокна с Тереем,
сына родили потом. Ликовали, конечно, фракийцы.
Радуясь, муж и жена благодарность богам возносили.
День же, в который Терей дочь Пандиона сделал супругой,
праздником стал, как и день, когда Итис на свет народился –
так мы не видим судьбы! Вот уж в небе Титан обозначил
пять обновившихся лет, каждой осенью год закругляя.
Прокна к супругу пришла и, ласкаясь, ему говорила:
«Если ты любишь меня, то к сестре отпусти меня в гости,
либо её пригласи, ну а тестю скажи, что недолго
будет она у меня. Ты мне дашь превосходный подарок –
счастье сестру повидать!» Муж велел корабли приготовить
и, округлив паруса, вспенив море движением вёсел, 
в гавань Кекроповувплыл и коснулся причалов Пирея.
К тестю он тут же пошёл, и сомкнулись их правые руки,
и с пожеланьем добра приступили мужчины к беседе.
Сразу Терей рассказал, что приехал по просьбе супруги,
пообещал, что сестра очень скоро вернётся обратно,
тут Филомела вошла, вся светясь превосходным нарядом,
ярче светясь красотой. Так, согласно чудесным рассказам,
ходят наяды в лесах, так дриады блуждают по чащам,
надо лишь их разодеть и похожие дать украшенья.
Девушку взглядом пронзив, разгорелся Терей не иначе,
как если б кто-то поднёс яркий факел к белеющим злакам,
или бы листья поджёг, или сено в огромном сарае.
Вид был, конечно, красив. Но и похоть в мужчине гнездилась,
да и в родимых краях был весь род его склонен к Венере,
так что огонь родовой перешёл на отдельное тело.
Ум поддаётся мечте развратить попечение спутниц,
взятку кормилице дать и потоком подарков безмерных
в девушке вызвать ответ, на подарки всё царство растратить,
или похитить её и отстаивать яростной бойней –
больше не держит ничто распалённого жаркой любовью,
грудь не способна вместить заключённое в ней полыханье.
Он уже терпит с трудом, он иссушенным ртом порученья,
данные Прокной, твердит, прикрывая свой собственный голод.
Красноречива любовь, и плодит неразумные просьбы,
будто жена так велит, будто Прокне всё это угодно.
Боги высоких небес! Как же всё-таки тьмой беспросветной
смертное сердце полно! Устремляясь душой к преступленью,
кажется честным Терей, и за зло похвалу получает!
И Филомела сама так настойчиво просит, сжимая
руки и плечи отца, повидаться с любимой сестрою,
просит и блага себе, и тем самым отсутствие блага!
Смотрит на это Терей, и уж девушку в мыслях ласкает,
и поцелуи отцу, и ладони на шее отцовой
разогревают его, возбуждают, питают влеченье.
Видя объятья с отцом, он ей тоже отцом быть желает
(впрочем, и даже тогда грязь не стала бы менее грязной).
Просьбой своих дочерей был отец побеждён. Та ликует,
мечется, благодарит, и не знает, бедняжка, что сёстрам
выпал успех для того, чтобы выдать обеим несчастье.
Фебу немного трудов оставалось, и быстрые кони
сыпали дробью копыт о пологие склоны Олимпа.
Царский закончился пир, золотого отставили Вакха,
сну поручили тела, отягчённые сладостной пищей.
Царь одризийский лежит, и пылает к той девушке страстью,
и вспоминает лицо, и движенья, и руки такими,
как он хотел бы их знать, и всё тело её представляет,
кормит свой жаркий огонь изгоняющим сон вожделеньем.
Свет в небесах забелел. Руку зятя сжимая, Пандион
дал ему в спутницы дочь и сказал, истекая слезами:
«Вот она, милый мой зять! Мною движет моё благочестье,
воля моих дочерей (ты, Терей, с ними тоже согласен).
Я умоляю тебя ради наших сердец породнённых,
ради верховных богов, чтоб ты стал ей отцовской любовью
и поскорей возвратил это сладкое мне утешенье
в старости шаткой моей (мне любая задержка несносна)!
И Филомеле скажу. Если ты с благочестьем знакома,
быстро ко мне возвратись (ты одна, без сестры тут осталась)!»
Так наставлял свою дочь, так её целовал он прилежно
и посреди этих слов лил на землю горячие слёзы.
Требовал новых он клятв, уезжающих правые руки
соединял и просил передать пожелания блага
дочери, внуку его, чтоб они про него вспоминали,
вот он «прощай» произнёс и зашёлся от гулких рыданий,
мыслей своих же боясь, отягчённых предчувствием горя.
И наконец-то взошла на корабль расписной Филомела,
зашелестела волна, отдалились от берега вёсла,
крикнул Терей: «Победил! Я везу исполненье желаний!»
[Начал вовсю ликовать, силой воли свой пыл усмиряя]
варвар, глазами в лицо вожделеемой девушки впился,
так плотоядный орёл, эта птица Юпитера, схватит
зайца крючками когтей и уносит в гнездо, на вершину,
пленник не может сбежать, и добычей любуется хищник!
Вот уже путь завершён, из усталого судна выходят
путники на берега. Дочь Пандиона царь уловляет,
в дом отдалённый ведёт, скрытый в зарослях древнего леса,
и запирает её, а она вся дрожит, и бледнеет,
плачет, боится всего, хочет знать, где сестра дорогая,
царь же всё зло проявил, беззащитную девушку стиснул,
похоть свою утолил, та же часто отца призывала,
часто звала и сестру, но великих богов – непрестанно!
Вот уж трепещет она, как овечка, которая в пасти
серого волка была и не верит, что всё ещё дышит,
так и голубка трясёт алой кровью залитые крылья,
помня, как в жадных когтях лишь недавно она погибала.
Девушка в чувство пришла, стала волосы дёргать руками,
[будто на похоронах с горьким плачем заламывать руки,]
тянет ладони, кричит: «Ах ты варвар! Да что ж ты наделал!
Зверь ты, а не человек! Ты молений отца не уважил,
лившего слёзы при нас, ты сестру мою милую предал,
и обесчестил меня, и нарушил все брачные клятвы!
[Перевернул ты всю жизнь! Ты и мной, и сестрой насладился,
нам ты обеим супруг! Я же кары, как враг, заслужила!]
Что ж ты меня не убил, чтоб уже совершить все злодейства?
Если б ты дух мой исторг до того, как испортить мне тело,
я бы к теням отошла к преступленьям твоим непричастной!
Если всё видно богам, если сила богов что-то значит,
если погибло не всё оттого, что я тут погибаю,
кары ты не избежишь! Я сама всякий стыд позабуду
и о тебе расскажу! Если будет дана мне возможность,
к людям сама я пойду! Если в лес ты меня прогоняешь,
криком наполню я лес, пробужу сострадание в скалах!
Всё будет слышать эфир, да и бог, если есть он в эфире!»
Сильно жестокий тиран был разгневан такими словами,
но и боялся весьма, и по этим обеим причинам
вынул из ножен свой меч, а он был им тогда опоясан,
девушке волосы сгрёб, заломил ей за талией руки,
путы заставил терпеть. Филомела подставила горло,
видя мерцающий меч, и надеялась быстро погибнуть.
Но возмущённый язык, призывающий имя отцово,
силящийся говорить, ухватил истязатель клещами,
срезал жестоко мечом! Сочный корень затеплился кровью, 
и на смолистой земле тот язык и дрожит, и бормочет,
гнётся, как тело змеи, перерубленной сильным ударом,
и, коченея уже, в рот хозяйки желает запрыгнуть.
Даже так зло поступив (ты едва ли рассказу поверишь),
снова и снова злодей усладился израненным телом
и возвратился к жене. Видя мужа идущего, Прокна
спрашивает про сестру. Негодяй начинает метаться,
лживо и громко стонать, говорить, что бедняжка погибла.
Как не поверить слезам? Прокна сразу срывает покровы,
золотом плечи её каждый день облекавшие пышно.
Чёрное платье надев, воздвигает пустую гробницу,
жертвы приносит душе, так напрасно считавшейся мёртвой,
плачет о смерти сестры. Не о том, правда, стоило плакать.
Год завершил светлый бог, дважды шесть озаряющий знаков.
Как Филомеле-то быть? Охраняет все выходы стража,
стены надёжно стоят, из тяжёлого сложены камня,
рот про злодейство молчит. Но смекалка огромна у горя,
сообразительность к нам среди страшных несчастий приходит.
Варварский ткацкий станок приготовила ловкая пряха,
в белые нити вплела, как узоры, пурпурные знаки –
про злодеянье рассказ, отдала эту пряжу служанке
и приказала рукой передать госпоже, и служанка
Прокне ту ткань отнесла и не знала, о чём эта пряжа.
Злого тирана жена развернула широкие ткани,
там прочитала она про несчастье сестры ненаглядной,
и (вот уж диво!) молчит. Скорбь ужасная рот ей сжимает,
слов не найти в языке, чтобы выразить всё возмущенье.
Впрочем, не плачет она, но спешит благочестье с нечестьем
в действии перемешать и рисует умом наказанье.
Время ситонкам пришло тригодичные праздники Вакха
шумной толпою справлять. Ночь – сообщница этих обрядов.
Ночью Родопа дрожит перезвонами блещущей бронзы,
ночью царица идёт, приготовившись праздновать бога,
шкуры надев на себя, взяв орудия оргий священных.
На голове шелестит виноградный венок, и оленьей
шкурой покрыт левый бок, на плече же покоится дротик.
Вместе с толпою подруг мчится видом ужасная Прокна,
носится в чаще лесной, подстрекаема гневом и скорбью,
делая то же, что Вакх. Вот и хижину в чаще находит,
громко кричит «эвоэ;!», с улюлюканьем двери ломает,
сразу хватает сестру, одевает в наряды вакханки,
пышным венком из плюща этой девушке ошеломлённой
всё покрывает лицо и домой возвращается с нею.
Там Филомела, узнав, что достигла преступного дома,
стала от страха дрожать, всем несчастным лицом побледнела.
Прокна в укромном углу посвящённые знаки снимает
и убирает с лица пристыжённой сестры покрывало,
хочет бедняжку обнять, но она поскорей отвернулась,
думая, что для сестры поневоле соперницей стала.
В землю уставив глаза, захотела поклясться богами,
что надругались над ней, но словами ей жесты служили,
голосом стала рука. И сама уже Прокна пылает,
гнева не может сдержать, и стенанья сестры порицая,
молвит: «Мы это решим не слезами, но только железом
или же чем-то таким, что собой пересилит железо!
Я уж готова, сестра, к совершенью любого злодейства,
либо сожгу я дворец, и пыланием факелов жарких
полностью обволоку развращённое тело Терея,
либо язык, и глаза, и тот член, что тебя обесчестил,
вырежу острым ножом, и преступную душу из тела
тысячей ран изгоню! Есть величье во всех этих мыслях,
как же мне выбрать одну?» Пока Прокна всё это кричала,
к матери Итис пришёл, и подсказано видом ребёнка
было ей, что совершить. Смерив сына безжалостным взглядом,
«А! Как похож на отца!» – только это сказала, не больше
и, замышляя беду, стала гневом кипеть молчаливым.
Впрочем, когда подошёл и её поприветствовал мальчик,
обнял родимую мать, стал притягивать ручками шею
и к поцелуям своим приноравливать чистые ласки,
тронул он душу её. Мать про гнев ненадолго забыла,
и поневоле глаза истечением слёз увлажнились.
Чувствуя, впрочем, что ум в сострадании заколебался,
вновь повернувшись к сестре и, смотря на сестру и на сына,
молвила так: «Почему этот ласки свои расточает,
эта же вечно молчит, языком лишь отрезанным водит?
Он меня мамой зовёт, а она и «сестра» мне не скажет?
Вот же какого тебе, дочь Пандиона, дали супруга!
Род вырождается им! Состраданье к Терею преступно!»
Больше не медлит она. Тащит Итиса, как оленёнка,
будто тигрица она в тёмных зарослях жаркого Ганга,
в самый далёкий покой своего величавого дома.
Ручки ребёнок воздел, приближение гибели видит,
«Мамочка! Мама!» кричит и за шею обнять её хочет.
Прокна решительно меч между грудью и боком вонзает,
не отвернув и лица. Этой раны для смерти довольно.
Горло ребёнку ножом перерезала тут Филомела,
женщины тело его, всё ещё трепетавшее жизнью,
стали на части рубить. Вот уж в медном котле они скачут,
жарятся на вертелах, красной жижей заляпаны стены.
Входит беспечно Терей. Говоря, что священный обычай
отчего дома её допускает к столу только мужа,
этой уловкой жена всех гостей и рабов удаляет.
Ну а голодный Терей, в кресле предков своих развалившись,
начал живот набивать, наедаться своею же плотью.
Так ему ночь по душе, что сказал он: «Мне Итиса, быстро!»
Прокна уже не могла пересилить жестокую радость
и прокричала ему, возвещая своё же несчастье:
«Сын твой внутри у тебя!» Тот же водит по залу глазами,
мальчика хочет найти. На призывы его Филомела
ринулась так, как была, с волосами, залитыми кровью
Итиса, жертвы своей, и ужасную голову сына
бросила зятю в лицо! Никогда она так не хотела
зашевелить языком, передать своё счастье словами!
Стол от себя оттолкнув, закричал во всё горло фракиец
и змеевласых сестёр начал звать из стигийской долины.
Если бы только он мог, он бы вскрыл себе грудь и оттуда
жуткую пищу исторг, потрохов половину. Он плачет,
и называет себя злополучной могилою сына,
и расквитаться мечом с дочерями Панидона хочет.
Ты бы подумал тогда, что на крыльях висят Кекропиды,
но ведь и вправду висят! Эта в чащу лесную несётся, 
та – под высокий карниз. До сих пор ещё знаки убийства
с грудок у них не сошли, да и перья помечены кровью.
Царь же, всё больше томясь и пылая желанием кары,
в птицу был сам превращён, с хохолком на высокой макушке,
с клювом, который торчит, как сраженья желающий дротик.
[Имя той птицы – удод, и он кажется вооружённым.]
Невыносимая скорбь отправляет Пандиона в Тартар,
не суждено старику время старости ветхой увидеть.
Принял тогда Эрехтей управленье народом и скипетр.
Он справедлив был, как царь, и в боях, говорили, не хуже.
Он четырёх сыновей к населению мира прибавил,
столько же и дочерей, две из них красотою равнялись.
Мужем, Прокрида, тебе был счастливый Кефал, внук Эола,
ну а Борею, увы, и Терей, и фракийцы вредили.
Долго тот бог изнывал без любимой своей Орифии,
всё не решаясь мольбам предпочесть применение силы.
Разочарован в мольбах, разъярившись, как свойственно ветру,
вскрикнул он: «И поделом! Почему я оставил оружье,
силу, и злобный мой нрав, и порывы мятежного духа,
чтобы о чём-то молить, унижаться и род свой позорить?
Сила – оружье моё! Силой мрачные тучи гоню я,
силой качаю моря и дубы узловатые рушу,
и очерствляю снега, и хлещу по окрестностям градом!
С братьями в небе сойдясь, я с таким исступленьем сражаюсь
(это ведь поле моё), что эфир наполняется звоном
и продолжает звенеть! Разверзаются полые тучи,
в небо швыряя огонь! А когда я свергаюсь под землю,
к сводчатым недрам её, и спиной упираясь в пещеры
самой большой глубины, содрогаюсь от бешеной злобы,
то сотрясаю я всё – мир живых и пристанище мёртвых!
Так бы мне брака искать! Не ходить и молить Эрехтея,
но надавить на него и мне сделаться тестем заставить!»
Вымолвив эти слова или что-то другое, не хуже,
крылья расправил Борей и так яростно ими захлопал,
что запылила земля и набухло широкое море.
Пыльный свой плащ волоча по горам, достигающим неба,
землю он тоже метёт и, влюблённый, из клубов тумана
жёлтые крылья свои к Орифии напуганной тянет.
Вот он похитил её, полетел, окружённый огнями,
и придержал удила, и закончил свой путь поднебесный,
только домчавшись до стен, окружающих город киконов.
Стала акте;янка там госпожой ледяного тирана
и родила для него близнецов, у которых имелись
крылья отца своего и от матери тело людское.
Но говорят, что они появились из чрева без крыльев,
и что пока борода к волосам не прибавилась рыжим,
Зет с Калаидом росли без малейшего признака крыльев,
ну а потом, как у птиц, на боках обозначились перья
и начала по щекам борода золотая струиться.
Только лишь детство прошло и явилась рисковая юность,
оба, к минийцам примкнув, за руном золотым отправляясь,
начали первый поход по ещё неизвестному морю.