Я хотел бы...

Я хотел бы
быть депутатом
или делегатом — как ни назови! —
от какой-нибудь,
пусть небогатой,
но маленькой и древней
страны.
Вроде Сан-Марино
или Монако,
и чтобы море
было
и побережье,
и тело бы моё
средь ласковых волн
плыло,
легко, умело,
небрежно.
И вилла из камня белого
(с длинной лестницей,
ведущей к частному
пляжу),
на краю, на солнце загорелого,
гранитного
высокого
кряжа.
Жена, ровесница моя,
(но ухоженная в салонах),
а вся её многочисленная
семья
с титулом —
из графов, а может
баронов.
И к воротам виллы
(совершенно мне не в ущерб),
рабочие бы прибили
древний, как дьявол,
герб.
Чтоб люди считали за честь
со мной познакомиться,
и фото мои
печатались бы
в газете,
а я бы ещё имел молодую
любовницу
и пару романов
в высшем
свете.
Чтоб хотелось
порой
разогреть кровь,
пусть и по распорядку,
не ново:
по четвергам, например,
гольф,
по вторникам — 
всегда
поло.
И в жизни моей
не бывало
бы
резкого перехода
между чёрной и белой
полоской,
вполне достаточно
шаткой тиковой
палубы
под ногами
на волне
средиземноморской.
И раз
либо два в год
отрывал бы меня от этого
блюза,
и звал на какой-нибудь
сход
курьер
от Евросоюза.
Туда,
где эмоции не мешают
спор вести джентльменский
и всё в итоге решает
только
полный
консенсус.
И все бы долго говорили,
препирались,
морочились
в зале, где от мрамора всё
бело.
И тут бы я,
в свою очередь,
тихо и веско
произнёс
«вето!»
И шум,
и гам —
нет, мол,
единения!
А всякий уже
устал,
а всякому лень
по новой
приниматься
за прения.
И взгляды
на меня
сквозь линзы,
через очки,
взгляды, взгляды,
взгляды...
Что ему надо
сволочи?
Ну что ему надо
гаду?
Что он удумал
здесь?
Корчит благородного принца!
Что это — достоинство?
Спесь?
Иль — не дай бог! —
принцип!
И я бы,
довольный собой,
разогнул правую,
затем левую
ногу
и встал, как Пилат
над толпой,
наслаждаясь минутой
немного.
Господа и дамы,
один момент!
По сути вы правы,
но хочу обратить внимание
на один элемент:
на голосовании
правильные и уместные
законы,
а в моём подсознании
звучат стоны, стоны,
стоны...
Там,
за чугунной оградой
нашего прекрасного
сада
(в котором мы все сорняки пропололи
и давно обратили
в угли),
там, господа.
филиал
ада,
там, господа,
джунгли!
Это, простите господа,
какой-то
позор!
Когда думаю о себе,
как о белом человеке...
Они не знают,
что такое
призор —
дети, господа,
несчастные
дети!
Эти цветы улицы,
в наше нелёгкое время...
мы же, господа,
не скупцы,
это же наше
бремя!
Они там средь тигров
и анаконд,
без доступа
к энергосетям,
и я, господа,
учредил
фонд
для помощи
бедным
детям.
Тут уж повсеместно, —
слава богу! —
стихло бы
волнение —
все б почуяли
знакомую
дорогу
и не требовали
разъяснения.
Погрустили бы
для проформы,
посмеялись бы
в кулуарах,
и дали денег
на фонды,
(в мой
личный банк
на Кайманах).
Миллион-
другой
к моим рукам бы
прилип,
ведь дорого стоит
гольф,
и поло,
и кряж,
и тик...
Ну и раз дело пошло
на такой
фасон,
я бы тогда
тем временем
проголосовал
в унисон
со всем европейским
племенем.
И снова —
в край утёсов,
где белые домики
под крышами
черепичными,
и море из синих и зелёных
полосок,
и небо
во всём величии.
Вот и вилла моя,
обниму жену,
шепну ей в
ухо:
«Здравствуй!
Здравствуй, любимая!
Моя титулованная
шлюха!
На нашем шарике
крохотном
мы, может,
и просто
винтики,
но хоть и оглушён
всего механизма
грохотом,
я вершу
мировую
политику!»