Антология моих переводов с немецкого. Том 3

Алишер Киямов

АНТОЛОГИЯ МОИХ ПЕРЕВОДОВ С НЕМЕЦКОГО

Том 3


Содержание

Георг Хайм
Йакоб ван Ходдис
Георг Тракль
Альфрэд Вольфэнштайн
Оскар Канээль
Карл Оттэн
Альфрэд Лихтэнштайн
Рудольф Леонхард
Пауль Майэр
Франц Вэрфэль
Клабунд
Эрнст Бласс
Казимир Эдшмид
Эрнст Вильхэльм Лотц
Йоханнэс Бэхэр
Иван Голль

---------------------------------------

Георг Хайм
(1887 — 1912)

Умирающий Фавн

У леса слышен хрип его слабеющего зова,
И у Аида врат уж тень, придя издалека.
Упавший с головы, венок из латукА
Сокрыт репейника цветами и болиголова.

Стрелой пробито горло –  как, кипя, смола,
Чернея, Фавна кровь течёт по зелени отлога,
Хлеща из уст, у чьих сметённого порога
Уже покоит смерть свои воздетые крыла.

Угасшим светочем ему внимая свысока,
На небе Фракии мерцает первых звёзд стеклярус,
И раскалённые дубы в горах, где стихшая река.

Внизу, под ним, бледнеет в море ила гарус,
Над ним багровы тянутся по тверди облака,
И мимо медленно скользит вдали пурпурный парус.


Робеспьер

Он лишь брюзжит перед толпой, уставясь в сено воза.
Вкруг рта, жующего, мокрОты мыльные потёки,
В себя он кои жадно тянет, втягивая щёки.
И с жерди свесилась нога с ошмётками навоза.

Плоть подлетает на ухабах – и, взывая к вою,
Оковы на его руках трезвонят бубенцами.
И слышен смех детей над матерей чепцами,
Что их на плечи усадили, стиснуты толпою.

И можно пятку щекотать – он не почует даже.
Но замер воз. И там, где улицы  излука,
Он видит Высший Суд, чья гильотина в раже.

И пот течёт по пеплу лба, и тягостная мука
Кривит ему раскрытый рот, и люд в ажиотаже
Всё вопля ждёт. Но не доносится ни звука.


Россия (Март 1911года)

По тем местам, что гибельно простёрты
Под Верхоянском средь снегов степей,
И день и ночь бредут под звон цепей
Русоволосые их мрачные когорты.

Удары кирок с рудников разносятся далече,
Как из циклопов нор. Но немы их уста.
Вокруг охранники ударами хлыста
Им рассекают до костей, гниющих, плечи.

Луна им светит на пути средь мёрзлой стыни,
Подобно тусклому свеченью фонаря,
Когда к баракам побредут, где в сна трясине

Им видятся в ночи костры, разросшись, как заря,
Да красной, огненной звездой качается на дрыне
Под ветром с моря голова царя.


Ноябрь

Дерьмо от диких обезьян как изобилья слитки
Легло по миру в ноября картины.
Луна тупа. По улицам, скрыв мины,
Зонты шагают. Ну а те, кто прытки,

Давно укутали себя в исподнего перины.
Лишь Хэссэ в мусоре стихов творит его избытки.
Бралась б мазня. Зад подтирать, и мнутся свитки,
Служили б только сзаду проникать в глубины.

Гусь МАртина сияет тёмной медью шкварок.
Стоит гэоргэ штэфан в осени наряде:
И с носа виснут жемчуга, чей свет неярок.

Сопливо-жёлт платок  — автО приблизилось к ограде,
От Высочайшего в нём Места взгляд орла из арок.
Трубит фанфара: Сельдерей-Салат—в браваде. 


Бог города

Он на квартале восседает, что погряз в пылИ.
Вокруг чела, гнездясь, ветров чернеет тьма.
И яро зрит, как в одиночестве вдали,
Блудя, впадают в стынь земли последние дома.

В закате блещет чревом рдеющий Баал –
Вокруг коленопреклонённо грады никнут в тьму.
Колоколов несметных звоны –  к валу вал
От моря чёрных башен тянутся к нему.

Как корибантов пляс, грозя издалека,
Мильонов музыка тут лупит в свой тамтам.
Дым от фабричных труб, свиваясь в облака,
Синея, тянется к нему как фимиам.

Гроза сбирается в его бровях из мглы.
И оглушённый вечер видит ночи сны.
Взмывают бури и взирают, как орлы,
Из косм главы его, что гневом взметены.

Он воздымает свой кулак забойщика на град,
Им потрясая. Море пламенем огней
Втекает в улицу. И до рассвета чад,
Бушуя, пожирает всё на ней.


Йакоб ван Ходдис
(1887 — 1942)

ВАРЬЕТЕ

1. Ложа

Грохочет вальс, визгливы скрипки правя балом.
В дыму сигар весь воздух как натёртый мелом,
Воняет пудрой, мускусом, индейцев салом,
Парами винными и голым женщин телом.

Ах! В спёртом воздухе иль ни плывут уж в пене
Придурков головы, в бокал свой зыря пива?
Три фрау, сценку чтоб сыграть, оставлены на сцене,
Чьи жесты подлы, воркотня же – сладостно хвастлива.


2. Атлет

Атлет выходит – и дивиться можешь ты,
Как доску кулаком он разнесёт в два счёта.
Ужасен пузом, он идёт к открывшим рты,
С руками жирными и шеей в росах пота.

Вися туннелями, его короткие штаны
Бьют по ногам, претонким, как тростинки,
Украшенные шёлком, стопоньки видны.
Ах, милые! Ну впрямь – две розовые свинки!


3. Юморист

Почтенный старец в новом фраке,
Рычащий всем о похождениях в алькове –
С особым пылом как о пережитых внове,
Свои истории, что вечно наготове,

Подобен кораблю, что, отданный во мраке
На произвол невесте-буре в страсти раже,
Качаем ей без передышки тут в любови,
Руль потеряв, и с полусгнившей «мачтой» даже.


4. Танец

Малютка с гарью прядок у височков,
И в покрывале, что с небес голубизною
(Нагие ноги семенят и без носочков)
Поёт: «Не делай мне, чтоб я страдала...
Ах, ты, сегодня стану я тебе женою!»

Затем она кружИтся в танце с шиком,
Подвластная порывистым музЫкам.
И ты сквозь вихрь прозрачный покрывала
Младое видишь тело – с резкостью иною!


5. Индианка

Её рука воздета – и, припавшая к арене,
Сквозь семь колец летит пантер изящных пара,
И уж затем, когда в смущенья  лени
Заходит в клетку средь веселия угара,
Когтями задевают лапы жемчуга при шаге,
Чьи низки с пояса лилового свисают
Вкруг бёдер госпожи, что влажно наги.


6. Балет

Негры, стоймя, трясут ногами в зале –
Торсы в желтеющих трико. Меж них при этом,
дерзки и мелки, пляшут наши крали,
блондинисто оголены роскошным туалетом:
на них лишь туфли с золотыми каблуками,
которыми, проворны, фЫрчащим атлетам
они в их жирные носы вступают всем кордебалетом.


7. Субретка

Палит из ружей женщина-портрет,
Придя в охотника наряде,
Выглядывая – дичи рядом ль нет,
А нам себя всё кажет сзади.

Неслыханный свисая зад
На крепких ног её колоннах,
Поёт: «Йух-ай! Любви заряд
Смутил меня тут на лесистых склонах...»


8. Танцовщица

О как же трогает меня хрупкость твоих лодыжек,
Затылка детскость и изгиб твоих коленей!
Я злюсь почти! Умру ли от твоих я мановений?!
Вернусь ли в замки сна, что я из строчек книжек
Ещё ребёнком возводил, их полня светом залов,
Игрой чарующей актрис, чей голос зыбок,
Пленительным звучаньем томных скрипок,
Чредой похищенных мной чьих-то идеалов?..

Ах, сна подобного тому не отыскал я всё же!
Хоть избегал любви – в рыданьях отдан ожиданью,
Хоть предан был я непомерному страданью!
И хоть его уже я ненавижу – бледен в ложе,
Я вглядываюсь в плоть твою при каждом повороте,
Тщась выискать в фигурах танца каждую ошибку,
И благодарен буду, видя, как в конечном счёте
Твой реверанс мне явит глупую улыбку.


9. Живая картина

ПисАки два с ог-гомными носами
Сидят пред жёлтою стеною, из тафты,
Печась о синтезе культур часами
И девственности, полной чистоты.

Поскольку чёрт шагает посредине,
Без внутренних устоев кой совсем.
Огнисто-перист шаг его в картине,
А чёрный лик изменчив вместе с тем.

Змеино хвост его извилист, так как ране
Во блуде с мышью был он уличён,
И курит трубку на переднем плане
Уж выкидыш, от связи сей рождён.


10. Финал: Кинематограф
   
Вокруг становится темно. И вот: стремнин громады
на Ганге, пальмы, храм замшелый Брамы,
из той бушующей, немой, семейной драмы,
где пиршества кутил сменяют маскарады.

Уже направлен револьвер – взрыв ревности. В итоге –
дуэль: хэрр Пифке, голову теряя, борется с ознобом,
затем – альпийская пастушка с коробом и зобом
на ужасающей по крутизне дороге.

В лесах, где жаворонки, тропка, что влекла  дотоле,
петляет вскоре, страшной став, и, душу раздирая,
взгляд в бездну со скалы, с её, как бритва, края...
на оживление коров, картофельное поле.

И это всё перед тобой средь мрака зала
в мельканье диком! Друг за другом! И к исходу,
шипя, вдруг дуговая лампа вспыхнет от накала,
и, сладостно зевая, вновь мы  выйдем на природу.


11. Снаружи

Только с трудом летняя ночь переносима!
Рубашек вОрот растегнув, бредут четыре хэрра мимо.
Штиблетолаковый ходулит вслед за шнапсом – с плеском...
Тут всё грохочет – с долго тянущимся треском:
Гром!
Ой!
Неловкая реклама ль,
Вспышки!
Эстет не любит громкие вестишки!
Это звучит, как Мировой бы Дух, готовясь к пакту,
Вскрывал согласно такту катаракту.


Ночь

1.

ПисАка-сноб в сюртучной паре
И с бородою муж,
Четою в баре
Спарились уж,
И пёстрое манто — 
С чулком, что тал.
Вы то ли чудо
Что я искал?

Искал повсюду —
В пылу, с ленцой,
Стояли мы или сидели,
Неслись трусцой,
Над всею массой на пределе
Лишь ожиданья взор...
Теперь полна уже едальня. И ор.


2.

Лицо, чей розов цвет,
Отходит от стены.
Какой-то дерзкий свет
Исходит от стены.
Разносит треском череп мой
При взгляде со стены.
Мне снится девушка с косой,
При взгляде со стены.

Стена безжизненных моих часов застыв.
Стена, чей душу мне извёл чудес наплыв.
Прозеленевшая побелка скук.
Желаний дречный катафалк. Мой друг.

Вот явится Луна как раз
Мне на стене.
И хэрра Кёёна вот рука сейчас
Мне на стене.
Напыщен так теней анфас
Мне на стене.

Проклятье на стене!
Сегодня мне откуда на стене?!
Чего ж стоит так много люда
На стене?!   


3.

Да, я грежу: чашка с гущей
На столе стоит во сне.
Ах, что в этой вездесущей,
Ненавистной вещи, ждущей?
Есть в ней  весть о чуде мне?

Я в довольстве, не в заботе
Лишь до тех вещей охоч,
Что не в ангельском полёте,
Вознесясь, умчатся прочь.

Пусть могли б парить тарелки,
Ноги стул задрать в зарю,
Как Эфеб... За все проделки,
Gott, тебя благодарю!


4.

Завшивленность и дречность ощущая
И дерзко грезя в утра диком гаме,
Отпела фрау, уж немолодая,
Баюча грудь с любови кликом.

Что ж был он прежде блажен доверьем.
Недуга плесень — в окно все зовы —
Останки дум объяла омраченьем.
Сер смерч во мне. Мечты и зёвы.

Вчера под вечер, что есть мочи, в злобе,
АвтО к герою у жилья взывало,
И звёзд, и дам, часов столь жалких ночи
Небрежный хэрр мне обещал немало.

А утром, дречен и завшивлен частью,
Теперь на поезд я сажусь, и рядом некий
Философ, к счастью, речь свою закончив,
Баюча грудь. С радушным взглядом.


Сон

Всё так! Нам часто снятся сны о блеске и отваге –
Где триумфаторами по родным пенатам
Мы с помпой катим в экипаже пред Сенатом,
На мраморе обрубков чьих роскошно девы наги.

Легко взмывает экипаж в полёте птицы,
Хотя  в нем тяжела трофеев груда:
Алмазно блещут обшнурованные блюда,
И с самогО Тибета, с львами львицы.

Но вдруг мы падаем с небес!  И вот – уже в кошмаре –
Средь ночи яростные львы теряются в пустыне!
 – О, горе! Кто придёт на помощь ныне?!
В беде?! О, горе! – бьются в коитусе твари!
 

Ангел Смерти

I

Как вихри поезд новобрачных мчит в разгоне,
Под бубнов бой неся невесту в дали,
Сквозь кровяные облака взмывают кони,
Что узды в нетерпенье обглодали.

На небе Ангел Смерти в мрачном зале
Взирает женихом — не близится ль карета,
И смолью волосы со лба его ниспали,
Сереющим туманностью рассвета.

В его глазах, чьи жаром пышут вежды,
И сострадание, и жажда дикой страсти,
И страх не побеждённой им надежды
Познать любовь, чьей не изведал власти. 


II

Из грота он идёт, где, отрок с жаром
Его любимою во сне к себе привлёк.
Он море дал ему увидеть Утра даром,
Впорхнув в него как грёзы мотылёк.
 
И ветры Индии с ознобным их угаром
По желти бухт седой вздымают вал.
И жрец у храма крУжит с таром
Перед огнём, юницу что объял.

Тих вздох её, певцы коль на рассвете
Ей кажут идола, на облаках чей трон,
И череп на ножном его браслете
Длит муку всё лобзанием пламён.

Меж пик хмельные крУжатся нагими
И стонут, грудью остриё вобрав,
И хлещет кровь из ран... и между ними
Храм тонет в отрока глазах... и сон... и явь.


III

Затем он к старцу прилетел из дали, что желанна,
И сел зелёным попугаем на кровать.
И с крёхом юности того: «О мой позор Сусанна!»
В литАнии забытой стал взывать.

И тупо старец поглядел. И глупо снова
Сияет луч из глаз его в ухмылочке, что зла,
Вокруг беззубой пасти в пустоши алькова.
И сотрясает смерти хрип сгоревшего дотла.


IV

Невеста чувствует под платьем лёд озноба.
Недужен вихревой порыв. И Ангел без словес
Пал на колени. И теперь трепещут оба
В луче любви, разящем их с небес.

Гром в смехе труб, как лавы изверженье.
Зарю фаты невесты заволок полёт,
Когда, нежна, со слабостью в движенье
Она лобзанию его подставила свой рот.   


Зоньйа

Да ты мне  спать мешаешь всё же!
Встав у постели вновь! Скелет!
Зелёнка щёк и туфли синей кожи.
С вопросом: «Ханс! Мила я или нет?»

И белый лепесток в полёте смелом
По спаленке витает в небесах,
И тронут очень этим добрым делом
Осёл вдали своё иачит «Ах...»

Вдруг: ты исчезла, но, припав мне к мочке,
Вырыкивает солнцелев привет:
«Проснись в своей ты одиночке!»

И, в серый кутаясь рассвет,
Гроссмамой с тазиком, сердит,
Уж умывальник тут стоит.


Идеалист

Измятая, с обвислой грудью, дева,
Ещё ты помнишь как трамвай нас вместе вёз?
Как  целовались мы на площади, где слева
К нам полицейский влёк грозу угроз?

Пять марок семьдесят! Назад к Природе!
Самец подарит... Самка даст тогда...
И нету грёз в любовном обиходе...
Ну да, к инстинкту  мы честнЫ всегда...

Но вдруг! Цена не подходила, и в конфузе
Просила больше ты и с очень частым ах.
Затем, в твоей из тика шаря блузе,
Я грезил всё о шёлковых трусах.

Потом  при лестницы проходе,
Когда о триппере страх где-то душу грыз,
Я клялся в верности, иль что-то в этом роде,
Но без раскаянья, хотя «Назад к Природе!»
Был до того мой жизненный девиз.


Couplet

Блэдди Грот,
Ты ж деваха нежнейших пород,
Блэдди Грот, померла что ж ты вот!

Блэдди Грот, твой кошерен был род и приплод,
Ты ж для многих пылала совсем без забот,
С никого просто так не взымала ж щедрот.
Померла что ж ты вот,  Блэдди Грот.

А и пела ж, играла ж, плясала ж коль ночь,
Надо мной посмеяться бывала не прочь.
Блэдди Грот, Блэдди Грот, Блэдди Грот.

Что тебе мы не делали с нашей гульбой,
Но без дум ты была, что ни сделай с тобой,
Блэдди Грот, Блэдди Грот, Блэдди Грот.

Твой затылок засосами был весь изрыт,
Ну а ты ж  от всего не искала защит!
Блэдди Грот, Блэдди Грот, Блэдди Грот.

А глаза аж как молнии били судьбы,
Ну а платья небесно всегда голубЫ...
Нынче ангелов фрау, всей их там гурьбы
Блэдди Грот, Блэдди Грот, Блэдди Грот.

Люциферов крылатых что скажет чета,
Коль с ней ангелы в тАнгэль-татЭ-рататА?
А шипучее так же струёй прямо в рот
В небесах там тебе, Блэдди Грот?!


Небесная змея

Солнца жар и немы ночи,
И распутничать охочи
Привидения
Из окон
Тянутся как гарь,
И окутывает город
Хмарь из перегара глоток
Их запойных харь.

«Эй, давайте всем кагалом
Повитаем мы по залам,
Раз луна уже далёко обольстительных небес,
Да и грим со звёзд облез.
Иль зарница, тьма ль искрится,
Песнь, мольба ль, иль сплетня-спица?
Иль дворцы, иль хлам-хомут?
Цыц, мы в Райхе Чуда тут!»

Сотня тысяч воинств в неге
Цугом облачных лугов.
Сотня тысяч дрУгов в беге
Перед цугом облаков. 
 
Ах, Мыслителю столь худо,
Коль Сегодня вспомнить всё ж.
Сунь его в сироп сосуда.
Он и там хорош.

Льнами вьются облака,
В небе лишь эксцессов страсти,
Бог клянёт сам свысока
Ангелов с окурком в пасти.

Зван и Люцифер, смурным
Даб содомничать средь пира.
Семь небес буравит дым
От сигар и грешных жира.


Лирический вечер

...Где, в зеркалах качаясь, дуги пары белых ламп
Глядят в бреду, грозя пробить в них дырку,
Меня раздумий пары жуткий вамп
Тряся влачит, схватив за шкирку.

Земля, что днём грозит огнём,
Так далека, лишившись люда –
Лишь с улицы колесный гром
Доносится досюда.

По-сатанински ночь красна.
А смерть – сера!  Замечу –
Путями узкими она
Выходит нам навстречу.


Аврора

Домой, растеряны и стары, мы шагаем в стыни,
Ночь отцвела, резко-желта, средь дымчатых пелён.
И зрим, как, холодно грозит и тёмно-сине,
Над фонарями небо, край чей раскалён.

И вьются улицы, в тяжёлых пятнах, скоро
Уж в глянце дня, что с робостью в кустах
Сюда несёт дородная Аврора,
Сжав в жирных, ало-замороженных перстах.


Утром

Какой-то резкий ветер взвился ввысь.
Небес чугунных распахнул кровящие ворота.
По башням бьёт.
Звеня, над городом повис.
Всё в саже солнце Утра.
По насыпям грохочут поезда.
По облакам плугами золотыми ангелы уж плужат.
Над бледным городом сквозит.
И краны, пароходы смрадных вод очнулись.

Вот в недовольстве в свой черёд 
колокола собора зазвонили.
Ты видишь: у стены толпа на фабрики идёт —
женщины, девушки сквозь дымку.
Дичь ночи. Плещут юбки с тел,
что для любви сотворены.
К станкам идут угрюмо, чтоб отдать свои все силы.
А ты гляди на нежный свет.
В нежнейшей зелени по купам,
чирикают уж, слышишь, воробьи.
А там, за ними, жаворонков пенье
по девственным полям, вдали.


 Andante

Зацвели луга бумаги,
Зелены, светясь, и тут
Три коровы, встав, в отваге
Песнь свою поют:

«О леса и вы, о тучи,
Ветры пёстрые с морей,
Вы в деяниях могучи —
Нас доить скорей, скорей!..

В златовёдра пусть без счёта
Потечёт наш млечный сок.
Пусть цветисто в стихоплёта
Изольётся наш поток.

В хоре мы: ног вздуты жилы —
Вымени нам весел груз,
Ведь Земли всей вместе силы
Поставляет наш Союз!»

Днём они капризны тут, ночью ж с трелями поют.


Конец света

С макушки бюргэра слетает котелок,
И в воздухе висит истошность гама,
Вдрызг бьются кровельщики, пав среди бедлама,
У берегов – прочтёшь – вод уровень высок!

Да буря тут уже! И скачут дикие моря
На сушу, дамбы чтоб сметать и переправы.
У большинства народа чох. И, воспаря,
С мостов срываются составы.


Город

Как этот гордый Град алчбы красив среди разрухи!
И нищетой своей, чья изобильна брань,
И кривизною улиц, что в лепнине глУхи.

Откроет контуры его нахальный день как повитухи.
Дома заляпала уж пылью с гарью рань,
Рябит в глазах от спешки, фур, куда ни глянь —
Робея, жёны, и мужи, и, всё бледнея, шлюхи...

Впериться взглядом в эту роскошь, что есть мочи,
Под ней провидя затхлость давок толп под гам
Тех, кто, до строгости тупого дня охочи,
Его господство славить будут тут и там.

(Их тянет только в тесноту, к пристроенным углам.)

Но дай дождаться всё ж недужной ночи,
Грозящей проблесками мысли нам.


Сомнение

Что эти ночи нам лишь завтра, и хотя
Мы не узнаем дней огня во всём размахе,
Я должен в хмари лишь, как глупое дитя,
Ещё и о часах любви прохныкать в страхе.
Уже трепещут Город с Морем от лучей
Как стрел сынов небес в их ярых карах,
Под лампами светло уже; потерянных ночей
Угрозы все нам о полуденных пожарах.


Tristitia ante...

Снежинки падают. И ночь глазам моим
Столь яркой стала, а огни её столь стылы.
Поездки, что посулом славы были мИлы,
Теперь несносны, как и колкий ветер зим.

Я ненавижу жара зов полночных городов.

Коль раньше я не спал до огненных полос,
Сжигавших ночь, и уносил, как солнце восходило,
Блеск этих снежных шлюх, и это было,
Как если бы разгадку жизни он мне хрупкий нёс —

Ни яркость никогда меня ни скорбь не тяготила.
 

Город

Я видел лунность и Эгейского воочью
Тысячегранную помпезность яростного моря.
И все пути мои сражались с ночью.

Семь факелов, прожёгших облаков покровы,
Моим конвоем были, к каждой из побед готовы.

«Мне ль Пустоте стать жертвой, чтоб меня пытали
Злобные дальних городов ветра на свете?
Когда я день разбил пустынной жизни!»

Походы, без вести пропав!.. Давно угасли в дАли
Победы ваши. Ах! Светло напрасно флейты эти
И скрипки всё звучат тоске моей на тризне.



Грезящий

         Каю Хайнриху Нэбэлю

Немое тленье иссиня-зелёной ночи.
Иль пика алого луча над ним занесена
И – грубые, грозя, доспехи?
                Иль воинство своё ведёт здесь сатана?
Больших коней безжизненные очи
Плывут в тени, разлившись желтизной.
А плоть его нага, и безоружна, и бледна.
И скучно-розов из земли сочится гной.
 

Жалоба

Убьёт ли солнце сны все этим летом –
Детей болезненных, моих желаний на ривьере?
Столь тИхи стали дни и Ярки светом,
А исполненье снов как дымка лиц манИт с порога.
Меня охватывает страх, что я спасение моё теряю в вере,
Как если б моего я шёл казнить здесь Бога.


Друг

Кинжал мой вобрала его утроба –
Слепя, стояли лужи крови в этом месте.
До этого был шум ещё, сейчас в безмолвье оба.
Я поразился, как дитя. Мертвы поскольку были вести
Всех ярых поисков потерянного рая.
Блаженно полдень простирался, дуновеньем
На голых плитах высоты играя.
Велик был день, как он его и жаждал с нетерпеньем.


Визионер

Лампа не блей.
Худая женщины рука въезжала из стены.
Она была бледна и в синих жилах.
На ней перстнями пальцы были отягощены.
Я ужаснулся, пясть целуя:
Она была жива и горяча.
Мне исцарапала лицо.
Я взял кухонный нож и пару вырезал прожилок.
С изяществом большая кошка кровь слизала с пола.
Меж тем как некто с волосами, кои встали дыбом,
Вверх по стене полз криво черенком метлы.


Гимн

О сон, пищеварение моей души!
Та комбинация в плохой игре,
                коей себя я защищаю от озноба,
Крушитель всех вещей, что мне враги:
Ночных горшков
Афишных тумб и поварёшек.
О ты моё стрелковое оружье!
Днями ныряешь ты в пурпурный мрак,
И фиолетовые горизонты обретают ночи.
Моя гроссмама Паулинэ Явится астральным телом,
И даже хэрр Медбрат* –
Бравый, но в чём-то слишком уж обучен на медбрата –
Вновь станет для меня забавен.
Он, выплывая из увитого плющом его упокоенья места –
Иль не был это только что небесно-голубой экран камина? –
(Хе-хе, вы тут ещё!)
Гогочет: « Даже --------»
Сам Фридрих Шиллер в вольном пересказе.
О сон, пищеварение моей души,
О ты моё стрелковое оружье!
Вот гусь! Го-го,  га-га!


*Имеется ввиду умерший отец, который занимал пост Главы санитарной службы.
После его смерти поэт взял себе псевдоним: ван Ходдис — анаграмму фамилии Davidsohn.



Георг Тракль
(1887 – 1914)

Псалом

                Посвящается Карлу Краусу

Это – свет, который ветр загасил.
Это –  кабак на отшибе, что после полудня покинет пьяный.
Это – по склону холма виноградник, сгоревший и черный,
полный дыр с пауками.
Это – покой, что они побелили извести молоком.
Умер безумный. Это – дабы бога солнца принять,
Остров южного моря. Бьют в барабаны.
Мужи восстают в воинственных танцах.
Жёны поводят боками в арканных побегах и огневых цветах,
когда море поёт. О парадиз, потерянный нами.

Золотые леса покинули нимфы.
Погребается пришлый. Начнётся переливчатый ливень затем.
Появится сын Пана в облике землекопа,
Коий  на раскалённом асфальте полдень проспит.
Это – девочки во дворе в платьицах, разрывающей сердце,
бедности.
Это – аккордами и сонатами полнясь, комнаты.
Это – тени, что обнялись пред занавешенным зеркалом.
У окон на солнце греясь, выздоравливающие в госпитале.
Белый, вверх по каналу кровавых моров заразу неся, пароход.

Чужая сестра вновь кому-то в недобрые явится сны.
Покоясь, с его звездами она играет в орешнике.
Студент, быть может, двойник, отступив от окна, долго затем
глядит ей вослед.
За ним стоит его мёртвый брат, или он спускается вниз
по винтовой лестнице.
В сумраке ржавых каштанов меркнет послушника юного лик.
Сад ввечеру. В галерее кружат летучие мыши.
Дети привратника кончают играть и золото ищут небес.
Последний аккорд квартета. Слепая, дрожа, по аллее идёт
И ощупывает свою тень позднее на стылых  стенах, окружена
сказками и о святых легендами.

Это – пустая лодка, которую в черном канале сносит вниз ввечеру.
Сокрушаясь в урюмости старой ночлежки, людские руины.
Мёртвые сИроты лежат у кладки садовых оград.
Из серых комнат выходят ангелы с пятнами от нечистот на крылах.
От их пожелтелых вежд тянутся капель черви.
Как и в дни детства, темна и безмолвна, площадь пред церковью.
На серебристых подмётках мимо скользит прежняя жизнь,
И к вздыхающим водам сходят тени отверженных.
В своей могиле играет со змеями белый маг.

В безмолвьи над скопищем черепов отверзаются Божьи Очи Златые.


               
De profundis

Это – стерня, что объята чёрным дождём.
Это – бурое дерево, что стоит одиноко.
Это – шепчущий ветер, что кружит у опустевших лачуг.
Как уныл этот вечер.

У селенья пройдя,
Редкие колоски собирает  нежная сирота.
Её очи пасутся в потёмках, круглы и золотисты,
И лоно её ожидает небесного жениха.

Возвращаясь домой,
Нашли пастухи умилявшую их плоть
Истлевшей в кусте тёрна.

Я – тень вдалеке от чернеющих сёл.
Молчание Бога
Я пил  из источника рощи.

Мой лоб покрывает холодный металл,
Пауки ищут моё сердце.
Это – свет, что гаснет у меня на губах.

Ночами я находил себя на пустыре,
Покрыт сором и пылью звёзд.
В орешнике
Звенели хрустальные ангелы снова.

 
Песнопения чёток

1. Сестре

Где ни ступит твоя стопа, там наступит осень и вечер:
синей птицы напев из-под дерев станет слышен,
у пруда одинокого — вздохи под вечер.

Крыльев плеск станет слышен
птиц тоски у тебя над надбровьем,
над губами, в едва уловимой улыбке
станет он слышен.

Сам Господь выгибал твои веки,
в Страстную пятницу новорождённой.
Звёзды ищут ночами твой выпуклый лоб.

2. Близость смерти

О этот вечер, что подступает
ко мглистым селениям детства,
омут под ивой,
полнясь отравой вздохов тоски.

О это лес, опускающий тёмно-карие очи,
если из костенеющих рук одиночек
пурпур его восхитительных дней,
ускользая, летит!

О близость смерти! Так будем молиться.
В этой ночи, на хранящем тепло ещё, ложе
восковые от воскурений отлепятся друг от друга
хрупкие плоти влюблённых.

3. Аминь

Запах тленья, разлившись волною в убогом покое:
тень на жёлтых обоях, в омутах тёмных зеркал
выгибает сводом печаль наши руки с отливом
слоновой кости.

Бурый жемчуг бежит по омертвелым перстам.
В тищине маки, полные сини —
раскрываются очи Ангела.

Вечер полнится синью:
час нашей кончины, тень Азраила,
что застит бурый, маленький сад.



Распад

Под вечер, лишь в колокола звонить вокруге стали,
Я за полётом птиц слежу, что дивно уносимы,
Собравшись в стаи, точно пилигримы,
В осенней исчезая ясной дали.

Бредя им следом сумеречным садом,
Я светлых судеб их желаю воплощенья,
Совсем забыв в мечтах о часе возвращенья,
По лёгким облакам блуждая взглядом.

Но вдруг очнусь в дыханьи тленья яви.
На облетевшей ветви плачет дрозд над лугом,
Дрожат листы лозы ограды, рдяные на ржави,

Меж тем, как бледными детьми, томимыми недугом,
Вокруг колодца на ветру, точно в его оправе,
Синея, индевеют астры, сникнув друг пред другом.


На краю старого колодца

Тёмное толкованье воды: разбитый лоб в зеве ночи,
Голубая тень мальчика, застонав в чёрных подушках,
Шелест клёна, шаги в старом парке,
Камерные концерты, что смолкнут на винтовой
лестнице дома,
Быть может, луна, что по её ступеням тихо восходит.
Монахинь нежные голоса в обветшавшей кирхе,
Синяя дарохранительница, что медленно откроется,
Звёзды, что падают на твои костенеющие ладони,
Быть может, поступь через покинутые покои,
Голубой звук флейты в орешнике — чуть слышно.



Цикл «Себастьян во сне»

Детство

Вся в гроздьях чёрная бузина;
спокойно жило детство
в синей пещере. Над тропою минувшего,
где теперь, побурев, дикие травы шумят,
в думах тихая ветвь;

тот же шелест листвы,
если в скалах звучит голубая вода,
плач нежный дрозда. Безмолвно
пастух вслед за солнцем идёт,
что с осеннего катит холма.

Голубое мгновенье всего –
только больше душа.
На опушке покажется робкий зверь,
и мирно
в лощине покоятся древлие колокола
и сумрачные селенья.

Кротче ты, узнавая смысл тёмных лет,
холод и осень в одиноких покоях;
И в святой синеве отзвенит светящийся шаг.

Дзинькнет тихо окно; тронет до слёз
на холме вид заброшенного кладбИща,
воспоминанье
из рассказанных кем-то легенд;
но порой просветлеет душа,
коль она весёлых людей,
темнозлатые вешние дни воспомнит.



Часовенная песнь

С темнотою во взоре
глядят друг на друга влюблённые,
светлорусы, сияющи. В цепенеющем мраке
хрупки переплетаются их тоскливые руки.

ПурпУрно изломаны губы благословлённого,
глаза отразив тёмное золото
вешних послеполуденных сумерек,
чернеющий край леса,
вечерние страхи в зелени;
быть может,
от неизъяснимого птиц перелёта,
тропЫ нерождённого
у мрачных селений,
туда, в их одинокие лЕта,
из чьей ослабшей лазори
отжившее выступает порой.

Тихо шуршит на поле жёлтое жито.
Жизнь тяжела,
и сталью звенит коса земледельца,
пригоняет друг к другу плотник
огромные брёвна.

Пурпуром в осень красит себя листва;
монашества дух
бродит сквозь радости дни;
гроздь лозы созрела,
и праздничен воздух по выметенным дворам.
Пожелтелые пахнут слаще плоды;
тише смех,
веселье, музыка, танцы,
тени в винных подвалах;
Поступь и тихость умершего мальчика,
сошедшего в сумерках в сад.


В дороге

В мертвецкую пришлого тело
они тащили под вечер;
дух дёгтя, тихий шелест 
красных платанов;
галки витая пеплом;
на плацу в караул заступали солдаты.
Затонувшее в чёрных полотнищах солнце;
вновь всегда
возвращается этот минувший вечер.
Сестра играет сонату Шуберта в комнате рядом.
Тихо её улыбка склонилась
к полуразрушенному фонтану,
что синевато в сумерках плещет.
О, как древли узы нашего рода.
Кто-то шепчет внизу, в саду;
кто-то это чёрное небо покинул.
На комоде яблоки пахли;
золотые теплит бабушка свечи.

О, как осень нежна.
Тихо звенят в старом парке наши шаги
под высокими деревами.
О, как серьёзен
гиацинтовый облик в смерканьи.
У твоих стоп синий источник,
алая тишь твоих уст исполнена таинств,
изжаждавшись от дрёмы листвы,
пожухлых подсолнухов палого
тёмного злата.
Тяжелы от смол мака твои веки
и дрожат у меня у чела в тихой грёзе.
Нежны звоны,
сквозь грудь проходя трепетаньем.
На меня опустившись
голубая дымка
твоего ознобного в сумраке  лика.

Гитара звучит в чужбинном шенке.
В смоляных гроздьях там бузина,
день ноября, давно уж минулый,
В сумерках по мосткам
доверчивые шаги,
взгляд на карие балки,
открыто окно; от него
в сладкой надежде
ждущее вглубь отступило –
невыразимо, о Боже, всё это – 
на колени бросая, сотрясая рыданьем.

О, как темна эта ночь.
Затуши ж у  меня на губах
пурпУрное пламя.
Замирает в тиши
перебор одинокий
струн  робкой души.
Дай же,
коль пьяна голова от вина,
ей утопнуть, поникнув в канаву.


Ландшафт

(Первая редакция)

Сентябрьский вечер,
иль тёмные зовы пастухов,
запах тимьяна.
Раскалённое брызжет в кузне железо,
жестоко встаёт на дыбы вороной;
жар его пурпУрных ноздрей
гиацинтовый ловит батрачки локон,
коченеет крик куропатки жёлтой стеной,
плуг ржавеет в  зловонной навозной жиже,
тихо течёт рдяное вино,
нежные переборы гитары в трактире.
О смерть! Обреченные свод, молчанье
и детство недужной души.

С безумными ликами взметены летучие мыши.


Отроку Элису

Элис, если дрозд из чёрного леса зовёт –
это упокоенье твоё тебя кличет.
Ключ, синеющий в скалах,
уста твои хладом остудит.

Дай упокоить себя, ведь твой лоб кровоточит
от древлих легенд
и вещеваний смутных по перелётам птичьим.

Но опять ты, тихо ступая, нисходишь в ночь
виноградников, полных пурпурных гроздий,
и ещё прекрасней длани твои,
возносимые в сини.

В том терновнике слышится глас,
где застынут твои лунные очи.
О, Элис,  как же давно ты  умерший.

Персть твоя – гиацинт,
залитые воском персты
монах в него погружает.
Мрак наскального грота –
наше с тобою молчанье,

лишь порою оттуда  выступит хрупкий зверь
и тихо смежает отяжелевшие вежды.
Окропляют чёрные росы твои  виски –

звёзд истлевших последнее злато.



Элис

1

Безмятежен покой золотого этого дня.
Вновь под сенью старых дубов,
Элис, видишься ты:
упокоенный, чьи глаза широко открыты.

Стыло в них отразилась лазурь забытья,
что охватит влюблённых.
В розоватости  губ приоткрытых твоих
онемели их вздохи.

На закате рыбарь вытянул
отяжелевшие сети,
Добродушный пастух стадо выводит своё
на лесную опушку.
О, как полнится благостью
каждый из дней твоих, Элис!

Тихо к кладке стены
никнет синяя тень объятой покоем оливы.
Затихает в сумерках песнь старца.

Золотая ладья чуть качает, Элис, сердце твоё
посреди одинокого неба.


2

Ввечеру тихий звон колокольный
в груди разливается Элиса нежной волною,
голова его тонет тогда в полумраке подушек.

Синий зверь
истекает без звука кровью в зарослях тёрна.

Облетевшее дерево неподалёку
стоит отрешённо:
рядом с ним его синие паданцы стынут.

Тихо тонут в вечернем пруду
знаки и звёзды.

За холмом зима наступила.

Ночью синие горлицы пьют
влагу льдистой испарины,
что по хрустальному лбу Элиса
тихо струится.

У чернеющих стен
одинокий слышится ветер Бога.


Хоэнбург

(Вторая редакция)

В доме нет никого. Осень в комнатах;
Светлая лунность сонаты
И пробужденье в померкшем лесу.

Всё, пригрезившись, пред тобой
                белое чело человека,
Что вдали от времени толчеи.
И охотно над ним зелёная ветвь склонится.

Крест и вечер;
Обхватят пурпурные длани звезды зазвучавшее,
Что к обезлюдевшим окнам взойдет.

И с этим пришлый сейчас затрепещет во мраке,
Когда над людским, что вдали,
он тихо веки поднимет;
в коридоре дома ветра серебряный глас.



Себастьян во сне

                Для Адольфа Лооса

1

Мать носила ребёночка вся бела от луны,
в тени ореха, древлей чёрной бузины,
пьяна от сока мака, плача дрозда,
и тихо,
сострадая, склонялся над ней бородатый лик

из темноты окна;
а  утварь пращуров
лежала и истлевала; любовь и осенние сны.

Итак: тёмен день года, печально детство,
когда мальчик к холодным водам,
серебряным рыбам сошёл,
был покой на  лице;
когда кинулся камнем
под неистовых вороных,
в серой ночи над ним звезда его встала;

или когда он у матери мёрзшей руки
вечером 
кладбИщем Святого Петра проходил,
ещё нежый труп в темноте склепа
приподнял с возвышения
стылые веки пред ним.

Но он был малая птаха в голых ветвях;
долгий колокол ввечеру ноября, .
тихость отца, когда спящим
в сумерках шёл вниз
винтовой лестницей дома.

2

Мир души. Одинок зимний вечер.
Тёмные облики пастухов на  пруду;
ребёночек в хижине из соломы; о как тихо
ник в чёрном жару лик.
Свята ночь.

Или, когда он у твёрдой руки отца
на мрачную Кальварию-гОру всходил,
и в сумерках скальных ниш
шёл сквозь её быль синий силуэт человека,
из раны под сердцем бежала пурпурная кровь.
О как тихо восстал в тёмной душе крест.

Любовь: когда по чёрным углам таял снег,
радуясь в бузине ловило себя синее дуновенье,
в тени от кроны ореха;
и мальчику тихо его розовый ангел
являлся затем.

Радость: когда вечером в холоде комнат
звучала соната,
в коричневых балках
голубой мотылёк
из серебряной куколки полз.

О близость смерти! В кладке стены
жёлт свесился лик, молча про ребёнка,
когда тем мартом распалась луна.

3

Розовый колокол пасхи
в могильном своде ночи
и серебряны гласы звезд,
дабы в трепете сошла у сновидца
мгла безумья с чела.

О как тихо схождение синей рекой
забытьё вспоминая,
когда в зелёных ветвях
звал пришлого в упокоение дрозд.

Или когда у костистой руки старца
он вечером шёл
у городской полупалой стены,
и тот розового ребёночка
в чёрной накидке нёс,
и Дух Зла явился в тени ореха.

   Клавиши о зелёных ступенях лета.
О как тихо
облетел сад в карей осенней тиши,
унынье и  запах старой чёрной бузины:
тут в тЕни Себастьяна умолк
серебряный ангела глас.


На болоте

(Четвёртая редакция)

Путник на чёрном ветру; в тиши болот
чуть слышно шепчет сухой тростник.
Стая на сером небе, внемля ему;
пересекая топи темнеющих вод, гать.

Тревожность. В полуразваленном шалаше
витает гниения дух на чёрных крылах;
на осеннем ветру изувеченный березняк.

Вечер в опустелом шенке. Дорогу домой
охватит нежно тоска тихо пасущихся стад;
явление ночи; из торфяных вод восплытие жаб.


Весной

Тихо осел снег от тёмных шагов,
Поднимают в тени дерев
Розоватые веки влюблённые.

Всегда челночников тёмным зовам
Внемлет звезда и ночь;
И тихо такт отбивают вёсла.

Вскоре фиалкам цвести
На палой стене,
Так тихо зазеленится висок одинокого.


Вечер в Лансе

(Вторая редакция)

Странствие сквозь сумерки лета
пожелтелых мимо снопов,
под белёным сводом,
ласточка где сновала,
пили мы огненное вино.

Красота: о тоска и пУрпурный смех.
Вечер и тёмные запахи зелени
студят ливнями нам раскалённые лбы.

Воды бегут серебрясь уступами леса,
ночь и без слов позабытая жизнь.
Друг; листвою увиты к селенью мостки.
               

На Монашьей горе

Вторая редакция

Где в тени осенних вязов
истлевшая тропка тянется вниз,
вдали от шалашей из листвы,
спящих в ночи пастухов,
в гиацинтовом мрении тени
за путником по костенеющему мостку
всякий раз прохладой следует отрока глас,
что чуть слышно забытую сагу леса речёт;

и становятся тише стенания пришлого брата,
чья утихает боль.

Итак, коснется скудная зелень колен,
окаменевшей уже головы —
и синий родник, жалоба женщин
внятней ему станут слышны.


Песнь Каспара Хаузэра

                Для Бэсси Лоос

Он действительно солнце любил,
что сходило пурпУрно холмом,
дороги леса, чернеющих певчих птиц
и зелени радость.
Задумчива  была в тени дерева его жизнь 
и чист его лик.
Бог рёк нежным пламенем сердцу его:
О Человек!

Тихо шаг его город нашёл ввечеру,
темна была жалоба уст:
Я  хочу всадником стать.

Но за ним уже были куст и зверь;
кров, и меркнущий сад светлых людей
искали его, как и убийца.

Весна, и лето, и осень прекрасна
Праведника, его тихий шаг
у тёмных покоев  спящих.
Ночами он оставался один
со своею звездой;

видел, что снег пал на голые ветви,
и тень убийцы в коридоре.

Серебрясь поникал Нерождённый головой.


Ночью

Лазорь моих глаз потушена в этой ночи,
красное золото сердца. О! Как тихо горел свет.
Опустившегося объяла твоя голубая накидка,
помешательство друга скрепила печать
твоих алых губ.


Цикл «Семинапевное песнопение смерти»

Покой и безмолвие

Пастухи погребли солнце
в наго сквозящем лесу.
Рыбарь вытянул
из-подо льда пруда
луну волосяною сетью.

В синем кристалле,
припавший к звёздам белёсой щекой,
виднеется человек,
или объятый пурпурным сном
с поникшей  главою.

Но всё еще тронет глядящего
птиц во тьме перелёт,
святое свеченье цветов голубых:
на скорый покой уповает забытый,
каждый ангел угасший.

Снова ночь окутает лоб
в им лунимых камнях:
и привидится отроком снова сестра,
осиявшим осень
средь мрака и истлеванья.


Аниф

Воспоминание:
чайки, скользя по тёмному небу
мужского уныния.
Тихо живёшь ты в тени осеннего ясеня,
в праведных затонув пределах холма.

Всегда спускаешься вниз по зелёной реке,
коли вечер настал, звучащая негой любовь;
мирно встретится тёмный зверь,
розовый человек.

Опьяневшая от синевы погод 
касается лба умирающая листва,
и в думах серьёзен лик матери;
о, как всё погружается тут в темноту:

суровые комнаты и скарб
пращуров.
Сотрясает рыданием это пришлому грудь.
О, ваши знаки и звёзды.

Велика вина рождённого. Мука,
ваш золотой трепет Смерти,
когда видит во сне холодные соцветья душа.

Всегда ночная птица кричит в голых ветвях
над лунствующим,
ледяной слышится ветер у стен села.


Рождение

Горный кряж: чернота, безмолвье и снег.
Рдяно от леса спустится вниз охота;
о, взгляды дичи из-под замшелых век.

Молчание матери; под чёрными елями
разомкнутся спящие руки,
когда луна ветшая холодно явит себя.

О, рожденье людей. Зашумит по-ночному
в скалах голубая вода;
падший ангел стеная увидит на дне своё отражение.

Проснётся бледное в затхлой комнате,
две луны –
заблещут  глаза каменеющей старицы.

Боль,  рожающей крик. Чёрным крылом
ночь коснётся висков мальчика,
снег, что тихо падёт из пурпурного облака.


Упокоение

(Пятая редакция)

Над белым прудом
потянулись дикие птицы.
Вечером веет с наших звёзд ледяной ветр.

Над нашими могилами
разбитый лоб склоняется  ночи.
Под дубами качаемся мы на серебристой ладье.

Всегда звонят белые стены города.
О мой брат, под тернистыми сводами
Незрячими стрЕлками мы поднимаемся к полночи.


Раноумершему

О, чёрный ангел, что тихо ступал
из сердцевины дерева,
когда ввечеру мы были
нежно дружившие отроки,
на краю голубого источника.
Был спокоен наш шаг,
широко открыты глаза
в коричневом холоде осени.
О, пурпУрная сладостность звёзд.

Сей же сошёл
по каменистым ступеням Монашьей горы –
с голубою улыбкой и словно окуклившись,
в своё тихое детство и опочил;
и в саду остался серебряный лик друга,
внимая в листве или в древлих камнях.

Смерть пела душа,
зелёное истлевание плоти,
и это было шелестом леса,
ревностной жалобой зверя.
Со смеркавшихся колоколен
всегда звонили вечера синие колокола.

Час приходил,
когда он видел тени в пУрпурном солнце,
тени гниения в голых ветвях;
вечером,  когда  пел дрозд у померкшей стены,
тихостный виделся призрак
раноумершего в комнате.

О, кровь, что бежит из звучащего горла,
Голубой Цветок; о, огненная слеза,
выплаканная в ночь.

Золотое облако и  время.
В одинокой каморке
чаще ты приглашаешь гостем умершего,
бредёшь в доверительном разговоре
под вязами вниз по зелёной реке.


Призрачный сумрак

(Вторая редакция)

У опушки леса тихо встретится
тёмный зверь:
на холме стихнет вечерний ветер,

онемеет, жалуясь, дрозд,
и  в тростнике
смолкнут осени нежные флейты.

В чёрном облаке,
бредя от маковых смол, ты поплывёшь
по ночному пруду,

звёздной тверди.
И немолчно лунный голос сестры
будет слышен средь призраков ночи.


Песнопение земли заката

О ночное биение крыльев души:
пастухи когда-то
прошли мы туда у померкших лесов,
и покорно внимали сему красный зверь,
зелёный цветок и лепетавший родник.
О древлее стрекотанье сверчка,
кровь зацветая на жертвенном камне,
и крик одинокой птицы
над смарагдовой тишью пруда.

О, крестовые ваши походы
и пытками раскалённая плоть,
паденье пУрпурных паданцев
в вечернем саду, где до тех пор
ходили кроткие отроки,
теперь – воины, пробудившись
от звёздных снов и от ран.   
О нежный сноп  васильков ночи.

О  времена тиши и златых осеней,
когда монахи мирные мы
давили пурпУрную гроздь
и блистал холм и лес окрест нас.
О, ваши охоты и замки; тишь вечера,
когда в каморке своей человек
о праведном помышлял,
в немой молитве бился за Бога.
О, горький час гибели,
когда в черных водах мы зрим
каменный лик.
Но, воссияв, поднимают вежды
влюблённые:   
племя иное. В потоках возносится
с порозовевших одров фимиам
и сладостно –
песнопенье воскреснувших. 


Просветление

Вечер наступит,
и тихо покинет тебя голубой лик.
птичка  запоёт на ветвях тамаринда.

Сложит ладони в молитве
нежный монах.
Светлый Ангел войдет в дом Марии.

Созерцателя год –
ночной венок
из фиалок, колосьев и лоз пурпурных гроздий.

Отверзнутся гробы
у самых твоих ног,
если лоб обхватят, засеребрившись, ладони.

Месяц осенний
над кромкою губ твоих поплывёт –
пьяный от тёмных напевов текущего мака.

Голубой, тихо поющий  цветок
Меж пожелтелых камней мрака.


Фён

Слепы жалобы в ветре, лунны зимние дни,
детство, шаги замирают у чёрных кустов ограды,
долог вечерний звон.
Тихо, сквозя, наступает белая ночь,

превращая в пурпурные сны боль и муку
каменной жизни,
чьё никогда  не оставит в покое терние рухлую плоть.
Глубоко в забытьи робкая воздыхает душа,

глубоко в буреломе – ветер,
и, шатаясь, движется  силуэт
матери сквозь нелюдимый лес

этой безмолвной скорби; ночи,
исполнены слёз, огненных ангелов.
Серебрясь дробится у кладки стены дитячий скелет.


Странник

( Первая редакция)

Всегда прислоняется к скалам белая ночь,
где в серебряных звуках возносится пиния,
всегда камни и звёзды там.

Выгнется окостеневший мостик
над горным ручьём,
Вслед за спящим двинется
тёмный лик холода,
месяц в розоватом ущелии,

вдали – дремлющие пастухи.
В древних камнях,
взглянув из хрустальных глаз лягушки,
очнётся цветения ветер, серебряный глас
мёртвым подобного;

забытые саги леса тихо реча,
очнётся белый лик Ангела,
тихо колени его прельстит пена воды,

розоватый бутон –
скорбные птичьи уста певчего,

глянец очнётся на хладном челе;
звёзды и камни:
в них привык к нему прежде
белый пришлец.


Карл Краус

Беловласый возвышенный Истины жрец,
хрустальный глас,
леденящий живым дыханием Бога,
негодующий маг,
кому голубые доспехи воителя
из-под огненной ризы звенят.


Онемевшим

О, безумие града, где вечером
цепенеют у чёрной стены увечные дерева,
взирает Дух Зла из-под серебряной маски,
окаменевшую ночь теснит
магнетический бич луча.
О, вечерних колоколов тонущие перезвоны.

Шлюха, в ледяные ливни 
рожающая мёртвое дитя,
бешено хлещет Божий гнев
по челу бесноватого,
пурпурный мор, голод, разбивая
смарагдовые глаза.
О, ужасающий хохот золота.
Но, немо кровоточа в тёмной норе,
человечество
творит из твёрдых металлов
спасительную главу. 
 

Passion

(Третья редакция)

Если Орфей серебрясь касается лютни,
в вечернем саду оплакивая умершую,
кто ты, упокоенья взыскующий
под высящимися деревьями?
Прошелестит осенний тростник
на синем пруду
жалобой, замирающей
под зеленющими ветвями
и следующей за тенью сестры;
темна любовь
дикого племени,
коему золотыми ободьями
день о ней прошуршит.
Тихая ночь.

Под темными елями
два волка мешали их кровь
в окаменевшем объятии; златое,
терялось облаком над мостком,
терпение и безмолвие детства.
На Тритона пруду
вновь встретить нежную утопленницу,
мерцающую в её гиацинтовых волосах.
Чтоб, наконец, размозжило б
его стылую голову!

Ведь всегда, синий зверь,
насторожённо взирающий под деревями,
пробуждён и движим ночным благозвучием,
следует этими тёмными тропами
за нежным безумием;
иль звучит струн перебор,
полон тёмного восхищения,
уносясь к хладным стопам кайщицы
в каменном городе.


Семинапевное песнопение смерти

Синевато меркнет весна;
под сосущими влагу деревьями
шествует тёмное в вечер и упокоение,
нежной жалобе внемля дрозда.
Молча явится ночь,
истекающий кровью зверь,
что поникнет медленно на холме.

Во влажном воздухе дрогнет
цветущая яблони ветвь,
высвобождается
засеребрившись сплетённое
из ночных глаз, замирая в стыни;
палые звёзды;
детства нежный напев.

Явственней:
нисходил чёрным лесом спящий,
и шумел голубой источник,
дабы тихо он поднял бледные вежды
на снежном лице.

И  гнала луна красного зверя
из норы;
и умирала во вздохах
тёмная жалоба женщин.

Лучистей воссиявшие,
воздымал длани к своим звёздам
белый пришлец;
рухлый дом безмолвно покинет мёртвый.

О разложившийся облик людей:
из стыни металлов,
и ночи, и ужаса затонувших лесов,
и сжигаемой пущи зверя;
затишие ветра души.

На черневшей ладье,
полной пУрпурный звёзд,
нисходил сей мерцавшими струями,
и на него
опускались зазеленевшие ветви,
мирно приемля,
мак из серебристого облака.


Зимняя ночь

   Выпавший снег. Упившись пурпУрным вином,
после полуночи ты оставляешь темный бецирк людей,
их печи рдяную полымь. О мрак!
   Черная стужа. Земля тверда, воздух на вкус горек.
В злой знак твои смыкаются звёзды.
    Каменным шагом вступаешь на насыпь, раскрыв
широко глаза, как солдат, коий штурмует чёрный окоп.
Avanti!
    Горький снег и луна!
    Красный волк, ангел коего душит. Звонко ноги при шаге
 хрустят, как синеющий лёд, и  улыбка, исполнена скорби
и высокомерья каменно стынет на лике, и бледен лоб пред
сладострастием стужи;
    или в молчанье склоняется он над сном часового, что
затонул в своей деревянной будке.
    Стужа и дым. Белая в звёздах рубаха горит на плечах,
и коршуны Бога раздирают металл твоего сердца.
    О каменный холм. Плавится тишь, и в серебрЯном снегу
забыта остывшая плоть.
   Чёрен сон. Долго следует слух во льдах тропами звёзд.
   Колокола звонили в селении при пробужденьи.
В восточных воротах, засеребрясь, показался розовый день. 


Цикл «Песнопение усопшего»

В Венеции

Тишина в снятом на ночь номере.
Серебрясь, мерцает ночник
от дыхания, что выдаёт
присутствие одинокого;
очаровавшая облачность роз.

Мошкары чернеющий рой
застит каменное пространство,
и от муки златого дня
цепенеет
отчизны лишённого лик.

Недвижно в ночь погружается море.
Звезда и, исчезшее на канале,
тёмное отплытие.
Дитя, твоя болезненная улыбка,
тихо за мной следовала во сне.


Чистилище

У осенних стен,
звучащее золото там,
на холме, ищут тени,
вечерние облака,
в покое иссохших платанов.
Дуновения этого времени
в тёмных слезах,
проклятие,
переполняя сердце сновидца
пурпУрный закат,
шумящего града тоска;
вослед идущему пришлому
золотой прохладой веет с кладбИща,
как если б за ним в тени
нежный следовал труп.

Тихо каменные строенья звенят,
сад сирот, мрачная больница,
на канале красный корабль.
Видя сны, восходит из мрака
и сходит во мрак
разложившийся люд,
и выступают вперёд
из почерневших ворот
ангелы стылым ликом;
синь, вопль матерей,
по длинным чьим волосам
катит огненно
колесо –
день юдоли земной –
без конца
мУка.

В стылых комнатах,
смысл потеряв,
истлевает скарб,
в сини
ищет ощупью сказки
окостеневшая длань
осквернённого детства,
обгрызает жирная крыса
дверь и сундук,
коченеет в снежной тишИ
сердце.
Голода пУрпурные проклятья,
дробясь
отзвуком в изгнивающей мгле,
чёрные лжи клинки –
как если бы вместе сходились
створы медных ворот.


Солнце

Каждый день приходит жёлтое солнце на холм.
Красив лес, тёмный зверь,
Человек; пастух иль охотник.

Красновато всплывает рыба в зелёном пруду.
Под небосводом
В синей ладье плывёт рЫбарь.

Медленно зреет грозд, зерно.
Коли тихо кончается день,
Добро и зло уготовано.

Странник тихо поднимет тяжёлые вежды,
Коли наступит ночь;
Засквозят солнца лучи из мрака ущелья.


Песнопение пленённого дрозда

Тёмное дуновенье в зелёных ветвях.
Голубые цветки обвевают, паря,
лицо одинокого,
под оливою замирая,
его золотящийся шаг.
Ночь вспорхнет пьяным крылом.
Так тихо истекает кровью смиренье,
медленно каплет роса с цветущего тёрна.
Обоймут
разбитое сердце
длани Жалости, воссияв.


Лето

Под вечер смолкает тоскливо
Кукушка в лесу.
Пригибается ниже колос,
Алый мак.

Над холмом темнеет зловеще –
Собирается там гроза.
Замирает в поле
Древняя песнь цикад.

Больше не шелохнется
Каштана листва.
Платье твоё шелестит
По винтовой лестнице дома.

В тёмной комнате
Ровно горит свеча,
Серебристая длань
свечу потушила –

Ночь, ни ветра, ни звёзд.


Исход лета

Зелёное лето став тихим таким,
хрустален твой лик.
На вечернем пруду опочили цветы,
дрозда испуганный зов.
Напрасная жизни надежда. Уже 
к перелёту готовится  ласточка в доме,
и опускается солнце на холм;
уж в звёздное странствие
манит отправиться ночь.

Тишь селений; звучат окрест
покинутые леса.
Сердце, теперь, больше любя,
над спокойно спящей склонись.

Зелёное лето став тихим таким,
и звенит в серебрЯной ночи
пришлого шаг.
Помяни же синего зверя его тропы,

благозвучье его призрачных лет!


Год

Тёмная глушь детства.
Под сенью ясеней  кротость
пасёт очей лазоревых взоры –
какой несказанный покой.
В сумраке восхищает
запах влажных фиалок;
колоски, чуть колышась под вечер –
зёрна на сини и золотистые тени тоски.
Бревна обтёсывает плотник,
в сумерках мельница мелет,
в листве орешника набухнув,
пУрпурные уста,
к безмолвным водам припав по-мужски,
расплываются ало.
Осень тиха, призрачен лес –
тучка  золотая над ним
тянется за одиноко бредущим
тенью наследника-внука.
А в доме – окаменелость исхода;
под старыми кипарисами, подступив,
слёзы ночных видений стынут
в глуби истока –

златооко начала, терпение мрака конца.


Земля заката

(Четвёртая редакция)

             Эльзэ Ласкэр-Шюлер

1

Месяц –
вот так погребённый бы вышел
из иссиня-чёрного грота,
и осыпаясь соцветья   
по наскальной тропе.
Серебрясь в темноте у пруда,
плачет недужно кто-то,
неподвижны любовники,
разметавшись по чёрной ладье.

Или вновь
под дубами,
в гиацинтовой роще,
Элиса затихая шаги...
О, этот отрока лик,
хрустальный от слёз
и теней,
проступая в ночи!...
Эта вечная наледь висков,
осветлённых изломами молний,
если гром над зелёным холмом
грохочет весенней грозы.

2

Зеленея, так тихи леса
нашей отчизны,
умирая у  палой стены – 
хрустали набежавшей волны.
И мы плакали вместе во сне:
замедляя шаги,
проходя у терновой ограды,
всё поющие в сумерках лета,
хмельны от святой тишины
виноградников, из глубины
лучащихся гроздий пурпурным светом...
Чьё остывшие лоно теперь на холмах
укрывают тени, ночные орлы...
Так же тихо, разлившись,
поток лунного света
заливает пурпурные меты тоски.

3

Её грады,
окаменев
воздвигнутые на равнине!
Так безмолвно
лишённый отчизны
за ветром 
меж голых деревьев
идёт у холма с тёмным челом.
Её далёко меркнущие потоки!
В штормовых облаках
жестоко страшащие
жуткой вечерней зарёй.
Её гибнущие народы!
Разбиваясь у берега ночи
бледной волной,
палые звёзды.


Весна души

Вскрик во сне.
Вдоль по чёрным проулкам,
обрушась, проносится ветер,
сквозь изломанных веток просветы
машет просинь весны,
пурпур ночной росы
и кругом гаснут звёзды.
Зелена в сумерках проступает река,
древлие серебрятся аллеи
и города башни.
О нежная захмелелость
в скользящей ладье,
и во младенческий сад
тёмные зовы дрозда.
Уж розов светится флёр.

Празднично воды шумят.
О сырые тени долины,
ступающий зверь; зеленимый,
цветущая ветвь
хрустального касается лба;
ладья мерцающая качелей.
Тихо звучит солнце
в облаке роз на холме.
Безмерна тишь ельника,
на реке
задумчивы тени.

Светлота! Светлота!
Где страшащие тропы смерти,
серого каменного безмолвья,
ночи утёсы
и не находящие упокоения тени?
Осиянная солнцем бездна.

Сестра, когда я тебя нашёл
на одинокой просеке леса,
и был полдень,
безмерно было молчание зверя;
Белая под лесным дубом,
и серебрясь цвёл тёрн.
Необъятное умиранье и в сердце
поющее пламя.

Темнее воды
обтекая чудные игры рыб.
Час скорби, молчащий взор солнца;
Это и есть на земле душа пришлеца.
Призрачно меркнет лазорь,
застясь над ним порубленным лесом,
и это вдали,
в селении, звонит тёмный колокол;
проводы с миром.
Мирты над белыми веждами мёртвого
тихо цветут.

После полудня тихо воды звучат,
и зеленеет тёмная пуща у брега,
радость в розовом ветре;
нежное пение брата на вечернем холме.


В темноте

(Вторая редакция)

Промолчит душа голубую весну.
Под сырыми ветвями вечера
в трепетанье поникло чело любящего.

О зеленеющий крест. В тёмном говоре
узнали друг друга мужчина и женщина.
У оголившейся кладки стены
одинокий бредёт со своими созвездьями.

Над луною залитыми тропами леса
сникла пуща забытых охот;
взор лазори, что угасает,
из изломанных скал.



Песнопение усопшего

                Карлу Борромаэусу Хайнриху

Полон гармонии птиц перелёт.
К тихим лачугам
зелены подступили под вечер леса;
хрустальные пастбища лани.
Тёмное смягчит плеск ручья,
влажные тени,
и краски цветов лета,
что в ветре чудно звенят.
Уж смеркается,
погруженное в думы, чело человека.

И светит лампадка, добра,
в сердце его,
и мирна вечеря;
ибо освящены хлеб и вино
Дланями Бога,
и из ночлежьих очей тишины
глядит на тебя брат,
дабы покой обрести
в своём тернистом скитании.
О обитание
в одушевлённой лазори ночи.

Любя, охватит безмолвие
тени старых,
пурпУрные муки,
стенанье сильного некогда рода,
что продолжается кротко теперь
в одиноком потомке.

Ибо очнувшись,
претерпевающий их,
лучистей всегда воссияв,
восстанет из черных минут безумья
на окаменевшем пороге,
и безмерно его обоймут
хлад лазори,
и осени светлый исход,

тишь дома, и саги леса,
предел и закон,
и лунимые тропы усопших.


Альфрэд Вольфэнштайн
(1888 — 1945)

Горожанин

Как дыры сита – окна –  к ряду ряд,
И наперев дома, хватаясь друг за друга,
На кои улицы, от серости досуга
Оплыв, как на удавленных, глядят.

Друг с другом сцеплены до скрежета костей,
Сидят в трамваях люди – в два фасада,
Где разряжаются в упор заряды взгляда,
И воздымаются орудия страстей.

А наши стены тоньше нашей кожи,
Что соучастник мне любой, когда слезится око,
И все шептания сквозь них что вопль для слуха,

Но как заваленный в норе, где дико всё и глухо,
Далёк, невидим и ни чем не тронут –  всё же
Стоит и чувствует любой:  как одиноко!..


Сигарета

Докуривает ветер сигарету –
от пепельницы клуб, белёс и густ,
плывёт сквозь комнатушку эту –
хотя нет рядом с ней ни рук, ни уст.

Руке в постели до неё и дела нету
от счастья, что разлито синью там...
Докуривает ветер сигарету,
дав в поцелуе слиться вновь устам.


Дом бестий

У стали прутьев я скольжу сквозь дикий вой и рык
Среди решёток, где зверьё, чьи клети на запоре,
И вглядываюсь в блеск их глаз, как в даль на море –
В свободу их... что не теряют звери ни на миг.

Меня влечёт, через проходы узкие руля,
Такт тяжкий города и люда в пальцах ног при шаге,
Но в одиноких лапах тигра, в полосах их влаги,
Хоть и не улицы они, свой брак вершит земля.

Ах, пыл их душ и чистота – что воли тут смычки!
Я таю бабой, что полна тоской в своей заботе –
Обпышет жёлто ягуар  из ночи бури в плоти
Мне молний жаром снег лица и крохотки-зрачки.

И взмыть порыв  чудовищен на вид
Орла, что статуей застыл, и тяжести в нём сила!
Во мне он тот же, и душа вцепилась в сталь кормила –
Но я тащусь внизу, и только он парит.

Хребты, где духи гор живут, что чужды очагу,
Сереют глыбами из льда слоны средь мглы загона:
Вселенской мощью их и жаром сброшен с трона,
Я заключённым здесь стою – в свободном их кругу. 


Кратчайший из дней

Если осенью большого солнца свет,
Словно воск течёт и слепнет в стылой влаге,
Нас не удивит, коли за тем вослед
С каждым днём всё меньше в нас отваги.

Глубоко в недели эти мы погружены –
В приближенье вечной тьмы, что в силе,
Так, как если б живность глубины,
Видится нам всё, точно в могиле.

Бледный стелется туман уже с утра,
В полдень сумрак, в коем розоветь нет мочи
И у вечера, и он крушится средь двора
От железного удара длинной ночи.

Словно узники, мы ждём – кто тот,
(ждем с рассвета до заката, что зловещи)
Кто из тающего света ускользнёт,
Если чёрные сжимает время клещи.

Но календарю велит – сыт тьмою – год,
Измениться в декабре, и по его приказу
С двадцать пятого – листок к листку – вновь тот
На свободу свет отпустит сразу.

И взмывает свет и как герой-пилот,
Не смущён и всё быстрей в моторов гуде,
Ощущая льдистый мир, вершит полёт –
И становятся светлее даже люди.


Любовь и Нужда

1

Эта пора убийств и шантажей,
Мы зрим – как люд вокруг во власти палачей,
Что машут самым новым из своих мечей
И суеверьем старым черных всех ножей.

Мы слышим оду лжи её речей –
Что единенью гнусность лучше всех дрожжей –
Так людоедов власть растёт из кутежей,
На дно, всё мирное скрутив, гнёт тянет чей.

Но верил я, что против сей поры гурьбой
Стоим мы – сердце к сердцу тут в рядах своих,
И бездна может отзиять сама собой –

Я слепо верил в единенье с нашею судьбой –
Где поцелуи вместо ружей с их пальбой,
И слишком мало разделял страдания других.

Я этой нищею порой был так богат тобой.


Расставания в это время

Что мне останется, когда расстанемся друг с другом?
Как ты была бледна, со мной в машине сидя рядом,
Как нас, ещё двоих, дорожным обдавало чадом,
А одиночество махало нам, чтоб стать двоим недугом. 

Что будет жить во мне вслед за «Прощай!..» с надсадом?
Как поездов колёса разрывают вечным цугом
Нам руки, что переплелись с прощания  испугом,
Как бьют прощания часы, что не отыщешь взглядом...

Что думать мне? Хоть напоследок сбросить мыслей путы!
Здесь всё в дыму, но нам даны ещё  прощания дарами,
Пусть и в мучении для нас, прекрасные минуты!

Пусть будет всё же понято нам чуждыми мирами,
Что при прощании любовь мужчину плакать обязала,
Тебя целуя, чтоб блаженство ощутить в аду вокзала.


Осень

Теперь быстрей заходит солнце, и у дня начала
его конец уж виден, по быкновенью.
Столь часто это, что привыкнув к измененью,
пропеллер медленней крутить твоя отвага стала.

Всё так, как если ждал бы смрад подвала
те легкие твои, привыкшие к паренью
над дивно пахнущей землёй – подобно заточенью
средь улиц, чья брусчатка свет вобрала.

Но всё же рад бы был герой летящий лета
на ледяном ветру, коль знал, что где-то,
пусть в городе ином иль на иной звезде, при том

он приземлиться б смог – томя своей тоскою,
тут осень вырвала покой безжалостной рукою –
и кто теперь ни лист в листве, взметённой всем гуртом?


Оскар Канээль
(1888 — 1929)

Жара

Асфальт на улицах размяк
к подковам липнет и колёсам,
стремится к водоёмам всяк,
всех обществ слышен плеск по плёсам.

Днём спят. В трамваях душит пот.
Ночами пользуется спросом
мороженое, а набив им рот,
затем страдают все поносом.

Выглядывают вОды груди дам
из блузок, вялы, как и злаки.
Нагие каменщики виснут по лесам,
что языком сухим скребут собаки.

Любой работы пыл затух.
Мешает лошадь, пав, колёсам.
Паршивая пора у шлюх:   
всех обществ слышен плеск по плёсам.


Карл Оттэн
(1889 — 1963)

Сонет

То, что внутри , не раскрывай, поэт,
Магическое у Души стремленье.
Орфическое у Любви сплетенье.
Молчи. И в дымке прячь свой Свет.

Лжив суд, что над тобою много лет.
Кому дано прощать здесь в умиленье?
Ты, Вихрь, ты был тут тлена Оживленье.
Иди ж и дальше, не смеясь суду в ответ.

Когда Сейчас и Здесь сойдутся в сотворенье,
Очнёшься Ты тем зеркалом чела
Всем без надежд раздавленным средь тла,
Пока о бренности их суд рыдает в упоенье.

А посему: родную речь засей сперва,
Даб, пОлны светом тайн, взошли слова.    


Осень

Ещё айвы лоснится сально желтизна.
И яблоки хрустят, попав под пресс точила.
Орехов перисты в жующих ртах белила,
и первых заморозков стынь уж на лугу видна.
Уж сани достаёт батрак. И лиловатый стыло
прозрачен воздух и сладим от запаха вина.

И осень кроет пыльно-бурой ржой лесок.
Стеклянно звякает тростник средь озера, и ленны
дымы костров уж потянулись на восток.
Пан сводит в раковину длани, видя перемены,
чтоб дичь пугать, трубя в сей рог.
И в ветре с севера крошатся стены.


Альфрэд Лихтэнштайн
(1889 — 1914)


 Я!

(Признания красивой души)

Моих всех туфель блещет лак.
Короной галстуков покрой.
Ношу я феодальный фрак.
И под хмельком хожу порой.

Хоть это странно слышать всё ж,   
Но верно это, да, увы.
А коль подумали, всё ложь —
Так у жены спросите Вы.

Я внешне — самый полный шик,
Лицо лучит духовный свет.
Лишь малость в чём я не велик,
Что мыслей  как-то вовсе нет.

Хоть это странно слышать всё ж,   
Но верно это, да, увы.
А коль подумали, всё ложь —
Так у жены спросите Вы.

Клопштокка оды — скорбь моя.
И я угрей охотно ем.
Не повар, не сапожник я.
Нормален тоже не совсем.

Хоть это странно слышать всё ж,   
Но верно это, да, увы.
А коль подумали, всё ложь —
Так у жены спросите Вы.

Стихи слагать не даровит.
И я ничей не эпигон.
Ещё никто мной не убит.
Короче: очень извращён.

Хоть это странно слышать всё ж,   
Но верно это, да, увы.
А коль подумали, всё ложь —
Так у жены спросите Вы.


Народным тоном

Живёшь своею жизнью лишь
В наряде серых дней,
И, коль приносит то барыш,
Жизнь всё ж ещё скудней.
Необходимым только жить,
Для лучшего радеть.
И есть и пить, и есть и пить,
Прожить и помереть.

Чего же жить, я не пойму:
Повсюду грязь и дрек,
Радеть всю жизнь свою к чему,
Без цели коль весь век.
Всё в том же месте клеюсь я,
Сколь будни ни итожь,
И протеканье бытия
Всегда одно и тож.

Я будней чадо, дреком вновь
Их брызжет круговерть.
И в жилах у меня как кровь
Течёт, мила мне, смерть.
И будней серую дыру
Я вижу вновь во дне.
И даже кочет, коль помру,
Не прокричит по мне.


Ночное приключение

Potsdamer Platz уже впотьмах,
Час ночи — время для девах.
Одной шепчу товарке:
« Ну, золотце, 3 марки?»

Она была возмущена:
Иль недослышала она,
Шептать такое в ухо,
Совсем она не шлюха,
А дама, кто достойна,
Как это непристойно!
И ей цена не шавки!..

Но можно б при надбавке...


Тоска

Я ненавижу как никто,
Не зная сам кого и что.

Я вял, ленив и беден так,
Как в поле одряхлев лошак.

Я рыло в злобе ворочу.
Нет друга, да и не хочу.

Мой гнев на мир — начало буз,
Хоть мне его не скинуть груз.

У всех ворот грубя, плюя,
Себе мнюсь демоном уж я.


Бюрократ

Он ровно в 8 кофей пьёт,
За полчаса отбыв,
Он к 9-ти в бюро войдёт,
А в 10 перерыв.

В 11 за прессой он,
В 12  перерыв,
В час он к обеду устремлён
За полчаса прибыв.

После обеда с тем же он
Вновь прессы фолиант.
Он был педантом эмбрион
И в жизни он педант.

Он был педантом и солдат,
И юным, и в любви:
Жена-худОба, и семь чад,
И педантизм в крови.

Но он педант на свой манер
Да-да, характер в нём:
Искусство, мнит он, например,
Голее с каждым днём.

Он тот, кто всё предусмотрел,
Да-да, умом своим:
Коль он выходит, с малых дел,
Он начинает, а засим
Он рад делам большим.


Я был в психушку помещён...

Я был в психушку помещён
И без противоборства.
С диагнозом: свихнулся вон,
И то от стихотворства.

Во-первых, то, на чём запрет,
Я славил, не этичен,
А во-вторых, вообще ль поэт
Раз натуралистичен?

А в-третьих, всё пиша как быль,
Совсем атеистичен,
В-четвёртых, писанины стиль,
Как говорят, мистичен.

Затем, поэзия моя
Была бы лишней тоже,
И, был бы даже гений я,
Опасною, похоже.

В-восьмых, я не отсюда сам,
Пропит до сердцевины,
И должен я по всем делам
В палату, из резины.

Мне всё равно, что ни реши,
На сердце нет тревоги:
В уюте там твори в тиши,
Влагая мысли в слоги.

В палате же культурна тишь,
Да в ней ли быть притворству.
Она, скажу, когда творишь,
Желанна стихотворству.

И никаких в ней нет растрат.
Одно лишь сердце гложет,
Что вот, когда придёт медбрат,
Он рифм терпеть не может.

Коль я рифмую в этот миг,
Он делается строже
И так орёт, как если б сдвиг:
«Да успокойтесь всё же!»

Тогда без рифм уже пиши,
И быть душе глухою,
И всё, что дерзко у души,
Сниму я шелухою.

И эти строки тоже я
Все выстрадал душою,
А не по нраву — так, свинья,
Займись с горба паршою.


Комическая песня

                Феликсу Дёрманну

О как мне мерзкА утончённость
Придуманных, нервных культур,
Во мне только в подлость влюблённость
Бесстыжих и голых натур.

Мне любы желвачные складки
У век, где ожог оплеух,
Мне жирные статуи сладки
Со всей мишурой ждущих шлюх.

Мной чтимы, горбатясь в работе,
Писаки, лежащие ниц,
Любимы с шарами, из плоти,
Все схватки у всех рожениц.

Мне нравятся все забияки
С звериной испитостью харь,
Что всё запевают во мраке,
Когда уж потушен фонарь.

Мне нравятся салом атлеты
С бульдожею крепостью поп,
Милее мне брань, чем обеты,
Поскольку я сам остолоп.

О как я люблю прегрешенья,
Совсем как безвинный малец,
Поскольку любой в довершенье
Бездушный слепец и глупец.


Вдали

Я хотел бы укрыться в ночИ
Обнажён, оробев, ощущать
На себе лишь покров темноты
И её глянца жар...
Я хотел бы уйти за холмы,
Глубоко-глубоко за моря,
Мимо всех их поющих ветров...
Там бы встретили звёзды меня,
Что пространство сквозь время несут
И у смерти живут бытия...
И меж ними столь серые есть
Одинокие вещи,
Как то: угасанье движенья миров
Что истлели давным уж давно,
И утерян их путь...
Кто о них захотел бы узнать...
Там моя лишь слепая мечта
Бдит вдали от желаний Земли.


Щель

Во тьме уж частью на кладбИще плиты,
И ветра скрипки сонно стонут снова
О тех, кои давно уже забыты
О коих редко молвят нынче слово.

Деревьев листья тайну шепчут смерти –
Будь та могила или эта.
Да иногда из щели в тусклой тверди
Вдруг золотая выпадет монета.


Атлет

По комнатке взад и вперёд
Идёт в раздумьях от газет
В дырявых тапочках атлет,
Кто тут давно уже живёт.
То вдруг печально он зевнёт,
Как всех событий гнул бы гнёт,
То мысль газет быстрей комет
С гусиной кожей бросит в пот.
Но вот он разверзает рот,
Как рожениц  при схватках грот,
Как переевший, кто рыгнёт,
В большом зевке — и значит тот,
Что знак судьбы прилечь зовёт,
И зову этому в ответ
Тут обнажается атлет,

И наг пред сном гантель взметнёт. 


Галоши

Так размышлял толстяк:
Вечером надену я галоши на штиблеты,
Также коль на улицах ни луж и ни пятна,
В них совсем я не бываю трезвым,
А рука подносит чаще сигареты,
Пританцовывает в ритм их цоканья душа,
Пританцовывает каждый плоти центнер!..


Лаковая туфля

Горевал поэт:
Ах нет, я этим сыт!
Эти шлюхи, театры, город и луна,
Улицы, манишки, вонь,
Ночи, окна, кучера,
Фонари, убийства, смех,
Нет, я этим дреком сыт сполна!
К чёрту!
Нравится — творите что хотите!
Мне же —  лаковая туфля трёт опять — 

Людям нравится себя всё удивлять.
Жаль, что только уж моим чулком из шёлка...


Дым на поле

Ленэ ЛЕви шла под вечер,
Семеня – вся в складках юбок,
Вдоль по улицам предместья,
Длинным и таким пустынным.

И в слезах слова, что были
Чудны, путаны и горьки,
Говорила так, что в ветре
Бухали они, как шкоты,

Раздирались в кровь в деревьях,
На домах клочками висли
И средь этих хмурых улиц
Умирали одиноко.

Ленэ ЛЕви шла поколе
Крыши пасти криво драли,
И гримасничали окна,
И в угаре пьяном тени

Удовольствия имели.
Шла, пока оглохший город
Не исчез... и за домами
Вышла в поле, что луною
 
Всё изгаженное было.
Там из сумочки коробку,
Полную сигар, достала
И, раздевшись, разревевшись,

Тут уж закурила Ленхэн!


Мечтания

Ах, вот вечно мчаться б на автомобиле —
Грезил Пауль —

Мы б буравили как бур боры лесов,
Мы б равнин всех бесконечность одолели,
Мы б давили ветер, нападали б на селенья,
Но мерзка была б нам вонь притихших городов!

Хей, как мы летим! Всегда вдоль смерти...
Как над ней глумимся, у дорог засевшей,
Ждущей класть в могилу, как над ней хохочем,
Как пути её пред нами вдруг исчезли....

Мы б исколесили белый свет...
До того как вечером б весёлым,
С мощным где-то деревом столкнувшись,
Яркий свой  нашли б себе конец. 



Смурной

Нет, я жизни больше не пойму.
Или за шута они меня тут держат.
Нет, в пивную я сегодня всё же не пойду —
Я устал давно от этой дутой рожи,
С коей нам миляга-кельнер сам
Пиво тёмное, с издёвочкой подносит,
Что сумбурным делает настолько,
Что дорогу к дому после не найдёшь,
Фонари поддерживать рукой ослабшей должен.
Нет, сегодня поважнее у меня дела.
Смысл я Бытия хочу искать...

Ну а там: на роликах под вечер
Пробежать иль раз сходить в еврейский храм.


Capriccio

Так умереть хочу:
Темно. После дождя.
Но тяжесть туч уже не ощущаешь,
Чей нежный бархат 
С верха сполз небес на их края.
Все улицы текут у груд домов,
Чёрное зеркало запруд, где фонари,
Теплят внутри жемчужин низки,
Тысячи звёзд вверху,
Рой серебристых насекомых
Вокруг луны —
Я посредине, где-то, я смотрю,
Серьёзен очень, как-то глупо,
Но всё ж обдуманно, на ноги Дамы,
Что рафинированно столь небесно-сини,
В то время как меня кромсает на куски
Колёсами автО,
А голова как красный шарик
Катит ей под ноги...

Она изумлена. По праву скромно стыдит.
Затем же туфельки высоким каблучком
Высокомерно голову мою
Тычком вгоняет в сточную канаву —   


Один турок

Раз извращенец турок в самый скорбный час,
Когда был траур по любимейшей жене,
(Звалась Фатьмой, смерть жён была ж восьмой)
Девоторговцу сделав свой заказ,
Вдруг получил из Франции самОй,
Почти что новых, сходных по цене,
Два манекена для своих проказ,
И он запел им так наедине,
От них уже не отрывая глаз:
Сядьте ж на мои колени,
О моих коснитесь чресел,
Языками с щек без лени,
Слёзы смойте, стал чтоб весел.
Ах, какая губок алость,
Руки как у недотроги,
Жён моих в глазах усталость,
Длинные, как жарки ноги.
Завтра вам куплю чулочки,
Из тончайшего атлАса,
Вам сошьют без проволочки,
Туфли с бархатом для пляса.
Чтоб под вечер в нежном танце
С перлами в ущах на мочках
Вы меня встречали в глянце
Лишь в одних уже чулочках
Там, в саду, где водоём,
На закате и вдвоём.
Ну а ночью! Ох! Ох! Ох!
Евнухов, аж четырёх,
Изорвут чулочки эти
Под усмешки страсти плети!


Брадобрей Хуго фон Хофманнсталя

Вот так стою теперь зимой я в хмари днями
И мылю головы душистой, взбитой пеной,
И брею их, и пудрю со словами,
Чья глупость в соответствии со сценой.
Иные головы совсем прикрыты мною,
И спят ещё. Другие бдят  за чтеньем
Сквозь щели век, пугающих длиною,
Уже присытясь явно наслажденьем.
У кой-кого к тому ж краснеют гроты
Раскрытых ртов, что травят анекдоты.

С улыбочкой я вежлив. Ах, за нею
Я, как в гробу храня, казать не смею,
Сиротские мои как горьки плачи,
Что жизнь могла сложиться бы иначе,
Что я раздавлен в этом жизни хламе,
К нему прикован, точно кандалами,
Что как в ужасной старой драме
Я проклят  вечно всеми небесами
И не пойму за что. И чужд любому,
Кто предо мною чувствует истому,
И для меня они несносны сами.

Когда ж я брею подбородок, мне порою
Приходит мысль, что я владею властью
Как Бог, хотя всё кажется игрою,
Что мне достаточно со страстью
Поглубже резануть под головою,
Лежащей предо мной в своей заботе
(О книгах, о жене)  сама собою
Та пуговицей отлетит от плоти —
И эта мысль охватит лихорадкой,
И зверем я дрожу как перед схваткой.

И как малыш вдруг яро рвёт бумагу,
Сам для чего он рвёт  не зная,
Иль как студент крушит фонарь, явя отвагу,
Иль дети, раскрасневшись, обрывая
У мухи крылья, то не мнят пороком,
Так я хотел бы так же ненароком,
Чтоб то оплошностью казалось, а не проком,
Раз в подбородок бритву вжав «с любовью»,
Увидеть рану, брызжущую кровью.


Весна

(Монолог совестливого Рудольфа)

Так уесться снова за обедом,
А полезно ль — это под вопросом.
После с жирных блюд опять быть бедам:
Чувствую всё кончится поносом.

Но отрыжка всё ж мила так в зеве,
И курить, рыгая, сигареты,
Лежа на тяжёлом, полном чреве,
И свистеть весенние куплеты.

И тоскливо, точно рядом рампа,
Голос в  глотке режется с надсадом.
И, как керосиновая лампа,
Скисшая душа покрыта чадом.


Сетования трактирщика

Столы и стулья у витрины наготове,
А у меня опять взлетают в гневе брови:
По заведениям  полным-полно у всех,
В моём лишь пусто, так какой тут смех!
Не странно ль... Тут начнёшь блевать скорей —
Тупое бюргэрство, не приоткрыв дверей,
Проходит мимо всё в величии своём,
Да это свинство прямо уж во всём!..
К чему чтоб газ и свет я жёг,
Коль прокляли меня и чёрт и Бог!
Проклятье... На моё лишь дело... Вдруг —
Одни лишь кельнеры ворчащие вокруг.
А что могу поделать сам — 
Раз даже падаль не заглянет к нам,
В углу лишь всё сидеть, взирать с тоской —
А не зайдёт ль к нам, может, гость какой.
Вино уж киснет, начал хлеб черстветь,
Да будет лучше двери запереть.
И от тоски в слезах и помереть.   


Разозлённая девица

Хоть поздно — заработать всё ж необходимо.
А все проходят с дутой миной мимо.
Никто не хочет дать мне даже грош.
О эта жизнь, мученья сплошь.
А за постой не заплачу коль мой —
Не пустит старая карга домой.
А улица почти пуста опять,
Уже устала тут продрогшая стоять.
Не думала, что день такой придёт,
Что буду бегать вкруг себя как скот.
Ну, наконец, один решился уж,
Порядочно на вид одетый муж.
Да по одёжке разузнать всё как,
Чтоб не попасть потом впросак.
Уже немолод — у таких вот денег жуть,
А мальчики всё норовят надуть.
Со мною хочешь визави не тут у стен —
Повыше юбочку с колен.
Такой мне позволителен расчёт,
Ведь это так вот всех влечёт.
Как мух дружков тут сразу рой,
Коза любая только приоткрой.
Ну, кавалер, что там застыл в тени,
Глазеешь, ну давай уже махни.
И подари мне золотой потом,
Упьюсь я после дорогим вином,
И самое прекрасное — одна
Была б в тиши упитой от вина...
Иль туфельки куплю на каблуках,
Ходить не буду в штопанных чулках.
Иль не пойду я на панель опять —
Одна лишь лягу в тихую кровать.
И как я рада буду, ах!..
Да, что же это там впотьмах?
Махнула там кому рука его?
Ах, Китти вновь уводит моего!!!
 

Подвыпивший

Пить дОлжно так, себя храня, чтоб вдруг
Не взвыть зверюгой вовсе без причин,
Чтоб в сонных кельнеров вокруг
Не лить пивко, ища их мин,

Чтоб время сократить, раз мерзость та:
В канаву рухнув, в ней трезветь опять,
Чтоб в реку не упасть с моста,
Чтоб другу в морду вновь не дать,

Чтоб под собачий лай и вой
Не рвать одежд с себя, и не
Уж мраком полной головой
Пасть в ляжки не своей жене.


Ария генерал-лейтенанта

Я командир дивизии,
Его Превосходительство,
Достиг возможного всего,
Имею все отличия.
Режима шефы и вожди,
Коленопреклонённые,
Всегда приказы ждут мои,
И весь мой генералитет
Застыл, ждя их, и прочии.
Бог даст, ещё мне предстоит
Командовать всей армией.
Мне музыка со сцен претит
И нет влеченья к женщинам.
Что это всё, когда парад,
И марши, и сражения!
Была бы, наконец, война,
Кровавой бурей встречена!
А так — сера, обычна жизнь,
Нет для меня в ней прелести.


Падение в реку

Ленэ ЛЕви, вдрызг упившись,
По проулкам в ночь бежала,
В них ревя «АвтО», взывая.

И под блузкой нараспашку
Виделось на ней так дерзко
Тонкое её бельишко.

Семь прельщённых мужичишек
Вслед за Ленэ ЛЕви гнались.

Семь прельщённых мужичишек,
Обсудив, во что им станет,
Тела Ленэ возжелали.

Кроме них, мужчин семь чинных,
О искусстве и детишках,
О заводах и науках,

Позабыв, за Ленэ ЛЕви
Гнались, как ополоумев.

Ленэ ЛЕви вдруг застыла
На мосту, хватая воздух,
И синюшный взор пропойцы

Обратила в темень ночи,
Что вдали над фонарями
И домами сладко висла.

Семь прельщённых мужичишек
На глаза ей тут попались.

Семь прельщённых мужичишек
Тронуть сердце ей желали,
То, что неприступно было.

Тут внезапно с парапета,
Мир она оставив с носом,
Плюхнулась, ликуя, в реку.

Семь же бледных мужичишек
Скрылись сразу же из виду.
Да и что б они могли!


Ария бедного

Что за времена то были —  сплошь кутёж:
В шёлковых носках я шёл, имел трусы,
Часто десять марок сверху тож,
Женщину нанять чтоб на часы,
Днём скучал, как ночь в кафе опять
Сыт уж так, что вот кручу усы
И не знаю, что же заказать.


Цикл «Стихи Аливи»

Плагиаторы

Любой есть часть судьбы другого,
Кто перед ним был и кто был вокруг.
И путника спешащего любого
Пересечётся путь с другим —  пусть раз и вдруг.

Они придут  без умысла и цели
И удалятся, пусть не ведая того:
Что принесли кому-то то, что б не хотели,
И унесли, что б не хотел он, от него.   


Довольная девица

«Нет ты только глянь, что за лахудра!
В это раз — ну, впрямь, свинья.
Ряха, прям, сплошная пудра!
Сам бери его! Помру ведь я.

Вывихнуть уж лучше ногу,
Иль колом чтоб сразу наповал,
Чем с таким-то... Слава богу,
Что сегодня всё же карнавал!

Сам имей его для смаку,
Чтоб жандарм совсем не подходил.
Да идика в задницу ты хряку,
Ей ты много больше мил!

Что ни день друзья мне у дороги,
Ты же мне, что в нос кольцо!..»
Мой  мне тут косит на ноги,
А срамит. И бьёт в лицо:

«Вмиг его хватай там где коленки!
Не горлань... Вперёд, не вой...
Погоди, плевок, зажмуришь зенки,
Только вот придём домой!..»

Тут меня аж жар до пота,
Рада жуть и аппетит —
Наконец, у моего-то
На меня опять стоит.


Карнавальный сон

Чтоб вскоре вновь на карнавал вдруг захотелось мне?
Столь худо не было мне в жизни,
И не могло присниться в самом страшном сне.

Представьте: по кривой, заброшенной дороге,
Кою и город уж не может содержать,
Где только нищие отходят в небо, ночью
Он и Она. Он здоровяк и подлый тать,
Зверюга-хищник, тот что рад лишь жрать,
Она — стройна, почти нага, и в домино,
Блеск бессердечности колючих глаз,
И по всему видать, искушена во зле,
И каждый держит под своей  рукой
Одну из ног моих, а тело тянут по земле...

И всякий раз, когда я голову пытаюсь приподнять
Или в отчаяньи что-то схватить руками,
Чтоб, зацепившись, им тащить себя не дать,
Подмышкой крепче Он ещё ногу начнёт сжимать,
И глубже вдавливает в плоть ногу мою Она,
И в безнадёжность и безвольность  я впадаю снова —

Они же оба, молча, дальше всё влекут меня,
Имея страсть к жутким делам и к ним готовы. 


Картинки с кинокадров

Как в старину был городок,
Всё те же в нём постройки.
Деревьев вдоль пути рядок
Качается с попойки. 

Вихры нечёсаны детей,
Босые ноги ловки.
Рубахи грязь на радость ей
На бельевой верёвке.

Под вечер всё уж в полусне:
Фонарь, луна и духи,
И, часто в маленьком окне
Повиснув, тень старухи.


Эротическое варьете

Средь улицы, лишён манер,
Буфетчик ночью снял штаны.
Взбешён ужасно инженер,
Вдруг заблудившись у жены.

Такой же взглядом ищет скот
Столь гомосексуальный пёс.
В паху играя, дед речёт:
А чаще – вред себе б нанёс.

В зелёном соусе плывёт
Синюшный сифилиса срам.
Боксёр дрожит. Дитя орёт.
Гниёт с цилиндром хэрр, упрям.

Сбивает девушку автО,
Вскрывает девочку малец.
Что ж горько люду так? А то:
Начать соитье б, наконец.


Кавалер

Вот юный кавалер впотьмах,
Кому нет дела до девах,
А вечер мил, тем не в пример —
В своей стихии кавалер.

Красиво светит солнце днём.
Желанье смерти что же в нём?
Остатка девства кавалер
Лишил невесту без манер.


Карьера

Две птички скачут у  ручья.
Что летуну учиться бегу.
Тоскует некто, грёза чья:
В автО у звёзд почуять негу.

Вновь лифт меж этажами встал.
Взбираться лестницею люду.
Поэт сейчас падёт в подвал.
Наверх, кто лезли, выползают всюду.


Для бледного неоклассика

Ты — прежде Август — чувствуешь себя теперь Еленой.
Дотоль: и прелесть шлюх и спекуляций пляс,
Поэзия армад берлинских с их призывной пеной
В лазури греческой весны исчезла в тот же час.

Иные времена. ЗрелЕй муж станет ныне:
Светлей, приятней, мягче — скисшая душа.
Щебечешь с властью ты и пылом трелей при камине
Из смазки глотки песнь свою, что негой хороша.

Красиво ты за классики фасады,
Перенимая, переносишь журналистский гам,
И на раздутых парусах под веткою награды
Пристанешь вскоре к самым тучным берегам.

И кто ж на имитаций флейте трелит как кумир:
Заёмный Гётэ и Лжешекспир.



Сборник стихотворений «Сумерки»

Сумерки

С прудом играет пухленький малец.
Уловлен ветер купой, что необорима.
Твердь бледной выглядит, всё прогуляв вконец,
Как если бы с неё сошёл остаток грима.

На костылях кривых ползя вперёд,
Болтают в поле два калеки.
Блондин поэт, видать, с ума сойдёт.
О даму пони спотыкнётся, смежив веки.

В стеклу окна всё липнет лик брюзги.
Юнец намерен посетить толстуху в полумраке.
Серея, клоун надевает сапоги.
Коляска детская вопит – и всё клянут собаки.


Ночь

У фонарей в мечтаньях бродят полицейских пары.
Почуяв люд, руины нищих молят, подвывая.
С угла доносит лепет мощного трамвая,
В потемки падают звездАми автодрожек фары.

Меланхолически виляя зрелым задом,
Вкруг стыни зданий ковыляют шлюхи.
Разбившись, твердь лежит на горечи разрухи...
И в муках песни о любви поют коты с надсадом..


Кабаре  предместья

Восходят головы в поту обслуги в зале –
Всевластно как верхи колонн – презрев призывы.
Несносно малые хихикают, что вшивы,
Брутально глазками стреляют крали.

Поодаль в сильном возбужденьи дамы...
Они имеют сотню рук, мясисто-красных,
Лишённых жестов, вечно безучастных,
Что их утробы окаймляют, точно рамы.

Пьёт пиво жёлтое тут люд, борясь с икотой.
Радушно зырят торгаши из дыма сигареты.
ХудОба-фройляйн распевает сальные куплеты...
И юный мучает еврей рояль с большой охотой.


Поездка в Психбольницу 1

На шумных линиях, где сально рельсы пали
Вокруг углов домов, что как гробы,
Возы с бананами всё тянутся из дали.
Дитя навозу радо, борзо от гульбы.

Людского стада вечная мокрОта,
В картине улиц — нищей злости хмель.
Текут рабочие в фабричные ворота.
Идёт усталый в клумбу, как в постель.

Пред катафалком с кучерскою шапкой
Два вороных ползут червём проулка в дым.
И виснет старой половою тряпкой
Безбожна и без смысла твердь над сим.


Глядя в вечер

Растут из сгорбленных туманов яства взорам.
Любая крошечная вещь вдруг так отрадна.
Твердь зелена уже и непроглядна –
Там, где холмы скользят слепцов дозором.

Бродяг-дерев, бредущих вдаль, обноски веют,
В угаре крУжатся луга, подвыпив на досуге,
Мудреют и седеют дали... и в испуге,
Лучась, селения звездАми багровеют —


Интерьер

Смертелен... в полутьме... смущая наповал...
И возбуждая!.. Нежно... Грезясь... Двери... Ниши...
И тени в угол что влекут так сини... И всё тише
Звук где-то, как звенел б шампанского бокал...

Открыт на коврике альбом... и сально обволок
Зелёный люстры свет картинки с луга:
Как любят фройляйны — ну, кошечки — друг друга!..
И старец сзади и из шёлка носовой платок...


Утро

… Повсюду улицы, блестя, лежат во льду,
Лишь изредка спешит тут стойкий муж.
ПапА шикарная девуля лупит на виду.
Взирает булочник на небо дивных стуж.

По крышам солнце кажет лоск могил.
Пред баром тучных жён острее трёп.
Пав с дрожек, кучер череп проломил.
И всё светло, здорово и тип-топ.

И, мудрым взором отвитав всю ночь,
Псих — бог её, забытой при лучах,
Теперь и помирать, и хохотать не прочь,
О костоеде грезить и параличах. 


Ландшафт
 
Среди крестов сиянье в темноте
Льёт дерево, что каждой ветвью хило,
Луна над ним как мелкое кадило.
И вертится земля, стеная, в черноте.

А у луны крестами высших сил
Аэропланы далеки пареньем,
На кои зырят грешники с томленьем,
И, веря, рвутся ввысь из их могил.


Концерт

Нагие стулья обратились в слух,
Опасность как сковала б дух,
Лишь несколько прикрыты человеком.

Зрит в книгу фройляйн, зелена от строк.
Находит кто-то носовой платок.
И сапоги покрыты жутким дреком.

Звучит разверстый старца рот.
На девочку взирает юный мот.
Игра на пуговке штанов влечёт мальчишку.

На сцене плоть качается меж лент,
Подвесив на себя серьёзный инструмент.
И плешь, слепя, легла уж на манишку.

Храпит навзрыд и воздух этим рвёт.


Зима

Ко тверди, что плитой могилы на домах,
С моста дворняга лает на бегу.
Как таял б дёготь, под мостом впотьмах
Умершая река лежит в снегу.

Три дерева, кострищ чьих чёрен лёд,
Ножами воздух режут на краю земли,
Продравший птичьим когтем небосвод,
Повиснув, месяц одинок вдали .

Свечами у покойников в руках
В реке фонарые столбы всё ищут брод.
И кляксу, из людей, уже в боках 
Всосёт вот-вот, белея, топь болот.


Операция

При свете дня врачи кромсают фрау,
Разъятая зияет плоть, и кровь, густа,
В поддон, где алая виднеется киста,
Течёт вином тяжёлым. А у

Больной свинцовый подбородок над косой
Свисает со стола под хрип, но сзади
Сиделка подкрепляется в прохладе
И дружелюбной атмосфере колбасой.


Пасмурный вечер

Меланхолично и изрыто небо воем.
Вдали лишь, где прорывы в чадной хмари
Зелёный льётся луч. И дьявольским конвоем
В строю строения, чьи опухают хари.

Желтушны глянцем фонари в накале.
С детьми и фрау тучный в дрёме фатэр.
Па танцев учат размалёванные крали,
Кривясь, шагают мимо мимы в  «тятр».

Увеселители визжат, злы людоведы:
 — День мёртв. Одно названье от бедлама!
В глазах девиц мужья блистают их победы.
И по возлюбленным тоскует страстно дама.


После обеда в воскресенье

Из гнили улиц гурт домов воняет потрохами,
На крыш горбах сереет солнца жир.
Наполовину спятив, пудель, пахнущий духами,
Распутый взор вперил в огромный мир.

Увлёк лов мухи на стекле окна мальчишку.
В дерьме младенец, злясь, поднёс кулак ко рту.
Где нивы – поезд мчит по небу, одолев одышку,
Над ними медленно ведя прежирную черту.

Копыта дрожек издают стук пишуших машинок.
Гимнастов общество пылит, заняв газон.
В пивных брутально кучера зовут на поединок.
На всё однако наседает колокола звон.

И в балаганах, там, где борются атлеты,
Темней и зыбче всё уже, предавшись сну.
Шарманка воет, и поют кухарочки куплеты.
И муж крушит всё дряхлую жену.


Экскурсия

          Курту Любашу к  15. 7. 1912

Ты, мне так невыносимы
Комнатки усохших улиц,
Над домами пекло солнца
И вся гнусность нежеланья
Брать зачитанные книги.

Мы должны покинуть город,
И залечь на нежном поле,
Чтоб беспомощно в угрозах
Против этого без смысла,
Столь смертельно голубого,
Ослепительного неба
Пред мездрёнными глазами
Проклятые в завываньях
Воздымать, ликуя, руки.


Летний вечер

Без морщин теперь все вещи,
Матовы и без забот.
Весь отмыт святой водою
Ясно-зелен небосвод.

У сапожников свет в окнах.
Булочных так пуст уют.
Люд на улице скопился
И дивится чуду тут:

Кобольд, весь из красной меди,
Мчит по крышам всё быстрей,
И детишки горько плачут,
Упадут коль с фонарей.


Поездка в Психбольницу 2

Девчонка с братцем в ожиданье чуда
У опрокинутой бодьи присели в луже.
В тряпье лежит, жря, некая паскуда
С окурком схож сигары в солнца стуже.

На поле привязь рвут неутомимо
Две тощие козы, что сиво-рыжи,
А за огромными деревьями незримо,
Нежданно мирен, Ужас к ним всё ближе.


Покой

В пруду, что весь в траве болот,
По небу вкруг ствола, обугленного в нём,
Больная рыба вяло чертит круг.

В тарелке вилка каждого клюёт,
И тихнут все и все объяты сном —
Да... за большим столом семьи досуг.

Горячим солнце лижет языком,
Как пёс, кто друг — на самом деле, враг.
Пропали  без следа бродяги вдруг.

Ко кляче кучер тянется с платком,
Кто слёзы льёт, упав в овраг.
И тихо троица ребят стоит вокруг.


На рассвете

Что мне за дело
до мальчишек-продавцов газет.
Я прибиженья не боюсь
столь припозднившегося автозверя.
Да, я покоюсь на моих шагающих ногах.

Продождено лицо,
налипшие у глаз
прозеленевшие остатки ночи.
Таким я нравлюсь сам себе вполне.

Как тайно
капель острия вскрывают тыщу стен,
плюхаясь крыш.
Скачут по улицам вприпрыжку.
И недовольные дома
их вечный
слушают
напев.

За мной сгорая, ночь уже истлела.
И на моей спине её дымящий труп.
Но надо мной я чувствую, пьянящий
холод неба.

Гляди — я перед кирхою,
из струй.
Тиха и велика она меня впустила.

Тут мне хотелось хоть немного бы побыть.
Во сны её быть погружённым.
Во сны, из серого
без лоска шёлка.


Непогода

Застывший воск луны:
Тень белою петлёй
С усопшего лицом
Над бледною землёй.
Прозеленевший свет
Как саван на домах,
Чьи крыши, посинев,
Виднеются впотьмах.

За городом растёт,
Как от безпалых рук,
Как если б смерть сама,
Нема зловеще тьма.
И гонит, поглотив
Вдали, морской прилив
Без звука на дома.

И, словно б мотылька
Свет ко стеклу привлёк,
Был капель стук далёк.
Теперь же свысока
Чернеющей дырой
Пал смоляной поток...

Ах, вот спастись бы мог!
Да поздно...

В небесах
Всполох
Как вопля страх перед концом — 
И я в ладони падаю лицом.


Чахоточные

Опять трясучка смерти в нас
Усилится в вечерний час.

У окон мы сидим уже с трудом,
Пока косится день на серый дом.

Нет ощущенья жизни ни в одном.
Мир мнится от морфина сном.

И неба так туманен слепо взгляд.
И под окном скрыт сумерками сад.

Приходят санитары —  нас забрать,
И снова уложить в кровать,

Уколят чем-то — облегченья  нет,
И выключат в палатах свет.

Гардины, что задёрнуты опять,
Раздвинет ночью кто-нибудь, как тать.

Иные стонут, но никто не говорит,
И каждый знает, что он сном забыт.


Туман

Туман так нежно кончил мир, что не сыскать улики.
Бескровны в дымке дерева при отступленьи.
Витают тени тут и там, где раздадутся крики.
Сдувает ветром бестий сонм, горящий в отдаленьи.

Фонарный газ – рой мух под колпаком-плафоном –
И каждой грезится побег из логовища смерти,
Но поджидает их, с миазмов слившись фоном,
Луна жирнейшим пауком, засевшим в дымке тверди.

А мы, проклЯтые, любя смертей надзоры,
До этой роскоши пустыни не охочи,
По ней шагаем и вперяем нищих взоры,
Как пики, в чрево пухнущее ночи.


Город

Огромно небо — облачная птица.
Под этим город замерев, что хлев.
Как старики домишки полуживы.

На всех углах и лай и трёп поживы —
В бегах и ветры, и дворняги, околев.
Парша глазеет с дрожек, чем разжиться.

На улице: «Ах, ты, —  кричат придурки, — 
Коль я б любимую нашёл — то  под венец»,
Вокруг них кучки шутников, остря с дороги.

Ненастный полдень как заплаканные боги
Руками в пудре обхватил всё, наконец.
Три недоростка всё играют в жмурки.


Мир

                Одному клоуну

Дни топчут холки зверолюду,
Акул в морях летают пики.
В пивных от лысин блеск повсюду.
Рвут сердце мужу девок крики.

Грохочут грозы. Лес чадит на злаки.
Молитвы фрау связывают руки —
Господь шлёт ангела от скуки.
Мерцает лунный свет клочком в клоаке.

На корточках читатель стынет телом.
Купают сумерки мир в щёлочи лиловой.
В окне порхает всё по пояс кто-то в белом.
Глаза от мозга вниз ползут в столовой.   


Прорицание

Грянет – мне о том виденье –
Буря с севера, чьи воды
Трупное несут смерденье
И убийств кромешных годы.

Мглисты станут неба стяги,
Лапы смерть прострёт из дали:
Наземь все падут бродяги,
Треснут мимы, лопнут крали.

Стойла рухнут, и от кары
Мухам не спастись в метели.
Педерастов нежных пары
Кубарем сметёт с постели.

Трещины пойдут по фрескам,
Рыба стухнет средь болотца,
Всё найдет конец, и с треском
Омнибус перевернётся.


Улицы

Как много неба там, где улиц кроток
Напев фонарный газа при оглядке.
Я трепещу под ветром на брусчатке,
Что отражает шаг под звон подмёток.

Чего-то жёлтого и тёмно-голубого
Я ощущаю трепет в колыханьях,
И ночь при месяце хотел бы быть в мечтаньях
С его зелёно-золотым лицом святого.


Зимний вечер

По жёлтым окнам тени пьют горячий чай их нег.
Раскачивают лёд пруда тоскливые, упрямы.
Рабочие находят трупик нежной дамы.
Горланя, мрак кидает синий снег.

Уж отмолясь, свисает спичечник с шестов.
Мерцает свет зловеще в наледях витрины,
Пред нею призраков толкает ветер в спины.
Студенты режут «заморозку» двадцати годов.

Как нежен вечера хрусталь под небосвод,
На коий платину луна струит сквозь крыш зазоры!
А под мостом, чьи фонари лишь зеленят опоры,
Лежит цыганка. И какой-то инструмент звучит у вод.


Девушки

В клетушках вечер им  невыносим.
Они спешат по улочкам своим,
Где нежен свет и звёзд, и фонарей!
И жизнь течёт и ярче и добрей...

Они несутся у домов, садов,
Как будто луч им виден дальних маяков,
И каждый фат, кто похотливо лих,
Самим Спасителем становится для них.


После бала

Шелков средь мусора пьяна плетётся вереница –
Ворча, белёса заползает ночь в подвал.
Над градом утра посиневшего накал –
Измяты и заплесневелы лица.

Как музыка и жажда танцев тут иссякли скоро!
Уж пахнет солнцем – день настал:
Сквозь крик и ветер конка тянется на вал,
И божий торс вновь серым красят у забора.

Досуг с работою пылят на люда холки.
Жрут семьи немо за обедом то, что Бог послал.
Но в чьём-то черепе ещё летает зал
С тоскою дымною и чьей-то ножкой в шёлке.


Ландшафт

Как старые мослы в жиру кастрюли,
Так мерзок улиц полдня холодец.
С тех пор, как видел я тебя, года минули.
Опять за косу тянет девочку малец.

Всё те же в дреке парами дворняги.
Мы шли рука в руке, мечтая об одном.
А твердь — серятина паковочной бумаги,
На коей солнце масляным пятном. 


Страх

Мертвы лежат и лес, и поле в хлама груде.
Как газ приклеена над городами твердь.
И умереть должны все люди.
Как скоро счастье и бокал вдрызг разобьёт здесь смерть?..

Часы текут, как реки дымны, в комнатах без света,
И топь надушенных ковров сокрыла все слова.
Почувствовал ты выстрел пистолета –
Иль всё ещё на торсе голова?..


Подлунный ландшафт

Сверху жёлтое пылает мамы око.
Синим всё платком укрыла ночь.
Под вопросом, чтоб вдохнуть глубОко.
Я б стать книжкою с картинками не прочь.

Спящих ловят сны дома уловкой:
Точно в сеть, их в окна заманив.
Вверх ползёт автО божьей коровкой
Улицей, огней где перелив.


Ландшафт в рани

Всё серо. Знает средство кто от гари?
Вблизи быка, что в жоре с почвы ист,
Стоит серьёзен, удивляясь, альпинист.
Вскорь ливанёт с небесной киновари.

Мальчишка писает на луг под свист,
Истоком став речушки в хмари.
Нужда? Так будь как и другие твари!
Природе всё верни как альтруист.

Поэт глядит на этот мир окрест,
Чреду оглядывая повседневных мест,
И небо, поле и навоз приносят радость взору. 

Ах, и заносит всё заботливо в блокнот
Затем он на высокую взойдёт,
Что прямо тут, неподалёку, гору.


Возвращение сельского мальчика

Мой детства мир был ни велик, ни мал:
Бабуля, прудик, крыша красная на доме,
Волов рёв, пуща, а вокруг всего лежал
Огромный луг, в цвету и в пчёл истоме.

Как, глядя в дали, было сладко там мечтать,
Ничем иным не быть, как ветра лишь порывом,
Иль зовом птицы, или книгой феи стать —
Хоть поезда змея свистит уж за обрывом... 


Летняя свежесть

Под голубой медузой неба что обновка –
Поля, холмы, где зелень изобилья:
О, мирный мир, ты – мышеловка,
Я ускользнул бы от тебя... О, были б крылья!

Играть. Запить. О будущем держав судачить в парке.
И каждый моську тут суёт учтиво в эту ниву.
Земля – жирок воскресной шкварки,
Прелестно обмакнУтый в сладких солнц подливу.

Но был бы ветер... разодрав железной лапой в бое
Сей нежный мир – я б весел был средь вихрей средоточья.
Грянула б буря... что должна была бы это голубое
Вечное небо изорвать тысячекратно в клочья!


Полдень, поля и фабрика

Я не могу вместить свой взгляд в просторе.
И кости вместе все сложить как при недуге.
Упрямо сердце. Голова взорвётся вскоре.
Мозг мякнет массой, но ни образа вокруге.

Язык ломается. Пасть выгибает буча.
И в черепе ни цели нет ни страсти.
Одна фабричная труба как стебель, всё баюча,
Качает солнце-лютик в сей напасти.


Дождливая ночь

Пропащий день. Уж небо всё пропито.
По улице лежат сигар окурки
Фальшивым жемчугом, точно по дну корыта,
Блестя у зданий вспухшей штукатурки.

Всё гнило, всё сжираемо туманом,
Стеной что чёрной близится гнетуще,
И что-то в ней дробится как тараном,
И, как из щебня, дождь всё пуще, гуще,

Как будто рухнет мрак через мгновенья,
Напитанный чумой небесной кары.
Как редкого, утопшего растенья,
АвтО из топи вод мигают фары.

Древнейших шлюх приход — так  в смрадном иле
Чахотки б жабы всем несли заразу.
Крадётся кто-то. Лучик где-то удушили.
И дождь уж хочет всех прикончить сразу.

Но ты идёшь под бьющим дождемором,
И роба на тебе как топь болота,
И сумасшедшего горящим взором
Вперяешься во мрак, вопит коль кто-то.

И кажется, что, тлеющее красно,
То дьявол рыло выпятил свинячье, 
И вот случится что-то, что ужасно,
Жестоко, тупо, мерзостнособачье.


Точка

В потухшей голове огнём сквозь мрак
Пустые улицы текут, неся мне боль.
Я чую, что кончаюсь! Но дотоль,
О шлюхи-тернии, ну, не впивайтесь так!

Ночь в лишаях: газ фонаря её анфас
Зелёным дреком мажет под душок.
Кровь стынет. Сердце, как пустой мешок.
Мир на рогах. И зенки выпадут сейчас.   


Ураган

Весь мир в огне. И города потрескивают жутко.
Hallo, тут ураган, сменивший штиль.
От братьев и сестер летит в дыму малютка.
И на Итаку юный прочь бежит автомобиль.

Путь, направленье потеряв, взирает одиноко.
Вся россыпь звёзд с небес соскоблена.
Рождён жилец психушки раньше срока.
А в Сан-Франциско лопнула луна.


Глядя на лёгкие человека в спирте

Совсем без ужаса ты днями мясо жрёшь
И мёртвую пьёшь кровь как морс.
Тебя нисколько это не страшит?

Ну да, и предки до тебя так жрали тож,
И до того как ты  обрёл свой торс,
Он мертвечиной был у каждого набит.

Но как же быть испуган должен был   
Тот первый, кто вдруг зверя проглотил,
Когда увидел, что кто мог парить,
И прыгать, и кричать здесь день за днём,
И, умирая, мир в глазах хранить,
Так сразу
Не был уже больше в нём. 


В лёгочных лечебницах

Многие больные ходят по садам,
Там и сям, иных по залам уложили.
Самый же больной в горячке сам
Дни в кровати парится могиле.
Католических сестёр парят чепцы,
Чёрная их всюду крУжит ряса:
Кто-то уж вчера отдал концы,
Кто-то своего дождётся нынче часа.
В городе ж перед постом опять
Все давно уже на карнавале.
Чтобы разницу хоть в чём-то ощущать,
Я хотел бы, чтоб играть мог на рояле.


Воскресенье

Гуляет лавочник с детьми, устав от торга.
Гоняют школьники на спор их самокат.
Всё сушит фрау Солнце кучера из морга.
Один игрок другому ставит мат.

Корректный люд встречает в кирхе пенье.
В каморке вешается вновь один чудак.
Уставший дО смерти поэт в прекрасное мгновенье
В последний раз вознёс больной кулак. 


Знаки

Час бьёт.
Переезжает крот-сексот.
Вплывёт, гневясь, луна.
Гладь моря взметена.

Ребёнку старцем стать теперь.
Спасаясь бегством, молит зверь.
Деревьям горячей земля,
Ум стынет, давший кругаля.

Смерть переулку нипочём.
Вонь солнца колет глаз лучом.
Нехватка воздуха у всех.
Сердечко разбивает смех.

От страха пасть разинет пёс.
Куда-то небо грех занёс.
Блуждать так пёстро звёздам жаль.
Все дрожки вечно ищут даль. 


Конец

Мочалом бури вихревой порыв
Прозеленевший моет мира труп.
Лёд рельсов, как с рекой обрыв,
Сквозь мусора промёрзший струп.

В углу дождя, где трупный смрад,
Во мраке город поразил инсульт.
И череп с плеч откинувшись назад —
С молитвой грешников в соборе пульт. 


Цикл «Стихи Куно Кёёна»

Мой конец

В полуладонях вот лежит моя судьба.
Куда ей опуститься...
Как крошечны мои шаги, как  женщин...

Под вечер сны мои все опустошены.
И мне уже не быть во сне сновидца.


Песнь тоски Куно Кёёна

Складки моря рвутся, как секут мне кожу.
Звёзды моря рвут меня на части.

В криках ран на море одиночек вечер.
Те кто любят в смерти обретают счастье...

Мне от моря боль вся, Болеокая.
Мне от моря смерть, В Любви Страдалица.

Холодны твои святые руки. Будь скорее здесь,
Унеси меня, возьми из моря пламени.

Помоги же! Помоги ж!..  Укрой. Спаси. Цели меня.
Будь скорее здесь, Другиня.

Матерь...  —


Набег

Уже закат —
Как быстро это...
И ни следа рассвета...

Над миром я взрастил как раз
Всебога стать,
Чтоб не смыкая глаз
Во бденье смерть изгнать..

Как слепо умирать —
Ни одного виденья...

И без Спасенья.


Пафос

Меня не любишь ты...  Я ж никогда не раздражал...
Не твой был тип...
Глазами борзыми лишь похотлив, милашка...
Тебе всегда я слишком тёмен был. И слишком груб —
И зубы у меня сверкают столь брутально,
И страшно рыбья у меня кровавость губ.
Ах, что ты говоришь...
Но ты права. Я отпускаю...
… И завтра, на рассвете, еду к морю,
Чья синева лишь вечна...
И буду там лежать на берегу.
Играть смеясь, покуда смерть ни одолеет скукой,
На солнце и песке играть с любой
Блондинистой и стройной сукой.


Любовная песнь

Твои глаза — светлые земли.
Их взгляды — птички-невелички.
Изысканы махания платком при раставаньи.

В улыбке губ твоих покоюсь я как в лодке,
Историйки твои из шёлка.

И на тебя смотреть я должен только.


Убитый

Бел лежу я
В соре от толкучки,
Меж кусков, зубчатых, декораций —
Как цветок горящий... свет на море...

Руки, ноги
В пустоту простёрты.
Рвёт тоска всё плачушее тело.
Надо мной мала скользит луна.

Мягко в мир
Уставились глаза,
Опускаются блуждающие звёзды,
Сторожа.


Растроганный

Я охотно покинул навеки
Смерти в городе вечную хмарь,
Эту с тысячей мертвенных харь
Ночь, чьи жёлты проулки-калеки.

Я к небес влёк себя серебру,
Что сияло так кротко, что я
Кротче сам становился в миру,
Нежность всю ощутив бытия.

Предо мою свет лился лесами,
Облаками, лугами, сиял.
И я в нём вновь ребёнком стоял,
Был селеньем и шёл со слезами.

И как только в пути я замечу,
Что в конце вечер зелен стоит —
Протяну к нему руки навстречу,
И от счастья душа воспарит...


Молитва к людям

Я вновь шатаюсь днями
Как вор.
Никто мой плач у сердца
Не слышит до сих пор.

О поимейте жалость,
Чтоб мне любимым стать.
Я всех вас ненавижу.
Я всех хочу обнять.


Богомолец вечером

Куно Кёён поёт:

Пыль воскресенья
Сгорев опять.
Зола прохлады
Земле как мать.

Тоска в упадке
Начнёт зиять.
И сны и слёзы
Хлынули вспять.


Вечер

Дома крахмально стынут у оград.
Пускай последним воробьём вспорхнёт твой взгляд.

Садятся мухи на лицо твоё меж тем —
Не чуешь, Куно, мельниц вечности совсем?

Буравит дырки в голове огарок-шпиц.
Гляди, луна к сему — горчичница убийц.


Весна

Все мужи теперь жаднюги,
Жён всех крик с перин,
Ты горбом своим прикройся,
Будь один.


Пять песнопений Марии Куно Кёёна

Первое песнопение:

Так годы я ищу тебя, Мариа,
В садах, квартирках, городах, горах,
В покоях, шлюхах, театральных школах,
В койках больниц, палатах для лишившихся ума,
В кухарках, криках, празднествах весною,
Во все недели дни с любой  погодой,
В кофейнях, матерях, танцоршах —
И не найдя в трактирах, кинокадрах,
В едальнях с музыкой, на летних пароходах...
Кто скажет: это ли не мука, коли я ночами с улиц
Кричу мёртвому небу про тебя.


Следующее песнопение:

Кто ищет так тебя, Мариа, станет сед совсем,
Кто ищет так тебя, теряет и лицо, и стопы.
С разрухой в сердце, тот бескровным станет и без сна.
Пришёл бы я к покою... Был б в твоей ладони...
О приняла бы ты меня в твои глаза...


Высокое песнопение:

Мариа ты — об этом думать, как
Тебя обрёл... Приник тяжёлой головой —
Лишь море и луна, луна на море, Мир и Ветер

Вкруг белизны твоей и белого песка,
Мариа, волосы твои, улыбка... Море  и Нужда,
Зов и Тоска, и нежно Счастье...

О песнопение усталым делает всегда....
К нам небо не сойдет так, как ко лбу ребёнка
Напев баюча матери сюда.


Печальное песнопение:

Вот между дней, зверей бреду я снова, нем,
Между камней и тысяч глаз под звоном сиротливым.
Я потерять тебя был должен... Стать чужим совсем
А тело грешное твоё было таким красивым.

Вот меж зверей ищу я след твой снова, нем,
Меж дней, камней под гам, напрасно в муке,
И знаю уж, что потерять должен тебя совсем...
Что не нашёл — лишь имя было в звуке.      


Последнее песнопение:

Приди, мой дождь, пади в лицо, омой
Желть фонарей... круши весь гурт лачуг — 
И свят, и гладок путь пускай не будет мой.

Красиво так... фонарь свой свет струя...
Мариа... темный дождь вокруг....
Быть просто при тебе хотел бы я.

Что горы мне, равнины все подряд,
Что город мне, где чары ночи скверна —
Назад, туда где море, берег звёзды где, назад...

Ты не совсем Мариа, что пошёл искать я,
Но ты Мариа тож...  О непомерна...
Возлюбленная... Дура... О тоска проклятья...


Ночная песня Куно

Дома, как начнёт смеркаться,
Что не видно книг страниц,
Я на улицу сбегаю,
Поглядеть чтоб на девиц.

Может, знать коль кто захочет,
Чудом станет вечер мой,
И сегодня  я Спасённым
Мирно возвращюсь домой.

А вернусь вновь неспасённым,
Вновь усталым, все ж для рук 
Знаю я заветный способ,
Как избавиться от мук.


Прогулка

Приходит вечер с лунным светом, с тьмой одетой в шёлк.
Пути усталы. Тесный мир вдали умолк.

Уходят опийные ветры из полей в поля, где мгла.
И ширятся мои глаза – из серебра крыла.

Мне так – как если б тело всё землёю стало б вдруг.
Тлеть начинает город: тыщи фонарей вокруг.

Уж теплит также небо свечи радостно в сей миг.
...Над всем блуждает, столь велик, мой человечий лик.


Пепельная среда

(День начала предпасхального поста)

Вчера ещё напудрен шёл, ликуя что гульнём,
В столь многоцветном, многозвучном мире.
Сегодня всё уже давно пропито в нём.

Тут вещь.
Там вешь.
Так что-то выглядит.
И по-другому что-то.
Как всю цветистость вдруг с земли
Легко сдувает.

И небо, холодно и сине.
Луна  плоска, желтея.
В лесу деревьев-одиночек много ныне.

И ничего уж больше нет, чтоб плакать.
И ничего уж больше нет для крика.
Где я.


Сын

Не держи меня, мама, опять
И не гладь, мама — больно же  мне.
Посмотри, как лицом стал пылать,
Что пропащий, в каком я огне.

Поцелуй напоследок. Пусти.
Помолись, чтобы ангел хранил.
Что твоё, мама, сердце разбил,
Ты меня уж прости. 


Фриде

Между нами стены из обид.
Сети паутин чуднОго вида.
Но я часто, как птенец спешит,
Прячу взгляд в  гнезде ладоней,
Фрида.
Вот была б ты тут.
Я так убит.


Цикл «Солдатские песни»

Одинокий часовой

За мною мой город с любимой.
Один я стою, скрыв тревогу,
Лишь тихо переминаюсь
С одной на другую всё ногу.

Чуть взвигнут во тьме, где-то двери —
Винтовку моя вскинет дрёма.
Ах, коли бы было возможно,
У мамы сейчас быть бы дома.   


Солдатские песни

1

Прекрасно — год солдатом отслужить.
Живётся дольше, радуешься этим
Всем вспышкам Времени, что вырваны у смерти.
И бедный мозг, раскромсан городской тоской,
Кровав от книг, телес и вечеров,
И безутешно омрачён, и полон всех грехов,
И на три четверти уже разрушен — может
Теперь при «Смирно» и при «Шагом марш»
При мышц накачке рук и прыти ног
В каком-то черепа углу ржаветь так нежно.

О вонь одной из марширующих колонн.
О громкий по земле мой шаг весной.


2

Я должен приходить за час до остальных,
Поскольку я стреляю плохо.
Не ждать мне вскоре повышенья в чине.
При «строевой» я  провинился также,
В то время как другие в марше смотрят,
Не отрывая взгляда, на затылок пред собою,
Когда мы строем шли по полю,
Под слепящим  солнцем
Я осторожно пялился на самолётик,
Который надо мной в закатно-алом небе
Летал, жужжа пчелою.


3

Да знаю, знаю я: такая жизнь полезна.
Правда, никто не вник в мои определенья,
Но руки стёрты уж до крови.
Вместо проклятого двора казармы
Я мог бы быть сейчас на нежном поле.

Тут перед строем начинает некий воин
Плакать горько.


4

Порою страх во мне — как долог год,
Как бесконечно долог. С  прытью ног...
День жизни с напряжением всех жил,
С парадами, с пальбою холостыми,
Где ты забыть о мире должен... что ни вечер
За пивом весь дымишь, а ляжешь спать,
Всё каску ощущаешь головой,
И сон твой о сержантах каждой ночью. 


5

По воскресеньям в увольнении под вечер,
Опустошён и без желаний, я шагаю,
Почти прозрачен, по проулкам, где со псами
Играю, или камешки ногами по дороге
Футболю утомлённо и без смысла.
Часто стою ленив у окон комнатушки, что снимаю,
Их ставни даже не открыв, всё размышляю:
Идти в пивную, чтоб с другими тупость холить,
Или в кино часы мои убить, или для времяпровожденья
Искать покладистых девиц, а, может, бесконечно
Мне в комнатку мою входить и выходить.

И я как шут, кто проблуждал вновь ночь,
Взывая к небу и ища повсюду чудо.    


Песнопения Берлину

1

О, ты, Берлин – цветистый камень, скот!
Ты, как репейником, в меня швыряешь фонарями,
Ах, коль плывётся сквозь огни в ночИ застывших вод
Вослед за кралями в шелках и с жирными ноздрями.

Как леденец луны сладит твой небосклон!
Столь упоительны твоих тут взоров шашни.
Пусть пали дни уж на ночные башни,
Ещё пылает голова – сей красный лампион!
               
2

Я должен вновь тебя покинуть, мой Берлин!
По скучным городам влачиться вновь один.
И на чужих холмах сидеть, в чужих лесах,
И имя вырезать твоё на чуждых древесах.

Прощай, Берлин, с дерзким костром купюр,
Прощайте, улицы, полнЫ что авантюр.
Кто знал как я о боли вашей всей.
Притоны, дайте вас прижму к груди своей. 

3

В лугах и в кротких ветерках по нраву люду
Душою тихостной порхать под небесами.
Мы ж, гнилы, и себе, любя отраву, всюду
И перед-вознесеньем-в небо лгали б сами.

Я в городах чужих плыву, разбив кормило.
Чужие дни как хрупкий мел, навеяв скуку.
Ты, мой Берлин, опийный бред, ты дряни рыло!
Кто знает лишь тоску — мою тот знает муку.


Понедельник на дворе казармы

От жары на винтовках расплавленный вар.
Солнце колет в глаза в адском пекле двора.
Полупьяны ещё, все вошли как в пожар.
Замерев перед строем, стоят унтера.

Вся земля — карусель, в смрадной гари застыв.
Нету цвета у неба, лишённого сил.
Лишь порою с барака летит пьяный взвыв
Той свиньи, кою кто-то вчера напоил. 


Теперь, конечно...

Теперь соломенную шляпу хоть надень!
Дождь вечер в синьке отстирал от скуки.
Мир раскалён! Я кроток был весь день.
Теперь иду, в карманы брюк засунув руки.

Пусть утру снова гнать, как в страшном сне,
Меня домой полуживым в раздрызге.
Вперёд на ночь! В ней светит счастье мне!
Уж фонари зажгли! Кухарки в юном визге!   

*

Теперь армейским не меня учить азам.
Кому учить, хи-хи! Привыкли уж ко мне:
Особо —  к штатского моим глазам.
При «строевой» я в полусне,
А в маршах я творю свои стихи.


Знатное утро

Как воскресенье Вечности, так улицы для взгляда.
Дома друг к дружке тянутся из сада.
И не господствует шофёров мчащих рык.
Три нежных бюргэра плетутся в умиленье.
Из окон холодно доносит чьё-то пенье.
И издали при ветре детский крик.

А перед виллой герцога на страже
Стоит с пришитой куклой схожий в раже,
В платке, как мак зардев, заворожён,
С ружьём в руке холёной, брюк сияя кантом,
Баварии и короля её судейским практикантом
Хэрр Doktor juris Куно Кёён.


Прощание

Прекрасно было — быть солдатом год,
Но всё ж прекрасней будет на свободе. 
Довольно у солдат своих невзгод
И бессердечности в их обиходе.

Прощай сержант, прощай забор вокруг,
Столовая, и марш, чья песня льётся.
Прощай казармы в Зальцбурге досуг.
Уйдя, уж снова  Куно не вернётся!

Теперь неси, судьба, во весь опор,
Я не тащусь на Будущего нивы.
Я с лёгким сердцем в мир вперяю взор,
Под ветром где ревут локомотивы.    


Но вот идёт война...

Но вот идёт война. Был долго мир уже.
Теперь всем радостям конец. Труба визжит
Уже  сердца твоего. И ночь горит на рубеже.
В палатках будешь мёрзнуть ты. В бреду. Не сыт.
И утопать. И подрываться. И в крови всегда.
На нивах хрипы. Кирх руины. Зарева осад.
Вой ветров. Затрещат в пожарах города.
У горизонта будут грозы канонад.
И только дым вокруг и крик солдат,
И у тебя над головой разрыв гранат.


Стихи с войны

Расставание

      Перед отправкой на фронт Пэтэру Шэру

Пред тем как пасть нам вместе на войне,
Друзья, писать вы не мешайте мне.

Нас тянет фронт, смерть свяжет крепко нас.
Не плачь любимая всё ж в расставанья час.

Что ж то во мне, что так влечёт война.
Мать в слёзы — нужно быть из чугуна.

Заходит солнце на исходе дня.
В могиле общей схороните и меня.

Зарёю алой горизонт уже горит.
Быть может, в день тринадцатый убит.


Романтичная езда

Свет тыщи звезд, мерцающих с небес,
Залил ландшафт: вдали — за  полем  лес,
Где приближенье марширующих колонн,
Вблизи же —  на просёлке, озарён
Какой-то лейтенант, влюблённый паж,
У воза, чей качается  багаж.
И лоск луны пролит волной густой,
И крики слышатся повсюду:
Стой!

А вот на ящиках с патронами, с рогож,
Глядит с жерлянкой, приносящей беды, схож,
Весь в копоти, с рукою на ремне,
Со съехавшей винтовкой на спине,
Сигары дым пуская через нос,
Тих как монах, тосклив как пёс,
Прижавший к сердцу с валерьянкой пузырек,
Серьёзен и помешан, наш дружок,
Да он, наш Куно, Куно Кёён.



Тоска воина

Я хотел бы лечь в свою кровать,
В белой бы рубахе там лежать,
Чтоб щетину тоже прежде б сбрил,
И причёсан также прежде был.

Да и пальцы были бы чисты,
Ногти бы без смрадной черноты.
И чтоб ты, жена, там в тишине
О моём заботилась лишь сне. 


Молитва перед боем

Усердно каждый молит за себя:
...Отца и Cына и Святого Духа,
Боже, храни от гибели меня,
Чтобы граната не достала ниоткуда,
Чтоб в плен не взял бы враг-паскуда
И чтобы он не расстрелял, иуда,
Чтоб за отечество не сдох бы я
Как шелудивый пёс от переблуда.
 
Гляди, ещё хотелось б мне пожить,
Коров доить, девиц весной всех крыть,
И Шуфта с Зэппом всё ж отколотить
Вплоть до моей кончины и, не осуди,
Упитым временами тоже быть.
Гляди, мои к тебе молитвы кротки
Семь раз на дню кручу я чётки,
И, коли то цена Твоей Пощады всё же,
Убей кого-то из дружков, пусть и сиротки,
Иль Майэра, иль Хубэра, но, Боже,
Меня, молю я, пощади.

И чтоб я верил, что услышал Ты моленье,
Даруй мне, Боже, не тяжёлое раненье,
Пускай прострелят сразу ногу или руку,
И чтоб легко я перенёс бы эту муку,
Чтоб я назад вернулся бы героем.
И что-то мог бы всем рассказывать запоем.


Граната

Сперва — в литавры как удар-хлопОк,
Бросок в чужой окоп, что недалёк.

Затем, как с рельсов, лязг в стволах,
Тишь и ответного удара страх.

Разрыв, всполох, и за паденьем дым,
И дальний отзвук, ухнувший за ним.


После сражения

Стих рокот гаубиц, запав в карьеры.
И у орудий спят вповалку канонеры.

Пехота возится с палаточным навесом.
Встаёт луна белёсая над лесом.

На жёлтом поле красные рейтузы —
От смерти пепельны и пороха, французы.

Сидят немецкие меж ними санитары.
День сер — заката алые угары.

У кухонь полевых от дыма слёзы.
Вдали горят дома, обозы.

Велосипедники лежат после дозора
У полуобгоревшего забора.

А ординарцев  из полка, как от погони,
Несут к дивизии лихие кони. 


Бойня у Саарбурга

Земля плесневеет в тумане,
Свинцового вечера гнёт.
Гром вспышек — и всё при таране
Шквал вдребезги с визгом несёт.

Чадит как тряпьё по-над логом,
Селений в чаду горизонт.
Лежу я, покинутый Богом,
А подле стрекочущий фронт.

Враждебные медны пичужки
У мозга свистят аж взахлёб.
Я, в хмарь уперевшись, под мушки
Сам смерти подставил свой лоб. 


Рудольф Леонхард
    (1889 — 1953)

От города к городу

Пройди через Берлин! Где муть огней ночами
к асфальту мокрой грязью липнет, и в распаде
подводы стынут, и в строений смраде
вдрызг измождённые, работы выжаты часами,

бледнея, падают, меж тем как за дворами,
в проулках, примостясь по выступам в ограде,
ублюдков шайки ждут в своей засаде...
Все жить хотят, любить, как судьи сами

себе, другого ненавидя. И над Града ржавью
призывы к революции в грохочущем вулкане:
О братьях вспомни, что не спят в Милане,

в Нью-Йорке, в Лондоне, в трущоб тумане,
и о Москве, где лишь отвагой масс зажжён уж ране
Огнь революции в борьбе, всем ставший явью.


Пауль Майэр
(1889 — 1970)

Летняя свежесть

Двадцать четыре градуса в тени —
Как колесо нас перемалывает жар.
Повисли дамы в гамаках, но видят и они
В томах Улльштайна пошлости навар.

Мужчины, дуясь в скат, свой выпускают пар
И без болельщиков — о, Боже, сохрани!..
Что прежде меньше всё ж налоги были за товар,
Хэрр в ризе егеря толкует, погрузясь в те дни.

ДолбИт рыбуля за роялем простенький этюд,
Покуда пальцы не раздует тяжкий труд,
А в думах: к флирту бы партнёр, да в нём бы пыл!..

ЗевкА доносит шорох со двора —
Карузо-кочету вступать уж с арией пора,
Закон природы чтоб исполнен дале кем-то был.


Франц Вэрфэль
 (1890 — 1945)


Дирижёр

Как поднося цветок, он, лишь затихнут вздохи,
На танец скрипок приглашает лестью взгляда.
Отчаявшись, о блеске молит «медь» в пылу парада,
И флейт затрелить призывает, сыпля счастья крохи.

Пред pianissimo святыней после суматохи
Он на колени пасть готов, но, тишь прервав обряда,
Лохматит шторм ласточки хвост его наряда,
Когда он хлещет Tutti под грозы всполохи.

Вот заключительный аккорд сжат в кулаках пред залом,
И он, прикован к месту трат, за стихшим звуков шквалом,
Без сил, беззвучью предаётся в полной мере.

И напоследок, под оваций гром, он ряд за рядом
Спасителя усталым всех нас награждает взглядом,
Им бОльшее суля нам в обретённой Вере. 


Концерт учительницы по фортепьяно

Расплывшись телом, дама с флорой лета,
Рискнувшей в декольте расти, глубинной кройки –
Я блузу видеть бы желал, чей ворот обруч стойки –
Сидит уж за роялем в сальном лоске света.

Созвучья тянутся  что кони средь паркета:
Шопен, Траурный марш... разливы чьи так бойки...
Я чувствую одну тоску как от настойки
Из пота женских  переливов туалета.

А ученицы вкруг неё восторжено то в стоне,
То, стихнув, глядя в пол и тайно ненавидя.
Корзины роз, все десять – поклоненья акты –

Пылают нежности огнём на заднем фоне.
И расширяются зрачки от страха, видя,
Как, переваливаясь, груди отбивают такты.


Клабунд
(1890 — 1928)

Погром

Словцо из церкви в воскресенье вносят в дом.
Что в понедельник слышно всякий час.
Во вторник все твердят о ненависти рас.
А в среду во хмелю гремит: Погром!
 
В четверг уж всякий знает в чём обман:
«В России бедах виноваты лишь жиды!
Мы были долго терпеливы, до беды!»
(При этом водки всем подносится стакан...)

Труп в пятницу (их ритуал!) несёт народ.
Жидам втыкают тут под рёбра нож,
Чтоб с матом навзничь опрокинуть всё ж,
А жён их топят, как и их приплод.

В субботу из газет  уже отчёт:
«Унята драчка, столь раздутая хулой.   
Воздать и Богу и Правительству хвалой!»
(А против кто — получит в морду тот!)


Аким Акимыч

Аким Акимыч,
Не дадут теперь пахать,
Аким Акимыч,
Призовёт отчизна в рать.

Аким Акимыч,
Что ж в войне тебе за прок?
Аким Акимыч,
Не дермо ль кирза сапог?

Аким Акимыч,
Что ж князья суют где стан,
Аким Акимыч,
Контрибуции в карман!

Аким Акимыч,
Научиться бы читать,
Аким Акимыч,
Под звездою в книге — благодать!

Аким Акимыч,
Революция уже!
Аким Акимыч,
Анно Зэхсом стой на рубеже!

Аким Акимыч,
Кровопийца царь, свиреп,
Аким Акимыч,
Бей Романовых! Где цеп?!



Бюргэрская рождественская идиллия

Что Дед Мороз несёт Эмилии?
Букет, в котором розмарин и лилии.
Она прилежно ходит на панель, поверь!
Возрадуйся ж, Сиона дщерь!

Чего ж она бледнеет, как сирень,
Когда с небес схожу я в этот день.
Мать бродит как во сне и не идёт в постель.
О Рождества Ель! О Рождества Ель!

О что ж ты сделала, родная дочь?
Тиха так ночь, свята так ночь.
В ответ ей тихо в ухо с песнью голосок:
МамА, я от Святаго Духа понесла росток!
ПапА бьёт в зубы, услыхав про то едва.
Как радостно ты, Время Рождества.


Три дикие гуся

(Народная песня)

Три дикие гуся летели на море.
И егерем были подстрелены вскоре,
того, что упало на воду хоть раз,
уж в небе не сыщет ничей больше глаз!

Три девушки, как уведут кавалера,
и первой шипучки хлебнуть для примера,
любить да прибить для примера самой,
никто из троих не придёт уж домой!

Сама просвистала я девства плеву,
сама просвистала я в жизни хлеву.
Лишая её, обещал обормот:
он ночью её за три раза прорвёт,
Ах, жаль он её мне опять не вернёт!

Пошёл ты, хотя бы полтинник положь!
Пошёл ты, и марку к полтиннику тож!
Мне б шнапсом упиться у всех на виду,
Иль виллу-могилу купить я пойду!


У Амстердама

Я рождена была у Амстердама,
За деньги девушкой была и мать.
Отец жениться обещал, но в том и драма,
Что далеко сумел от нас слинять.

В глухом проулке, чьи так гулки звуки,
Я в первый раз ловила солнца луч,
Но не хотел в мои он падать руки.
И чаще небо было всё из туч.

Впервые с парнем я была знакома,
Он звал меня, целуя, дорогой.
Но вскоре вынесли его в гробу из дома,
А место занял за него другой.

В лесу гуляли с ним в конце недели,
Он мне оленей показал и был так мил,
Цвели деревья там и птицы пели,
И клевер с четырмя листками стыл.

Хоть клятва верности так часто мне звучала,
Но каждый давший сам спешил слинять.
У Амстердама честь свою я потеряла —
Я девушка за деньги как и мать.


Песня бродяг

Я в отчизне без чужбины
На себя оставлен сам,
И до сердца сердцевины
Весь открыт лишь небесам.

Я с улыбочкой на харе
И на смерть пойду, смотри!
Я с братвой своей в угаре
Пью до утренней зари.

Струпья съели свежесть тела,
Солнце — с карт моих парша.
Да парит всё без предела
Надо всем моя душа!


Нотабене

За вином коль работёнка
(Нотабене: с головою)
И лежит при мне бабёнка
(Нотабене: да с плевою!)
Будет мне глядеть в анфас!
(Нотабене: может, час...)

Ах, живётся так лирично,
(Нотабене: юн раз лично)
Всё влечёт тогда как роза
(Нотабене: не с навоза!)
А легко как всё для глаз!
(Нотабене: всякий раз)

Пусть же Землю крутит сила!
(Нотабене: чтоб не стыла.)
Будешь ты с любою парой!
(Нотабене: видеть б старой...)
Пей-кути, гулялось чтоб!
(Нотабене: вплоть по гроб.)


Ёлка

Пианино, скрипка, forte: милая моя сперва
Вскачь вкруг ёлки в дрожи света,
С рампы торгаша ль, поэта
Хвоей пахнут лишь слова.
Под притопы «Браво!» с жара,
Пунш разлит по круговой,
Пропевает фройляйн пара
„Stille Nacht“ под общий вой.
Пьют, орут, толкают в спину,
Роза — жизни страсть, под тост
Лыбясь, сообщает сыну,
Что ему я папа — Prost.


Отречение

Да, всё в этой жизни так,
Чувствуешь всё дало сбои:
Нет волос, в любви атак,
Деньги кончились, запои.

Ах, ты вскоре адвокат
И асессор по заказу,
И бордель что, раз женат,
Переучен как-то сразу.

Станешь трезвым и плохим.
В сердце молот туп без зелья!
А напьёшься раз с другим —
Враз без хмеля треск похмелья!


Зимняя спячка

Когда зимой запахло где-то,
Поэту это тяжкий гнёт:
Как жаль, закончилось уж лето,
Увы, и лютик не цветёт.

Так что же воспевать поэту?
Исчезло всё куда — бог весть!
Что ж душу призывать свою к ответу?
Но и туда не удаётся влезть.

На заднице сидишь — неймётся,
Штаны протрёшь, взирая в хмарь высот —
Всё зря, и, видно, зимовать придётся,
Как жабы и амфибии болот.


Дождь

Уже дождит тысячный год,
И водных пауков полнЫ дома,
Рачков в моих кудрях растёт приплод.
И устриц на соборе кутерьма.

Медузой стал там располневший поп,
Моя соседка же — морским коньком.
Морская же звезда-блондинка под потоп
Пять сотен щупалец по мне влечёт тайком.

Темно и холодно, а дождь идёт, идёт.
Уже похоронила нас вода.
Подставь, пожалуйста, мне твой горячий рот —
Любить осталось, нету выбора когда.


Любовная песня

Эй-эй — на три октавы —
Глиссандо — наша страсть!
О дай мне для оправы
К груди твоей припасть.

Вдали рассвета полька,
Петух чей не один.
Тебе к 8-ми же только
На службу в магазин.

Дай визгу быть дивана,
Сосед чтоб снизу глох!
О глаз твоих нирвана!
О придыханья ОХ!

Уж над твоей головкой
Венец плетёт рассвет.
О, да, с такой уловкой
Святее девы нет!


Зелены мои все платья

ЗЕлены мои все платья
Как и туфли оттого,
Что я в егеря влюбилась
И в подручного его.

Белые мои все платья
Как и туфли оттого,
Что я в мельника влюбилась
И в подручного его.

Синие мои все платья
Как и туфли оттого,
Что в гусара я влюбилась
И к тому ж в коня его.

Красные мои все платья
Как и туфли оттого,
Что я в палача влюбилась
И в подручного его.

Да палач меня зарезал,
Красная по полю кровь,
Там на деле можно видеть,
Как слепа моя любовь.


Песня хамбургских шлюх

Мы, Хамбурга девахи, во всём, во всём нежнЫ,
Хожденья по панели нам вовсе не нужны.
В хорошеньких домишках у нас у всех постой,
В них ночи хороши тем,
Ахой!
Затем любовь.

Идут к нам кавалеры, и негр, и матрос,
И не было такого, купюрки кто б не нёс.
На грудь нам ляжет каждый, хороший и плохой,
В них ночи хороши тем,
Ахой!
Затем любовь.

СамИ за пианино, Мадам плоха еда,
Мы с кавалером в танце плывём туда-сюда.
А талеры без счёта текут сплошной рекой
Мадам и хороши тем,
Ахой!
Затем любовь.

Но день придёт однажды, за всё, за всё расплат:
Нас в жуткую больницу навеки поместят,
Там в сереньких постельках умрём в ночИ глухой,
В них ночи хороши тем,
Ахой!
Затем любовь.


Эпитафия для одной девы

Здесь дева Эмма Пукк нашла упокоенья ложе,
Мать у неё была, отца вот не было, похоже.
В селении она росла как лилия образчика,
Потом взяла её в Берлин фамилия приказчика.
Там сердце проявив своё, не ведавшая гнева,
Со временем была она уже без девства дева.
Младенец вскоре был рождён. Не скальтесь, сонедужа!
Она мужчин к себе влекла, но не нашлось ей мужа.


Монолог бюргэра

Воскресным днём и я в кафе с утра уже,
И мне подобных там определяю квоты,
Кто заспанно доносят анекдоты,
И часто вижу там я фрау в неглиже.

Почти всегда с ней элегантный рядом
И новый, омрачённый чем-то, господин.
Я издали её всегда ласкаю взглядом,
Но жаль — из-за сидящих подле спин.

И гладя (взглядом) ей без ограждений тело,
Я чувствую его на зуб, как привкус дня:
Мне улыбается обслуга то и дело,
Художник юный в долг берёт всё у меня.

Затем с упитым им всю ночь в кровати
Я о своём всё в думах портмоне:
Вот если б я не отдолжил ему пять марок, кстати —
О, фрау в неглиже, как сладостны б вы мне!


Английские фройляйн

Английские же фрОйляйн цугом в городе идут,
По парам, в чёрненьких пальто — сморчки растут так тут.
Но летом фиолетов шарф их обвивает стать.
Они ложаться спать одни в кровать.

Отдельные из них красавицы точь-в-точь —
Так что поспать бы с ними был любой не прочь.
Но много маленьких под чёрным капюшоном их —
Кто б их любить охоч, нуждался в дюжине таких. 


Дева

Вот здесь покой нашла свой дева Лиза ГютэрслО,
Мой Бог, всегда же ей в делах везло!
Той ночью видели ж её, о боже мой,
С подручным мясника пришедшую домой.
Но и расплата за сей грех за ней шла по пятам:
Уж в пол четвёртого утра задуто было там
И пламя жизни у её же ночника,
Когда от ревности у друга-мясника
В неё всадила нож его рука!


Чахоточные

Они должны в покое пребывать недели,
То в креслах солнечных террас, укрыты пледом,
То, собственным изрыты ярым бредом,
Продолжив курс лечения в постели.

Лишь в полдень видятся, по-жабьи кто подсели
К столам, глотать даб яства за обедом.
И женский смех звучит за кашлем следом —
Как стоны бы Эола арфы с мели.

И, может, для кого-то участь эта —
Его не видно остальными днями —
Закончится под выстрел пистолета...

А кто-то, тучен, обольётся счастья пОтом,
Когда услышит «Аллилуйя!» меж врачами.
И исцелённым станет! (Полуидиотом...)


Комичная элегия

Сегодня небо бело как
Мешок муки иль отрубей, и при обзоре
На воздухе бьёт в ноздри аммиак,
Всё выглядит, как снег пошёл бы вскоре.

Я спозаранку
Вспоминаю вместе с тем
День тот же, прошлому принадлежащий году:
Велосипедный двух торговок рыночных тандем,
И господина, что в такую же погоду
Одет был в нанку.

И, в утешенье при карбункуле, средь рож
Я покупаю шнапс в различных склянках, дабы лично
Его мешать. Но где упьюсь? Как тронуть небо всё ж
Душой, которой нынче всё и грустно, и комично?


Давосский бар

Певица в розовом с немолодым евреем,
С значительным моноклем на глазу,
От шума в баре с дымным эмпиреем
Возбуждена, бежит, пустив слезу.

И вот они кружАт на карусели,
В его руке парит её бокал,
Меж тем в капелле как, где уж запели,
Облитых пеной от шипучки полон зал.

Какой-то Хэрр-Туберкулёз во фраке,
Щебечет в танце, всем явив талант.
Но вот певицы скипетр во мраке.
За покером бледнеет обер-лейтенант.

И грезит юноша: как мир покинуть скверны.
В разрезе на его жилете мнится вид
Ложбины столь чудовищной каверны,
Где ночь, как пальма, в дрожи от обид.


Танго

Танго сквозь кусты сирени.
В ночь, в лечебницы ли зале?
Ах, во мне уж звуки-тени —
Я верчусь быстрей в запале.

Танго — мышцы кавалера,
Как лианы, полнясь кровью!
Этой ночью я — пантера,
Кто в охоте за любовью.


Несчастный случай

Когда подъёмный кран свой груз вознёс,
Под ним стоял мужчина с мальчиком и пёс.
Когда вдруг взвыл от натяженья трос,
Мужчина с мальчиком как в землю врос и пёс.
И тут сорвался трос вдруг с колеса —
Груз на мужчину пал и мальчика, и пса.
Полиция примчалась, словно вскачь,
И с ними, бывший как всегда, судебный врач,
В блокнот кто акта экспертизы факты внёс:
Погиб мужчина с мальчиком и пёс.


Мистика

Я городом плетусь, в нём зван
К одной из двух семейных ванн.
В одной из них, всплывая, ждёт,
Коричнев, что так злит, живот.
Живот застыл — поняв, я рад:
Со стороны другой есть зад.
Ведь все лечить мы тут должны
Лишь что с обратной стороны.



Луна над Шварцвальдом

Золотой серп Луны!
Вечный Жнец с вышины
Жнёт сердца и колосья. О золото леза!

Посмотри я иду по холму,
По-над лесом, к серпу твоему,
Низко шею склонив
Для Спасения среза.


Девчушка

1

ПапА с утра  в расплывчатом угаре,
Моргая вяло свежей прессе.
МамА, нечёсанная, в пеньюаре,
Готовит кофе при своём же интересе.

Потом она кричит папА: « Антон,
В бюро идут и при неврозах!»
Я за столом, вся в розовом, бутон,
Я  в розовых всё пребывала б грёзах.

2

В начальных классах все с похабным разговором —
Марии было б это всё в угоду?
К примеру: Хубэрт-старшеклассник показал породу!
И все смеются звонким хором.

Мы задираем наши юбки — кажем ноги.
Одни же, нервные, как фифы,
С себя стянуть хотели б лифы.
А я вот плачу всё, как недотроги.


Мариэтта

Кабаре с зарёй над ним.
Пёстрою летал я птицей
Над кустами, над водицей,
В страстности неудержим.

Ты и я, и час настал:
Под кустом берёшь ты розу,
Не меняя даже позу,
Тем опустошив бокал.

Раз меж ног твоих найдя
Розу жадности нежнейшей,
Звал тебя бабулей-гейшей,
Внуком став, к ней приходя.

Так, как был бы смертью зван,
Я в тринадцать лет бросками
Падал, помня лишь туман,
Меж груди твоей сосками.


На озере Лугано

Струенье озера ко мне в окно,
И свет Луны с небес с ним заодно:
Проходят волны надо мною и давно
Моё в них тело, снится мне погребено,
На бытия опущенное дно,
И с галькой, с щукою, с ракушками — одно.


Я бью по клавишам под запах

Я бью по клавишам под запах угощенья.
Фонарь звучит. В борделе говор рьян,
Изящны отроки и бледны от пощенья
Вступают в охлаждающий фонтан.

Они с себя все сбросили одежды,
Всё то, что сшила мать, на мрамор плит,
И воспарили в землях негров, смежив вежды,
Где пальма их любви теперь стоит.

И, узкогубы, к пальмам жмутся шлюхи
И втягивают их по самый пах,
И добывают, к детским стонам глухи,
Сок их орехов, что так сильно с «ах...» запАх.


Я девушку люблю, зовут Маргот

Я девушку люблю, зовут Маргот,
Грудь у неё как два нежнейших мандарина,
Когда Венере служим мы, и горяча перина,
Как я хватаю эти фрукты в рот.

Я девушку люблю, зовут Маргот,
Её кто любит, должен драть с разлуки,
Не так легко её в свои взять руки,
Поскольку в баловстве лишь Еву чтёт.

Я девушку люблю, зовут Маргот,
Она в любовных рыщет диалектах,
Что в древней Фракии находятся объектах.
(Восславлен будь, раз к этому влечёт!)

Я девушку люблю, зовут Маргот,
Она живёт в загаженном борделе,
Кто б ни звонил туда — там все при теле.
Мадам имет от гостей с щедрот.

Я девушку люблю, зовут Маргот,
Лишь я один люблю её, капризу.
Луис нашёл себе какую-то Луизу —
Пока в помойке рылся от забот.


Агасфер

Вечный, море — ты —  безмерных мер,
В нём исток, в нём туча, дождь в нём — Агасфер...
Кто — врата во снах часам прожитым зря,
Кто — мудрец, суть лет узнав, себя коря.
С тем нести и вечный груз твой на земле
Под венком, из терний, радостнтым во мгле,
Ведь разбей твой мир сам на куски —
Из обломков пламя вспыхнет вновь тоски...
Смерть лишь слово — смысл забыт средь пустоты...
Горе, смертный, что бессмертен ты!


Мне болтать ноженьками

Мать — в кровати роженИца:
С третьим меньше кутерьмы,
К всЕнощной спешит сестрица,
Раз католики все мы.
Я ж порой в слезах корова:
В сердце тяжек перебой,
И болтать болтать мне снова
Ноженьками под собой.

Хэрр вошёл ко мне на муку
С фиолетовым платком,
А потом как взял под руку:
Грезить, мол, со мной влеком!
В воскресенье: « Нет улова, —
Он, — в мошне ль твоей отбой?»
И болтать болтать мне снова
Ноженьками над собой.

И опять отец в тюряге:
Хмыкнул  что-то о войне,
Шлюшка что к его отваге,
Матери больней вдвойне!
Мать харчи носить готова
И в тюрьму, смирясь с судьбой,
Чтоб болтал, болтал он снова
Ноженьками под собой.

В полнолунье ж, обессиля,
Вижу об одном я сон:
Моего берут Эмиля,
На панель как вышел он.
Рань, петух осип от зова,
Вздёрнут к выси голубой,
Мой Эмиль болтает снова
Ноженьками под собой!


В пять утра на Фридрихьштрассэ

Уже с баулами газет проносятся машины
По Фридрихьштрассэ от вокзала.
Дома лиловым флёром дымка обвязала.
О дикий мир! Дай пасть во мглу пучины!

Гулящие домой порхают, зло как совы
Глазеют лампы из кафе, желты от скуки.
Истаявшие вальсов сладостные звуки
Сменяют барж и фабрик воющие зовы.

Вот первый паровоз дымит боками,
Под крышею вокзала смрад притона.
Вот юный день на крыше фаэтона
Влечётся в город золотыми рысаками.
 
Лучи всех хлещут по ушам хлыстами.
Затылки всех пылают от надзора Бога...
Ввысь! Ввысь к тебе! О недотрога!
Уже к нам солнце катится мостами!


Из книги «Гейша  О-зен»


… вон с красивыми ногами тот юнец

(Из песен гейши О-зэн)

… вон с красивыми ногами тот юнец
для тебя одной танцует лишь!
Хочешь ты чтоб он извёл тебя вконец
тем, что от него и от себя бежишь?

Ах, напрасно избегать его, лишать надежд!
Взгляд потупила уже — и что ж?
Стройность бы его мне без одежд.
Ветер шепчет так, что в теле дрожь...


Летом гейши медленно идут

(Из песен гейши О-зэн)

Летом гейши медленно идут тенистыми садами.
Поступь их тяжка от грёз, а грудь их ждёт плодами,
чтоб пробрался б к ним пастух, бродяга иль батрак,
беззащитности б их причинив урон, что сладок так.


Давным-давно моя тоска

(Из песен гейши О-зэн)

Давным-давно моя тоска бежала во дворец,
Чтоб принц ей стал супругом.
Теперь, когда пришло смиренье наконец,
На двух циновках я довольствуюсь досугом.

Но иногда вскипает, точно пеною вино,
Желание былого обольщенья....
Я знаю есть у Касамори дерево одно.
О! даже тень его на мне была б как умащенья...



Сегодня я гуляла от горы к горе одна

(Из песен гейши О-зэн)

Сегодня я гуляла от горы к горе одна,
И рыжий выводок увидела у лани даже,
Теперь устала я  и до сластей так голодна.
Придёт Дохай когда же?

Придёт Дохай когда же?
Я сладкое его дыханье буду пить тогда же!
Я вижу в рыжем выводке идёт он посреди,
Издалека далёкий машет моей груди....


Как изорванный гимений сердце стыло

(Из песен гейши О-зэн)

Как изорванный гимЕний сердце стыло.
Кровь струилась немо из него.
О как целоваться сладко было
И не ведать вовсе от чего!

По садам заря, растрёпанная, ала,
Нет садовника им больше потому.
Был бы — я ладонь в кулак бы сжала
И в лицо ударила б ему.

В этой дымке, чей наплыв несносен,
Тихий луч блуждает, словно вор.
Я должна у низких этих сосен
Дикой львицей становиться с этих пор.
 

Харунобу на доске моё изображенье

(Из песен гейши О-зэн)

Харунобу на доске моё изображенье
Вырезал как образец для тех фигурок, что в дорогу
Все берут, идя в Йида, чтоб при богослуженье
Телом поднести моим лишь Будхе бы как богу.

Столько тел моих пробудят ль в Будхе возбужденье?
Мотыльки огромные, как птицы, с небосклона
Ночью к моему слетелись ложу. И мне было в сновиденье
Так, как если Будху бы влагали мне в глубины лона. 


Какое одиночество в лесу

(Из песен гейши О-зэн)

Какое одиночество в лесу...
Кончено что ли
Кукушки кукование горькой доли?..
Теперь и я без хмеля и без воли
Улыбку прошлого лицом несу...


Напев котла исполнен чар

(Из песен гейши О-зэн)

Напев котла исполнен чар,
Мурлычет сердце у меня  в ответ ему
Лишь одному,
О никогда я это не пойму!..

Что получу из темноты я в дар?
Придёт кто? Срок у жизни невелик.
Принц ли? Старик?
И жизни истечёт затем родник??

Когда рассветной желтизны я чувствую угар,
И изникает мой напев как в ранах зверь,
Мне в Хигураши песнях лишь защита от потерь.
О свет в них! Как красива снова я теперь!


Они медведи? Нас как пчёл не жаль им

(Из песен гуйши О-зэн)

Они медведи? Нас как пчёл не жаль им,
Когда их в улья наших домиков влечёт,
Чтоб вместе с нами, даже если мы их жалим,
Им каждый вылизать у нас медовый сот?.. 


Мне страх не превозмочь

(Из песен гейши О-зэн)

Мне страх не превозмочь —
Темна так эта ночь!
О, то, что требуешь ты в ней,
То делает меня ещё темней!

Мне так легко, но тяжело, как надо мной,
Белея, грудь твоя встаёт волной!..


Нежится земля от шага моего

(Из песен гейши О-зэн)

Нежится земля от шага моего,
Роз куст тихо плачет у ограды —
Самую прекрасную я срезала с него,

В чёрных волосах моих она сейчас
Пыла чаша, жизни что услады
Ощутила лишь в свой смертный час.


Вторя Омару Хайяму


*   *   *

Когда горит магический светильник, без конца
Он шлёт к теням нас, так чаруя нам сердца.
Нам ближе кажется, что близко, дальше, что вдали,
Нам кажется, но в том счастливое желанье мудреца. 

*   *   *

Уже не тени больше мы, когда гончар
Нас глиной месит, видя в нас товар.
Чего ж у нас морщины на кувшинов лбах
Что по цене собак он поставляет на базар?!

*   *   *

Как защититься, коль на муки рок обрёк?
Взгляни, в кувшина ручке виден прок,
И за него изделие из праха чтим мы,
А не за то, что, быв рукой, за плечи милых влёк.

*   *   *

О ты, кого не извлекали руки повитух,
Из крови лоз в нас восстающий хмелем дух,
Пади пред нами на колени, как пред тобою мы,
Прости нас, как и мы тебя, к мольбе не будь столь глух!

*   *   *

Я не ищу тебя в мечетях, им не друг,
В питейном доме одиноким мне милей досуг.
Когда бы, Друг, увидеть мне Твоё правдивое Лицо,
Когда б не пали маски с женских лиц вокруг?

*   *   *

Всевышний, смертный я, так дай, умру,
К чему ещё мне сотня лет в твоём миру?
Начну сначала жить, мне умереть опять,
Не восхищён Омар: опять вести с тобой игру.

*   *   *

Когда придёт мой смертный час, я б сам себе желал:
Вина с друзьями и возлюбленными осушить фиал,
И под напевы чтоб меня, когда закат стал ал,
Запеленали в доме в саван винных покрывал.

*   *   *

Мы смертны, оттого влечёт любой порок.
Что вам так радостен в потустороннем прок?
Под гурий поцелуями изникнуть я хочу,
Но чтоб ярмом их рук при жизни гнул бы рок!

*   *   *

Что ты пролил моё вино? Ты затушил огни?
Что запряжёшь, твой плуг тянуть мои все дни?
Что этот голос духа свыше обращён ко мне:
«Омар, ты сам разбил кувшин, себя во всём вини!»? 


Цикл «Сонеты игрока»

Первые игры

Нас вносят в мир, где первая игра —
Грудь матери ловить раскрытым ртом.
Средь рюшек грудь кормилицы потом,
Ся мало знает, но желает лишь добра.

И вот солдатик в цель стреляет под ура.
И приз приносят «бабки» под кустом.
Ты катишь колесо с другими без истом.
А вот и нежных игр пришла пора.

И после первого причастия не прочь
С тобою чья-то дочь играть. И как заведено
До ласк, надутых губ её и смеха не охоч,

Ты выбираешь карты, кости, шлюх, вино.
Она ж хватает твой портрет и со слезами в ночь
Его швыряет, распахнув всердцах окно.


Бубновая дама

Я не из тех, кто для держав творит оплоты,
Да и никто не создавал оплот со мной.
Любой осмеяна хозяйственной женой,
Я рангом не вхожу и в пактов квоты.

Любви родительской не знала иль иной.
Не напиваюсь как асессор пивом до икоты.
Моих команд солдат не слышат роты.
И в полицейском мне участке часто спать одной.

Но так же часто на глазах у всех
Я как подсолнух возношусь в каком-то раже
И солнцем в синеве парю, ища, утех.

И красотой превосхожу я паву даже.
И в мифах мой Супруги смех
Звучит, ликуя, при марьяже.

 
Покер

Кому себя учетверить предложит Муза,
Хмельным тот бродит по её долине.
Все фрау дома, да и с улицы отныне
Ему что с их Нарциссов ветром луза.

Он бьёт трёх королей, их не страшась союза.
И дланью Щедрости самой владея, в благостыне
Сорит деньгами всюду, легок на помине,
Где набивать нужды кубышку для других обуза.
 
О ты, под маской пик взирая, Мельпомена,
Ты, Талия —  смех сердца после встречи,
Ты, Клио, треф победы лик средь тлена,

Как часто я стоял, уже понурив плечи,
И, Каллиопа, бубен мне мерещилась измена —
Вдруг машешь ты и вносишь свадебные свечи.


Баккара

Мне снился сон о нежненькой Девятке.
Она была против Пятёрки и Семёрки.
Мильонный Банк сорвав, я деньги без конторки
По всем ветрам пускал и жил словно в припадке.

Я девушке себя дарил при стоге и на грядке.
Я сеял золотой песок сквозь сито с горки,
Я тыщу жён рискнул любить всех скопом и без порки,
И перед шпиком не робел уж при оглядке.

Я галуны себе купил, блестящи и ширОки,
И  взгляду горизонты по заказу,
На серебре свои оттискивал я строки,

С лавандой ванну прикупил как чудо-вазу,
Остаток тратил, чтоб забыть свои пороки...
Но о тебе я, Баккара, не позабыл ни разу!


Счастье в игре

Коль золото тебе судьба жнёт спелой нивой,
Как славно ночью, одолев колод уступы, 
Дать Сотенную первой встречной, что под купы,
Тебе навстречу, гонит рок, такою сиротливой.

Любой молитвы слаще сердцу стон её счастливой.
От Счастья твоего щедреют те, кто скупы.
От Счастья твоего вдруг оживают трупы,
Так дух тузов стоит над кладбища поживой.

И дальше, золотом искря, идти скозь тени
К любимой, у окна застывшей в бденье,
И слышать вздох её, глядящей на ступени,

И занавески видеть вздувшейся томленье,
И влезть под смех её в окно и на колени
Богатсто долго иссыпать ей в ослепленье.


Скат

Они сидят втроем: носки вбирают пот,
И липнет китель, как при егерей охоте.
Чужих не терпят в этом счастья гроте, 
Кто грош теряет, тот судьбу клянёт.

Как с виселицы в карты взгляд-подсчёт.
Сдают. «Кому ж?» — еврейский всхлип в икоте.
Атлет: «Вы крейсер «Эмдэн» не учтёте?»,
Меж тем ослабив свой переворот.

Бледнеют двое, много потеряв.
(Две марки восемьдесят... перед их помином.
Меня ж тошнит от этих вот забав,

Верней от игроков...) Аптекаря павлином
«Большой из Четырех...» И он, возможно, прав, 
Что чувствует себя Германии аж сыном.

 
Смерть в Бридже

Втроём играется, вслепую, но четвёртый всё же 
Частенько сам находится — «Болваном»,
Даб восхвалять блеф остальных в усердье рьяном.
Они ж почтение ему все кажут как вельможе.

Пока в парении высоком духа над обманом
Он наполненья смыслом ищет, что всего дороже,
Другие с миленькой улыбочкой на роже
Ему на клумбу мусор взяток сыпят балаганом. 

Он Правды Зеркалом нарёк игру, готовясь к бою.
Открыто хочет дать лететь своим всем стрелам.
На Смерть кто падок, как врага он видит пред собою.

Всё зря: устав не поддаётся переделам.
И, демаскИрованных утром их судьбою,
Тринадцать павших погребать ему дано уделом.


Карточные масти

Я смысл мастей постиг твоей колоды, год:
Так Червы — кровь весны и цвет цветенья.
Так Бубны — сноп лучей, свет просветленья.
А Пики — колокола звон в осенний небосвод.

Когда и пса, и человека валит гололёд,
И постигается — всё не избегнет тленья,
И в сердце вскрылась рана сожаленья,
Крест в Трефах видится, что завершит уход.

И от весны и до креста совсем недалека
У всех дорога, как и в сердца рану.
И каждая игра легка ребёнок ты пока.

Но вот стэпуешь в жёлтом фраке ты по ресторану,
И твой лиловый котелок приподняла рука,
И думаешь: сам обману, но веришь сам обману.


Прилипала

Всегда найдется при игре какой-то прилипала,
Кто в карты за спиной глядит в монокль на глазу,
Став за пятым колесом в твоем возу,
И пиво пьёт с тобой из одного бокала.

Ты зверь его, он тень твоя, что подле пала.
Что ни глотай, он сыт не будет — хоть слезу.
И хоть в игре ты не способен на бузу,
Её он жаждет для своих страстей накала. 

И, где б устало ни звучал твой шаг,
Подобно визгу тормозов всегда он рядом.
Чтоб ты ни делал, опасаясь передряг,

По-братски он твоим всегда напитан взглядом.
Но коли б ты, скончавшись, сонм умножил бедолаг,
То он остался б жить, с тобой кичась разладом.


Эрнст Бласс
(1890 – 1939)

*   *   *

Что будит чувства, что давно в душе истлели,
Всё требуя для них невысказанных слов?
Что могут изменить слова, в поднявшейся метели
Сквозь холод смерти прозвучав и пав на стынь снегов?

Иль призрак тех взывает дней, когда мы так пьянели
У озера, где голоса нам слышались цветов,
Где мы кружились на холме? Иль боль на самом деле
Нас не избавила затем от мёртвых чувств оков?

И в празднично слепящем облаченье
Стихает призрак, и земля недвижно ждёт,
И безучастнее она, взирая на мученье.

И что мольба вспять обратит или прервёт?
Движенье диких облаков? Иль в накипях теченье
Тех подо льдом померкших тёмных вод?


Дева

Уж булава взята последнего жонглёра,
И все они летят, со страшным свистом взмыв,
И блеют кости, если, словно метеора,
Одной из них во всей вселенной слышится разрыв.

Вот на верблюдах мавры в дикой гонке!
Вот в узкой юбочке своей ты кружишь всё быстрей
И билом колокола, рвущим перепонки,
Ты оглушаешь черномазых дикарей.

И каждый профиль зыбится от дрожи,
Краснеют лица – а глаза косятся всё же!
Но танец кончен – ты одна уходишь прочь.

И в тот момент,  когда твой рот растянется в зевоте,
Начнёт качаться на твоей алея плоти
Гигантскою летучей мышью ночь.


После обеда в воскресенье

Белеют дочери, заняв под телеса балкон,
Отцы –  в сорочках у оконных створок –
всё выше ставки после четырёх восьмёрок.
И заведён вновь с той же песней граммофон.

Бульвары – тени поцелуй, где обходя стволы,
Гуляют люди –  ждут любви, тоской объяты.
Иные же, ждут сбора хмеля результаты
Из Хоппегартэна, заняв в пивных столы.

В кафе на воздухе поэт успел уже взопреть,
Мороженым желая освежиться –
Пленён безмерно чьим-то бюстом он.

В мечтанья кельнер погружён
О шлюпке, тростниках, морских боях, девицах...
Поэт: «... и никогда всё это не иметь!»


Вечер

Предсмертный звон струны, которую порвали,
Хор вопиющих голосов умолк в печали,
И день, как зверь, затих, издав тоскливый рык.

Но что за торжество! С высот, из дальней дали,
Страданья искупая, в дымчатой вуали
К нам жизнь свой обратила тихий лик.

И блеск очей, как на балу, исполненном величья,
И затуманились предметы и обличья,
И опьянённей жест любой, чем сотня смолкших фраз!

И ночь, вливаясь в окна, роскошь множит!
Не надо слов, моя любовь! День отстрадал. Быть может,
Мы будем счастливы ещё – пускай лишь только раз!


Вечернее настроение

Давно затихли полицейские фанфары,
Что регулировали днём на улицах движенье.
И, прежде ярко освещавшие товары,
Огни витрин объял туман изнеможенья.

Везде фигуры у домов кичливые как духи:
От прессы господа в своей к скандалам страсти,
И в множестве – раздувшиеся шлюхи
С садистским вздохом из нежнейшей пасти.

Со шляпок траурно спадают крепа сети.
О, чтоб к нам жизнь была нежна! Всего святого ради!
И чтоб ещё не оборвались эти
Моей любви заколотые пряди!

Тут  дамы, как из сальной оперетты,
И господа, привычны к проискам фортуны,
Что поглощают жадно сигареты,
И чьи глаза напоминают полулуны.

Приди ж, возлюбленная, в бар! Всеведущ в дозировке
Бармен нам выдаст эликсир, описанный в легенде.
О, как надмирно к локонам твоей головки
Подходит красноватость шерри-бренди!


Летняя ночь

«Большой медведицы» картина надо мной.
И только тени от людских в потёмках кучек,
Что напевают плоские куплетики с получек,
В которых их мечты, чтоб радость случек
Была б реальностью для всех и лишь одной.

В застое воздуха всшипев кошачий вой.
Любое облако сродни монументальным сводам,
В котором спереди китом Гренладии гнёт водам.
И без судьбы Луна под стать художникам уродам
На свой чудовищный мольберт поникла головой.


Осень

Все жёлтые листы, что землю всю устлали,
Меня душой уносят вновь к той нежной дали.
То было в лето! (Волны корабли качали
На море.) И угроза счастью виделась едва ли.

Прозрачен воздух был на близком пляже,
Ты часто гладила меня в застенчивости раже.
Вдали виднелся пароход, чьи трубы были в саже...
Но судорожность счастья всё ж влекла к его пропаже.


Лето было...

Опаловое было лето – место находили
В нём взоры множества людей и голосов хорал.
Мы незаметно вдоль стекла веранд скользили

(А за кофейными столами восседали рыбы,
Морские водоросли, чуть колышась,
Остекленев, белёсо лыбясь. Но пред ними
Была открыта раковина губ твоих всегда!)

И всё быстрей себя оттуда уносили,
Чтоб в сером городе всё ж жизни отыскать причал.


Слабонервный

С лицом, которое разъели страх и сон,
И телом, как повисшим на тесёмках,
Что чёрт подёргивает, вечно злобой он
Влачится улицами в городских потёмках.

Вослед ему звучат смешки свинячих рыл –
И вот он арию свою уже выводит тонко:
 –  Да-да! Да-да! У люда много сил!
Да, никогда жена мне не родит ребёнка!..

Разлившись по велюру пыльных крон,
Луна чудовищным плевком сияет в стыни,
Трепещут звёзды, сбившись в эмбрион,
Что на невидимой витает пуповине.

Увядших шлюх он чувствует душок,
Чьи, домогаясь, языки шевелятся во мраке.
Его пугают:  заворот кишок,
Нож сутенёра, смерть и злобные собаки.


По направлению к дому

Как улица ко мне добра! Как в шири благостыни
Мила ся розовость певучая огней,
Устало делая моё лицо нежней,
Хоть и обочины снежком засыплет вскоре в стыни!

И мой настрой в разлёте век хранит сердечко ныне,
Чей соп когда-то на ветру звучал сквозь перманент.
Где тело бледное твоё? Где очи дивной сини? 
И платья твоего волнующий абсент?


Езда

...бешено дальше, через площадь, что пуста уже,
На желтый, воздуха глотнув, меж сном и пробужденьем,
Кругом туман, слепят кусты всё гуще наважденьем,
Юлою крутится автО в парящем вираже.

Теперь лишь лёжа – вывихнуто сердце,
Иль не у Брандэнбургских я  ворот?
Восходит справа косо чад под небосвод,
Где капелькой висит луна, стекая к гнутой дверце.


Поэт

О вы, смарагды на моей короне!
Я проношусь сквозь затхлость смрада духа.
Я не живу нигде. Мой рот кривится в стоне.
И чьё-то пенье хлещет плетью в оба уха!

Мой непокой несёт мне взрыд с надсадом.
А головная боль уже в глубинах зренья.
Ах, чтоб я смог ещё хоть раз окинуть взглядом
В короне блещущие все мои каменья!


К Глэдис

Столь необычен я, в ночИ идя пешком,
Чернеет шляпа на моих кудрях поэта.
Я ветром вдоль по улицам влеком
И нежен в счастье под листвою лета.

Полпервого, ещё не поздно при таком...
Из пЫли фонарей мерцанье снежно света. 
Ах, лишь бы не жена какая, что, как снежный ком,
С ужасными словами бранного совета!

Я ветром вдоль по улицам влеком,
Огни нежнЫ, чтоб исцелить мне душу от недуга,
Что от людей меня уводит с неких пор.

Столь необычен я, в ночи идя пешком...
Вот бы тебе сейчас мне встретиться, подруга,
У голубых раз глаз моих так нежен взор! 


Ангажемент

Синь неба вечера, что напоказ.
Поющих птиц отчасти стоны и отчасти гоны.
На четвереньках в плясе много-много раз
Охранников с утробами кордоны.

В тоске, но жилист, Сирано, вживаясь в роль,
Чудесно лупит все геройские капризы.
По острым шпилям, светом у домов залив карнизы,
Восходит месяц — живописный кегельный король.


Закат

Ещё мне снятся страны, где, вперяясь взором,
Багряны лики у дворцов фасадов.
Уже висит луна, всё прибывая.
А знает ли она о взятых мором?
Я на песчаный берег выхожу для променадов.
Знакомое наискосок. (Когда-то львов тут не пугали рыки?)
И музыку из ближнего кафе доносит вскоре.
И солнце под атласных чаек клики
Нисходит в море.


Прогулка

Я постепенно так устал от всех с надсадом
знакомых песенок в известных мелодрамах
о грёзах в тропиках и полных дамах.
Я чувствую, плетясь по парку: где-то рядом

как в зелени, уже обнялись страстно пары...
А мне широкую, всю в фонарях дорогу
под сомкнутыми веками нести как недотрогу,
чтоб впала в ночь проулков где кошмары.


С отчаяньем надежд

С отчаяньем надежд абсурдных от печали
Как я стенал тебе о жизни, оглушённой мором!
Мы думали всегда над тем, рассеется что вскором,
И улыбались, затихая, а потом всегда молчали.

Мы умирали как чужие: каждый с бредом краха,
Не помня ни о чём, хрипя, с безумным взглядом,
Когда желтушный сумрак лёг в проулках рядом,
Ещё тая в себе наплывы бешеного страха. 


Кафе

Порой я в детскости своей совсем неумолим:
Прошу моляще лишь о глаз твоих призоре,
Чтоб вежливо сказать о жизни что-то  им,
Тянуть соломинкой глясе чтоб немо вскоре.

Как юн я — понято ли это хоть одним,
Как всё болит при разобщающем раздоре,
Да, ясно: каждый человек с мышлением своим,
Но всё ж какие же масштабы будут в ссоре?!

Вот музыки победный тон пустился вскачь!
Кому же боли обступают всякую монаду
Уж, в лучшем случае, скорее б пасть в кровать.

Как прямо к цели выгибается скрипач,
Как он готов к галопу до упаду,
Но пианисту всё ж дано его при спурте обыграть!


Ночь августа

Я бился с муками, когда соцветья липы,
Сгорев, мой устилали путь домой.
Как часто я об этом вспоминал зимой

Под облаками ранью, и опять звучали всхлипы
Той скрипки из кафе, маня!
О, утро, сонного, до дна испей меня!

О голос шлюхи, где смеясь все пьют!
Сегодня я лишь усмехнусь той ветра роли,
Что так влекла к иллюминаторам невидимых кают.

И сам себе я вновь и вновь задам вопрос:
«Эрнст, на куски дашь изорвать себя той боли?»
Меж тем как ТЫ, подмигивая ей, как из неволи
Идёшь к причалу ядом сна, чей рядом пёс.


Так ты слышишь?

Так ты слышишь, как я это слышу:
Как восторжен спазм у ночи, как?!
Всё: оружие, людей, страдания с морями
Поглотил кромешный этот мрак.
В нём твои нежнее станут веки,
Безмятежней будет в нём покой,
И исполненней любовью станут жесты...
…..................................
О горда будь! О тебе такой
Утро будет Утром, что навеки!



Завесы

Мы мучим нас. В той дружелюбности, что вяла,
Вино и вальсы  нас влекут усталыми в постели.
Рассевшись грузно в наших креслах в неге зала,
Мы ощущаем, как все наши ночи ожирели.

Как скупо глянец фонарей на всё ложится!
Как мирен глянец в зеркалах с табачными клубами!
И как несчастны бедных фатов лица
С зевотно-клейкими длиннющими губами.

Вот адвокат в глубоком кресле пред подносом,
Хоть пятьдесят ему, на вид он всё ж моложе,
И у волос его лоск блещущего сала,

И это всё с его же  шаровидным носом,
Всем словно говоряшим: «Это правда всё же!»,
Трясясь выходит из, шампанским полного, бокала.


На берегу

Песок и волны лета ощутив усладой,
Омывшей нам мечты после полудня,
Мы видим как влекомые прохладой
Уносит парусники из рутины будня.

И утомлённые слегка услад часами,
Полуиграючи как если б  в них страдали,
Без ран мы наши взоры наполняем сами
Старинной грустью по сиявшей дали. 


Мальчишеские песни

Я песни дикие когда-то пел всю ночь,
Не в силах страсть к ним превозмочь.
Но тех не знал, кто слушать их не прочь.

Луны лишь над собой я видел льдистый лик,
Что песни вечно обращала в жара крик.
Но никому и крик мой в сердце не проник.

А будет ночью как наследник мёртый день рождён,
Чтоб умер песней крик мой, отзвучав как стон,
Не будет слышен никому и он.


Актёр

Сперва герольд, кто был направлен властью,
Чтоб огласить под звуки труб её указ.
Затем апостол, искупающий со страстью
До пятой раны грех свой напоказ.

Затем король, кто старых сказок снастью
Восторженные взгляды ловит детских глаз.
Опять охотник, кто со псом, с клыкастой пастью,
Идёт по следу кабана в который раз.

И вновь с иронией ты  ветерана,
И вновь ты с непрощённого судьбой
Встречаешь день убийства нового тирана,

Вплоть до того как за седьмым покровом
Откроется в живом-здоровом
Тот, обнажившись, станет кто тобой.


Кройцбэрг 1

От бледности луны все вещи мрачно-серы.
И всё ж, научен восхищаться всем вокруг,
Убогий старец, на скамейке проводя досуг,
Своею тростью производит лунности замеры.

Огромный город как тяжёлый поразил недуг:
Дымит, коптит, смердит, не зная меры,
Из тьмы, вобравшей святость дня, встают химеры,
И даже спящих в сновиденьях тяготит испуг.

Прочь поцелуй! Прочь сладконежный взгляд!
Не слышишь ты сирен всех «скорых» ночи?
В чём жалких или жарких снов итог?

Любовью пышущих домов уж виден  ряд,
И те видны, кто выходить из дома были неохочи,
Когда твои автобусы гудят со всех дорог!   


Конец...

Остекленев, я буду пронесён в глубины
Шагами, кои, отбивая такт, влекут средь льдин.
И, каменея, будет вновь дымить Берлин,
Где гонят вечер, всё гудя, машины.

Витрины блещут. Люди чёрным клубом дыма
В желтке луча на стыни улицы видны.
Всё тянется –  как по порядку вечно мимо:
Издатели, по ходу чмокнув, что отстранены,

И девушки – как если б вечно тут была их скука,
И вечный звон трамвая в полутьму...
Что хочет от меня вся эта мука?
Я ж ничего не сделал никому.

В чуть голубом свеченье – ламп накала дуги.
Холодный пот озноба. Пустошь льдистых рыб.
И вечно, сидя в их огромном полукруге,
Тут лесбиянки стынут в мраморе их глыб.


Казимир Эдшмид
(1890 — 1966) 

Sono ebrei

Где роща пальм с романскими церквями
гуртом во рвеньи веровать слепит,
и с моря радостная весть шумит ветвями
у укреплений древних их... и нету свит

у Друга рыбарей кроме олив поныне,
где благодать была святейшей из вестей,
мы вдруг увидели: к Rocca-вершине,
к собору, тянется чреда поющая детей.

Одни мы знали, эта, ввысь влекома
чреда чужих детей живёт в казарме там —
евреи-дети, у кого нет больше дома,

и только страх их виден по глазам,
как если б парус им любой кровав у окоёма,
и Бог — тот демон, глух кто к их слезам.   



Я обласкан огнями

Нынче блещет оранжево озеро в осени,
и берёз вдалеке пламенеет окрас.
В тёмной комнате рамы оконной щеколды
стынут звёздами только у нас.
Дух гвоздики с корицей от платьев твоих
в море запахов движет свой вал.
Сквозь сгустившийся матово сумрак
не мелькнёт даже проблеск зеркал.
Вдоль по бели и золоту стен
уносимый отливом фонарь –
на волне немо меркнущий контур волны,
проплывая сквозь хмарь.
Нынче длань возлегает моя, прорезавшая
шкуру другого вчера в полыхавшем огне,
(и на коей тебя на песчаный карьер
я волок на моём скакуне,
и на коей все точки я счёл,
где кислот твоих пыл её жёг,
и на кою, ты пала тиха на колени,
взвёл когда пистолета курок)
ныне длань возлегает моя как волчок,
что качается только и не жужжит в темноте,
на твоей раскалённой и выгнутой плоти
лежащем щите.
Вижу: как разверзаются очи
по граниту подушек средь скал –
два пруда отшлифованных вод,
спомнив кои, в скитаньях страдал.
Замерцав, чуть белеют бока,
коль баюча ты ими поводишь среди темноты –
затаившийся бёдер экстаз,
в коем нежно со мной соплетаешься ты.
Чую: молоты крови – ни тёплой, ни жгучей –
из шёлковых тех
ледяных одеял, коих коршуны в желти,
и из сини на ложе  утех,
возбужденной, подобной сцепивщейся хищников пары,
слоновой кости отлив...
О касания розовокрапчатый мрамор!..
О венцы из волос, цвета слив!..
Погляди – ты с издёвкою хочешь мне бросить:
«Что ж, силач, стал бледней полотна....»
Я, со смехом покинув постель,
вниз, на город, гляжу из окна:
белым пламенем улицы ночь прожигает,
проходя вдоль домов,
кроет снег, пороша и запенясь,
трубы, фризы и ветви садов.
О теперь, в свете рани, вскипает язычник во мне,
ощутив новый пыл –
я обласкан огнями, зардевший мошенник,
и исполнен отваги и сил,
вскинув руку, крик ястреба слышу, хмелея вконец,
И врезается пурпур в окнА  лунный свет и свинец.


Эрнст Вильхэльм Лотц
(1890 – 1914)

Освободите мне паркет. Я танцевать
 хочу в проходе...

Освободите мне паркет. Я танцевать хочу в проходе.
Я окрылен, и мякоть без костей.
От стоп моих, нежные дамы, вам влетев под юбки
Их закружил бы тут пустынь юлою суховей.
Я слышу – лето бьёт ключом. И обезьяны
Кричат в ночи моих взъерошенных кудрей.
И весел рот от алости желанья,
И длань моя обнажена всей судорогой волн.
Пади ж, безбрежная! Или не пышут югом сласти
Из паха у меня тут на строжайший хмель
Ваш,  дымные враги моей палящей страсти! –
О Боге ничего не знаю– лишь «Аминь»,
Что лепечу , когда свой лоб склоняю
Чужие зоны им сверканьем солнца осияв.
Моя молитва  – удивленье звёздное медалей,
И мне не вымолвить её – поскольку дали
Моря, равнины и в крови любови запинанье
Как грёза вырвались наружу изо рта.


Борзо толкаются средь улиц каменные стены...

Борзо толкаются средь улиц каменные стены,
В прорывах света, на брусчатке что пыхтит,
Светясь, парят кафе, в чьих стёклах клочья пены
Ужимок ржущих всё шпигуют рубленный гранит.

Мы по югам больны тоской – по ветру и по дали,
По тем лесам, чей хладу чужд желаний зов,
По поясам пустынь, чьё лето жжёт в накале,
И по морям, где накипь солнц у скальных берегов.

Больны тоской по женщин плоти и их порам,
Это должны пантеры быть, чьих ласок риск манИт,
В одной из диких стран родясь, чей жар под стать просторам,
По чарам мы тоской больны, чей неизведан вид.

Мы по вещам больны тоской, ни с чем что здесь не схожи.
Мы  юны очень – грезя миром, пыл чей не угас.
Мы тихо светим – но пылать смогли б мы всё же.
Мы ищем ветер, что раздует в пламя нас.

       
И прекрасны пятна хищников-рептилий...

Ведь это ж ты?
Ночами из вселенной, коя – зеркала,
Звучит развеянный твой образ мне в души глубины.
И звёзды выгибают арфы, в грудь тебе войдя.
Но ты...

Ты, может быть, в тоске сияешь на перине,
И на коленях у тебя так грёза тяжела.

Или тут чувственно
Юнец-любовник, груди обводя,
Перстом рисует их восставшие твердыни.
Вам очень жарко.
И прекрасны пятна хищников-рептилий,
вам украшая спины.


Йоханнэс Бэхэр
 (1891 — 1958)

Осеннее песнопение 5

Я только разложенье и вопрос,
ЛоскУт, что вкруг балкона ветр метёт.
Протест в горящем споре, где разнос,
Груз, что гнетёт Высокий Ваш Полёт.

Как дряхл и холоден, противен, неуклюж!
О чтобы в хлев ты вполз поглубже, скот,
Чтоб робкого тебя в углу, где ночи гуж,
Кинжал свалил бы вскоре на помёт.

Запутай в мгле себя, пакуя как отброс!
Козёл из носа зелен на концах волос.
Лишай луны на стоках глаз твоих что плот.

Струп — голова. И уши — стужи фронт,
И каждое из них — в парше бумажный зонт.
А из твоей вонючей пасти бурый клык растёт.


Цикл «КИНО»

1

Вот-вот обрушится сейчас товарный дом.
Пожарных  мчит с насосной бочкой парный ход.
Взвиваясь, воет и шипит большой брандспойт.
Вот-вот обрушится сейчас товарный дом.

Сглотнул тут косточку от апельсина Курт.
Придворных дам гурт – силясь шлейфы подобрать.
Чахоточная сё не может сделать мать.
У косточки от апельсина помер Курт.

Разносит окна кирхи массой всей  народ,
им опрокинутый, трамвай задрал крестец.
«Мы призраки» вкруг Дагни, взвыв, любой из нас поёт,
изъеден сальварсаном-морфием вконец.


2

Бродя предместьем, полицейский входит в сквер.
Уже крошИтся сейфа сталь, дымясь от жара.
Любовников спит сладко на скамейке пара.
Лежит заколотый кинжалом в парке офицер.

Взята твердыня-крепость штурмом с ходу!
Сдаётся город-порт, всё ж подчинившись силе!
Ночь – государственный министр несом к могиле.
В казармах барабанов гром приветствует свободу.

Грохочет взрыв на дальнем рубеже.
Цель забастовки разъясняет агитатор.
В пламёнах тонет резиденция уже.
В автО садится тайно император.


3

Цветут под флагами могилы под «ура».
На годовщину праздник входит в каждый двор.
И марсельезу выдувает мощный хор.
Разбужен каждый с раннего утра.

На дальней площади поставлен паровоз.
В кругу, царя, блистают сабли. Наконец,
благославляет Час Свободы, жрец.
Салютов лают стаи в рощице берёз.

Из-под вецов из листьев – дев лучистый взор,
белея, ангелы, клонясь, хранят их ореол.
В святую высь сверкает празднично собор.
В хрустальном воздухе восходит ввысь орёл.


В кафе «У ШтэфанИ»

То было в Мюнхене, в кафе «У ШтэфанИ»
Когда тебе читал свои стихи я, Эмми,*
Что не рискнул б наедине читать я днями теми,
И повтореньем слова «как-то» полнились они.

За шахматами Мююзам** — за столом один.
Франк*** кредитора поджидал неподалёку,
(Тот, верно, был в кафе другом, всю зная подоплёку:
Мыслителя держал во бденье только кокаин.)

Франц Юнг**** с танцовщицей с печальными глазами.
Художник Бинг с бильярдными шарами.
Вот входит Дойблэр***** с животом и бородой...

Друзья мои, прекраснейшей чредой,
Я вписываю вас, чтоб дни мне помнить эти,
Когда ещё мы были просто дети.


*Эмми Хэннингс — поэтесса, позднее жена Хуго Балля.
**Эрихь Мююзам — поэт, член мюнхенского правительства спасения.
***Леонхард Франк — писатель.
**** Франц Юнг — писатель- экспрессионист, позднее левый социалист.
*****Тэодор Дойблэр — поэт, написавший эпос «Северное сияние».


Иван Голль
(1891 – 1950)
   
Караван тоски

Караван растянувшийся нашей тоски
Не найдет никогда тот оазис, где тени и нимфы!
Нас любовь опаляет, взметая пески,
Расклюют птицы боли нам наши сердца до конца.
Мы твердим о воде, студёной, обвитой ветрами:
Ведь провиться Элизиум мог бы везде!
Но мы тянемся, тянемся вечно караваном в тоске!
Где-то выпрыгнет кто-то в окно,
Чтоб звезду ухватить и погибнуть при этом,
Кто-то входит в паноптикум,
Ищет свою восковую мечту и лелеет её –
Но, пылая, сгорает земля в каждом жаждой иссушенном сердце,
Ах, и даже если бы Нил с Ниагарой потекли бы через неё,
Мы бы только вскричали, взалкав ещё больше!


Кёльнский собор

Вместо золота уголь Райна
Нагие нимфы и рыба
В романтической вымирают воде
По мостам  идут только траурные составы
В гробах последнее золото  контрабандой
Восток вывозит на экспорт своё рассветное солнце
Аврора – больше не женское имя
Но хорошо подходит для акционерных обществ оно

Мы прибывали из Франции
Через вокзал наш поезд шёл в Кёльнский собор
Пред Святая Святых застыл локомотив
И преклонил в неге колени
Прямиком десять мёртвых отправились в парадиз
Petrus – на рукаве „Englich spoken“ – получил
                хорошие чаевые
Ангелы намалёванные на стёклах сидели на телефоне
И полетели к Cox-Bank
Обналичить розовый dollarsчек

К обеду был сцеплен новый состав на Варшаву.


Женщина на бульваре

Из подземки восстав Прозерпина
Дама в чёрном прижав птиц к груди
И пахнет жасмином и множеством таинств вечер!
С какими блондинистыми богами
Зелень лесов она расхищала
И облака подслушивала тоски!

Жар угля прожёг её траур:
Сердце
Кому его она бросит? Мужчины
Подстерегают падкою сворой плоти куски


Новый Орфей

                Для Клер

Орфей
Осени музыкант
Пьяный от сидра звёзд
Слышишь ли ты вращенье земли
Скрежещет сегодня сильней чем обычно?
Пепел мира стал ржав
По вечерам и утрам жаворонки
Возносятся к небу отвесно
Ищут Бескрайность зря
Скукой томятся львы
Стареют ручьи
И незабудки помышляют о самоубийстве

Добрая в изнемозженье природа
Тонок слой кислорода в вечных лесах
Задыхаются пики в озоне
Туча дождит и тоскует по илу
Человек должен всегда к людям назад

Вечно нам остается судьба
Эвридика:
Жена жизнь непостижима
Орфей это каждый

Орфей: кто не знает его:
Рост – 1м 78
Вес – 68 кило
Глаза – карие
Тонкий лоб
Добротная шляпа
В сюртука  кармане Свидетельство о рожденьи
Католик
Сентиментален
За демократию
И по профессии – музыкант

Он забыл Грецию
Зимородка рассветное пенье
Траур кедров
Свадьбу цветов
И мальчишечью дружбу столь многих ручьёв

Что за дело ему сегодня до горечАвки и серны
Люди нищи
Заточены в подземелье
В городах из раствора цемента
Из жести и из бумаги
Он их должен освободить

Лишённых и луны и ветра и птиц

Господи, остановись
Ты тут в скроенной славно визитке
Стой: предъяви сердце!
С императоров коронованиями
Со строительными компаниями
С боксом на ринге
Среднеевропейской культуре

О современник, уважаемый господин!
К тебе явился Орфей
С холмов Греции
На Ackerstrasse будней
Вступил новый Поэт

Ты встретишь его везде где уста жаждут
Где голодают сердца
Музыку как горячий компресс
Он приложит тебе к мировой ране
Весну поёт Орфей людям

В среду между полпервого и полвторого
Как робкий учитель по фортепьяно
Освобождает девушку он от скаредной матери

По вечерам в мировом варьете
Меж Yankee-girl и Человеком-змеёй
Его куплет о человечьей любви – третий номер

В полночь клоун
В златосолнечном цирке
Будит литаврами он заснувших

По воскресеньям перед борцами из обществ
В дубовом зале для танцев
Дирижёр при исполнении од свободе

Худой органист
В тихих ризницах мило
Для чад христовых  восседающий за органом

На всех концертах абонемента
Густавом Малером он
Переезжает сердца жестоко

За расстроенным пианино  в кинозале предместья
Дозволяет он хору паломников смерть
У Непорочной Девы оплакать

Граммофоны
Пианолы
Паровые органы
Музыку распространяют Орфея

На Ейфелевой башне
11 сентября
Он даёт беспроволочный концерт

Орфей – ныне гений:
Из страны в страну
Переезжает он спальном вагоне

Его факсимильная подпись
Для поэтического альбома
Стоит под двадцать марок

Из Афин он едет в Берлин
Через немецкие зори
Тут на вокзале Силезии ждёт
Эвридика!
Эвридика!
Тут стоит как тоска Любимая
С её старым зонтом
И скомканы варежки
Тюль на зимней шляпке
И на губах избыток помады
Как тогда
Без музыки
Бедной душой
Несвободное человечество –
Эвридика

И Орфей озирается
Он озирается – хочет обнять:
Забрать в последний раз из Орка
Он протягивает руку
Он повышает голос
Все напрасно!
Большинство уже больше его не слышит!
Оно спешит в подземелье в будни в страданья назад!
Орфей один
В Зале Ожиданья
Он стреляет в себя – вдребезги сердце разбито!


В древлем озере

В древлем озере
Проживают печальные рыбы
И страшатся Бога рыб

Между тем пока мы юные волны
Нашими вёслами расчёсываем
Пляшут кругом розовые холмы
Как холмы библии
А на пенных коньках
Качается ветерок

В наших древлих глазах
Улыбается это всё золотясь
Но под этим всем проживает
                печальный страх.


Распятие

У осени  жёлтые длани
У осени красные башмаки
                на крест чтоб взойти
Но нету в лесу костей ни одного друга

Слышны литавры паданцев яблок
Слышна барабанная дробь орехов
Смерти сопровождая пляс

Лишь последняя созерцания груша
Ещё в пространстве висит



*   *   *

Прозелень Птицы Чернь Цветы
Языкокости Светометалл
Перобукет пернат
Рыдая из землекладки

Колокола пылают Колокола кровокипят
Красно Железо Нежно Розы
ВзбОлив обезбОлив
В тающей скамье

Решёткокорень держит Землю
Подло обхваченной ещё
Ещё в полёте возрождаются Фазаны

Блаженство каменеющего Бунта
Музыки Бомба
Ломает Солнца твёрдое Яйцо



Тремя углами вол

Тремя углами вол ступая из репьёв
Шрифт магии между рогами
Отходит-всходит в поле саги

Кровотекуч эпичный зверь
Остекленев уже упрямы селитрянки
Убиенье ленно на свекольном поле

С его губы встречает чёрный сахар
И кабана зов в красном тёрне
Так редок на свекольном поле кровопот

Ты многоног зверь моего раскаянья
Ни птицы из куста отчаянья
На ничего неведающем поле чар

Длань мстителя уж на его вине
Чёрная кровь из треугольной пасти
В недвижном поле саги


Ночь наша шершавая чаша

Ночь наша шершавая чаша
В ней мы два белые миндаля
Наша кровь как луна мчит крУгом

Сквозь твои глаза странствует время
Напрасно оно память пытается удержать
Та отбивается испуганной птицей

Беспокоен сон гор
У сна тысячи ликов
И какой среди них твой?

Из вод восстаёт забвение
Содрогается истинность в ветре
Быстро скажи мне своё имя перед зарей


Озеро соли

Луна лижет как зимний зверь соль твоих рук
Но фиолетово пенит волосы как куст сирени
Из которого сведущий совёнок зовёт

Тут стоит воздвигнут для нас
                искомый город из снов
В котором улицы все чёрные и белые
Ты идёшь в слепящем снегу обещания
Мне проложены рельсы тёмного разума

Все дома против неба помечены мелом
И свинцовоотлиты их двери
Лишь вверху растут под фронтонами
                жёлтые свечи
Как гвозди к неисчислимым гробам

Но вскоре наружу мы выбираемся к озеру 
Где длинноклювы
                нас поджидают зимородки
С которыми я руками голыми
                сражаюсь всю ночь
Перед тем как нам ложем  послужит
                их жаркий пух
               


Нереальнее чем туман

Нереальнее чем туман
                в беззвучном движении ночи
Протекает твой лик мимо под парусами луны
О Найла синеющий дым жертвы

Отордев песнопения предков
                стихают в твоих устах
Золотой звериный рог пыла
О тебе сообщает судьбе

Я слушаю шум с его тёмною магией
ПОлночи древних морей
Я знаю ты не дщерь человечья

Неземная потусторонняя по крови своей
Найла не тебя  ли имеет в виду жасмин
Коли весть о дУхах глубин несёт его запах?


Недостижимая зелень

Уже лето
И эта утроба липы
Умудрённей того кому за шестой десяток
Чреватая фимиамом
Для звёздных соломин

Лес юных дубов
Древлий лес стульев
Между этих двух твоих переплавок
Будет мысль моя зарождаться и гибнуть
В канделябрах раскидистых вишен
Потухнут плоды воспоминанья

Сколь далеки от меня
Сноровка сороки-воровки
Тополей нетерпенье
Недостижимая зелень
Непрерываемое молчанье
В то время как кровь
Уходит сквозь гальку
И луны моих ногтей прибывают


Древо в пыли

Древо в пыли
Пыльный лес там где мы проходили
Болью воздета рука в пыли! Не прикасайся к ней!

Башни Забвенья вокруг нас встают
Иссыпаясь лучась всё ещё изнутри
Твоим оранжево-колющим светом!
Пыльная птица взмывает

В кварце дозволь сагу о нашей любви сохранить
Снов золотой песок захоронить в пустыне
Пыльный лес всё темней
Боль! Не прикасайся к этой розе из пыли!


Химия мёртвых

В ретортах сна
Жёлт красен жёлт
Вырастает жАра цветок
И красавка страха
На склонах мрака

Ночная химия крови
Шаткие гнойные чашечки
В крапах слёз
Что изъест у нее исхудалый сон

Медленней дышит её больное
У израненных стен
Птицы из пепла садятся вам на руки
В ломкие пальцы
КрошИтся последний день


Книга «МАЛАЙСКИЕ ЛЮБОВНЫЕ ПЕСНИ»

*   *   *

От любви к тебе я стала агавой
Одним из растений воюющих тех
Что не усмешкою бьются
А терний своих остриями
Что не свет дня впивают
А только лишь тень
Вот так вот и я стою
Вцепившись в самые струпные камни
И поглощаю вгрызаясь властные бури
И кровь всех закатов
И захватываю облака
И на себе разрываю моря
Двадцатью а не двумя руками

Двадцатью а не двумя руками
Я взываю в плаче к твоей любви
И тебя призываю в сраженьях с ветрами
И ожидаю когда же очи твои
Воссияют среди изобильных созвездий
О сколько ж ночных лет
Всему вопреки я муку коплю и мочи
Что уже из плоти моей внезапно
Прорастать терние стало тоски
Древом из лона
Древом как пиния столь же высоким
Медным светочем в розовой пене цветенья
Канделябром со множеством солнечных свечек
И горит и горит
Целое лето долго
Сияет сквозь ночи
Тлея чадит в полдни
Дабы увидел ты
Через все преграды дали меня!

Но горе коль ты не пришёл:
Все мочи растрачены в кличущем плаче
Листьев бурая кожа скукожилась
Сердце всё изгорело
Корень весь догнивает
Агава мертва.


*   *   *

Я боюсь посмотреть
На мои побледневшие бёдра
Так они теперь одиноки
Что мне надо их чем-то прикрыть
Защитить от моих же пальцев
Что блуждая по ним
Ищут пепел уже охладелый
Поцелуев твоих



*   *   *

Даже если и буря
Как свора голодных собак
Бросается на холмы
И с кровавой пеной у пасти
Деревца раздирает невинно зацветшего миндаля
Жаворонков не оперившихся даже
Топит в разлившихся вдруг ручьях
А анемонов головки
На своём сносит пути

Даже тогда ничто так не трепещет
Вплоть до самой своей глубины
Как я
Когда в ночи приближаешься ты


*   *   *

О как ты душу свою тут расстилаешь
Под колени мои
Дабы я не касалась ни камня
Ни столь рыхлой но тёмной земли
Ни ветви пьянящей своим ароматом
Пусть даже и не человечьим
И ни ковра что хоть нежен
Однако ковровщиц слезами пропитан
Ни даже цветов так как я  могла б их убить
О как ты душу свою тут расстилаешь
Под колени мои!



*   *   *

Так же горестно и так дико как цикада с хлебного древа
Сердце моё кричит.
Ты не видишь её. Меня же не слышишь.



*   *   *

Я люблю вас рудые малышки-мурашки
Клещами украшенные и огнём

Тихим вечером скоро у вас будет тоже
Праздник с трапезой сладкой на нём

Вы красу мою изведёте
Что такое горе приносит мне

Вы станете пить из впадин на коже
Где следы его поцелуев на дне

Кости мои с ошмётками плоти
И былого скрести

Вы мои душегубицы
От любви чтоб меня уж навеки спасти


*   *   *

И даже самОй нежной цеце
Грациозному
Ночи творению
Коли она со своим услаждающим пением посещает меня
(Что злейшее из всего что выдумала вражда)
Я даю моё благословение за то
Что она меня будит
Дабы я ещё раз
О уже глубоко уснувшем возлюбленном вспомнила


*   *   *

Где ещё есть родник который поет без конца
Как ни во мне?

В ушной раковине моей остался голос его
Коварно уловлен

В лоне моём сохранён
Житницей наших ночей

Ты можешь даже на снежный север сбежать
К женщинам самым светловолосым

Можно в темницу меня заключить
И даже в гробу из свинца

Во мне  родник который поёт без конца
Любовь


*   *   *

В моей стране целый день
Каменщики поют свои любовные песни
Они улыбаются камню
Когда он из ночи земли
К высокому солнцу восходит
И жаворонкам сродни
На сколько хватает дыханья в груди
В голубизне парит

Охотно будет положен камень
Будет счастливым дом
Который из песен так возведён



*   *   *

После стольких столетий одиночества
Я с моей старицы башни ныне увидела
Как золотой точкой ты встал в долине
В тот же миг я бросилась вниз


*   *   *

Я люблю тебя так
Что тебя всё любить должно
Крепчайший камень
Музыкой тронут
Красные башни меня сторожа
Раскрошиться б хотели
И склоняются горы
Как бархатные ступени
О жди лишь любимый
В тёмновзалкавшей долине
Скоро будут запряжены
Мои локонношёрстные львы
Чтоб меня вниз нести
И я высылаю тебе
Мои верные воды
С моим биением сердца
И отважные поцелуи уже
Себя впереди



*   *   *

О вырвите весь жасмин
Голубую ваниль затопчите
Пережгите в древесный уголь
Стволы многолетних олив
И насадите вкруг дома моей печали
Злые кактусы
Эти глаза смерти
С колючками вместо ресниц



*  *  *

О вырвите все цветы
Затопчите папоротники святые
Пережгите в древесный уголь
Стволы столетние пальм
И вкруг дома траура
Что он покинул
Грозящие кактусы посадите
Что глазами злой смерти
С колючками вместо ресниц
Навсегда от мира
Меня заслонят


*   *   *

Мой господин стал возводить мне дом
Из лунных лучей чтоб меня уловить
Сладостной сетью их паутины

Ступень за ступенью он возносил
Террассы из мирта и лавра
Вокруг печали моей

Облаками жасмина
Он желал околдовать
Мысли в больной моей голове

Болтливые родники
Пдеском своим заглушали
Биенье моей крови

И птицы среди темноты
Пронзительным щебетаньем
Перекрывали стоны мои

Всё зря всё зря всё зря
Во всех этих темницах
Станешь жить только ты



*   *   *

Он не ведает даже о том мой господин
Кто здесь кипарис это мрачный
В моём саду посадил
Что тот день и ночь
Холодным огнём
Оцепенев в своей черноте
Обгоревшим пальцем
Тому который всё ждёт в долине
И поныне с обрыва
Клятву любви даёт



*   *   *

В долине моих подмышек
Рдеет взойдя Ваниль
На востоке бедра сладок Анис
О искури же из кожи моей в винокурне ныне
То что все имена носит весны



*   *   *

Ты вломился как синий вол
ПламенАми рогов
В поле моё

Пред твоим гневом богов я застыла
Настоль устрашившись его

Но тут опустив свою четырёхугольную голову
Ты лишь надломил жадным языком
Немного стеблей трав и вереска



*   *   *

Там где исток воспоминанья
Я орошаю опять тени твоей цветок
От чьего благоуханья стану я умирать



*   *   *

Нежный тростник что  я в марте пройдя затоптала
Теперь вырос выше меня
Или это выросло чувство весны
На которое раньше я внимания не обращала
И собой целиком охватило меня


*   *   *

Когда уже сон тебя
Как срывающий всё
Поток ясных вод отсюда повлёк
И видела я твою улыбку
Во тьме бледно дальше цветущей
Как улыбался твой рот и устало твои виски
Мне оставшейся позади
Хотя уже оторвала ночь
Унося в иные миры
Тебя прочь от меня!
Но ещё улыбающегося тебя
С исчезающими плечами
С летящими ногами
Я дала б уносить
И к опасности самой величайшей
Так как я не спала рядом с тобой
С богом лотоса вместе   



*   *   *

Когда уже сон тебя
Как срывающий всё поток вод
Отсюда повлёк
Улыбались губы твои и устало виски
Мне оставшейся позади
Уже отрывала ночь
Тебя прочь от меня
И исчезая плечами
Летящей ногой
Ты вступал в миры темноты
Но я была рядом с тобой без сна
С богом лотоса вместе



*   *   *

О ты мой орёл
Оторви своё кесаря око
От малахитовой выси
О оторви дабы ты позабыл
Кущи таинствами обильные
Где добыча нежная так страшится тебя
И уснув повисли златофазаны
Ожидая бдагоухающей плотью
Твой в зазубринах клюв

О вонзи свои когти
Мне в грудь
Выжги себя
В моего ока зенице

И тогда я тебя понесу ввысь далёко
В золотую нашу отчизну
Где вспугнёт удар наших крыл
Леденящее одиночество
И мы воспарим рядом  друг с другом
Выше и выше
Друг друга маня
Прочь от земли
Ввысь ввысь
Где ничего твоё око
Не станет боле касатся взором иного
А лишь меня
Лишь меня
Лишь меня



*   *   *

Ту подушку
Где твоё лицо из слоновой кости
Подобно старой медали лежит
Мученьями выточено
И обвито кудрями в бурю
Я хочу сохранить
Как твой самый прекрасный подарок
Со всеми твоими снами
Со всеми тревогами что в тебе
И с божественным тем посланьем
Что на себе она в твоей улыбке хранит 



*   *   *

Ты стоишь целый год
На далёких полях риса
Орошаешь их послушной водою ручьёв
Свою дружелюбную тень склоняешь над ними
Вяжешь растенья в снопы перед тем
Как повалить их своим секачом
А осенью гладишь их мелкие звонкие зёрна

Горе мне что я не растенье
Которое тихо тысячу зёрен
Сквозь твои золотые пальцы струит



*   *   *

Голубые побеги бамбука
По вкусу дикому зебу

Юный рис склонился в поклоне
Пред почтенной проточной водой

Я держу себя наготове
Как кофейных кустов бутоны
Лишь приди – и я зацвету



*   *   *

Стручок красного перца кричит
Злым становится чёрный коричник
Древу дождя
Не сдержать больше золотых своих слёз
Во владеньях моих
Без тебя всё гибнет


*   *   *

У деревьев ладони из зелёного шёлка
Они шлют поцелуи тёмные мне

Я нагибаюсь
И из них собираю букет

В воде кувшина они зацветут

Обретут кудри твои окрашены ночью
Бесценную грусть твоих глаз

И на широких волнах их губ
Закачается имя моё
                Маниана



*   *   *

Одиночество у моего левого бока живёт
У него больше нет ни крыльев ни ног

Оно говорит только с камнями
И кормится лишь тенями мимо летящих птиц

И  неподвижна его голова
Так и оставшись лицом повёрнута к вечеру
Где твой отзвучал бархатный шаг



*   *   *

По полям моим ты прошагал
Они веселье твоих слышали ног

Ты собрал страхи моих трав
Расплескал раны моих цветов

Теперь простёрлось моё тело так далеко
До самого заката солнца
Им укрыта вся земля
Куда б ни свернул ты
Тут же вступишь ты на меня



*   *   *

Я подменяла стрелы в твоём колчане
Вложив вместо них анемоны

Всё ж я спасала застенчивых антилоп
Пусть и тому их взгляду завидуя
Когда ты в них попадёшь


*   *   *

Поднимись даже к гор открывшимся пикам
И тебе через миг и они покажутся ниже
Чем моя круто восставшая грудь
Обрати ж к её остекленевшим вершинам
К этим кратерам изгоревшим
Свой заносчивый лик

Я останусь жертвой
На них твоим богам принесённой
В излитой мною крови
Ты станешь вскоре геройски усталый
Последний на всей земле искать лепесток



*   *   *

Часто стучит в ночи
Покинутый ветер

Умирая старуха зовёт
Блуждает бессонный зверь

Я не слышу их
Я глуха и зла
Так как подле меня возлюбленный мой спит



*   *   *

Ветер воет в лесу
Тысячей рук
Он вырывает самые древние из деревьев
Целое войско бамбука пригибает к земле
Крутит каждый листок
Вопрошает каждый цветок

Так любовь моя тебя ищет
Если ты от меня ушёл



*   *   *

Перепела разлетелись внезапно
Бурый страх
Охватил магнолии куст

Антилопы почуяв
Исчезли в чаще
 
Поле ждало всё трепеща

Перед собой охотник
Видел только меня



*   *   *

Храм весь бел
Бог весь бел
Тишина вся бела

Только где-то дышит темнея вода
И молит

Плоть моя вся бела
Только где-то дышит моя тёмная кровь
И молит



*   *   *

Твоё око пылает в зените
Рядом с солнцем самим

Куда я ни иду оно глядит на меня
Самый колючий кустарник меня
Защитить не в силах
Я шатаюсь тобой отовсюду притеснена
Я падаю как газель
Дробью просечена твоего летящего света



*   *   *

Ты сказал лишь что я твоя
Полевая красная ягодка
И положил меня в рот

Пусть мой вкус исчез с твоего языка

Но может всё ж это я тебя так насытила
Такой переполнив отвагой
Что ныне и леопардов ты укрощаешь легко



*   *   *

Не в твоей ли руке я спала?
Или бурое это было крыло орла?
Выгнутое как свод над створом ворот
Что меня саму избавило от меня
Вырвав из тела
И вмешав в борьбу с ветром и богами?

В этой одной ночи
Первотвореньем я провела века
И очнулась теперь
У моего виска благоухает
Розой твоя рука



*   *   *

Я тёмный разрез на глади
Что каное твоё оставляет

Я послушная тень
Что возле пальмы твоей ложится

Я вскрик куропатки
Если ты в неё
Попадаешь



*   *   *

Я слышу рост юных лиан
Я слышу дыхание тихое пальм
Вкруг моей хижины
Лес в бденье
Голубая ваниль не спит
Приникает ухом
Небо к земле
Вслушиваясь – не ты ль



*   *   *

Из грозовой тучи
Не изливаешься ты

Из кустов роз
Ты не поёшь

В глуби проулка
Не укрываешься ты

О Боже ужель ты давно уж во мне
А я не заметила всё ж



*   *   *

Если ты приближаешься чувствует это вечер
Пахнет слаще жасмин
Кладка ограды не так крепка
Чаще вздымается моря грудь
И очень волнуется ветер
Укладывая как ты любишь
Пряди моих волос



*   *   *

Я хочу так же сладко пахнуть
Как жасмина куст на рассвете
Чтобы возле стены моего одиночества чаще
И охотней ты ездил верхом

Я хочу стать неудержимой
Как облако на вершине
Чтобы пасть с высоты как только
До меня донесёт твой зов

Я хочу чтобы груди эти
Обе студёные были
Как колодцев ключи в глубинах
И чтоб губы твои гордеца
Приоткрывшись лишь к ним тянулись
Если жажда мучит тебя

О я хочу стать такою хрупкой
Как иссохшая глина
Чтобы ты охотно меня измельчал
Я хочу отбрасывать тени
Что в тени твоей исчезают
Как только ты надо мной



*   *   *

Со всех времён украшена я
Для твоего прихода

Уже с тысячу дней я иду
Чужеземец навстречу тебе

Страны все измельчали
Коротки реки

Теперь разросшись по всей Земле
Простирается только моё тело
От заката солнца
До восхода солнца

Куда ни шагнёшь ты
Куда ни свернёшь ты
Окажешься всюду на мне


*   *   *

С тех пор как ты взглянул на меня
Под камфарным деревом
Всё моё тело как у расслабленных стало

Я не решаюсь пойти больше в сад
На всех деревьях плодами висят
Медовопросяще твои глаза

На каждом поле ты спрятан
И перед моей отпрянувшей в страхе ногой
Бросаешь глаз своих анемоны

На реке я не могу больше купаться
Порхающий там тамантис
Кажет на каждом крыле мне твои глаза

Так я для себя решила
Выходить из дома лишь ночью
Когда все глаза закрыты

Но и тут ты со всех звёзд смотришь
О тысячеглазый
О неизбежный Ты!



*   *   *

Я не хочу ничем иным больше быть
Как только кедром перед твоим домом
Как только ветвью этого кедра
Как только веткой на этой ветви
Как только хвоей на этой ветке
Как только тенью этой хвои
Как только веяньем этой тени
Что лишь на мгновенье
Остудит тебе виски



*   *   *

Красный перец кричит
Его губы больше не могут сомкнутся

Куст ванили в цвету
Облаком стал тоски

Много туч плывёт над землёю чернея

И древо дождя самую первую мне
Свою дарит слезу



*   *   *

Ты стоишь среди тысяч лимонных деревьев
Их плодов тяжёлые луны
Теснятся в ладонях твоих

Ты стоишь среди тысяч чёрных быков
Их сведущие в цветах языки
Лижут соль твоих рук

О любимый
По-над полями
По-над стадами
Я целую и правую и левую руку тебе



*   *   *

Лишь с тех пор как ты знаешь меня
Я знаю себя сама

Когда-то чужим для меня было тело моё
Как далёкая часть Земли

О себе я не знала
Восток где где юг

В дальней дали утёс
Одиноко было моё плечо

Пока ты не тронул его
Лишь тогда я сама ощутила себя

Открылись сразу глаза
Форму свою обрёл мой рот

Узнала про поступь стопа
Сердце узнало как биться ему

О как люблю я себя
С тех пор с тех пор с тех самых пор
Как ты любишь меня!



*   *   *

Я несчастный росток шафрана
На меня ты не взглянешь
Даже если проходишь рядом
И от ранней тоски поблекли
Мои золотистые пряди

Но пола твоего одеянья
Каждый раз меня гладит
Пусть ты этого не замечаешь
И сам об этом не зная
Ты уносишь с собой понемногу
Пыльцу этой горькой любви



*   *   *

Ах шепни мне что я для тебя
Разволнуй моей собственной прелестью
Восхити меня моей красотой
Ведь девушка не существует в действительности
Она становится явью лишь в соих зеркалах



*   *   *

Если огненная гора
Содрогаясь своими губами
Извергает на землю кровь
Низвергает леса
Птиц убивает
Солнце само пеленою пепла завесит

Я не страшусь
Я страшусь лишь тогда
Когда смолкаешь ты охладело



*   *   *

На мне выросли апельсины
Оттого что с охотой круглятся ладони твои
Зелены и горьки висели они долго
Издержали и золото жаркого лета
И пристальных взглядов твоих терпенье
Зрели пока
Ну теперь уж обратно
За то что так любо тебе возьмись



*   *   *

О ты мой вожак
Из кудрей своих вытряси бурю
Из очей своих гнев измечи
Ты свой топор отточил о солнце
Загрубели от ласковых вод ступни твои
Так восстань надо мною
Надвое рассеки
Слева буду тебе я днём
Справа буду тебе я ночью
Чем ты больше меня здесь изничтожишь
Тем здесь больше станет меня


*   *   *

Перед дверью моей
Лимонное тонкое деревце

На одной-одинёшенькой ветке его
Золотой плод
И серебристый цветок

Что ж из них двоих ты сорвёшь



*   *   *

Кондор залетел в жилище моё
В ту ночь

Он уселся на плоть мою
За серебро воды он принял её

Огромные крылья из бронзы он то раскрывал
То складывал вновь

Это было как если бы небо ночное
Качалось бы  надо мной

А потом он мою спящую кровь
Начал медленно пить

И когда я очнулась – на сердце моём
Смоляное лежало перо



*   *   *

Осень настала
Тяжело со своих летовищ
Спускаются буйволы вниз
Так что от поступи их
Риса поля взбиты точно подушки из пуха
Грозно трутся буйволов рога
О наши деревья
Их мохнатые шеи все в завитках
И их сведующие глаза
Ведут меж собой разговор на языке огня
Должно быть они и есть
Те самые красные боги
Которых изгнал мой род
И они вспоминают
И желают увидеть позднерождённую меня
О которой ожотник возлюбленный мой
Во время своих охот
Пробираясь их землями пел


*   *   *

Мой любимый в трудах
На плантации каучука

Он весь день при деревьях
И охотно даёт укутать себя
В их сине-зелёную тень
Он гладит их нагие тела
Пальцами столь умело
Но внезапно становится страшен
И сечёт их своим секачом до тех пор
Пока млечная кровь не потечёт оттуда
Но потом всё же руки его вновь нежны
И участливо лечат болящие раны

Всю ночь он при мне
И всю ночь со мною делает то же



*   *   *

Я закутала в семь покровов себя
Дабы семь раз быть
Разоблачённой тобою

Я семью маслами умастила себя
Дабы семь раз
Узнанной быть тобою

Я семикратно тебе злою ложью лгала
Дабы семь раз быть
Убитой тобою



*   *   *

Ты был для меня тем солнцем чей свет
Рододендронов всюду бутоны соцветьем
Взрывает
Ты был для меня той колонной из камня
По коей ход дня исчисляют
Ты был для меня сияющим тем самодержцем
К которому никогда не приблизится смертный
Но едва твоих гордых плеч я коснулась
Одним лишь пальцем
Как ты стал нежным мальчишкой
Что волненье своё
В моей тёмной подмышке прячет



*   *   *

Брат Востока
Ты ли хищная птица?

Брат Юга
Ты  ли колонна храма?

Брат Запада
Ты ли моя звезда?

Брат Севера
Ты ли моя могила?

Кем бы ты ни был Приди о Приди!



*   *   *

Дружок мой рыбак
Каждую ночь одну оставляет меня
Как если б он мне изменял

Над бледным морем склоняется он
Средь волн у которых тела
Дев окутанных в гребнях пеной

Он к ним простирает руки
Склоняется ниже и ниже
Вот-вот гляди упадёт

Ну нет а станет в серой дымке светать
Он распрямится и к солнцу поднимет
Плетённые из золотых лоз корзины

А потом он кладёт мне к ногам
Как букет
Из розовых рыб самых красивых



*   *   *

Я взобралась на дерево мушмулы
Чтоб всё ж следовать за тобой
И когда ты уйдёшь в синее царство гор

Сквозь рододендроны я увидала твой путь
Стайка беленьких попугаев
Шумела в тот день как пыльный смерч
При каждом твоём шаге

А когда ты вступал на последний уже перевал
Я увидела: в облаке
Обернулась ко мне твоя тень


*   *   *

Утром как каждый день птица запела
Я хотела тебя разбудить
Далеко ведь до поля риса

Долго блуждала моя рука
По месту где мы спали
Она дотянулась до всех островов
Обыскала всю Азию до любого предела

Ох я одинока касалось всего!
А утром как каждый день птица запела



*   *   *

Благоухавший куста кофейного снег
В три дня проржавел

Ещё меньше
Зардев длилась любовь хлебного древа

Мелатта жухнет от влаги
Всего за одну дождливую ночь

Поэтому я Шалунья
Подставляю луне мою грудь
А для лучей солнца
Храню мою красоту недостижимой

Ах вскоре уже зацветут
Перец анис и шафран
И только ветви плоти моей
Так и останутся наги


*   *   *

Колдун на меня
Бросил свой злой взгляд

О моё золотое тело
Теперь всё наго

Ночная кровь
Из раны течёт

Что-то чужое чадит
В безумной моей голове

Всё тяжелей
От горя



*   *   *

О Бог возьми у меня с лица
Глаза
Вырви из больной моей головы
Сердцевину
Истреби в мире твоём
Красоту
Сожги луну
Засыпь море
Если ты же
Страданье такое
С этим всем соединил



*   *   *

Я спала на подушке
Из сладостного жасмина

Чтоб меня укачать посылала родник
Огненная гора

Луна шла дрожа
По верхам пиний

Птица клевала из сердца
Последний вздох у меня


*   *   *

Где-то цветёт цветок пряности горькой
Горечь его вдыхаешь ли ты?

Где-то слепая к земле никнет птица
Видишь ли ты?

Где-то веет чёрный ветер
Слышишь ли ты?

Где-то тень изо льда коченеет
Знаешь ли ты?



*   *   *

Только тогда
Когда ты всё у меня берёшь
Кожу с моей плоти
Плоть мою с рёбер
Свет из моих глаз
Глаза с моего лица
Только когда я ещё
Лишь дуновеньем останусь
Что ты заберёшь чтоб назвать
Моё имя
Только тогда я знаю
Как тебе принадлежу



*   *   *

О вырвите все цветы
Истопчите папоротники святые
Пережгите в древесный уголь
Стволы столетние пальм
Вечные лавры окрест испепелите
И посадите у дома что он покинул
Кипарис этот чёрный
Смерти
Оцепеневший перст