Прощение

Под статной, увесистой елью
Стоит, худо-бедно, избушка.
Скрипит незапертой дверью,
У завалинки брошена кружка.

Не видно тут зверя лихого,
Не слышно тут пения пташек.
Да что тут случилось такого?
История прям до мурашек.

В избушке бывал тут охотник,
Заросший густой бородой.
Он был или слесарь, иль плотник,
Неведомо, кто он такой.

Стрелял понемногу он живность,
Капканы в лесу возводил.
И чувствовалась агрессивность,
В том как зверушек губил.

Стрелял и утят, и лисят –
Их скармливал псине двугодке.
Бесчувственен был его взгляд,
И сердце – засохшая корка.

Бывал он наездами в лес,
Недели на две или три,
А как поднасытится бес,
Так снова исчезнет в дали.

И вот на одной из побывок,
Как только солнце взошло,
Отправился в путь за наживой,
Вершить повседневное зло.

Как вдруг за спиной волчий рык,
Винтовку подбросил привычно.
И выстрелил. Зверь сразу стих.
Но жертва стрелку безразлична.

Нашел он логово волка,
Забились в углу 3 щенка.
Волчица прижала их ловко
И молча смотрела в глаза.

Тут дрогнуло на секунду,
Засохшее сердце внутри.
Но жалость не знает, паскуда,
И выстрела хлопнуло. Три.

Одного он волчонка припрятал,
Продать или вырастить может.
Других же в подсумочек мятый –
Им точно ничто не поможет.

Теперь бы обратно добраться,
Но что-то свернул он с пути.
Не видно ни сов и ни зайца,
В лесной оказался глуши.

Блуждал он по лесу, блуждал,
Усталость набросилась лихом,
Но слабость стрелок презирал
И молча искал скорей выход.

Тут ночь подкралась внезапно,
Настрой еще боле поник.
И стало чуток себя жалко,
И гонор совсем поутих.

Бродил он по чаще неделю,
Запасы давно иссякли.
И тут меж березой и елью
Силуэт завиднелся вдали.

Охрипшим, мучительным стоном
Раздался вдруг звук из груди.
И тихо, униженным тоном
Охотник вдруг проговорил:

«Помоги мне, неведомый странник,
Я выйти домой не могу.
Болят мои старые раны,
Нечай еще может помру!»

Шедший слегка обернулся
Старый, заросший лесник.
Ветви легонько коснулся
И носом к листочку приник.

Затем сказал еле слышно
Как будто ветер пропел:
«За зло свое спросит всевышний,
Ты много наделал тут дел.

Ты много убил и замучил,
И даже не пользовал это.
Под каждый удачливый случай
Творил ты, что под запретом.

Охота – не грешное дело,
Коль ты берешь сколько нужно.
Но душа давно зачерствела,
И начал душить ты бездушно».

Охотник, не в шутку напуган,
Взмолился вверх руки подняв.
«Спаси меня! Не враги мы друг другу!
Люд люду должон помогать!»

И слезы полились по щекам,
Раскаялся, испугался!
Как будто не знал, что ведь плохо
Все то, чем он зря занимался.

Замолкли и птицы, и ветер.
Лишь исповедь глухо слышна.
Он был наконец-то здесь честен
И понял ошибку сполна.

Но старец подумав немного,
Беззвучно к ловцу подошел.
И медленно, тихо и строго
Прощальную песню завел.

«Мне братья и люди, и звери
Я всех одинаково чту.
Ты сам громко хлопнул тут дверью.
Но тебе, так и быть, помогу.

Пусти ты малого волчонка,
Он нору отыщет свою,
За ней по реченьке звонкой
До устья, оттуда на юг.

Но строго тебе заклинаю,
С ружьем чтоб ты в лес не совался!
Поверь, еще стрельнешь – узнаю!
И не с такими справлялся».

Стрелок направление понял.
Волчонка вперед пропустил.
В дороге и слова не молвил
За день своей лежки достиг.

Под статной, увесистой елью
Стоит, худо-бедно, избушка.
Скрипит незапертой дверью,
У завалинки брошена кружка.

В трубе поселились совята,
А в доме, хозяйки тут мыши.
То еж пробежит. То лисята.
И выстрелов больше не слышно.