Антология моих переводов с немецкого. Том 1

Алишер Киямов

АНТОЛОГИЯ МОИХ ПЕРЕВОДОВ С НЕМЕЦКОГО

Том 1


Содержание

Николяус Рост
Йоханн Фишарт
Георг Родольф Вэккхэрлин
Йулиус Вильхэльм Цинкгрэф
М. Йоханнэс Плавиус
Мартин Опитц
Фридрихь фон Логау
Симон Дах
Даниэль фон Чэпко
Йэсаиас Ромплэр фон Лёвэнхальт
Йоханн Вильхэльм Зимлэр
Георг Филлип Харсдёрфэр
Йоханн Рист
Пауль Флеминг
Йоханн Маттиас Шнойбэр
Андрэас Грюфиус
Христиан Хофманн фон Хофманнсвальдау
Филипп фон Цэзэн
Георг Ноймарк
Сибюлла Шварц
Давид Ширмэр
Ангэлиус Силезиус
Д. Хэнрикус Шаэвиус
Зигмунд фон Биркэн
Йоханн Георг Шох
Катарина Рэгина фон Грайффэнбэрг
Даниэль Каспар фон Лоэнштайн
Даниэль Георг Морхоф 
Хайнрихь Мюльпфорт
Христиан Вайзэ
Аугуст Адольф фон Хаугвитц
Христиан Грюфиус
Квиринус Кульманн
Фридрихь Рудольф Людвиг фон Канитц
Хр. Хайнрихь Постэль
Николяус Людвиг Эсмарх
Отто Христоф Эльтэстэр
Йоханн Хюбнэр
Эрдманн Ноймайстэр
Йоханн Буркхард Мэнккэ
Христиан Хёльманн
Михаэль Рихай
Бартольд Хинрихь Броккэс
Христиан Фридрихь Хунольд
Христоф Готтээр Бургхарт
Йоханн Христиан Гюнтэр
Готтфрид Бэнйамин Ханккэ
Йоханн Христоф Готтшэд
Йоханн Николяус Гётц
Готтхольд Эфраим Лессинг
Готтлиб Конрад Пфэффель
Даниэль Шибэлэр
Йоханнэс Вэстэрманн
Маттиас Клаудиус
Готтфрид Аугуст Бюргэр
Йоханн Вольфганг фон Гётэ
Фридрихь Хауг
Аугуст Вильхэльм Шлэгэль
Фридрихь Хёльдэрлин
Карл  Райнхард
Фридрихь Шлэгэль
Франц Михаэль Шидэр
Клемэнс Брэнтано
Фридрихь Готтлоб Вэтцэль
Адэльбэрт фон Шамиссо
Фэрдинанд Йозэф Грубэр
Карл Майэр
Фридрихь Рюккэрт
Хайнрихь Хайнэ
Эдуард Мёрике
Адольф Глассбрэннэр
Франц Дингэльштэдт 
Тэодор Шторм
Фридрихь М. фон Бодэнштэдт
Хэрманн Лингг
Конрад Фэрдинанд Майэр
Хайнрихь Лёйтхольд
Вильхэльм Буш
Луис Хэррманн 
Йулиус Штиндэ
Хайнрихь Зайдэль
Пауль Шээрбарт
Паула Дэмэль
Рихард Дэмэль
Франк Вэдэкинд
Альфрэд Кэрр
Людвиг Тома
Эльзэ Ласкэр-Шюлер
Отто Ройттэр
Христиан Моргэнштэрн

----------------------------

Николяус Рост
(1542 — 1622)

Дева юна

Мне дева нравится, кто так  юна,
От лет стара, белей угля она,
Как ворон хороша, жёлт цвет волос,
А глАзок ясен в темноте раскос.

Как в складках юбки лобик кругл её,
Щёк украшеньем жир иссохший у неё,
Иссиня-красный ротик сразу бел,
Красив коль страшно я её воспел.

Белеет снегом чернь её застывших рук,
Улитками свисая с плеч, чей в слизи тук,
А дружелюбна, точно пёс цепной,
И смотрит вежливо, коль ей идти одной.

Такую деву я б охотно в жёны взял,
Был б близок ей, когда б вдали стоял,
Её бы к сердцу прижимать не стал я никогда,
И Бог её скорей б забрал, почтив меня тогда.


Йоханн Фишарт
(1546 — 1590) 

Любящим Честь и Справедливость Читателям
целое из нескольких сонетов

I

В доме плохо — скажут, и вина
Будет видеться в плохом правленье:
Кукарекает коль кура в иступленье
По-над петухом, кудахтать хоть должна.

Яйцегордость даб была видна,
И даб множилось к делам её почтенье,
Узаконено должно быть назначенье:
Что в Правлении главенствует она.
 
Коль над петухом владычить куре,
Обольстить её лежит в его натуре —
Лишь тогда вернёт Правленье, и скажу:

Коль слабейший за сильнейшего решает,
Не красавца коль красавец украшает,
Сё неравенство послужит мятежу.


II

Потом: любой же праведный режим
Для инструментов должен быть и верен строем,
Даб исполненье наполняло бы покоем.
Но коли инструментом вдруг каким,

Когда настрой его идёт вразрез с другим,
Всё ж отвергается настройка, угрожая сбоем,
И строить требуется лишь с его настроем,
Вредится исполненью всех одним.

Когда и в королевствах тоже
Мудрец перед безумцем отступает всё же,
И не владычить, а пристраиваться надо,

Тогда такому вот Правленью
Либо конец,  либо движенье к низложенью,
Поскольку пастыри так плохо опекают стадо.

III

В каком же Франция бреду от мод,
Коль флорентийской курой там
И старым пастырем у дам
И галлы, и петуший род

К кастратам сведены за год,
И галлок вместо галлов гам,
Служанки франки по углам
И струн пастушьих всюду сброд.

И так как квинты чистоты
Не носят прежние мечты,
И кочет гребешок сколол,

От куры не страдает трон,
То видится со всех сторон:
Петух как вогнан в куры пол.


IV

… и что за ор от этих  Муз.
И то же рвет людской союз,
Творит бессмысленность всех уз,
И мутит всю страну конфуз.

А спесь — ведёт к началу буз.
Поэтому сам Бог всем дал
И пол, и кто велик, кто мал:
Так муж несёт правленья груз,

Хозяйство же вести жене
И раз глупа то в тишине —
Так будет соблюдён Завет

И в доме будет вновь покой,
И к злу причины — никакой,
И будет мир там, да совет.


V

Как плохо мужу, коль удел –
Перенимать жены дела,
И плохо, коль судьба дала
Жене обузу мужних дел.

Муж из ребра, что даст жена,
Коль сучит нить Сарданапал,
СемирамИс муж власть отдал,
То в тирании вся страна.

Как люд нелеп в такой из стран,
Пример нам из Египта дан:
Где, женским делая народ,

Мужей заняв делами жён,
Присвоил жёнам фараон
Права мужей, внеся разброд.


VI

Он се содеял, как узнал,
Что вновь отвоевать народ
Свободу хочет в этот год,
Не по тому же из лекал

Кроит и королева, стал
Народ коль требовать свобод,
Даб истребить весь род бород,
Раз носит, чтя, и стар и мал. 

Но ничего б я не сказал,
Коль и жене кто править б дал,
Когда та пестует чуть свет

Мужское дело и завет:
То мне милей чем пиетет
К сим женопетухам сих лет.


Георг Родольф Вэккхэрлин
(1584 — 1653)

Она каменная
 
Что нам пред Гордостью Её, Амур, поможет ныне?
Напрасна и твоя стрела, и пыл моих похвал,
Чем больше наш позор в хвале звучал,
Тем меньше верила Она, сдержав восторг в гордыне.

Поток волос Её — агат белеющий в долине,
А выя цельный хрусталя сверкающий кристалл,
Грудь мрамор, чьи вершины увенчал коралл,
И алебастр плеч и дланей в благостыне. 

А  звёзды глаз Её — сияющий сапфир,
Смеющийся рубин у уст преддверье свода,
Из диаманта сердце, ослепляя мир.

И  чудо ль, что в триумфе против нас похода,
Амур,  Гордыней побеждает наш Кумир,
Когда ваяла из камней Её сама Природа?


Йулиус Вильхэльм Цинкгрэф
(1591 — 1635)

К ожерелью

Отправься к Ней же, ожерелье, не томи бравадой,
Отправься, но гляди, даб долог не был путь,
Себя ты ценишь высоко, Она тебя чуть-чуть,
Ты Ей — ничто, Она тебе — наградой.

На грудь коль ляжешь ты Её её отрадой,
Мне хорошо известна сладостности суть,
Ничто не сможет вновь тебя назад вернуть,
Когда коснёшься сердца ты Её с его усладой.

Тогда возвысишься ты только надо мной,
Когда дозволено то будет Ей одной —
Тебе лобзать Ей вдоволь сердце.... и при этом

Я у покоев буду ждать божественных речей
Из алых уст, о мёда сладостный ручей,
Мне дозволяющих почтить Её лишь раз приветом.


М. Йоханнэс Плавиус
(до 1600 — после 1630)

На свадьбу хэрра Йсаака Шпиринга

Как, хэрр жених, теперь, католиком коль стали,
Иль в этом снова жест? Надеемся что нет:
Религия для нас и долг наш и завет,
Ведь прежде вы к другой принадлежали,

У коей страх перед убийством был едва ли?
Привёл ли вас еврейский путь, во цвете лет,
Туда, с Венерой Гименею где обет
Даёт народ, когда ваш Кипр на Севере искали?   

Искали что — нашли, нашли вы что искали,
Еврейский Кипр здесь: богине здесь по нраву 
Еврейская мольба и жертва ей во Славу.

И милый ваш народ к невестиной вуали
Плетёт венок и вам, а нимф пустился хор
Уж в чужеземный пляс, даб радовался взор.


Мартин Опитц
(1597 — 1639)

Сонет о глазах любимой

Чудесные творенья все, что даровал нам Бог,
Земля и воздух, море и небес престолы,
Обжитые иль те что не обжиты, долы
Двух солнц не зрели тех, под коими я дрог.
Я бедный мрачный зверь Любви дорог
Двух солнц здесь должен выносить лучей уколы,
И днём и ночью не щадящих, зря их ореолы,
Но жутче мука, коль покров меж нами лёг.
И то ль не чудо вам, что предан смерти ими
Я десять тысяч раз, пока угаснет день?
Что снова оживлен для новых мук как тень?
Что я, дотла сгорая с муками моими
Коль надо мной они, когда их нет порой,
Всё ж призываю смерть с их бешеной жарой.


Фридрихь фон Логау
(1604 — 1655)

От вдовца

Любовь мне пыл несёт слов о любовном пыле,
Но и любовный пыл мне горечь лишь несёт,
В других сердцах восторг, в моём же муки гнёт: 
Давно моя любовь погребена в могиле.

Кто так любил, молчит затем о чувства силе,
Как только б полюбив, живёт любовью тот,
К нему конец любви с кончиной лишь придёт,
Так гаснет свет в с ним стынущем светиле.

Люблю — раз я живу, хранить даб верность ей,
Люблю — раз я живу, хоть больше нет любимой,
Даб все слова из уст лишь были бы о ней,

И пыла смысл иной, в любови мной хранимой:
Коль в горечи её сравнят с любовью чьей,
Даб стала из любви ко мне ещё горчей.


Симон Дах
(1605 — 1659)

Жалоба при мучительном недуге

Как, не довольно вам уже и умереть желанья?
Судьба, Природа, Бог, что ж в смерть мне не шагнуть?
Нет колебаний у меня, закончен жизни путь,
Иль пошлину мне за проезд платить и за страданья?

Как это мучит, коль готов, и длятся ожиданья!
Иль смерть мой выигрыш, покупки мне не потянуть!
Меня кончает столько лет недугов жуть,
Но я живу, хоть десять раз отпет уж у прощанья. 

Жена и дети, вы ль мой требуете свет?
Взгляните на мои мученья, иль любовь всех лет
Мне право не даёт уйти? Иль что же ж?

Ах, вашим обликом не мучьте, в нём уже ответ!
Ведь знаю я, в конце концов, что злее муки нет,
Когда жить должен, умереть желая, и не можешь.


Даниэль фон Чэпко
(1605 — 1660)

Через Заблуждение к Истине

Я на искусствах лицевал свой нрав,
В работу разум мой влагал, дела начав,
Свет мира в книгах находил чужих,
Их мир давал и забирал из рук моих.

Усердия хватало мне: до Рима и Афин
Я мог дойти и вновь уйти как гражданин.
Я много написал по милости небес
И с таинств Мудрости срывал я тьму завес.

Созвездья изучал, что день и ночь
В телах меняют, даб постичь то смочь.
Держал открытой для войны и мира дверь.

Вы спросите: что ж я постиг теперь?
Я Заблуждение познал трудом моим,
Но знайте: Истина стояла всё ж за ним.


Йэсаиас Ромплэр фон Лёвэнхальт
(ок. 1605 —1672)

Творение духовного зеркала-сердца

Ты зеркалом должно быть, сердце! Шлифовала
Для света Веры скорбь тебя как с нею сплав,
Где с Божьим Словом лист, лучится, воссияв,
Слит с плотью, где оно звучало от начала.

Из древа, где Господь распят, скорбь истесала
И раму для тебя вместо златых оправ,
Даб Благость Божьих Дел, навек в тебя запав,
Как отраженье их в тебе себя являла.

И раз ты зеркалом таким смогло всё ж стать,
То солнце подлинное (Бог сам) будет в нём сиять,
На что бы мы с тобой ни шли, се будет рядом.

И отсветом Его в тебе слеплю я злую страсть,
И власть греха в себе, и всякую напасть,
И богохульников со всем их бесов стадом.


Йоханн Вильхэльм Зимлэр
(1605 — 1672)

*   *   *

Как Клеопатра раз, (есть текст об этом древнего писанья)
Антония даб превзойти изысканностью блюд,
(о чём  доныне нескончаем пересуд)
перл вместо яств приподнесла ему во время пированья,

да и другой для превосходства полного признанья,
так: с перлом людоед себе поднес сосуд
совсем недавно и, из брюха слыша газов гуд
вместо желаемого знатных почитанья,

печален стал, что этакий почёт,
ему потерей перла сердце рвёт.
Но, утешаясь, вскоре принял он решенье:

раз перл зачат быть может только в слизи вод,
то пожиранье раковин ему вернёт и плод,
что небу в газах перл им сдан лишь на храненье.


Георг Филлип Харсдёрфэр
(1607 — 1658)

Не учатся теперь. Вот-вот начнётся вскоре
Вновь Месса в Ляйпциге товаров мировых:
То тут, то там повозки видятся в заторе
Всех чужеземных и поставщиков своих.

Теперь кто сделок не желает при обзоре
От счастья сам бежит, как от невест жених.
А кто за барышом в охоте — при напоре
Других обскачет даже на своих двоих.

Ему на Мессе не страшны убытки,
Один доход идёт в его карман,
Никто не должен сплоховать, и те, кто прытки,

Что сердцу хочется, найдут за чистоган.
Но коль кому-то деньги тратить хуже пытки,
Тот убедит себя, что всё — сплошной обман.


Йоханн Рист
(1607 — 1667)

Когда, однажды в хорошую погоду сидя
на своём (местном) Парнасе, был
печален всем сердцем

Чего ж я нынче на тебе печален, мой Парнас?
Погода ж хороша, и смех лишь над лугами,
Украшенными ярко многими благами,
А твоего, из трав, столь зелен сюртука окрас.
 
Жарой не выжжено и поле, что в цвету сейчас,
И небо чисто. Но что делать этими часами?
Печаль и страх мне сердце рвут волнАми.
Безвкусен хлеб, да и вина рубин пригас.

Что ж, Эльба, я перед тобой робею духом?
Что ж, облачко, своим не радостно мне пухом?
Ах нет! Касталия ещё, ещё и нивы клир,

Еще река, что Дафнис славил пред богами,
Ещё и ты, Парнассус, с пёстрыми лугами
Любимы мной лишь. Почему? Я ненавижу мир.


Пауль Флеминг
(1609 — 1640)

*   *   *

Что ж это, Свавиа, что я, желанием томим,
Тебя прождал полночи в муках у постели,
Ты ж обещала, Верности ли узы ослабели?
Почти я умер от желанья, столь терзаем им.

Ещё тебе я поцелуй послал вослед другим,
Из озорства ты от него сокрылась в скальной щели,
Как он тебя искал почти что полнедели
И, безутешен так, ко мне вернулся вновь засим.

Причина, до тебя дошли, мол, разговоры,
Что нынче Амниа мои прельстила взоры.
Мой свет, не верь, то лжи ничтожной гам.

Как часто спросят у меня: ты только мой отныне?
Я, слыша, верю лишь тому, чего желаю сам —
Ты никогда так на меня не будешь зла в гордыне.


Йоханн Маттиас Шнойбэр
(1614 — 1665)

Богопризывание

Ты, Бог, кто Вечностью в себе владеет сам,
И будет быть и был, и есть, Исток всему,
Неисчерпаемый, вся власть принадлежит кому,
Весь мир даб с нею руководством стал делам.

Создавший в мире всё, оплотом ставший нам,
Благой, не передать и словом, Правый посему,
Бесхитростный, непостижим в познании уму,
Ты Милосердный, Терпеливый, всем судам

Во гневе правый Судия, горя его огнём,
Решающий кто чист иль зло есть в нём,
Отец и Слово, Дух, Троичен, Триедин,

Спаситель, Утешитель наш и Господин,
Безмерный, и Начало всех начал,
О помощь в начинанье б здесь Ты оказал!


Андрэас Грюфиус
(1616 — 1664)

Клеандруму

Хватает времени ли в Риме иль в нём всё же тщенье
У Бибулуса —  вопрошаешь ты. Ни текстов, знаю, он
Не ищет ни картин, Двором он не прельщён   
И Папой, пишущим про Путь иль Грехоотпущенье...

Не почитает Ватикана он, моё в том восхищенье,
Будь то посланник, кардинал — при встречах отстранён,
В покое оставлять учёных — для него канон,
У инквизиторов не трётся в опрощенье.

О храмах ничего не знает, о садах чуть-чуть,
Смеётся, коль к святым мощам спешу я заглянуть.
Но хорошо, что и в любви отверг он пресыщенье.

Не терпит представлений, пений с ними заодно,
Спит, коль салют дают народу в угощенье.
Что ж держит в Риме долго так? Албанское вино.


Христиан Хофманн фон Хофманнсвальдау
(1617 — 1679)

Её он видел, по полю идя

Шла полем Лесбиа, у стад отроковица,
Пастушкой душ привидясь пастухам,
И мир взирал, борясь с желаньем сам,
И перед ней склонялась спелая пшеница.

И как же мне ей было не прельститься,
Коль эта грудь самой Венеры храм,
И плечи милость кажут всюду нам,
А лоно гавань, где желание сладится.

Ах, Лесбиа, — я рёк, — как шаг твой осиян,
Что и Юнона вот своих лишается румян,
А Феб, зреть шаг даб, теплит свечи, в страсти рьяной.

Не думай, Лесбиа, земли коснулась что стопой,
Всё травы кою и цветы скрывают здесь тропой,
В моём она сокрыта сердце раной.


Филипп фон Цэзэн
(1619 — 1689)

Дактилический сонет

СвЯты вы сердцем и помыслом святы,
Зрите ж и пробуйте дУхову страсть,
Коей для вас предпочтительна власть, 
СаломО Музы, ей в жажде объяты,

Дайте нектару струить ароматы,
Жажду в груди утолите же всласть:
Вдоволь потоком он должен всем пасть,
Дабы любви в нас встречали раскаты

Коего нам Саломо описал,
Коий нам боли из сердца изгнал.
Ведайте ж и ощутите при этом,

Что в нём Святой Дух пылает огнём,
Таинств таких нет прозрений ни в ком,
Что Он Божественной Жизни стал Светом.


Георг Ноймарк
(1621 — 1681)

Пиндарическое звукотворение 


Вы Феникс сих Времён,              Покоя Вы не знали,
Отваги смысл Вас влёк,              Влёк  Божий Дух Вас сам,
Туда, где Бог-Исток —                Свет солнца  небесам,
Величия где трон,                Даб мы молить там стали.

Вы тщитесь, даб уста                Свет Веры  защищали,
Корону алтаря,                Небесный Слова Храм,
Душою всей горя,                Вы славите всем нам
Страдания Христа                Как новые скрижали.

Прочь Суетности мир!                Прочь радости растленья!
Прочь то, в чём грех один!          Прочь грешные стремленья!
Раз смертью Божий Сын              Нам искупленье дал!

Душе блаженства клир                У звёзд поёт хорал,
В нём новой Песнью чтит            Хэрр Рист Христа Страданья,
Огонь мольбы горит,                Достойный воздаянья!


Сибюлла Шварц
(1621 — 1638)

*   *   *

Амур, сними свой тяжкий груз с меня,
коль то возможно, прочь возьми любви мученья,
твой груз тяжёл, я не смогу нести без облегченья,
ах, ты так мил, тебе могу я плакать, не виня.

Прочь, что  гнетёт средь ночи и средь дня,
и о твоих пилюлях речь, что для леченья:
они горчат, но сладость в них влеченья?
Иду, сомненье коль куда-то гонит, всё маня,

куда же мне? И коль одна подчас
то думаю: ах, быть сейчас при Вас,
а коль при Вас: страшусь я раставанья,

иль: любит ли она, раз так собой влекла,
но столь мне эта Сладость тяжела,
что смерть зову — прервать любви страданья.   


Давид Ширмэр
(1623 — 1683)

Он любит

Любимый друг в крови, о мне тревога в нём,
Поскольку Марниа, очнувшись средь подруг,
Свой образ в сердце мне наслала как недуг.
Любимый друг в крови, я весь горю огнём.

Свобода, где ты, что же кудри этим днём
Лишаешь нимба своего Ты сразу вдруг?
Куда ты Феб? Твой от кого испуг?
Останься, что бежишь с крылатым ты конём.
 
Не покидай теперь мой Геликон,
Подсядь к Венеры крошке-сыну, Аполлон,
И к Марнии, её пленять теперь перу работа.

Прелестнейшая, я тобою взят в полон.
Мил Аполлон ко мне — им слог мой вознесён.
И сов я не люблю теперь, раз с соколом охота.


Ангэлиус Силезиус
(1624 — 1677)

Ставший праведным грешник

Я был у дьявола рабом в разбойников ораве,
Я был, из груд грехов и весь в крови до пят,
Валялся как свинья в дерьме, коль похотью объят,
И ложью мерзостной смердил в любой забаве.

Я был у бездны на краю в самим с собой расправе,
Не зная Бога, жил как скот, породу чью клеймят,
Я тенью был, при жизни мёртв и смертию заклят,
Но во Христе воскрес при Божьей Славе.

И цепи лжи воскресшим разорвав,
И став свободым, дьявола изгнав,
Ищу я только Бога —  и со всем усердьем,

И что бы мне не делал в жизни Он,
Я говорю, что Им благословлён.
Ах, лишь бы Он не обошёл меня и Милосердьем.


Д. Хэнрикус Шаэвиус
(1624 — 1661)

*   *   *

Коль, ТалиАрхус, ты теперь на поле зришь
Такую изморозь, что гнётся рядом лес,
И нет потока не во льду там у древес,
Прими совет: займись сам только лишь

Тем, что в огонь дрова подбрось, и, коль дрожишь,
Вина бочоночек почни! По воле то с небес!
Не вечно стыть листве от снеговых завес.
Чему сегодня быть, дай быть, тогда ты избежишь

Вреда на завтра. И твой юный возраст пусть
Старенью отошлёт всю эту грусть,
Возьмись за Рыцарство, любимое запой,

Шути с народом, что до пряток лишь охоч,
Но, слыша смех, себя казать не прочь,
Без принужденья всё тогда достигнется тобой.   



Зигмунд фон Биркэн
(1626 — 1681)

Сонет в форме раскрытой книги

Меня,   Палладу,  чтил        с усердьем ты каким,
Фонтано! Верности  ж        теперь лишил так что же?
Прекрасной  Маргарис        убита ль я на ложе?
Осмеяна  ль, Фонтано,         я сокровищем моим?

Ах,  нет!  Известно мне,      что страстью ты  томим
в  любви, что не ко мне,      тебя сжигает тоже
порыв    огнём    своим        к той, кто всего дороже.
Днём ты со мной всегда,     а ночью ей храним.

Так продолжай  любить,      деля любовь меж нами.
Мы  этого   хотим,   даб       примирились сами,
Двоих  люби   нас,  жги,      меняй   же  горячей.

И знай: раз любишь так,      средь дней ты и ночей,
до  звёзд   здесь вознесу      тебе  я   восхваленья,
даб всей  земле в стихах      ты был для обозренья.



Йоханн Георг Шох
(1627 — 1690)

Прощальный сонет всем душевным фрау

Кто говорит: в любви не знал я полноты,
Поскольку не остался б ни с одною,
И тут и там, почти о всех, написано ль не мною?
Народ Венеры, о моей поры цветы.

Природы образцы! Страшусь ли прямоты?
Я вас любить всех должен как весною,
Когда вы, отлюбив меня, держали за стеною,
Иль дружелюбьем раздражали суеты?

Вы все при мне, как много б я ни знал:
Уста от той, а от другой руки накал,
От третьей подбородок у манишки.

В глазах вас много, но пропала страсть.
И вас искать коль вновь влечёт напасть,
Ищу не в сердце, а в своей я книжке.   


Катарина Рэгина фон Грайффэнбэрг
(1633 — 1694)

Простая, но всемогущая Сила Веры

Я не могу пленить вас строчкой шутника,
в Платона или Пифагора школы не ходила,
я по-афински не читаю, не видала Нила,
И СаломО не знаю притч, и римлян языка.

Но всею сущностью моей, сколь глубока,
я как могла от зла себя хранила,
и душу в море лжи целит мне Веры Сила,
и с ней я всё преодолею в доле, что горька.   

Короны, троны, власть и роскошь как святыни
с земным я оставляю вам, взирая в глубь небес,
откуда сила мне. И из-за тьмы завес

как диамант во мне лучится чудо их твердыни.
И только в немощи моей отрада для словес,
ведь Божьей Силе ей служить от благостыни.


Даниэль Каспар фон Лоэнштайн
(1635 — 1683)

*   *   *

Сталь у Героев Дух, о диамант сердец,
В бою мужи коль, но из воска коль меж жён.
Павлин в павлина, а орел в орла влюблён,
Но Александра пыл Таис извёл вконец,

Алкид за прялкою Омфалы прял, надев чепец,
Ахилл, любя, был сил для битв лишён,
Женою мавританку выкрав, пал Антон,
Да и Любовь Богов безумств венец.

Фюрст Хэррманн же в любви отвагой наделён,
Минерву и Тусснэльду взял в супруги он,
Они что Геркулес в Героя рода кровь.

И разницы меж ними нету никакой,
Кто — Марс не знаешь, меч коль движим их рукой,
А коли любят все друг друга, кто — Любовь.


Даниэль Георг Морхоф 
(1639 — 1691)

На «Сравнение Великого и Малого мира»
хэрра Христиана Вэрнигка

И человек есть мир. Развить сие ученье
Хэрр Вэрнигк хочет, мира два сравнив,
Даб знать, в чём тайной силы всё ж порыв
Их единит, и в чём совместности значенье.

И человек есть мир. Коль Мудрости реченье:
«Мир был и есть ничто» — таит Её  надрыв,
К тому ж недолгий срок всему определив,
То дОлжно старое сорвать с неё нам облаченье.

Раз ничего сам Малый Мир решать не может даже,
В пространство малое Великий Мир забьётся, в раже
Длины себя и глубины лишив и шири к ней.

В лишенье самого себя же — выше  вознесенье, 
Чем больше в Малом малым быть хотенье,
Тем больше будет Мир Великий Малому тесней.


Хайнрихь Мюльпфорт
(1639 — 1681)

Поцелуй

Что в поцелуе для меня? И дале, вопросив:
Что он для страсти мне, чего несёт зачатки? 
Потом смеются, что за ним помчусь я без оглядки,
И скажут: этот поцелуй, ну как губам нарыв.

На это я в ответ: то милости разлив,
Чьи волны в упоенье страсти сладки,
Что Красоты Дары, на кои все так падки,
Коль с плотью лишь своей как нищий ты отжив.

Слова и игры всем известны в действии своём,
Но даб в ответ и сердцу воспылать огнём,
Лишь поцелуй проложит путь в нём страсти жару.

И коль от сердца поцелуй — как полюсов магнит
Для мореходов он, что к ним всё плыть манИт,
То вскоре он соединит влюблённых в пару. 


Христиан Вайзэ
(1642 — 1708)

*   *   *

Любому хочется творить, кто обзавёлся мелом,
Но только для рифмовки строчку выведет рука,
Как не даётся вдруг ему другая всё ж строка,
И остаётся он в своём творенье с полуделом.

И вот в запасниках своих во бденье оголтелом
Он рыщет по углам, но с тем же всё пока,
И хоть, корпя, создать он хочет что-то на века,
Уже смеются люди над его уделом.

Поэтому вникайте всё ж в ученья суть:
В коротких строчках моего лекала
За мною следуйте, пока вас этот путь

От скуки будет уводить, что у начала.
Тут радостным хочу я быть, прославившись чуть-чуть,
Моё Усердье же достойно Славы пьедестала.


Аугуст Адольф фон Хаугвитц
(1645 — 1706)

К моим книгам

Се место, выбрано давно доверием моим,
Храня от бремени забот и непогоды,
Здесь, в мастерской глухой, души спасенья годы,
Здесь нахожу я то, нехватка в чём другим.

Здесь умирает то, чем дух мой был томим,
Здесь миру вопреки и зубоскалам моды —
Сам Бог к Великому и смысл всех сил природы,
С кем породнен душой и сердцем я своим.

Здесь место мне, где годы я в скитанье,
Здесь нахожу и воду я и пропитанье,
Здесь мне сокровища даны и благодать,

Здесь слава у меня, богатства и сверканье,
Здесь что хочу я и за что просил бы воздаянье.
Ах, не должно б се и моей могилой стать!


Христиан Грюфиус
(1649 — 1706 )

Созерцание мира у ясель Христа

Прочь мишуру, тщеславье прочь! Богатства мира прочь!
Прочь, что усталому тут Духу в тягощенье,
Что сердце мукой гложет в насыщенье!
Прочь спесь, чей глянец до растленья лишь охоч!

Прочь почитанье, эту отвращенья дочь!
Прочь радость, ту, что не с небес, и той защенье,
Что меж колен у грязных шлюх приносит пресыщенье!
Прочь! Коль даны мне Благодать и Утешенье в Ночь.

Мой Йэзус, в яслях я кому внимаю с умиленьем,
От гнёта всем стенавшим явлен избавленьем,
Мой Йэзус горести мои изгонит прочь,

Он боль утишит, даб её мне превозмочь.
О всех прекраснее младенец Ты для взгляда!
И в яслях Жизнь лежит с тобой как Вечности отрада.


Квиринус Кульманн
(1651 — 1689)

Мир есть пытка небесной любви

Что есть ничтожество, что носит имя Мир?
Райх, где себе, владыча, глупость ставит алтари,
Иль диамант, где Нелюбовь находится внутри,
Портрет, где ночью, а не днём всем видится кумир,

Иль замок, что сожжёт с собою кто-то из транжир,
Иль вина с перлами, что в склеп уложат до зари,
Иль, скрытой в розах, саламандры янтари,
Иль зев, где всё течёт ещё, хотя окончен пир, 

Иль вкусный то из колоквинтов мармелад,
Иль лунный камень, что не знает рода своего,
Иль, фИнтов дьявольских полна, держава-ад.

Иль с музыкой корабль, мираж коль тонут у него,
Иль златотравящий сорняк, срамящий анемон:
В ком ненависть к мерцанью есть, тот для Любви корон?


Фридрихь Рудольф Людвиг фон Канитц
(1654 — 1699)

Грешенье-Сон

О, Боже! Я не стою всех  благодеяний,
Что с детских лет со мной и до сего мне дня.
Тебя не славя, всё молчат уста что ж у меня,
Хоть без Тебя б узнал я тысячи страданий?

Что ж чаще нрав мой среди многих воспыланий
Все ж фимиам к другим престолам курит из огня?
Чего ж живу, себя к Грешенью-Сну склоня!?
Что ж грежу похотью бездушной средь мечтаний?   

О пробуди меня, Господь, ведь ты Спаситель мой!
Я знаю, что в Грешенье-Сне сокрыта Смерть под тьмой,
Что грёзы мира дымка при обманах.

Даруй Любовь мне Бденьем щедрою рукой,
Даб, коли сердцу предстоит узнать покой,
Оно в Твоих покоилось бы ранах.


Хр. Хайнрихь Постэль
(1658 — 1705)

*   *   *

Когда Паллады изваянье выкрали из храма,
И в Трою конь по воле Феба был внесён,
Грабёж, убийства и позор нёс в чреве он
Всем землям рода престарелого Приама.

И Слава Греции закончилась как драма:
Сестёр лишь с Пинда обуял безумья стон —
Они покинули толпой всей Геликон,
Пока тот скифов ослеплял, даб их не зрели срама.

Где ж задержались изгнанные с гор?
Романиа к себе взяла сих умненьких сестёр,
И Рим их Мудрости стал главным в мире лоном.

Они прославились, Аркадию тут возродив теперь.
Но есть сомнение, а новых избегут потерь,
Поскольку Clemens должен стать тут Аполлоном?


Николяус Людвиг Эсмарх
(? — 1719)

На присылку стихотворения «Опочивальня Любви»
неким торговцем   

Возможно ль то, что Дух любви не знает даже,
Венеры Сладость, хоть в Её алькове был,
Что магнетизм Её всей властью сил
Не уловил б его в тенёт богини пряже?

И ль то, что Дух, был б не запятнан в саже,
Венеры тиранию ощутив как пыл,
Что он в читальне май бы жизни отслужил,
Альков Любви даб описать в стихов пассаже?

О чём он грезил — наяву он сможет видеть вскоре.
К алькову дверь не будет вечно на запоре.
Венера-Фрау будет лучше с ним во всём.

Её признательность ему превысит все щедроты!
Мне чудится, ключа  уже я слышу повороты,
И сонная Звезда Любви уже горит огнём. 


Отто Христоф Эльтэстэр
(1666 — 1738)

Она лишает его её портрета 

Из рук моих ты рвёшь в безумье свой портрет,
Лишить меня желая сей святыни.
Что я могу понять? Иль это от гордыни,
Лишать Любви залога, чей нетленен свет.

Иль мыслишь, для меня в нём чувства нет?
Взгляни как сник, его лишаясь благостыни.
Что враг ты ныне мне — я в ненависти стыни
Из уст твоих уж слышу как обет.

Но в заблужденье ты. Кто так тебя берёг?
В тоске лелеять и любить сильнее мог?
Возмёшь портрет — боль ляжет и в могилу.

Ты столь горда, но верю после мук,
Пусть всё же вырвешь ты портрет из рук,
Из сердца образ вырвать будет не под силу. 



Йоханн Хюбнэр
(1668 — 1731)

*   *   *

В Ученье Лютэра всё ж некий есть злодей,
Им Веры Свет почти утерян всё же,
Огонь Любви остыл в нём частью тоже,
И для Надежды места мало у людей.

Дебош не мыслится грехом и злом идей,
И без присяги правовед лжёт, и, о, Боже:
Дитя, почив, родится вновь — так с бредом схоже!
Что долг забудут стар и млад, сколь ни радей.

Но в сердцевине се Ученье чисто для сердец,
Кто говорит другое — тот, должно быть, лжец,
Ведь зиждется оно на Божьем Слове:

И будет пахарь от его вины освобождён,
Поскольку доброе зерно лишь сеет он,
Хоть сорняков врага в том семя тоже наготове.


Эрдманн Ноймайстэр
(1671 — 1755)

*   *   *   

И был бы ты, Nikot, пускай, не из дворян —
Тебе бы должен старый мир дать титул тоже,
Ведь ты принёс ему Табак в начале как вельможе,
Что не сравнишь ни с чем, будь даже в этом рьян.

Пусть так: для женских комнат он — изъян,
Зато в покоях у мужей кумиром признан всё же,
Кому сжигают сотни жертв с молитвою: О, Боже...
И для него и рот как храм куреньем осиян.

И лишь одно нехорошо в истории твоей,
Что не тевтонских, а французких ты кровей,
Когда станок печатный, порох, Славы бастионом

Сияют в мире, созданы тевтоном.
И вот — ты чудо сотворил ещё —  как напоказ:
Что даже Франция способна на хорошее хоть раз.


Йоханн Буркхард Мэнккэ
(1674 — 1732)

Не сонет

При Верности моей то нагоняет страх:
Я должен всё проговорить позрачнейшим сонетом,
В четырнадцать вложив тут строк свой Дар, рискнув при этом,
Пред тем достойный как предмет найду я впопыхах.

Что рифмовать у всех тут на глазах?
Ведь прежде чем к регистру рифм прийти мне за советом
И смысл чрез алфавит прогнать духовным светом —
Осмеяна, быть может, будет, часть та, что в устах.

Теперь могу к тому ещё я шесть прибавить строчек,
Мне не дозволено цикадой мучить проволочек —
На что закручен сей терцет со всех сторон.

И хоть над воротом моим ещё так много почек,
Но не дозволено тянуть с последнею из точек —
При Верности моей и труд мой завершён. 


Христиан Хёльманн
(1677 —1744)

К достойной любви шлэзиянке

Хочу из Шлэзии изгнать я Рюбэцаля-духа,
Его сокровища даб ты бы освятила,
И Цотэн-гору сдвинуть с места, чар его где сила,
Хочу я: замок даб его смела с земли разруха.

Хочу к вершинам восходить и для людского слуха
Кричать о красоте твоей, страну даб восхитила,
Где ты потребуешь, даб Вера окрылила,
Даб ШвЭнкфэльдАм мечом достать до брюха.

И русло Одэра менять хочу моим веленьем,
И берег оградить там от любой напасти,
И лес туда перенести, в моей даб было власти,

Хочу, даб арии тебе звучали прославленьем,
И, коль тебе по нраву было б это пенье,
То на коленях у тебя найти успокоенье.


Михаэль Рихай
(1678 — 1761)

На кончину Сира, Его Превосходительства,
хэрра Бюргэрмайстэра Лукаса фон Бостэля
в Хамбурге, в 1716 году

Фон Бостэль при смерти! Прервите, Музы, оду,
О, сердце Хамбургу не рвите сонмом слов.
Фон Бостэль при смерти! Кто нынче петь готов —
Усилит боли гнёт и Власти, и Народу.

Ему Хвала вам не по силам, ведь к уходу
Его сияла Слава средь миров.
Что может ваше здесь звучание стихов,
Как б высоко ни возносилось к небосводу.

Но кто ж, раз Музам это не по силам,
Кто Славу Бостэля всё ж вознесёт к светилам?
Кто, зависть Времени отринув, их приблизит круг?

Он сам чредой его бесчисленных заслуг.
И в мире будущем о Нём, чьих Дел не перечесть,
В изданьях Хамбурга должен любой прочесть. 


Бартольд Хинрихь Броккэс
(1680 — 1747)

Сонет самому известному композитору
 этого времени 

Ещё владычат старины, столь грубой, времена
С гнетущей яростью всех вожаков-тиранов,
Но темнота всех варварских их станов,
Пусть тяжела и безысходна, всё ж одолена.

Свод новых песен, чья чиста звенящая струна,
Принёс Орфея Дух к свинцу их истуканов:
Т(ф)ракийцев, диких, но свободных, бой тимпанов
И львов, как агнцев, свита в них заключена.

Теперь, когда весь мир ярмо так тяготит,
Где все науки нарекаются обманом,
Где каждый музыку бесчестит и стыдит —

Сердца, связуя, и из камня, новым станом,
Чаруя звуками, волшебник единит,
Орфеем коий звался прежде, нынче Тэлеманном.


Христиан Фридрихь Хунольд
(1680 —1721)

О небо, помоги!

О небо, помоги! Какие ж перлы трона
Мне плоть дозволила увидеть в наготе!
О, эти груди в небывалой полноте,
И руки, с глади вниз сводимые у лона.

О отведённое бедро, омыто, где со склона
Мне открывался парадиз! и в миги те
Я пел: Амалиа, строй песен в красоте
Дозволь мне сверить со стыдливым гневом стона.

Венера Времени сего! Пусть не Дианы взор,
Что у колодца свой выносит смертный приговор,
Но жаждет жизнь всё ж сократить твой взор мне за дерзанье.

И сбросился б Нарцисс в колодец твой, поверь,
Увидя Дух мой, устремлённый в глубь сию теперь!
Так сбрось же ты и плоть мою туда же в наказанье.   


Христоф Готтээр Бургхарт
(1682 — 1745)

Она бежала прочь от двери,
коль видела его приближающимся

Как? Ангел мой от своего сокрылся Саладина?
Из уст его не хочет слышать и привета?
Отметить взглядом как чиста покорность эта?
Был слишком смел, и то заметила кузина,

Когда тянулся к звездам глаз твоих я? Иль причина,
Что хочет ложная тебя смутить к тому ж примета?
От своего ль раба не в силах слышать ты обета?
Но нет, я заблуждаюсь очень —  то моя личина,

Того, кто весь в грехах погряз, чьи жутки недостатки,
Ты ж чистый ангел, и у тех, кто так вот гадки,
Не можешь рядом и стоять,  их ибо блудом

Быть может изгнан чистый дух, и было б чудом,
Когда его ты не снесёшь потери,
Мой ангел, коль пришёл б к тебе, осталась б ты у двери.



Йоханн Христиан Гюнтэр
(1695 — 1723)

Моей Магдалис

Теперь я Счастием любим, как в отпрыска рожденье,
И все препятствия терзать устали в этот год,
Поскольку ты, Дитя, всё ж после всех невзгод
Мне сердце отдала своё, святое, во владенье.

Теперь корабль мой выводит провиденье
К блаженства гавани из скал грозивших вод,
И он под парусом Надежды, ибо небосвод
Здесь слышал «Да» твоё, отметшее сомненье.

И пусть Союз наш поцелуй скрепит теперь,
Пока священник передаст тебя мне в умиленье.
И пусть Меня накажет небо, о, поверь,
Коль образ твой во мне лишь тронет замутненье.

А посему: мне прочность уз в любови утешенье,
Коль саван в свадебном наряде ждёт за прегрешенье.   


Готтфрид Бэнйамин Ханккэ
(ок. 1700)

Сонет в сонете

Мне Клелиа велит, чьей красотой пленён,
Сонет er tempore ей поднести в утеху.
Er tempore, дитя? Меня ты нудишь к смеху.
Да вправду ль? Я не знаю, иль ты видишь сон.

Пегас так сразу не бывает укрощён:
Поэзии учась, за вехой видишь веху.
И то не женские дела — ну, как — латать прореху,
Еще и рифмовать, как нам велит канон.

О да, я поднести хочу, но новые напасти,
Поскольку темы уст твоих мной не открыт искус.
Быть может, о груди твоей? Моей сокрыта страсти.

Губ роскоши? Их не узнал я вкус.
О муках? Прекращенье чьё ты медлишь в проволочках.
Но вот тебе сонет — в четырнадцати строчках. 


Йоханн Христоф Готтшэд
(1700 — 1766)

На смерть хэрра Боссэкка, одного из моих
философских слушателей,  в 1727 году.

Кто Бога, Мир и Духа, Долга не познал,
Живёт, число скотов в неведенье лишь множа.
Пусть — лишь людей бы обзываньем этим не ничтожа,
Хоть Глупость сущностью людской назвал.

Мой Боссэкк, жизни срок кого столь скорбно мал,
Любимый, чья потеря, сердце мучит, гложа,
Дозволь, перу восславить суть твою, итожа:
Ты сердцем от любви к науке лишь пылал. 

Вы, Музы, плачьте же со мной! Утешьте же меня.
Известно Вам: Минервы грудь его вскормила,
И Мудрости Её в миру в нём проявлялась сила.

Нет, не оплакивайте всё ж, судьбу во всём виня — 
Смерть отодвинула теперь от Духа  все барьеры —
В нём Бог и Мир парят оплотом вечной веры.


Йоханн Николяус Гётц
(1721 — 1781)

Родник молодости

Всё ж вовремя помог фрацузам при вторженье
На побережье РЮдигэр, язычников разбив,
С баллистами их сбросив всех в залив,
И вновь покой туда вернул, сняв напряженье.

Затем, в конце концов, кораблик оснастив,
Искал родник он, что несёт омоложенье,
Достиг его, уж чуя смерти приближенье,
В гнездовье белых воробьёв у рощи ив.

Омыв в чудесном роднике отжившие члены
И видя юности в них сразу перемены,
Он в радости власть смерти превозмог.

Красавицы и фЮрстины и ныне
В слезах скулят в стране у нас о благостыне:
Чтоб им родник всё ж вовремя помог.


Готтхольд Эфраим Лессинг
(1729 — 1781)

К читателю

Да кто не станет всем превозносить Клопштокка?
Но каждый будет ли его читать?
Нам вознесёнными хотелось б быть не так высОко
И всё ж прилежнее прочитанными стать.



На Фазе

Мне Фаза нравилась был я вдали пока,
Теперь вблизи я, и порою
Её я вижу, как глаза открою,
А нравится — не больше чем издалека. 



На пожаре

В полночь в борделе вдруг пожар такой.
Быстро к тушенью и спасенью приступили
Монахи, кто уже в постелях были.
Где были? Ну, да... были под рукой.
В полночь в борделе вдруг пожар такой.


Готтлиб Конрад Пфэффель
(1736 — 1809)

Экзорцист

Изгонит бесов экзорцист,
Их всех молитва одолела.
И, вопль издав иль дикий свист,
Они покинут чьё-то тело.

Старуха вот, в её лета
В падучей коя часто бьётся,
Монах грозит, в той в пена изо рта,
И бес в истерзанной сдаётся:

«Позволь мне от святых словес
Хотя б в свинью, пусть некозиста!»
Монах кивнул, и впрыгнул бес
В утробу сразу экзорциста.


Даниэль Шибэлэр
(1741 — 1771)

*   *   *

Ты от меня вдруг требуешь сонет,
То зная, тяжела как форма эта.
И, Розалиндэ, за создание сонета
Ты обещаешь поцелуй в ответ.

За поцелуй и от тебя, мой свет,
На муку ль не решусь, что без просвета?
Но всё стерплю для твоего обета,
Смотри, уже второй катрен пропет.

Вдруг ничего не льётся уж для слуха!
Ужели я в упадке духа!
Да нет, пропет уже терцет!

Дрожу — закончу ли, милуя?
Иди ж ко мне для поцелуя!
Вот, Розалиндэ, твой сонет.


Йоханнэс Вэстэрманн
(1742 — 1784)

*   *   *

Как в Африке невежествен народ.
Все абиссинцы дураки. А их досуг
В сей темноте, как если б ночь вокруг.
От солнца лень у них из рода в род.

Все Hottentotten недоноски, времени урод.
Один разбой и людоедство как недуг,
Нет добродетели, в искусствах нет заслуг.
Марокко лобызает спесь за годом год.

Работорговля бойко в Нигере идёт. 
А Монотапа для извода христиан
Гнездит в границах суеверцев стан.
   
Египет Турции предался и Коран
Там слепо чтят, поскольку тою дан.
Таков вот в Африке судеб круговорот.


Маттиас Клаудиус
(1742 — 1815)

Хинц и Кунц

Что думаешь ты, Кунц, огромно солнце было б как?
Огромно как, Хинц? Как яйцо у страуса, никак.
Ты, как прекрасно это, верен как итог!
Солнце как страуса яйцо — вот так!
Что думаешь ж ты, Хинц, оно огромно как?
Огромно так, слышь, Кунц, как  сена стог.
И не подумать, Хинц, что вот возможно так,
Чёрт побери, как сена стог!


Готтфрид Аугуст Бюргэр
(1747 — 1797)

К сердцу 

Уж давно и в злые бури, ноги,
Исходили вы весь белый свет.
Нынче после всех скитаний лет
Вас к уставшим жить влекут дороги.

Щёки впав, в морщинах, точно логи,
Где цветов моих уже цветущих нет.
Сердце, на вопрос мой дай ответ:
Годы сил тянуть в тебе ли многи?

Деспотом хоть время нищеты,
Вновь в скитаньях ты как в дни цветенья,
Так вот соловей охоч до пенья.

Но! В Авроре холод красоты,
Славит хоть Титон до иступленья.
Оттого хочу, чтоб старилось и ты.


Йоханн Вольфганг фон Гётэ
     (1749 — 1832)

Радости юного Вэртэра

От ипохондрии, уж и не знаю как,
Скончался юный человек, и как и всяк
Был похоронен после пересуда.

И вот проходит мимо милый Дух,
Который от большой нужды притух,
Как то случится и у люда.

И прям могильный холмик где,
Дух, кучку наложив в нужде
И оглядев её, в дороге снова
Не удержался в радости от слова:

«Как постиженья бытия
Тут извела тебя морока,
О юный человек, опорожнись б как я,
Тогда б не помер ты до срока!»


Дело аиста

Тот аист с прудика у нас,
Кто ел с червём лягушку,
На колокольне свил сейчас
Гнездо, заняв верхушку.

Он там и щёлкал и стучал,
Досадуя звон слушать,
Но не рискнёт ни стар, ни мал
Его гнездо разрушить.

Теперь, лишь раздается звон
Под аиста оплотом,
Привык благославлять и он
Всех из гнезда.... (помётом).


Фридрихь Хауг
(1761 — 1829)

Мой первый Sonetto

Ну ладно! Дух мой! Пробуем Sonetto!
Божественный! Я мыслю, посягая,
Больше шампанского ещё, о, Benedetto!
Четыре строчки! Как и знал! Ой-ой! Строфа другая!

Любимая была Петрарке тож предмет (Oggetto),
Та слава, почести, что жду, изнемогая.
Второй каприз храню в груди (in Pettо).
Как вкусно! Вот строка восьмая — вся нагая.

Теперь должны Вы мне возвышенную тему,
Фольклор и Мистика, приправить понемногу.
Хайль мне! Поспешно вносим в схему!

Творить так — время сокращать в пути к итогу:
Сие звучит, напоминая как бы не Поэму.
Конец четырнадцатой строчкой славен. Слава Богу!


Аугуст Вильхэльм Шлэгэль
(1767 — 1845)

Пение и Лобзания

Когда под взглядами чужими наш досуг,
И в нас тоски неутишимые стенанья,
И скрыты маскою веселья все мечтанья,
И даже грудь почти не дышит вдруг,

Тогда одно лишь, о мой милый друг!
Мне душу полнит упоеньем наказанья
Мотив из уст твоих как робкие признанья,
Чьи звуки с нежностью парят затем вокруг.

Тогда дыханием любви мне мнится пенье
Из этих губ, напрасен чей накал,
И мне лобзанья —  звуков их прикосновенье.

И не фантазий чередой я б это всё назвал.
Не слышу ль я безмолвное томленье
Гармоний сердца, что таит вокал?    


Фридрихь Хёльдэрлин
(1770 — 1843)

Человеческий успех

Иль не свято ли сердце моё, красотой жизни полнясь,
с той поры как люблю?
Отчего же меня почитали вы больше
в пору ту, когда был я тщеславней,
в страстях необузданней,
словообильней  и мельче душою?

Ах, по вкусу толпе только то,
что на рыночной площади цену имеет,
раб властителей чтить лишь готов,
а в божественность верить – лишь тот,
кто и сам из богов.



Краткость

«Отчего же так кратко?
Иль не любишь как прежде ты пенье?
Пребывал же ты юношей днями в надежде,
что коль ты Песнь свою запоёшь,
то конца никогда ей не будет?»

Как счастье моё —  так и Песнь.
И захочешь ли радостно ты 
точно так же в потоке плескаться,
коль солнце уже закатилось,
и земля холодна, и с пронзительным свистом
птица ночи кружИт, уж тесня, пред твоими очами?


Сократ и Алкивиад

«Отчего преклоняешься ты, святозарный Сократ,
перед отроком этим всегда?
Иль не знаешь того, кто достойней?
Отчего, словно как на богов, на него
ты взираешь с такою любовью?»

Кто постиг глубочайшее –
                любит наполненность жизнью,
понимает величие юности тот,
                кто на всё нагляделся на свете,
и, как часто бывает –  к концу
мудрецов отличает к прекрасному склонность.



Половина жизни

Где ветвью в жёлтых грушах,
где плетью диких роз
нависший берега откос к озёрной никнет глади,
где, белы-лебеди, и вы
главою припадаете к воде,
в её святом, трезвящем хладе
свои целуя отраженья — пьяные от грёз.

Как больно! Где возьму цветы,
когда придёт зима? И где же он,
тот солнца летний луч
и тени, что густЫ?
Уж стены крепости видны, нависнув с круч,
безмолвны, холодны, и в ветре звон
обледенелых флюгерных знамён.


Карл  Райнхард
(ок. 1770)

Карле

Люблю тебя! Как мог б таить влеченье,
Из сердца коли это вновь звучит?
Я б мог молчания сносить ещё мученье,
Но о содеянном душа не умолчит.

Сумел без слов я обойтись бы при реченье,
Но это Ах, что грудь мою теснит
И рвётся вздохом, всё ж неся разоблаченье,
Перед тобой меня ль не обличит?

Сама преступнику Судьёй ты станешь пред собою!
Он сознаётся на коленях, погляди!
Он кается, хоть нет раскаянья в груди!

И коли смерть ему твой взгляд несёт судьбою,
И на пощаду нет надежды впереди,
Пусть предан смерти будет, о, молю, тобою.   


Фридрихь Шлэгэль
(1772 — 1829)

Первый эротический сонет

Мужскую мочь свою узнать, так глуби мерят лотом,
Пошёл я к девственнице, не сокрыв члена.
Я верил, этим фИнтом до колена
Добьюсь я бОльшего чем сальностью с расчётом.

Внезапно сзади я её настиг у гобелена,
Ей нежно что-то говоря с тоски налётом,
Затем спросил вдруг, обливаясь потом,
Желала бы она сего, с накалом как полена.

И взгляд её сего прельстила сила,
Галантен коий перед Вами, опустив забрало...
Её я поднял, насадить даб, и сначала

Она давилась и икала, и кричала.
Затем разлИлась страсть, и мук как не бывало.
Покуда дух на нём в любви не испустила. 


Второй эротический сонет

Ты боле мне, моя рука, чем  жёны,
Ты тут всегда, как их ещё б не знал,
И ревности в тебе не мучает накал,
И так близкИ  все трущие затоны.

Тебя Ovid, учитель мой, по праву воспевал,
В тебе сокрыты всяких плотей легионы,
Желанных мне, и, зная пыла гоны,
Тебя с собою я навеки повенчал. 

И вот один я гордо в мира тлене
Поглаживаю сине-алый лак
Того, чей сок уже восходит в белой пене...

И опыта баланс я изложил бы так:
В мечтах лишь спариваться парам в страти к смене,
Член же может наяву, зажат в кулак.


Третий эротический сонет

Тот ветр, что к Риму гнал меня сначала,
Там стал зефиром гиацинтовых желаний.
О тот, кто дев лишь целовал средь воздержаний,
Член свой славь, что к небу похоть воздымала!

Меня томила тоже горечь ожиданий:
О как же часто пена в стонах воззывала,
Что не нашла она желанного причала
Средь долгих меж грудей девиц скитаний.

Как ягодицы отрока вбирали
Член округлостями! И найдёшь едва ли
Жену, чтоб жёлуди в мошонке так лизала

Как юноша один в пылу оскала!
Ах, мог бы я,  о! мраморная стать,
На ней бы сзади вечно зимовать!


Четвёртый эротический сонет

Из всех мужчин, тебе грозивших в злобе,
Я самый лютый: трепещи ж теперь!
Я груди буду рвать твои как зверь
И на твоей спине узлом свяжу их обе.

И ног ты не спасёшь: как у тетерь,
Я эти лапки подвяжу тебе к утробе,
И коль ты плоть свою предложишь мне в ознобе,
Оценишь мощь мою мужскую, уж поверь!

Кричать начнёшь — коль я начну пороть
Тебя наскоками, чьи холодны тараны,
Затем сомкнёшь уста своей ты раны

Вокруг члена моего... и засладишь пусть хоть,
Всё ж мало лютости моей будет твоей осанны,
Поскольку трупом уж твоя так пахнет плоть!


Пятый эротический сонет

Ты правильно легла, прельстясь моим советом,
А я толкаю толстяка с усердьем в довершенье
Во мшистые твои врата — сие и есть сношенье.
Названье почему такое? — умолчу об этом.

Уже я вижу боль во взгляде — отрешенье
Всё кончено: ты выгнулась под светом,
Как скрипки, уж ликует кровь в напетом
Хорами ангелов, где пыла оглашенье

В дрожанье Музыки, чьи явственней раскаты!
Во славу! Мы с тобой уже качели,
Сцепившись бёдрами в раскачке на постели,

И недр твоих влекут так ароматы...
Толчок и стон! И трепет белой  кожи...
Так яблони в цвету в грозу все в дрожи...


Шестой эротический сонет

О ранах я молю тебя всем пылом взора
От рук твоих, став жертвой им отныне.
Круши член мой, вставший посредине,
Его втянувшего уж, твоего собора.

Втяни из родника его струю напора,
Пусть вахканалий чашу пенит их пучине!
Его наполни силой в благостыне
Кровавой ярости хмельного приговора!   

Возьми кнуты  и с дикой страстью
Хлещи мне ятра прям у лона  входа!
Дай через боль прийти к высшему счастью!

Мой будет стон тебе звучней чем ода!
И, коль его своей заглушишь пястью,
Услышишь ты благодарение рапсода.


Седьмой эротический сонет

Подручный мельника толкает как отраду
На тачке жёрнов в гору, к мельнице, ведь он,
В паз жёрнова член впихнув, и сам, разгорячён,
Тому тем самым обеспечил в жаркий день прохладу.

Блондинка мельничиха, взор свой устремив под склон,
И хоть ужасная жара, лишь выйти за ограду,
Сбегает вниз, даб сю решить шараду,
И, взявшись, чует, что из плоти ног тот сотворён.

« Слышь, мальчик мой! —  брутален голоса стилет, —
Что означает это свинство тут с твоим хвостом?
Мою проверку проведу, даб получить ответ:

Достойный пропуск у тебя в мою постель иль нет?»
И мальчик только заголовок кажет, что на том —
Как мельничиха: « Ах! —  читает —  Сей к Элизабет».


Восьмой эротический сонет

Для знатных празднеств после всех блужданий,
Во звёзд вуали, чей аграф мерцал луною,
Я создан вновь был Мировой Женою,
Доступной для любых людских желаний.

Был коршун в небо послан с вестью мною —
Сзывать последних образин для испытаний,
Коль юбки стану задирать для воспыланий
Влечения у женихов, пленённых новизною.

Уже мне слышатся их стоны издалёка.
Как их лепечут языки, и как дрожат члены:
В соитьях мнят они себя свободными от рока.

Но лишь влагалища во мне их примут стены —
Сродни кометам при взрываний  звуках,
Я во вселенную метну их в смрадных пуках.



Девятый эротический сонет

На ложе пУрпурном в ночи без освещенья
Принцесса, точно в траурной вуали.
Ей чудятся всё в шёпотах из дали
Лишь о соитье с принцем извещенья.

Принц тщится мочь свою вернуть в печали
И юность, в коей презирал пощенья.
Как было б стыдно нынче: кроме отвращенья
В объятьях молодой жены случится что едва ли.

Он шлёт шутам в смешках свои угрозы,
Клянёт подлунные ладьи из юности и грёзы,
Отвары черных трав аптечных всех кадушек

И даже верных столь ему всех шпанских мушек,
Что уж не лечат боле в довершенье,
А куч в ночном горшке лишь украшенье.   


Десятый эротический сонет

Я слышу плеск струи, что ты пустила.
И чую как в мошонке сердце бьётся.
Твоё пипи мне снова пить даётся.
Я рафинированный в гнусностях кутила.

То ложь, что вонь от твоего ключа-колодца,
Коль пью, от запаха светлее я светила.
Я б донной галькой стать хотел, что тихо стыла,
Мерцая, коль прилив твой вновь начнётся.

Так стала б ты моею в полной мере,
И ближе Бога, кто учил всех на вечере,
И, как и он, была ты мне в  даре...

О дай же в крипте у тебя пожаре
Огню меня лизать в багровых лазах,
И умереть, шипя, в струи твоей топазах!


Франц Михаэль Шидэр
(1774 — ?)

Ей 

На дальнем склоне, что подобен саду
С рассвета допоздна, как дивный сон
Она впервые моему открылась взгляду.
Каким блаженством был я напоён!

Под липою, струящей нам прохладу,
Её руки в моёй был трепет столь силён.
Мы понимали всё без слов, и всё несло усладу,
И сердца в сердце длился перезвон.

Но смерть похитила Её. Со склона неземного
С улыбкой нынче на меня глядит Она.
Любимая, нам будет встреча снова

Там, где блаженных горняя страна.
Туда влеченьем лишь душа моя полна.
И в песне ты живёшь моей и никого иного.


Клемэнс Брэнтано
(1778 — 1842)

Фройляйн Динхэн

Знакома фройляйн Динхэн вам иль нет?
Да, с табакерки кто лицом уж с детских лет,
Чей нос оттуда издаёт сопливый звук,
Ну а характер мерзок как паук.
Под лупою с большим усердьем лишь,
Найдя, её носишко разглядишь,
И микроскоп всем нужен всякий раз
Для поиска её кошачих глаз.
Крива на голове её копна волос,
Никто не ставит, правда, кожу под вопрос —
Она тонка, бела, нежна на взгляд,
Как постаревшей куры зад.
На ней всё в вскладках платье, чья раздута ткань,
Чтоб вас надуть, искать в нём что-то стань.
Где горы носят декольте невест,
На ней, и блошке отдохнуть, не сыщешь мест.
Жаль, в пятнах поросли у чрева бугорок
Недавно взгляды знатока привлёк,
Хотя там в тощем у неё низу,
Грохочут громы, как в грозу.


Фридрихь Готтлоб Вэтцэль
( 1779 — 1819)

Sonett

                Издателю поэтического альманаха

Сонет ты хочешь? Обещал раз, и стучишь в придирке?
Так упоить тебя хочу я чередой сонетов:
Раз сквозь 14 колец лететь иных поэтов —
По нраву другу гнуть-крушить всё в этой заковырке!
Искусство знатно — обпиваться при пустой пробирке,
Под руку мысли, чтоб хватать среди эстетов,
Что из последней дырки задудят своих заветов —
Ах, a propos! поговорить даб о последней дырке:
Коль сам дужу оттоль — лечу я в Wasser (воду)
С мои дудостишком, а речь идёт о жизни —
Хватай за волосы, тяни, и помоги мне, боже...
Зришь ты, что будет? Ведь на Wasser – Wasser  рифма с ходу,
Рифмуется лишь Wasser с Wasser, хоть ты это сбрызни!
Так может ли глотать сонет воды тут столько всё же?


Адэльбэрт фон Шамиссо
(1781 — 1838)

Для мадам Адэльбэрт 

Люблю ль тебя? Что в этом вопрошенье?
Твоё затмение развеять слов ли светом? 
Всю жизнь — то будет вновь единственным ответом.
Не знаю, право, слов иных тебе я в утешенье.

Любить ли буду вечно? В разрешенье
Дают Уверенности нечто здесь обетом,
Обеты лишь обеты, лишь слова об этом,
И в них увядших листьев  испрашенье. 

«Как может грубо омрачить твоё, муж, вещеванье!
Чего могу ещё желать, добр или зол, ты ныне,
Как радость слышать от тебя как обещанье?»

О ты, из ангельских хоров кротчайшее созданье,
Моя, моё Дитя, Жена, Оплот в моей Святыне,
Любовь и Жизнь моя, само моё Существованье.


Фэрдинанд Йозэф Грубэр
(1781 — ?)

Поэтической арфе

На крыльях ангельских меня ты в те мгновенья
Возносишь к небесам, коль зрю во тьму я ада,
Иль на невинные цветы, увядшие от яда,
Иль ненависти застят взор виденья.

Из уст уносишь ты всех вздохов дуновенья,
И лепестки ты роз струишь из сада,
Коль жизни путь тернист. И синь небес для взгляда
Приносишь в бурю и мерцанье просветленья.

Я не завидую врагам, что золото им данью —
Нетленно злато твоего звучанья.
Богатство бренно. Твой напев от грёзы.

Хоть сердцем ты порою предана рыданью,
И вам за то не будет воздаянья,
Но свет небес тебе приносят слёзы!


Карл Майэр
(1786 — 1870)

Печальная кукушка

Одно печально кукованье лишь
В лесной глуши тревожит тишь.
Жар пред грозой исходит от ветвей,
Ни песен и ни чувств в душе моей.
Пойми, кукушка, раз застыл от немоты,
Что опечален так же я как ты!


Фридрихь Рюккэрт
( 1788 — 1866)

Амара

Амара, в том, что ты вершишь — лишь горечь,
Коснёшься ль стоп или рукою что велишь,
Взор к выси  или долу  обратишь,
Раздвинешь губы ли, смежишь — лишь горечь.

В привете, с коим ты спешишь — лишь горечь.
В лобзанье горечь, коим ты не одарИшь,
В речах и думах, что ты в горечи таишь,
В том,  в чём себя явИшь — лишь горечь.

И Горечь пред тобой идёт и вслед за ней
Две Горечи с тобой и та, томясь недугом,
Ступая по следам твоим среди теней.

И кто б подумал, что в глуби души моей,
О, ты, объятая их горшим кругом,
Столь сладостна мне горечью своей.

 
Хайнрихь Хайнэ
(1797 — 1856)

Сонет-Бурлеск

Как бедность б кончилась, от этой перемены
Я б кистью полной мастерства писал картины,
Прелестно, ярко украшая все глубины
Старинных кирх и гордых замков стены.

И золото бы мне текло под гобелены!
И флейты, скрипки, тронув, клавесины,
Я знал б как тронуть слушателей мины,
Чтоб от оваций вспухли б дам и хэрров вены.

Но ах! Мне от Маммоны бедность эта!
Увы, увы! Тебя, что так убога
Влачу я, участь, столь бесхлебная Поэта!

И ах! Когда другой с кипением бокала
Всё пьёт шампанское во славу Бога,
Я жаждя, помпою его должен качать средь зала.


Эдуард Мёрике
(1804 — 1875)

Филомеле

Гаммоподобно льётся плач твой на долины,
Слезами полня... как...  незримые графины:
Вот он уж к горлышкам поднялся, полня стены —
О посмотри на перелив нежнейшей пены!

Певунья, я имел душевное желанье
Воспеть в стихах твою тоску, но вот... вдруг... запинанье:
Моё бездушное сравненье, ах, тому виною,
Что жажда полностью теперь владеет мною!

Прости! У егерей  сегодня с пивом пированье
И вечер кегельный — я дал уж обещанье
Верховному судье, что буду, но что хуже,
Нотариусу с обер-лесником к тому же.


Адольф Глассбрэннэр
(1810 — 1876) 

Два желания

Ах, два желанья всё ещё во мне,
Жаль только всё ещё невыполнимы,
Но лишь они в душевной глубине,
Всю жизнь мою мной столь любимы.

И первое: чтоб всех людей в моих
Объятьях мог любить бы я на свете,
Второе ж: чтобы  несколько из них
Повесить мне бы дали на рассвете.


Франц Дингэльштэдт 
(1814 — 1881)

*   *   *

Я чувствую, что с каждым песнопеньем,
Твой образ славя, чар чьих движим властью,
Как я стрелу в себя своей вгоняю пястью
Всё глубже  и с мучений  наслажденьем.

Что и, отчаявшись, пусть б движим был решеньем
Из раны вырвать всё ж стрелу с томящей страстью,
Я б знал, и вырвав, не пришёл бы к счастью,
И даже смерть не стала б мне успокоеньем.

Порой герой, упрямство в ком презренья,
Стрелу всё ж вырвав, предаётся суесловью
И в  жизни вновь исполнен самомненья.

И всё ж прекрасней одержимые любовью,
Они в терпении нежнейшего мученья
По капле тихо истекут всей кровью.


Тэодор Шторм
(1817 — 1888) 


Августовское объявление в газете

Уважаемых мною тех юношей, чье увлеченье
У меня красть надумать вновь груши и яблоки, их полюбя,
Самым вежливым образом я попрошу: в развлеченье
Где возможно в движенье по саду слегка ограничить себя,
Чтоб порой не вступить и на рядом лежащие грядки
С корнеплодами и где горох, их оставив затем в беспорядке.   


Фридрихь М. фон Бодэнштэдт
(1819 — 1892)

Правило жизни

Кто чем-то сам себя желает усладить,
Полузакрыв глаза, при этом должен быть.
А при «Гаванны» славном огоньке,
К чей прянности уже язык прильнул,
Не надо думать о чернеющей руке,
Того из негров, кто тебе её свернул.


Хэрманн Лингг
(1820 — 1905) 

Крокодил у Сингапура

В святом пруду у Сингапура
Столетний крокодил живёт,
На вид ужасная натура,
Что стебель лотоса жуёт.

Он стар и слеп совсем уж, кстати,
И, если лёд покроет пруд,
То плачет горше он дитяти,
А в жаркий день тут смеха гуд. 


Конрад Фэрдинанд Майэр
(1825 — 1898)

Конец пира

Когда с Сократом, други шумные, мы пили
И главы в жухнущих венцах уж к тюфякам клонили,
Вошёл вдруг юноша — как помню — к нам, хмельным,
И две свирельшицы, на диво стройные, за ним.

Вина остаток мы сливаем в чаши,
Усталые от долгих слов уста смолкают наши,
И тут напев — неслыханный дотоле...
Свирели Смерти здесь звучат! Ни слова боле!


Хайнрихь Лёйтхольд
(1827 — 1879)

Лесное озеро

Как ты прекрасно, озеро, в своей лазурной стыни!
Стих тёплый ветер пред тобой, страшась нарушить негу.            
Порой лишь лилия средь водяной пустыни               
бутон раскроет, белизной подобный снегу.

И никогда ладья твои не рассекала воды,
и эту гладь снасть рыбаря не колыхала.
Здесь одиночество твоё, став торжеством природы,
воспето шелестом листвы как звуками хорала.

Куст диких роз струит здесь волны фимиама,
вокруг тебя по берегам застыли ели,               
неся колоннами как свод высокий храма
лазурь небес над неподвижностью купели.

Я душу  знал: как за семью печатями до срока,
она в себе хранила мир, страстей не знавший бури –
чиста, как ты, и отражая так же одиноко               
во взоре только небеса в бездонной их лазури.


Вильхэльм Буш
(1832 — 1908) 


Приклеел птичку...

Приклеел птичку ветки клей,
Не улететь уж больше ей.
Тут чёрный кот, глаза горят,
И когти острые блестят,
По дереву — всё ближе к ней,
И бедной птичке всё видней.
И птичка думает: «Раз кот
И так, и так меня сожрёт,
Не стану время я терять,
А лучше засвищу опять!»
И трелит, радости полна.
Да, видно, с юмором она.   


Лис

Лис, кто в лесу дремучем жил,
Письмо однажды получил.
Писал крестьянин, что коль он
Пришёл бы, мог бы быть прощён.
Что куры, гуси, петухи,
Зовут его, простив грехи,
Да, и, давно уж  в гости ждёт
Его и сам он у ворот.
На то лис написал ответ
Гусиной кровью: «Сил уж нет,
К тому ж супруга родила.
Так что такие вот дела.
А в остальном от всей души
Привет всем из норы! Пиши.»



Так же он

Тронут чувствами в рассказах,
В них поэт душой влюблён,
Вновь творя их в дивных фразах.
Но на что жить должен он?

Что, собрав, он без заминок
В строки воплотил за год,
Так же повезёт на  рынок,
Поросят как свиновод.



До следующего

Нож блестит, свиней визг, Боже,
Каждый нынче свинарём,
Каждый думает: «На что же,
Коль мы их всех не пожрём?»

Каждый скалится, вгрызаясь
В туши — каннибал пока,
До того как шлёт, раскаясь:
«К чёрту все окорока!»


Никогда он не был лишним

Никогда он  не был лишним,
Чтобы ни случись вокруг.
Только обществу во благо
В каждой из своих заслуг.

Съезд стрелков, бал в казино ли,
На бегах, вручают ль приз,
Сбор хоров иль шпритцев пробы —
Без него ни вверх, ни вниз!

Без него б и дел не знали.
В каждый час им вложен пыл.
А его как погребали,
Он при этом тоже был.
 

Замучен

Да добрый зверь
Рояль — поверь.
В покое с агнцем схож.
Но и при том,
Внесённый в дом,
Замучен будет всё ж.

Вот виртуоз,
Страшнее гроз
Синеет вздутость вен,
Его открыл,
И пальцев пыл,
Как у клыков гиен.

И дико бьёт,
И сердцем вот
Убийству рад уже,
И потраха всё рвать охоч,
Чтоб глубже всё ж проникнуть смочь
В плоть жертвы в кураже.

Рояль орёт,
Как бойни скот,
Когда ведут туда,
То визг высок, то низок стон,
И не забыть, на помощь он
Как звал, уж никогда.


*   *   *

Я, наслаждаясь, пил вино,
Без меры, как заведено —
Как в пальце на ноге вдруг боль:
Пикантная взошла мозоль!

Я отодвинул свой бокал
И в одиночестве страдал,
Узнав про эту тварь-напасть:
Боль госпожа, раба чья страсть. 


*   *   *

Вновь  мне в шляпу, при народе,
Ни один не бросил, ох!
Нет нужды во мне в природе,
Человек презренно плох.

И опять моей супругой
Я обруган с громом был,
И с симфонией зверюгой,
На концерт сбежав, всё выл!

Но не помогла истома,
Как моя желала кровь —
Так как целый вечер дома
Музыка рождалась вновь!


*   *   *

Вы добра б все словесами
Гётэ с Шиллером желали — 
Фермер с мельником едва ли:
Те себя лишь любят сами.

Но мужской любви зениты
С конкуренции лишь знаком:
Будь Любовью, будь то Браком —
Женщины за этим скрыты.



Ты Брауэра видел ли картины?

Ты Брауэра видел ли картины?
Тебя всё это тянет как магнит.
Смеёшься ты, а ужас уж глубины
В тебе спинного мозга леденит:

Спокоен, доктор вскрыл у мужа
На задней части головы нарыв,
Жена с кувшином, сонедужа,
Погружена в несчастие, застыв.

Да, старый друг, у нас свои нарывы,
И чаще сзади. И их кто-то там
Вскрывает. И на наших слёз изливы
Все люди смотрят, хоть совсем чужие нам.



У них всегда спор за вином

У них всегда спор за вином
От слова и  до слова:
Что Дарвин был б не глуп в одном...
Про Честь людскую снова...

И уж упившись, Боже мой,
Скользят вновь на ступеньках,
И, хрюкая, к себе домой
Вползут на четвереньках.


Между этих двух

Между этих двух девчонок
Анны и Доретты,
Целый день слышны спросонок
Злобные наветы.

Вечером вчера в постели,
Что всего стыднее,
Перед сном они галдели:
Икры чьи полнее.
 


*   *   *

Без знанья жизни и при этом
Столь  скромному, словно святые,
Мне раньше почитания предметом
Все люди  были остальные.

Позднее, в пастве встретив тоже
Телят, как сам я был покроя,
Ценю, как думается всё же,
Уже себя лишь самого я. 


Лесник хворавший

Лесник хворавший  Пюстэрих,
Кто стал седоволос,
С последней из охот своих
Бекаса в дом принёс.

Он жарил тушку целый час,
Но горек был итог:
Хотя так вкусно пах бекас,
Вкусить его не смог.

«Ах, что ж, — стонал болезно он,
Уж слёзы лить готов, —
Да лучше б носа был лишён,
Чем всех моих зубов!» 


Придёт же так

Придёт же так однажды друг,
В пенсне со школьных дней:
«Ой, — вскрикнет он, — что за недуг,
Вы с каждым днём полней.

Да-да, не знаешь сам порой
Что год тебе принёс.
Пардон, уж пара, милый мой,
У Вас седых волос!»

«Проклятый критик, ну-ка прочь,
Смету — начнёшь опять!
Ты  в жизни у меня  охоч
Все радости отнять?!»



*   *   *

Стоит пред домом, у ворот,
Осёл и сена пук жуёт,
И весь при сём занятье он
В раздумья мудро погружён.
Тут два мальца идут туда,
Осла дразнить чтоб без стыда,
И прямо на глазах у всех
Звенит их надругательств смех,
Чтоб, словно грязью им облит,
Осёл стал яростно сердит.
Мудрец-осёл же тихо вдруг
Описывает полукруг
И немо кажет им в нужде
То место, хвост свисает где.


*   *   *

Меня трясёт, как вспомнил б о пинке:
Сидит под Мюнхеном в шенке*
Спесивец, носом уж багров, навеселе,
Среди двенадцати бокалов на столе.
Тут ниший в дверь, и скромен, и убог,
Заходит с нищеты его дорог,
И шляпу тянет у стола, где край:
«Милостлив Хэрр, ах что-нибудь подай...»
Спесивец открывает чёрта пасть
И изрыгает: «Чтоб тебе пропасть,
Прочь из шенка, пока я не взбешён!»
Упиться как свинья желал лишь он!


*Традиционное написание шинок — ошибочно,
так как от Schenke (распивочная),
а не от Schinken (ветчина, окорок).



*   *   *

Спокойной ночи — слышалось в ответ.
Вздыхала тетя долго столь устало.
Потом везде тушили свет.
И всё покоем в доме задышало.

Но в доме, средь его спокойных стен,
Двоих покоя мучила картина:
Один был Ойгэн, славный мой кузен,
Другой Луцинда, кто ему была кузина.

Они вдвоем не спали до утра:
Всё миловались и друг друга целовали.
А утром, завтракать когда была пора,
Вид сделали, что этого не знали.



Сказала деве роза

Сказала деве роза, так нежна:
«Я вечно благодарной быть тебе должна,
Что прижимаешь ты к груди меня,
Всем счастьем прелести своей пьяня!»

А дева ей в ответ: «О, розочка-душа,
Не думай, что ты так мне хороша
И сердцем всем любима в глубине —
Ты лишь мила как украшенье мне.»



*   *   *

Раз — вдруг навстречу мне босяк
Плюш шляпы тянет, нищий как,
И, хоть здоров он и удал,
Я марку всё ж ему подал,
Отвесив дружески поклон.
С лицом козла и без манер,
Тут философствовать стал он:
«Что не благодарю Вас, Хэрр,
Вы видите — привычки нет.
Но Вы умны и как  эстет,
Всё ж благодарность видите во всём,
Чего коснулись Вашим  щегольством.»


От самокритики

От самокритики столь многое ясней.
Случится — отдаюсь на порицанье ей.
Во-первых, выигрыш имеешь ты,
Что так решительно-красив от прямоты.
А во-вторых, ты слышишь мнение сторон:
Да, красноречием всё ж обладает он.
И в-третьих, и самоукус, хоть разволнуй,
Затем и критики приносит поцелуй.
В-четвёртых, самокритики закон —
Что возроженья акт всё ж разрешён.
Но самое же главное — потом
Ты как благочестивый нравом дом.
 

Вот коридорный

Вот коридорный из «Ракит» — 
У Франкфурта отель — 
Коротких сроков был Пиит,
Не больше двух недель.

Он говорил: «Друг, мы живём
В депеши век теперь:
Вернись и Шиллер б этим днём—
Смекнул б: размах умерь!»



Качливая отвага

Ах, что за старый я злодей
Качаюсь уж до хруста,
Крича: в бокал ещё подлей
Чтоб не было в нём пусто!

Не мил,  мне звон,  коль пуст бокал,
Да, кельнерша, ну где ты!
Плесни, чтоб стал он пенно-ал,
За влагу и монеты!

Ну, что ж опять запустовал,
Налей на посашочек,
Тогда уж я спущусь в подвал,
Вино тянуть из бочек.

Чего ж качаться вновь я стал,
Всем это на забаву.
Лей полный, мне пустой бокал
Давно уж не по нраву.

Да я уж сам, ну погляди,
Прям кардинал из Кёльна:
Он пьет и пьёт всё с: «вупп-хайди»
А паства льёт, довольна!


Она была цветочком

Она была цветочком и, мила,
Под ясным солнышком цвела.
А он был юный мотылёк,
Кого цветочек милый влёк.
Но часто на цветочке и пчела,
Нектар из глубины его брала.
Но часто по цветочку ползал жук
И издавал крехтящий звук.

Ах, Боже, мукою какой томим,
Был мотылёк, когда цветочек был с другим!

Но самое великое из зол
Пришло, когда стареющий осёл
Сожрал цветочек, что любил так мотылёк,
Ведь от любви был в помыслах далёк.


Он может ждать

Да, Боже, что ж есть за шуты!
Крестьянин, не из самой бедноты,
Сухарь жуёт, хотя жевать не рад,
А сам же не отводит взгляд
От колбасы, что вся в дыму
В коптильне видится ему.
И тайно-сладко мыслит он:
Коль стану добр — ей буду наделён.



Любовный жар

Она не любит — как во мне
Пылает сердце в мук огне,
Чей пламень яростно возрос,
Как вспыхнул бы сухой овёс.

И от огня восходит дым,
Как едок он глазам моим —
Они от всех сердечных мук
Потоки слёз льют на сюртук.

О, Боже! Мук мне не снести,
Сюда скорее чан спусти,
Куда бы влил я слёз поток,
Чтоб затушить огонь я мог.

2

С тех пор, как я отослан прочь,
Я гибну в муках день и ночь,
И сердце днями и в ночи
Как в раскалённейшей печи.

Но мало всё тебе огня,
Что сердце мучит у меня!
Возьми же то, что я испёк,
Коль больше любишь как пирог.
 

Простительно

Поэт он — нет тщеславней шарлатанов,
И попрошу я вас иметь в виду,
Что из мешка листков своих обманов
Он вытянет вам с помпой ерунду.

Сокровища, гербы и монограммы,
Дворцы, где лунный свет прудом храним,
Влюблённые безумно дамы —
Всё это называет он своим.

Хотя в своей нетопленной халупе
Живёт он, неухожен и убог,
Без денег и милашки вкупе,
И весь продрог уже до пальцев ног.


Голова и Сердце

Мнится, что Мораль подчас
Не спешит с ударом,
Коль Сметливость всё же нас
Защищает с жаром.

Разгильдяй, скажи о ком —
Брови не насупит,
Назови коль дураком —
Сможет, так отлупит.


Тот узел

Когда я в юности беспечно
Ещё не знал бесплодных дум,
Я полагал и был тем счастлив:
Что у меня свободен ум.

С тех пор не раз за лоб себя я
Хватал рукой, почти скорбя,
Что я в мозгу вдруг ощущаю
На память узел у себя.

Такой ничтожной стала гордость,
Я понял, что попал впросак:
Нам дОлжно лишь бесплодно думать,
Кто завязал нам узел так.


Доброе и злое

Добродетель выбрать волен —
Да сегодня нет охоты.
Хоть разврат нам не позволен,
У него везде оплоты.

Мудрый скажет: «Коли звери
Для добра — держи их рядом,
Крысы сами ищут двери,
Из которых тянет смрадом.»



Да-да!

Кисулю беленькую, непоседу,
Тянуло тайно, по обыкновенью,
Полакомиться — вечером к соседу
На кухню, что открылось, к сожаленью.

Её метлою и печным  ухватом
Гоняли те, в чьей кухне вскрылась кража,
И, так как крик гремел набатом,
Она в трубу скользнув, была черна, как сажа.

Да, видишь ты, любовь моя, те твари
Кто лакомятся, как я обнаружу,
Не вылезут без грязи и без гари
Из злого мира этого наружу.


Дело вкуса

Одному то, то другому —
На столах гостям любым.
Языку ль хулить какому,
Что по вкусу остальным!

Радость дай тому, кто рядом,
Пусть блаженство ощутит,
Хоть он самым кротким взглядом,
В блюдо лишь своё глядит.

Если ж кто, не сняв и шапку,
Сам хуленьем возбуждён —
Половую выдай тряпку,
Чтобы знал, на что же он.


Оттого, что

У жизни так тропа темна,
Где нам блуждать — забота.
И голова нам всем дана
Для дум и для расчёта.

Коварством этот аппарат
Наполнен в полной мере,
И знает: меньше где затрат,
И учит на примере.

Быть с головой любой не прочь,
Поскольку в ней опора.
Кто хочет красть, темна коль ночь,
Взять должен лампу вора.


Рядом

Олух с острым топором
Так, рубя, спешил как мог,
И с размаху он при том
Угодил по пальцам ног.

Но без воплей он тогда,
Будто что сообрази,
Рёк, спокоен: «Да, всегда
Лучше рубится вблизи.»


Удовлетворён

Прислушиваться каждый будет рад,
Коль это фрау те, кто нами чтимы.
Напротив величайшей из досад,
Коль то начальники,
                внимать кому должны мы.

Лишь, если кто из них попал впросак,
Вещая что-то из высоких кресел,
Тут чувствует их слушающий всяк,
Что удовлетворён он стал и весел.

Вот в воскресенье пастор стал вдруг ал,
Запнувшись, и глазел как рак он,
Поскольку проповеди нить всё ж утерял,
И тут, присев, зашёлся смехом дьякон.


Несчастный случай

Сто раз я шёл под бурей,
Покинут  даже сном,
Чтоб мне стоять понурей
У милой под окном.

Сто раз и в дождь, и в стужу
Я должен был стоять.
Но всё её наружу
Не выпускала  мать.

Я сам  все бури б ковы
В любви бы перенёс,
Но сапоги, что новы,
До дыр извёл износ.

Сегодня ж утром зримо
В окно моё, где кот,
Что рядом с домом мимо
Вдруг милая идёт.

И вот рука мне милой
Всё машет и зовёт,
А я как злою силой
Прикован к месту вот!

И как сказать, поймите,
При славном блеске глаз,
Что чинит сапоги  те
Сапожник мне как раз.



Метафоры любви

1

Что за глазки в дивной мине!
В день, тебя увидел увидел в коем,
Ангелочек в кринолине,
Что стряслось с моим покоем?

Ах, в пылу я возбужденья
В беге за твоим капотом,
И от этого движенья
Стал я обливаться потом.

2
 
И поскольку пот мой в раже,
На меня глядишь ты строже —
От сапог до шляпы даже
Я теперь в гусиной коже.

Честно! Это мне испугом,
Хоть и нету перебранки —
Всё же кажется недугом,
Что в моих штанах из нанки.

3

Солнце глаз ли Совершенства,
Для меня ль взойдёт судьбою?!
Ах! От страстного блаженства
Я расплавлюсь пред тобою!

Но коль взор твой молний светом
Поразит меня от злости,
То раздавлены при этом
Пылью разлетятся кости.   



Индивидуализм

Раз мне так, я на своём.
Нет об этом дум.
Вот шенок. И я уж в нём
Мыслю: ДидэльдУм!

Раз мне так, то не вини —
Индивидуум
Собственность ли в наши дни?
Мыслю: Дидэльдум!

Кельнерша глядит, налив,
Уж поехал ум!
Знаю я, что я красив,
Мыслю: Дидэльдум!

А сидел б кто в стороне
И б рычал угрюм,
Думая, дурак о мне,
Мыслю: Дидэльдум!

Но приди тут мне эстет
И шурум-бурум:
Добродетели, мол, нет —
Сплюну: Дидэльдум!


 
Идеосинкразия

День сер. И тучи, точно чад.
От мельницы доносит шум.
Я хмур, крадясь сквозь влажный сад,
О чувствах полон дум.
Мне не позволено, ну что ж...
Я злюсь почти, я злей и злей.
Сам мельник для меня хорош,
Но мельничиха мне милей.


Хор плешивых

Мы бедные плеши, но не по уму:
У нас нет волос — знаем мы почему.
Часы всяких мерзостей нам каждый год
Бросали репейник в кудрей огород.

Мы рвали репейник в мученьях своих,
А вытянешь — кудри налипли на них.
В часы всяких мерзостей слышен был стон,
Но больший ещё причинён нам урон.

Те тайные, милые, в  венчиках роз,
Вакханки с бокалами с помощью поз,
Нам всем принесли опьяненье голов,
С них кудри похитив в угарах столов.

Увяли все розы, зима у двора,
Нам шапки, из меха, напялить пора.
Мы злимся на плешь,
                вспомнив чуб прежних дней,
Но ни волосинки уж нынче на ней.


Изречения  в рифмах



*   *   *

История про жизнь любой блохи
Занятна может быть, как о героях Греции стихи.


*   *   *

Мир, хоть в нём странности найдёшь,
И для тебя, и для меня — хорош!


*   *   *

Мир —
Не пир.


*   *   *

В Италии жизнь радостна, как вдох —
Там рвётся ввысь всё: от сердец до блох.


*   *   *

Порою мнится: жизнь вся смята,
Будь тих, чтоб страх в себе унять —
Гладильщицей, пускай и старовата,
Разгладит Время всё опять.


*   *   *

Весна и Лето и за ними вскоре
И Осень и Зима уже во взоре.
Ах, досточтимая Мамзель,
Так быстро жизнь прошла ужель?!


*   *   *

Любое новое рожденье —
Перерожденье.


*   *   *

И духи добрых как и злых вестей
Всё ж нелюбимы в качестве гостей.

*   *   *

Меня качает хорошо, до хруста —
А на обед ли будет кислая капуста?


*   *   *

Да есть же всё же:
Не только мыслится но и живётся тоже!


*   *   *

Ёж у ограды —
Картина: Мир, вооружённый для осады.


*   *   *

Живот —
Кормоотвод.


*   *   *

Хайнрихь, Хайнрихь, стань удал,
Детород чтоб не упал.


*   *   *

Он бороду носил, черна как сажа,
При светлой коже саквояжа.


*   *   *

Он сам покой, что на века —
Прям, от ботинок до ночного колпака.


*   *   *

Тому, кто на других всегда сердит,
Всегда сердиться предстоит.


*   *   *

Отсутствует в твоём регистре слов одно?
Ценнейшее, моё, да имя? Ах, тут уже оно!


*   *   *

Зуб, вызывающий в нас стон —
Для сна прехудший компаньон.


*   *   *

Нарыв тот, мука что моя,
Засел же где? Да тут, где я.


*   *   *

Зуб, где дупло, нам как аскет:
От всех желаний он хранит обет.


*   *   *

Она имеет больше дел в земной юдоли,
Чтоб у неё все прекратились боли.


*   *   *

Намного лучше доброй воли
Целит пилюля нас в земной юдоли.


*   *   *

На верную дорогу кто б хотел свернуть —
Сам должен из себя прокладывать свой путь.


*   *   *

Как умница попал впросак —
Нам радость наших дней:
Почувствуешь ведь только так
Хоть раз себя умней.


*   *   *

«Сегодня днём будет ужасная жарища.» —
Сказала ведьма в ожидании кострища.


*   *   *

Гурману снилось: у него во рту
Помёт бекаса тает как желток,
И он во сне лелеял всё мечту —
Чтоб на язык ему вот так наделал ангелок.


*   *   *

И даже мёртвого его рука
Сжимает судорожно свой кошель пока.


*   *   *

Охотно мы не позволяем делать то другим,
Что могу те, но не по силам нам самим.
*   *   *

Кому Фортуна подарила дачу,
Подарит мебель к ней впридачу.


*   *   *

Сметлив был очень тот в изобретеньи фраз,
«Возможно» кто жене промолвил в первый раз.


*   *   *

Не говори: «Случиться то должно!»
Оставь себе как заднее крыльцо
«Возможно» это славное словцо,
Или скажи: «Посмотрим, но...»


*   *   *

Тот дядюшка, кто доброе тебе привьёт вначале,
Во многом лучше тёти, кто играет вечно на рояле.


*   *   *

Правда умней,
Чтобы в тюрьму попасться ей.


*   *   *

Я извлекаю Правду как зерно,
А также Ложь, различья ради:
Ложь спереди лишь хороша, уж как заведено,
А Правда больше хороша лишь сзади.


*   *   *

Где что растёт,
Там сразу тот,
Кто то сожрёт.


*   *   *

Всяк дружок —
Себе мешок.


*   *   *

Коварные все мысли — до поры
Не знающие крови комары.


*   *   *

Не громкогласный чтец стихов-приятель,
А только сам стихов издатель
Способен критиком их быть,
Поскольку должен сам за них платить.


*   *   *

Как часто думать — тяжкий труд,
Хотя писания и без того возьмут.

*   *   *

Нередко в сердце у поэта от речей
Горит уж не одна, а множество свечей.


*   *   *

Идеи не всегда готовы как завет —
Всё также пишется, когда их вовсе нет.


*   *   *

Да, в супе волос нам не нравится, увы,
Будь он даже с любимой головы.


*   *   *

Раз наслаждение закончилось в кровати,
На холод нужно выйти, что некстати.


*   *   *

Да, вечная была его любовь:
Едва умрёт жена — берёт другую вновь.


*   *   *

Когда-то меж Добром и Злом поднялся спор:
Отваги нету у Добра — Зло сверху до сих пор.


*   *   *

Ко всем, кто падки до охот,
И время зайцем быть придёт.


*   *   *

Чем старше ты, в трудах  не покладая рук,
Тем торопливей Время, чтобы насадить на крюк.


*   *   *

Жить —   
значит лишь тираном быть.


*   *   *

Деянья Веры есть Деяния Любви,
Хоть все причины «за и против» назови.


*   *   *

Бог лишь подаст нам руку у Дороги,
А сатана стащит с неё, схватив за ноги.


*   *   *

Утешит Бог,
Коль на себя наговорить кто мог.


*   *   *

Что пишется с особою охотой,
Особой редко лишь становится работой.


*   *   *

На добродетель, ту что чтут, как говорится,
Нельзя, как правило, на деле положиться.


*   *   *

Другие что умней в сто раз,
Всё ж редко радостно для нас.
Но ясность, что глупей они
Нас радует почти все дни.


*   *   *

На Сильвэстэр лёг снежок —
Новый год уж недалёк.


*   *   *

В Рождество снег к танцам лёг —
В Пасху стужа в пальцах ног.


*   *   *

В июле засуха до чаду —
Портки крестьянам липнут к заду.


*   *   *

Напрасно учит СаломО —
Не то все делают, усвоив и учение само.


*   *   *

Отец Адам вязал носков вязанки,
Когда был сослан Каин в свой круиз,
Он рёк: « При помощи своей стремянки
Никто не влезет в Парадиз!»


*   *   *

Воитель-праведник собой
Отвагу явит, коль вступает в бой,
Хотя ему бы было бы милей,
Когда б всё хорошо закончилось скорей.



Луис Хэррманн 
(1836 — 1915)

Забастовка

В фонограф Шульца прочитать стихи просили,
Когда позвали на торжественный обед.
Когда же валик после прокрутили,
С него был вопль: «Не повторю я этот бред!»


Пародия

Хайнрихь Хайнэ

Астра

Каждым днём шла столь прекрасна
Дочь султана вновь лишь вечер
Вниз к источнику, чьи воды
Чистые так звонко плещут.

Каждым днём стыл раб там юный,
У источника — лишь вечер,
Чистые где плещут воды,
Становясь бледней, бледнее.

Как-то раз княжна предстала
Перед ним, промолвив слово:
Знать хочу твоё я имя,
О твоей отчизне, роде!

Ей ответил раб: Зовусь я
Мохаметом, Йемен дальний
Мне отчизна, род — та Астра,
Коя гибнет, коль полюбит.

Астра

(Музыка Рубинштейна)

Каждым днём поёт прекрасна
Дочь торговца песнь о Астре
В той отеческой квартире
На известной Фридрихштрассэ.

Каждым днём здесь благородный
Славянин в окне отеля,
Что по улице напротив,
Становясь бледней, бледнее.

Как-то фройляйн ся предстала
Перед ним тут с быстрым словом:
Знать хочу я Ваше имя,
О отчизне Вашей, роде.

Славянин ей рёк: Зовусь я
Рубинштейном из России,
Учите мою Вы «Астру»,
И, коль Учите, то мру я.


Йулиус Штиндэ
(1841 — 1905)

Косточка от вишни

Несчастье часто вдруг подступит и некстати
К таким Кругам, ценимым всеми столь,
Что от сочувствия глаза у многих выест соль,
Но не спасет ни черни плачь, ни знати.

В желудок косточка от вишни у дитяти
Падёт  и, органу вредя, свою играет роль,
Засев в слепой кишке и причиняя боль —
Так врач на крайности идёт в раздумьях у кровати.

И корчится дитя уже недели,
Ланиты нежные покрыла прочернь смол.
Ах, вот бы вишен мы совсем не ели!

И врач приносит средь стерильной бели,
Спасти чтоб, в ложке полной Vitriol...
И мёртвое дитя лежит в своей постели.


Хайнрихь Зайдэль
(1842 — 1906)

Сонет

По праву допустима всё ж для сложных до предела
И вычурных идей, чтоб каждая щипала,
Сонета форма  так же как для фрачных зала,
Модерных мыслей, и она прекрасна знаньем дела.

И кто лишь зёрнышко склевал из мудрости надела,
И от идей идейку лишь пакует для начала,
Тот впихивает их со страстью всей запала
В сонета кожу, что в латаньях застарела.

И осчастливит сё латанье небывало,
И что своё Ничто собрал, пусть применив лекало,
И что, потея, гнувшись часом, сделал дело!

Но не поможет то, что и вдавил немало
В продукт искусства — человечество устало
Зевает и заснёт спокойно, ибо закоснело!


Пауль Шээрбарт
(1863 — 1915) 

Сборник стихов «ПОЭЗИЯ ПОХМЕЛЬЯ»


Звуки утра

С добрым утром — тянет людозверь,
Забулдыга пиво пьёт ещё теперь.

С добрым утром — проорал тиран,
Им приказ уж спозаранок дан.

Я ж хочу на край земли, раз «бух»,
Половить там дезертиров-мух.

С добрым утром — тянет ветеран,
Ах, всегда с утра он в стельку пьян.

С добрым утром — в хриплых голосах,
Полчетвёртого уж на моих часах.

Забулдыга пиво пьёт ещё теперь,
С добрым утром — тянет людозверь.


Хопп! Хопп! Хопп!

Хопп! Хопп! Хопп! Моя коняжка!
Хопп! Хопп! Хопп! Куда ж без дум?
Через стену ли —  не тяжка?
Что ж пришло тебе на ум?
Хопп! Хопп! Хопп! Моя коняжка!
Хопп! Хопп! Хопп! Куда ж от дум?



Я глаз теперь имею...

Я глаз теперь имею с синяком,
Себе его вчера набил я кулаком.

Я «Ау! Ау!» крикнул раз пятьсот,
А этим что хотел сказать, не знаю вот?

Да и сегодня  в смысл сего я не проник,
Хоть у меня теперь героя лик.


Delirium! Delirium!

Декадентская картина

Старые мальцы сидят у опустевших бочек —
Солнца победила кодла пьяных ночек.
Сзади их грызут невидимые мыши
у поехавшей у мальчуганов крыши.
Слышь, как череп, что-то точит, гложа?
Старая крепка ль на нём хоть кожа?
Всё идёт к концу — в башке, из дуба,
Мыши уж её грызут у чуба!
Думаешь ты — это вши, где пудра?
Нет, тупая, без стыда лахудра,
Наглость до чего дошла у зуба!

Delirium (мед. лат.)— умопомешательство.


Великая тоска

Коль Великая Тоска найдёт как колдовство,
И моё всё помягчает естество,
Я хотел бы опуститься, плача, в самый низ,
И напиться там до положенья риз.


Риксракс, кто солнцебрат

РиксрАкс, чего же хочешь ты?
Набить луной
Хочу я жерло пушки.
Риксракс, чего же хочешь ты?
Стрелять луной,
Бобами как из зада хрюшки.
Стелять всю ночь и в ночь,
Как никому не смочь!
Риксракс, чего же хочешь ты?
Что, хочешь солнцепушку,
Чтоб Млечного Пути корону взять на мушку?
Братишка, да иди домой,
И личико ко сну умой!
Ах, старый солнцебратец мой!



Благоразумный девиз

Пить ты хочешь — пей! Но всё ж
без друзей со службы:
с ними лучший твой кутёж —
только вред для дружбы.


Жирна красна Луна

Ах, не уснуть, опять лежи без сна!
Над тёмной зеленью тех миртов у ворот,
Луна жирна на троне и красна!
А будет ли вознаграждён поздее тот,
Кто на Луне, такой вот, заживёт?
Над тёмной зеленью тех миртов у ворот?
И было б не возможно ль там
Длинней в блаженстве целовать всем нам?
Ах, всё б узнать точнее и без драм!
Как скоро всё проходит тут.
Для тех кто широко живут.
Кому же это не но нраву, со стыдом
Весь мир сей держит за дурдом!
Ах, не уснуть, опять лежи без сна!
Луна, я задразню тебя: жирна! красна!
Но ты не станешь и от этого грустна!


Вопрос

В гранях весь мой мир сейчас —
Все деревья с бзиком тут.
Ах, Вильхэльм, ах свинопас,
Что ж идёшь ты чем-то гнут?



Мир громкозвучен

Мир — громкозвучен,
Я же — онемел!
Загашены огни.

Я больше не могу, замучен,
Как я бы смел!
Хоть хмель во всём кляни.

Мир — громкозвучен,
Я хотел бы многих дел!
Но вместе все не ладятся они.


Зверство

Когда король воссел на трон:
«Любимый сын, — воскликнул он, —
Уже ты насладился ядом?
О! Насладись скорей, не стой сердитый рядом!»



Песнь индейца

Халтурь на того европейца!
        Халтурь за него!
Халтурь за него! Халтурь за него!
        Отхалтурь его всего!



Будь мягок и насмешлив
          Характеры

*
Характер — в своеволье он,
Но я в себе доволен им,
Идёшь в любую из сторон,
Где остальные со своим.

*
С муками мне только гнёт!
Нет за них не ждать награды.
В безразличье ж полон рот
Всем, чему без мук все рады.

*
Что как пара шин заезжено до дыр —
Твёрже чем Антихрист, навестивший мир.

*
Милее было б мне: моё чернило
Народу впрыснет в жилы книг страница,
Ведь сам я не хочу ж так горячиться.

*
Поверь:
Я буду гладить у тебя
Лишь нежно-наливные щеки.
Поверь:
По правде, от тебя
Не нужно страсти мне мороки.
Я быть к тебе хочу лишь добрым, верь!
Лишь будь вдали ты с вечной в это верой
Той тихостной Венерой.

*
Всю ночь смеялся я, поверь,
Конечно — лишь во сне!
Вот, наконец, я пробуждён теперь,
Конечно — там,  где так смеялось мне!
Но вот теперь смеяться больше не охоч!
Что ж делать мне, чтоб это превозмочь?
Бдеть дальше ночь?   

*
Будь мал, чтоб Мир таким огромным стал!
Будь тощ, чтоб Мир в себе почуял мощь!
Будь туп, чтоб Мир на ум так не был скуп!
Будь тих, чтоб Мир гремел бы от шутих!
Будь бос, чтоб Мир богатство перенёс!

*
Во тьме кромешной лишь
Звёзд искры разглядишь.

*
Рифмоплётство ль, свинство множь —
Всё по мне: одно и тож!
Кошки в старости не дуры.
Ну а грубияны где,
Жарить б их в сковороде,
Пустошь мир от их натуры.
Всё по мне: одно и тож!
Каждый, будь свободным всё ж! 

*
Нагла харя,
Плешью, паря,
Ты не стар,
Уже не молод,
Ну а в голод
Даст навар
Твоего навозца пар?

*
Знаем: спеси полнота
Втиснута в наряд шута.
Ну а будь достойный люд,
Спесь видна как кож всех зуд.

*
Туман моей всей жизни-муки
Так тёмен, мрачен, жирно густ недели.
И я лежу в нём тихо как в постели.

*
Нервный, ветреный, фривольный и мишурный
от Большого Старого Искусства жар,
Отвратительнее — от него угар.

*
Но и все недвижные флагштоки
Вы стоять оставьте всё же, дрУги,
Даже если все премьеры в сроки
Пылко-пылко лопнули с натуги. 

*
Прямы флагштоки навсегда
В родной Земли шли глубину.
А мы-то шли шатливые тогда —
Что в Солнце, что в Луну.

*
Негодуют старцы в хоре
От весёлости моей,
Да до жёлчи их при море,
Вовсе нету дела ей.

*
Ты, инфантильный лягушонок,
Я разомну тебя на блин,
Мне мерзко слышать уж спросонок
Твоих литаний мопсов сплин,
Что всякий раз высмеивает тех,
Кто вызовет у всех здоровый смех!   

*
Я вышвырнул кого-то из окна наружу,
Конечно, лишь во сне, как после обнаружу!
Я вежливо затем спросил:  «МамА,
А человечек для чего тут, ну, скажи сама?»

*
Что думает себе тот юный фат?
Отчизну не люблю, как в армию я взят.
И то же делает и большинство солдат!
Но себялюбьем их я тоже не объят!

*
Милый каннибал, чтоб знали:
Любишь ли ты тётю Мали?
Жри её — она здорова:
Мир ей слишком ярок снова.

*
Роз кусточек, зацелую каждый лепесточек!
Ведь лишь мир мой из досадных проволочек! 

*
Ясности хотели б вы?
Полной ясности — ужель?
Грубияны ль вы от головы?
Или Вечности печальный хмель
Вы хотели б влечь, огорлив, в канитель?
Иль с вселенской прихоливостью богов
В чванстве их хотели б пирогов?
Нет, ещё разумней даже вы:
По кроваткам есть у вас тоска,
Милый гномик где для глаз с щепоткою песка.   

*
Я знаю сам, чего желал бы ежечасно:
Чтоб Прояснённое не стало ясно.

*
Я хочу цепями так греметь,
Чтобы треснула на вас мембрана барабана!
Отцветёт и в вашем «Схожими иметь»
Счастье всё рефрена от тирана.

*
Эй, ночные капюшоны, иль без дна?
Подшутить хочу, мол, ряха не видна!
Да никто вас не приколет, не убьёт!
Иль все ваши глуби мерить должен лот!

*
Одолеть нам всё неймётся
Козырям всем вопреки.
А последний нам найдётся —
Мы обмочим нам чулки.

*
Лишь своеволье — нрава образец.
Эй, жизнь, будь вольною цыганкой!
Ну всё, молчу-молчу: Конец!


Славящая песнь

Нет, мой мир не из картона переплёта!
Так тебе скажу я и во сне!
А колпак шута тебе носить охота
Лишь под лавром — это ясно мне!


Песнь путников

Как путь далёк!
В глуби долины лоск
Росы последней ночи лета.
Как путь далёк!
Горяч вселенной воск —
Солнц радость отогрета.
Как путь далёк!
В шумящих головах кружИт
Творенья мощь всего пространства.
О тихо! И без канители! К цели!
Да будет слишком многое, как пели!


Песня мух

С уха, с уха, прочь-ка, муха!
С уха, с уха, прочь копуха!
     Оплеуха! Оплеуха!


Громокарл Худший
(песнь героев)

Холостые дай патроны,
так как в бешенстве я сам:
нет пощаде — будут стоны,
как начну рвать пополам!
Тысяч сто голов сорву я,
кровью позалив мундир!
Эй, я славлю смерть, ликуя —
козырей высок ранжир!
Куксясь, морщись, морщись, Мир!


Общее место

На улице я славлю лишь свободу —
Жену оставить лучше дома, коль затянешь оду.


Сон пропойцы

Я был во сне навеселе,
И рядом старый был верблюд,
Его тянуло уж к земле,
Но смех его звучал как гуд.

И вскоре гений мой хмельной
Возлёг пред этим вот скотом.
Смеялось небо надо мной,
Я пил за четверых при том.

Верблюд на миг ушёл тропой  —
Нужда, я пил уж за троих.
О что за чудный был запой —
Я был велик в делах своих.

Я пью с душою без остуд,
Лишь пьёт ещё со мной верблюд.
А с людом пить — что в рану соль:
Верблюд лишь ценит алкоголь.



Песня-прощание

Прощай ты — ржавая что гвоздь!
Мне до тебя нет больше дел.
По вкусу мне лишь Жизни Гроздь,
Во всём мученье — твой удел!
Что хочешь делай ты теперь —
Не ёкнет у меня внутри.
Чего тебе? Не знаю. Мерь —
Свободой слёзки хоть утри.
А если взвоешь вновь как зверь —
До лампочки мне попурри:
Ори, милашечка, ори!


Эрмитаж

Теперь отложена мной пьянства маска!
Один — я делаю, что пожелаю сам.
Коль в ком-то ею возбудилась детская опаска,
Теперь тот знает, чем я досаждаю вам.
Я лыбюсь лишь теперь и лыбюсь снова, снова!
И взвиться с визгом ликованья песнь готова! 


Ноктюрн

Я затихнув лежу.
Мимо ночью чуть-слышно сквозит.
Но какой-то огромной тоской я влеком ещё глубже.
А тоска — по чему —  я не знаю — тоска!
Оттого так печально.
Я хотел бы: не знаю чего!
Я в раздумье о дальнем, во времени дальнем...


Добрый агнец

(Исчерпывающее стихотворение)

Ты всё же агнец мой,
К тебе не зла моя сатира,
А бух лишь он, в запой
Смотря в кишечник мира.

Ты всё же агнец мой,
Спаси его, спаси от жира пира,
Да и меня спаси от воя у сортира
Воскресшей юности, спаси, родной,
Ведь встанет в саване опять передо мной!


Песня с колонны

Я на моей стою колонне
И вглядываюсь в море.
Я слышу, как ты бьёшься в стоне,
Но нету больше удивления во взоре,
Я на моей стою колонне,
И сердце не отяготит мне горе!



Конечная мудрость

С другими кто — единной цепи звенья,
Тот на Земле не обретёт успокоенья.



Модерный избитый мотив

Отшельник — жирный великан
Лишь ненавидеть ближних рьян.
А любит он один свой скит,
В котором вечно и сидит.
Весь мир ему — одна помада.
От ближних: жаль, дождётся ада!
Хотя у Дьявола в том интереса нет.
И скитник ест одно и то же много лет,
Да и вообще на всё плевать ему, похоже —
На ненависть, да и на губы тоже.


Песня под грог

По жилам у меня пылает грог,
Прожёг помпезный уголёк кишки от скуки.
Замёрзший нос в мозгу у мира, что продрог:
Горячи жеребцы мои в траве речной излуки.
И  — Бюргэр уж Земли а: Муки! Муки! Муки!   



Фантазия рубанка

Стучу зубами всеми я покуда —
Замесы Мира круты на беду.
Но длинная всё ж стружка с чуда
Обвила кольцами невзгод моих чреду.



Звуки вечера

1.

Чего ж так жмёт ботинок мне?
Ты хочешь знать про мой кошмар?
Ложись спокойно в тишине
На ту подушку, что во сне
Взлетит как твой воздушный шар.
И локоны ввысь взвеет он,
Ты их услышишь перезвон,
Поскольку дОлжно рыжим им,
Одним твоим, одним твоим,
Обвить звёзд желтизну в ночИ.
Ах, шар проклятый! Хоть кричи:
Ты стар ведь шар, то влечь ты стар,
Что одному мне было в дар!

2.

Через старые двери,
Что по-хэррски скрипят,
Входит старый печник
С чадной грудою чаш,
Столь несчастных,
Как если б прочли похоронки.
Что же хочет печник?
Прежних пьянок
Последние капли разлить?
У него коротюсеньки ножки,
А у тела четыре угла кирпича,
На котором жёлт воск головёнки,
Что, конечно, с плечей станет течь,
Так как топится печь.
Чадны падают чаши
Из рук, в чёрной саже.
Оттого доски белого пола
Все в каплях вина.
В этом радость видна прежних пьянок.
Но промоина та, что от плеч печника
Уж меж ножек его.
Только чадная печь
Как и прежде стоит, где стена.


Большие пламена

Итак: возьму я этот мрак,
И, скомкаю, и будет брошен он
как можно дальше мной, чтоб был
внутри у тех больших пламён,
что я ещё не видел прежде, но
всё ж знаю, где-то есть уже давно
их пыл... 


Светогетера

Когда когда-то был лучом я света,
Как трепетал я, прям-упрям,
Проникнув через роскошь мира, что воспета,
К эфира в ней морям.
Квинтиллионы звёзд у гроз
Я приглядел пикантной сферой.
О, я был опытен от грёз
И стал светогетерой!


Старое удовольствие

Да — мои солнцетелята
Маслицем уже пролиты,
Влажны как купален полотенца,
Как размокшие донельзя булки.
Я не знаю с этими сырыми,
Сказочно-мокричными что делать,
Не поделать ничего ведь с ними.
Удовольствия такие стары, но по сути
Всё же, честно говоря, мерзки до жути!


Портовый сон

Я, точно хлев, всю эту ночь
Дрых тихо наконец.
Я, точно хлев, всю эту ночь
До тыщи счёл овец.

Все овцы были здоровЫ,
А я —  не так, увы,
И я прибавил к овцам пса
В порту — за полчаса.

В порту матросы пили дни,
Упились мы вконец!
Гармошки рвали все они
И тыщу к ним овец.


Затаённая злоба

Дикость зверя на харе
Должен я себе вырезать,
Так как жизнь мне в угаре
Как в кошмаре.
Воронье в смрадной пасти
С упоением страсти
Буду рвать я на части.
А девиц всех головки,
Чьи так гнилы уловки,
Бальзамировать буду
Рыбий жир влив в посуду!
А потом, а потом:
К небу прыгну скотом,
Звёзды жрать без истом!
И в конце: жизни бред,
Не забыв с ним бесед,
Я развею в обед,
Взмою облаком сам
К небесам, чтоб витать,
Чтоб без сна, верю я,
В злобу впасть мне опять.



Хохочущий ангел

Как было это? Склизки,
сквозь в небесах прорехи
огромные летали диски,
ну а на них крутились алые орехи,
злой Дух, витая там,
колол их пополам,
а ангел с хохотом с подноса
их окроплял раствором купороса.
Да нет вопроса! Нет вопроса!


С бухты барахты кашеор

Порою мне астрально всё дано,
порою мне всё это всё равно.
Я знаю луч, что протяжённый столь,
как и земную знаю я юдоль,
и я едва ли не с неё  уж с давних пор.
О ты, с бухты барахты кашеор!


Старая беседка

Я так много забыл.
Я больше не знаю
Откуда иду.
Сел в какой-то беседке,
Из крупных смарагдов
С мерцанием в них светляков.
Но я больше не знаю сейчас.
Это было в её глубине
И почти как во сне,
Самом-самом любимом у нас.



Ах, да!

Ах, да! Теперь я знаю точно, да,
От Макса с Морицем явился я сюда!
Пока в сиропа море те лежали у стола,
Так глупо походя на грозного вола.
Вдруг луч ручьём так жгуч-прыгуч,
Стал прыгать по углам,
И тут же разделил троих нас пополам.
И после этой всей возьни и кутерьмы
Я упокоился душой на сахарной звезде,
Где были в кратерах, курящихся, везде
Дымы счастливого забвения средь тьмы.


Поющие змеи

Там, где я был уже,
Там всё шло к запустенью:
Я ни рубахи не имел ни башмаков,
Зелёные лишь змеи
В руках обеих.
Ни открутиться я от них
Ни увильнуть уже не мог.
Но всё ж и много сумок звёзд
Вкруг рук моих крутилось,
Напоминая
Дряблые воздушные шары.
А змеи пели.



Фракокомета

Я жил уже давным-давно
В пространстве,
Полном света,
Все атомы светились у него.
Затем к нему внезапно
Солнце чёрное сошло,
Чьи чёрные лучи 
Пронизывали всё.
И были холодны
И жаркое мне лединили тело,
Что не из толстых тканей,
Как известно, всем дано.
Но чёрный свет,
Попав мне в тело,
Вдруг шлейфом мрака
Потянулся из него,   
И, раздвоившись, вскоре
Выглядел как фалды фрака,   
Портной так сшил его бы для кого.
Так я и стал давным-давно
Фракокометой этой.
А нашей ли Земле-планете
Дано ешё хоть раз во мраке будет
Стать зримою в немыслимой комете
Во фраке?


Из других книг


Такие стихи

Порой стихи, что гением творишь,
Поэзии издёвка лишь.


Жёлчь

Мне за столом усесться с Вами вместе —
Как б в адских развлечений полный зал.
Мне снятся сны о Ваших шуток палимсесте.
Тот славен, устриц с Вами кто едал.
Поскольку то, что пьёте Вы в зените
Сплошная жёлчь, несущая ожёг.
Поскольку то, что сами Вы едите,
Из древней глупости творог.
И мне хотелось б грубо Вам по праву
Сказать, что вы мне больше не по нраву.
Вы подлецов на свете сброд
Что отравлял мне жёлчью пищевод. 



Мне так

Мне так: как бы к покою
душа легла, внемлЯ,
и движима такою!
И шепчут тополя.

А мы хотим с тобою
глотОк ещё отпить —
и пьяными уж быть.



Чисть! Чисть!

Чисти мне корону
для прогулки в липках!
Будь мне плоть гурону —
в стёбе к мира трону
мы пойдём на цыпках.
Чисти мне корону!
Чисть до блеска, ибо
дам тебе к поклону
пух-яйцо-спасибо!



Духом пасть, скулить — ни разу!

«Духом пасть, скулить — ни разу!»
бегств девиз мой — идеал.
Я давно учён отказу,
но отваги не терял.


Как вчера я был

Как вчера я был —
не так сегодня я.
С днём, что наступил,
и мина так нова моя.


Живи же как тебе по нраву!

Живи же как тебе по нраву!
Пусть ненависти этим на расправу!
Раз растранжиришь всё на славу,
Не сможешь ничего наследовать при этом,
Тебе позволено лишь будет умереть Заветом —
Умри! Раз умирают, даже став Поэтом.


Моим теперь владеет Сердцем мир

Моим теперь владеет Сердцем мир.
Мне не по нраву больше фрау, даже будь кумир.
Мне не любить уж денег как банкир.
Я сам люблю теперь лишь мир.
Мне не по нраву больше фрау, даже будь кумир.


Под Твоей белой розой

Да, под Твоей хочу я белой розой
С Тобой упиться ласок грёзой.
Услышь же плети хлёст, о дерзновенной,
Весь этот треск и гром во всей вселенной!
Услышь его уж! Стань согбенной!
Твоей любви хочу добиться я озноба
Распутством шутки, что как яда проба.
Гляди ж! Любившие меня все умерли от жара
Моих лобзаний — молнии удара!



Что я — свинья!

Рихарду Дэмэлю 25. 2. 1901

Что я — свинья!
Не я! Не я!
Так не рискуй же головой в обед,
о мой изысканный желудок-книговед.



???

Одного оставите меня Вы,
Так себя иметь я не охоч!
Муку ж от сего я для расправы
Сам захоронить разок не прочь.


Поверь!

Поверь! Я кобеля прибил бы, кАбы
добрался б до моей он чудной жабы,
рискнув, её похитить бы как тати.

Светильник ал мой, разгораться дабы
утробой у моей прелестной жабы,
как если бы пылать ей у кровати.

Тому лишь горе и пути ухабы,
кто поеданье запретить мне хочет жабы
и прославление её, будь даже тот из знати.

Мне нет прелестней никого моей лишь жабы!


Весел будь мой добрый ужин

Весел будь, мой добрый ужин,
К ночи хоть печаль вокруг.
Мой смешок будь вечно нужен,
Хоть всё гибнуть станет вдруг.


Мопсиада

Итак, за первого мироспасителя
Должен себя, конечно, я держать.
Успел лишь мопс сказать и стал таков,
Полнея дома от битков.


Обед с чертовским озорством

Рихарду Дэмэлю 9. 5. 1901

Обед с чертовским озорством:
По принцу в каждой камбале,
Ха, человечинка уж здесь
И не плоха-то! Ха! Ха! Ха!
А вкусом — ну амброзия!



Песня землян

Разлетишься на куски —
трупным будет дух тоски.
Вспыхиваешь только раз —
Не смыкай ни разу глаз!


КикакокУ!

ЭкоралАпс! Чего коллипАнда ополёза.
ИпзАтта их фюо.
КикакокУ проклинтхэ пэтёх.
НикифилИ мопалЭксио интипАши бэнакАффропрОпза
пы! пропза пы!
ЙазОллу нозарЭсса флыпзай
Аукаротто пассакрУссар КикакокУ
Нипза пуш?
КикакокУ булури?
ФутупУккэ — пропза пы!
ЙазОллу … … ...



Рад — кто свободен от жены и от детей

Рад — кто свободен от жены и от детей,
Кто может жизнь свою пропить средь кутежей,
Кто всё целит, в чём есть недуг людских затей,
Кто самый лучший и свободный из мужей,
Кто может жить под солнцем как и в шторм,
Во всём себе не устанавливая норм,
Кто растранжирил муки все своей рукой
И на Земле себе позволил обрести покой.



Раз Ты меня любить не хочешь

Раз Ты меня любить не хочешь больше,
Так я пойду к той с купола жене!
Раз Ты меня любить не хочешь больше,
Тебя забыть захочется и мне —
Конечно, лишь при диком страсти жаре
И струн в ударе в винном перегаре,
Что я найду как средства от болезни...
Исчезни только! Лишь исчезни,
Раз Ты меня любить не хочешь больше.



Моему медвежонку к  22. IV. 1910

Моя любимая модельненькая мышечка!
Ты от меня из перлов не желала бы домишечка,
Цветные лампы где одни вокруг?
Там не узнаешь ты себя  и свой досуг.
Как всё прекрасно будет из сплошных чудес!
Возрадуйся, моя усталенькая, прыгай до небес!
К тому ж из перлов шкаф получишь ты, чтоб всласть
В нём синий бархат повсюду класть.
Зелёный ж бархат для в большом курятнике завес,
Где я, отважный мой яичник,
Твой птичник.


Не смейся больше жутко как теперь!

Не смейся больше жутко как теперь!
Меня в печаль вгоняет жизнь твоя, поверь!
Хоть слово мне скажи всё ж вновь!
Молчанье  убивает ведь любовь.
Но ты любить меня должна, то ясно всем!
Ах, ты меня не слушаешь совсем?!


Вскрик!

О золотая пена воли воль,
Воспрыснись в холод дуновенья!
О золотая пена воли воль,
Исшипься в холод погребенья!
Слюною воя корибантов сбрызни
Занудную литанию у жизни!


Голубые пламёна

Дитя я видел этой ночью,
Чей надо мной был смех,
И этой ночью это было
Единственною из моих утех.
А верещАтник весь по небосклон
Был полон голубых пламён,
Чей свет дарим был небесам,
И небеса от них все были просвелёнными.
И как дитя я стал смеяться сам,
И оба мы смеялись
Под голубыми этими  пламёнами!



Не смеёшься больше? Неужели?

Не знаю я, но мнится всё же:
Сий мир — дыра прогнившая, похоже.
Пусть звёзды есть большие в нём,
Они все с фосфорящимся огнём.

Нежна по виду, но я знаю тоже:
Одна издёвка лишь на мира роже.
Дружелюбными мы были бы хотя,
Засмеётся ли ещё от этого дитя?

Чудесно, но я верю, что морока
В тисках нас держит мировой дыры порока.
Ах, много звёзд больших в свой срок,
Как ни был бы устал, развеет ветерок.


Одноногий пьянчуга

Эй, постой-ка, герой!
Мир оставь, дверь закрой!
Выпьем тут по одной,
Пить ты можешь со мной!

Эй, постой-ка, герой!
Если денег горой,
Промотай, мой родной,
Промотай всё со мной!

Утром ржёт, тот, кто ночь,
Спать идти не охоч,
Тешит муркой точь-в-точь,
А раскаянье прочь!

А сбежишь дотемна,
Хоть нога и одна,
Вновь в шенке* и она
Будет в стельку пьяна!

*Традиционное написание шинок — ошибочно,
так как от Sch;nke (распивочная), а не от Schinken
(ветчина, окорок).


Тот прыгающий тон

Тот прыгающий тон,
Тот прыгающий тон,
Мой сын же он!
Я мать ему.
Пеку я с маслом потому
Для сына — он
Тот прыгающий тон.
Пирог! Пеку пирог!
Чтоб он обрадоваться мог.
Он станет славный муж,
Во всём он будет дюж!
Ведь сын любимый он
Тот прыгающий тон!
Для печева всё будет доставать!
Ему пекла чтоб я, его же мать!
Молчи, с издёвкой пасть!
Мой сын живи же всласть!



Паула Дэмэль
(1862 —1918)

Первые штанишки

Седой портной наш Пикэрних
пошив ведёт обнов,
теперь он мерку с Пэтэрлэ
для первых снял штанов.
Им числа в книжку вписаны
на жёлтенький листок,
и коль малец не так стоял,
то получал шлепок.

«Ах, добрый мастер Пикэрних,
красивыми их сшей,
хочу гулять под липами,
где нету малышей.

Чтоб мальчики все поняли,
Какой бы ни взгляни:
В моих штанишках тоже ведь
Я — мальчик как они.


Рихард Дэмэль
(1863 — 1920)

Встреча

Да,  я встречал тебя уже,
уже я видел, как
цвёл на меже
у поля  ржи
тот дикий мак:
я видел чаши, что несли, горя в лучах, цветы,
чья глубина была полна синевшей темноты,
уже я видел, как раскрылась, пламенем дыша,
цветка в бутоне, вся затрепетав, душа.

Такой увидел я тебя, бутон, ещё дитя,
когда я к бору шёл – как  жара воплощенье
всем существом горела ты, цветя,
так боязлива и чиста, что в восхищенье
мой взгляд не мог не приласкать тебя, хотя
так, словно если б он вымаливал прощенье.

Всполох был это? Или только дальний блик?
Летнего платья  вкруг тебя вдруг вспыхнувшая алость?
Или закат, что в елях бора, отпылав, изник?
Всполох был это, что висков твоих родник
впервые озарил? – переборов усталость,               
с такою робостью ко мне ты обратила лик,
где детский страх сквозил из взора,
пред тем чтобы исчезнуть через миг
средь елей в сумерках серебряного бора.

Но всё ж в душе моей, влекомой за тобой,
остался свет твоих очей бездонно-голубой!..

Да,  я встречал тебя уже,
дитя,  я видел, как
под лаской ветра на меже
клонился мак,
и был развеян в поле ржи цветок,
и лепестки я удержать его не смог.
И мне ночами виделась потом
та чаша, чьи края горят огнём,
и видится во сне ночами мне
голубизна её во тьме – на самом дне.


Перед грозой

Ещё темнело в небесах –
я вдруг почувствовал, как в комнате в углах
повисла дымкой мгла, стал воздух недвижим,
в окне передо мной на фоне небосклона
забилась ясеня в порыве ветра крона,
и два листа гонимых взвились, сорванные им.

Стояла духота. Как древоточец слепо
во мраке точит древо гроба в недрах склепа –
так мне был слышен ход часов – почти в упор,
и из распахнутых дверей мне слышались, печаля,
голос и звуки тихие рояля,
из дальней залы долетая в коридор.

Повисли тучи тяжким сводом, и всё боле
мне открывалось в тихом пенье боли –
я вдруг тебя увидел, обратившись в слух –
порывы ветра листья уносили,
был воздух сер от возметённой пыли,
и – стон ветвей так глух.

И всё слабее становились звуки –
я видел мокрые от слёз стекавших руки,
склонившись над роялем, сломлена судьбой,
ты пела песню, что невестой петь любила,
которой в юности ещё меня пленила,
пела, я чувствовал, её борясь сама с собой.

А тучи предгрозово всё темнели,
и звуки теплились чуть слышно, еле-еле,
входя как в сердце нож, как если б голоса
двух заблудившихся детей, уж на пределе
последних сил взывая к людям, пели –
и молния тогда пронзила небеса!



Тайна

Назад спускается луна, и в глубине
ущелья серебрится смоль.

И голос в сонный водопад поёт:

Любимая,
и высочайшее твоё блаженство,
и глубочайшая твоя с ним боль, 
всё — счастье мне...



На распутье

Я в лоб хотел поцеловать тебя,
шепнув: за всё благодарю!..
Но отсвет был в твоих глазах всполоха,
над горными лесами предвещавшего зарю...
и, молча, мы ему
последовали сами...



Утешение

Ты видела одной звезды паденье,
и робко руку протянула потому?
Взгляни, из звёзд нет ни одной исчезновенья:
они как прежде светят все всему.



Холод вопроса

Где ты теперь? Долины все в снегу,
поток застыл, для льда вчера ещё недостижимый.
Я потрясения в белёсой мгле скрыть не могу
как свет тот, дальний, недвижимый.


Тихо идя
 
Сереет вечер, осени костры горят подряд.
От дыма на стерне невыносимо.
Мне не узнать уже пути назад.
Темнеет, мне б в себе покинуть этот чад.
Какой-то жук, жужжа, в дыму пронёсся мимо.
Мимо. 
   

Чудо

Никогда я в том не видел чуда,
что деревья, если листья пали,
в почках снова все уже стоят повсюду.

Но теперь всегда, как листья пали,
Твой вопрос мою волнует душу:
Можно ли нам это Чудо видеть без печали?


Финал

Когда ты от моей груди освободилась,
я испугался: торжества ли то конец,
но вновь тобой возложен мой венец,
мне мой венец.



Идеальный ландшафт

Ты: с глянцем на челе
сквозь ясность ввечеру,
но на меня не глядя, нет,
а в свет, лишь в свет —   
и эхо вскрика моего,
пропав во мгле
в ответ.   



Без заминки

Всё гуще
сыплет снег,
стою, смотрю —
устав кружиться,
снежинки
липнут к фонарю,
немые лица,
всё пуще —
без заминки,
переходя на бег,
вперёд-вперёд,
раз одинок ты, пешеход! 


Здоровый муж

Моя жена больна,
умрёт уж, к счастью, вскоре,
тогда смогу смеяться я, похоже,
что что-то унаследовал всё ж в горе.
О, как биением мне в плоти жизнь ещё  мила,
для сердца кашель ведь её — нещадная пила,
о, помоги же, Боже.

У печки, вон, сидит она
и улыбается в огонь,
и в пламени её хрипленье кашля тоже,
и так ужасна разложенья вонь.
Треща, от пыла, распадаются, поленья,
и колокольный звон из отдаленья,
о, помоги же, Боже.


Франк Вэдэкинд
(1864 — 1918)

Указатель Пути

Я не рождён с судьбою водохлёба,
Сё подтвердить моя вам может Муза,
Что за вином поёт, но молкнет как обуза,
Когда глоток последний вобралА утроба.

К воде во мне лежит заветом злоба,
Поскольку нет в ней чар духовного союза,
Что изойдут из кубка из-под будней груза,
Он — указатель мне пути, ведущего от нёба.

Он как смышлёный подмастерье кажет мне дорогу,
И в Храм приводит к сАмому порогу,
И все ворота открывает моему прозренью.

И я шатаюсь по священному чертогу,
Чья святость места служит озаренью.
И трюками не сбить меня, предамся коль творенью.
 


Фальстаф

Как юмор низость раздувает свой венец,
Твоею плотью нависая в туке.
Пасть великана с крохой Воли в пуке:
Поэт что мальчик с пальчик и велик Глупец.

Ты — дойче „ Bel-Ami“ со сцены для сердец,
Лишь тишину твоя известность терпит в муке,
Твой ирокеза рёв в пивных в своей докуке
Восторгом полнит слух ослов по самый их крестец.

Пивных филистерам ты — гений, и наоборот:
Для гениев — пивных филистер. «Вот те нате, —
Они рекут, — он не Поэт, Колбасник-Ханс в халате.

Регистры для Добра и Зла — во всём у нас охвате,
Но никогда не вьючь на нас, как тех кто понесёт
Тебе и благосклонность нашу, милый Скот!»



Песня о сиротке

Один сиротка, как рождён,
был слеп на оба глаза он,
на оба глаза он.
Старик к нему пришёл, как дух,
на оба уха был он глух,
на оба уха глух.
И в мир они пошли пешком,
Слепой с оглохшим стариком,
Слепой со стариком.

И вот у дома раз идут,
Калека выползает тут,
К ним выползает тут.
АвтО её давно средь мги
Лишило навсегда ноги,
Лишило, да, ноги.
И вот втроём бредут от бед:
Слепой, глухой, калека вслед
Ползёт за ними вслед.

Тут девственница в сорок лет,
На девство чьё охочих нет,
Совсем охочих нет.
И было то её бедой,
И наказал Бог бородой
Её, да, бородой.
И молит: с вами я пойду,
Чтоб Бог отвёл мою беду,
Отвёл мою беду.

И пес вдруг на пути их лёг,
Клыков кто в пасти не сберёг,
Клыков всех не сберёг.
Как только кость тот пёс найдёт —
Не может проглотить в живот,
И пуст всегда живот.
И вот за всеми как вопрос
Плетётся шелудивый пёс,
Поплёлся старый пёс.

И тут им встретился поэт,
Кто голодал десятки лет,
Десятки тяжких лет.
Стихи он кровью написал,
Но ни один их не читал,
Никто его не знал.
Он духом пал, и был больным,
Но он тянулся к остальным,
Ко псу и к остальным.

И тут в поэте дар воскрес,
Он пишет лучшую из пьес,
Да, лучшую из пьес.
И как герои взяты им
Слепой со стариком глухим,
Со стариком, а к ним   
Калека тож с её бедой,
И девственница с бородой,
Чьё девство с бородой.
 
И пьеса нравилась всем столь,
Что каждый сразу понял роль,
Да, каждый понял роль.
И был у режиссуры спрос,
Поскольку режиссёр был пёс,
Да, шелудивый пёс.
И пьеса с цензора стола,
На сцене сыграна была,
И —  критики хвала.

Игре рукоплескал народ,
Звучат артистам сотни од,
На сцене пьеса год.
Доход у труппы всё растет,
Сбор, аж заоблачных высот,
И слава и почет.
В  Европе тур успешно дан,
В Америку и в сотню стран
Спектакль всюду зван.

Мораль отсюда извлечём:
Недуг нам часто палачом
И с муками при чём.
И лишь в Поэзии недуг
Приводит в муках к счастью вдруг,
Приводит к счастью вдруг.
Отсюда мужество растет,
будь девстенницы б то живот.
И в людям в ней оплот!


Утренний настрой

Как на яйцах красться мне
Вновь из парадиза милой,
В чьей в альковной глубине
Я с мужской расстался силой!

Свет Луны как блёклый сплин
На моём потёртом фраке,
Ах, эффект всегда один,
Как ни звать дитя во мраке.

Вильхэльминой, Каролиной
Выпрыгнет, открой лишь рот,
Только тут с невинной миной
Там с рутиной оберёт.


Ильзэ

В четырнадцать ещё дитя для глаз,
Тогда казалась я невинностью самОй,
Когда узнала в самый первый раз:
Сладка как радость от любви, о, Боже мой!

Он с хохотком меня к себе привлёк
И зашептал: «Не больно будет.. погоди...»
При том мне юбки воздувать стал ветерок
От рук его всё выше, до груди.

И без любви я не живу с тех пор ни дня,
И жизнь моя — одна прекрасная весна,
Ну, а никто любить не станет вдруг меня,
Тогда б могильного лишь мне хотелось сна.
   


Утешение

Все те, кто мёртвыми лежат на поле брани,
Имели жизнь лишь для того, чтоб потерять,
Но постоянно снова кто-то хочет жертв как дани,
Чтоб у Европы  изменять границы все опять.
А дипломат взревёт: «Ах, что про страх
Людей? Они ж растут как на дрожжах!»


К юноше

Юноша, не ведай тяги
К яблокам из парадиза —
С дев груди и капля влаги
С горем горечи каприза.

А тянуть начнёт на горе
Грудь бела как дьяволица,
Бедный друг, с тебя уж вскоре
Струями печали литься.

Элегантному в отваге
Рано жизнь влачить калеки,
Станцевав разок во влаге,
В яме семенить навеки!



Лист альбома

Будь ещё он так одуловат — 
Разом разорвёт петли канат.
Правда, не должно то означать того,
Рвать чтоб сразу все до одного.

Нет, напротив, для утрат
Цел такой канат и остаётся свят.


Прощание

У чувственности торжество — прощание со мной,
Тут всё одни какие-то курьёзы,
И хоть тут в узах всё и шинах с ней одной,
Не удержать уж больше всё мне, как и слёзы.

Лоск наготы ищу я робко —  не без мук,
Его нет верности былой уже в достатке.
Его я часто под шипящий кубка звук
Совместно с пеной выдыхал в тостов припадке.

И обезжёнена навек теперь моя душа —
Загашены огни всех спален, в беспорядке...
И даже ломаного я б не дал уже гроша
За то, что мне прожить ещё в остатке.


Всепобеждающая

Ты дитя высот эпохи,
Ты Культуры чудо-мыс:
И клопы, и вши, и блохи
У тебя, но, право, тсс...

Mene Tekel лохмы с кожи
Ото лба до пальцев ног:
Омерзения до дрожи —
Тени от тебя залог.

Но как в ночь любви забавы,
Вошек чтоб ловить низин,
Ужас я твоей державы
Славлю, верный гражданин.
   

Бэрте Марии

Детьми как бодро, босы мы
По лужам шли под визги,
И грязи этой кутерьмы
С колен стекали брызги!

И как детьми идём опять
По жизни, чьи дороги
В грязи Культуры, чтоб марать,
Налипнув нам на ноги.

Но и в грязи, гадюк среди,
Идя, не будь понурей,
Пока свободно всё в груди,
А кудри взвиты бурей!


Бруно

Овладей, мой славный мальчик, ныне
Бытием твоим земным, раз в благостыне:
Розовостью свежей бёдра пОлны,
Пух легчайший над твоей губою,
И твоей тоски хоть бурны волны,
Сами песенки слагаются собою —
И для Будущего в довершенье,
В бытие твоём земном исполнясь тщенья,
Быть одним лишь из троих прими решенье:
Скот ли, агнец ли, козёл ли отпущенья.
И три радости увидишь ты воочью
Твоего решенья первой ночью!



Ипохондрику

Ты лоб морщишь клушей,
Гром гроз тут явя,
Поскольку ты с грушей
Сожрал и червя.

Что след в непогоде,
Ужасен хотя?
Богатству в природе
Будь рад как дитя.

От милых чем горче,
Тем сладостней сласть,
В халупке, где в корче,
В любви ярче страсть.


Эльке

Элька, дольше мне не вынести приличий,
Рёв моих всех смыслов гонно дик —
В каждом женском изо всех обличий
Вижу я божественный твой лик!

В снах моих уже одна ты тоже:
Да, раздевшись — как мне, посуди!
За гардиной падал я там, Боже,
Лишь увидев сласть твоей груди.

Подкосились как коленки обе,
Жирный пот на лбу стал выступать,
Как сняла ты блузу, я в ознобе
От блаженства лёг в твою кровать.

Сделай ж эти сны мне явью вскоре,
Сделай ж, королева, не губя,
Чтобы от преград не выл я в горе,
В ярости вдали что ж от тебя!


Франциске де Варэнс

Поцелуй вчера я вспомнил снова,
Что твоя мне подарила мать,
Ах, блаженство — памяти основа,
Губы я облизывал опять.

И прикосновенье губ так сочно
Было вновь — случилось что со мной,
Это было повторенье точно,
Но как б снова был я с ней одной:

Вслушиваюсь в смех её и пенье,
В смысл слов, что будоражат кровь...
Но ты вспомнилась в какое-то мгновенье,
И она исчезла сразу вновь.
 

На ленивом ложе

Растянувшись на моём ленивом ложе,
Часто я перебираю жизни дни,
Изучая, что за этим скрыто всё же,
Что мои в них жалобы одни.

И табак есть у меня вслед за едою,
Я живу в любой из жизни сфер,
А люблю на вкус мой: чередою
Синие чулки лишь и гетер.

Психопатия при сексе уж, похоже,
Мною сброшена с раздумия весов,
Но как прежде мне всего дороже
Память всех прекрасных в ней часов.



Паяцы

(Из «Король Николо»)

Редки счастья проявленья,
Что не тронул мозг ничуть,
Не смеюсь от удивленья
Как и не могу всплакнуть!

Правда, небо, как калеку,
Тоже с ног сбивает прок.
Оттого и человеку
Ежедневный кувырок.

У кого ж не гибки ноги,
Также руки, посмотри:
Рады бедам, хоть и многи,
Люб раз выигрыш внутри.


Заключённый

Часто по ночам на ложе
Дума у меня моя:
Повредило бы мне тоже,
Коль имел б другое Я.

Шепоток сомненья стыло
Мне в ответ из темноты:
Чёрт, ничто б не повредило,
С Я другим хоть был бы ты!

И без сил уж, за делами
Я дышу стихом опять,
Шевеля всё кандалами,
Что мыслителю не снять.



Анархист

В казни час, не нужно мне
О пощаде ваших фраз!
Дайте лишь: к моей жене
Ртом припасть в последний раз!

Пусть пьянит вас хмель-халуй,
Кровь мою струя в песок.
Слаще жёнке поцелуй,
Ката хлеба чем кусок.

Будет Сын женой рождён
В сердце чтобы крест мой нёс.
И начнёт за слёзы он
Ваших чад голов покос.


Символистка

Твой взор горит, летит твой вздох,
Как смерть бледна ты вновь,
И мой вопрос: в чём твой подвох —
Вслед ты ж красна как кровь.

Твой взор последних мук всполох,
С ресниц слёз топь видна,
И мой вопрос: в чём твой подвох —
Как мрамор ж вслед бледна.    


Капитуляция

Ум замутить вином иль нет!
Ся помощь плоти куца!
Как только  потушу я свет,
Клопы опять вернутся!

Как в Красном море фараон,
Так ипохондрик в пьянстве.
И был б потопом я спасён
В клоповых орд тиранстве?!

Оставлен свет ночной порой,
Крехтя я вжался в нары.
Нет гордости, таков настрой:
Пусть к Ницше, но от свары...



Утешительница

Смерть придёт, конечно, вскоре,
Вечно рядом бдя во мгле.
Утешительница в море,
Хоть ужасна на Земле.

Ненависть в любви к ней, дабы
Люб был ненависти жар.
Были б все бессмертны кабы,
Вот ужасный был б кошмар.

Жрать и множиться до срока —
Издревле нам дан завет.
Дольше ждать от жизни прока
У меня сил больше нет.


Финал

В лесу бродит ветер, в порывах свистя,
И падают листья без сил.
А я Галатею, услады дитя,
В могилу уже опустил.

Без слёз я всем телом к ней тихо приник,
Прекрасна как — не устоять.
Целуя, шепчу я, дыша в милый лик:
Мы свидимся вскоре опять. 
 

Свежая кровь

Танцуй, милашка, так дика
Танцуй танцуется пока!
Как ты резвясь, спеша, одна,
Сам не станцует сатана!
Сбрось туфли — да, над головой,
А с ними юбочку под вой!
Пусть икры в радости утех
Взлетают на глазах у всех!

До треска чьих-то катаракт,
Отбей канкана  прытко такт,
Развей, смети повсюду тлен
Слепящей белизной колен!
Пусть, в окрылённости высок,
Взлетает в страсти твой задок.
Танцуй, растрать, растрать свой пыл
Как если б танец первым был!


Альфрэд Кэрр
(1867 — 1948)

Хэрта

То что происходит, очевидно,
Не конец, чтоб что-то разрешать —
Хэрта говорит: « Нельзя что, так обидно,
Вдосталь часто девства вновь лишать.


Людвиг Тома
(1867 — 1921) 

Безразлично

Когда вчера я был уже в кровати,
Раздался в полночь стук, и без свечи,
Подумав: ах, Жанэтта, очень кстати,
Я ей, конечно, дверь открыл в ночИ.
И вот в алькове мы сидим уже на ложе,
И я чуть трогаю во тьме её шелка,
И вдруг по волосам  меня, похоже,
Огромная погладила рука.
И тут я чувствую: то не Жанэтты формы,
У этой форм совсем иной замес,
Да и бока у этой свыше нормы
Имеют и обхват, и даже вес.
Но я молчу и думаю прилежно:
Ни кто и как, а то что цель ясна,
Намеренье, кроме того, в ней нежно —
Меня почтить решилась всё ж она.
Что значит имя даже с монограммой?
В любви забудутся былые голоса.
Одно лишь важно, чтоб была бы дамой,
К сему приятные имея телеса.


Превращения

Когда война жрала солдат,
Сидел за печкою усат,
Уныл как таракашка —
Царь Николашка.

Когда же мир был заключён,
Идёт величья полон вон
Под гимн пред строем как герой
Царь Николай Второй.

Каппут и армия, и флот
Не зрим в Санкт-Петербурге тот,
Унылый таракашка —
Царь Николашка.

За ливнем солнце — подшофе
Сидит вновь в чистом галифе
В венце лавровом за икрой —
Царь Николай Второй.

Позор высокой славой стал,
Героем трус на пьедестал,
Но лев лишь таракашка —
Царь Николашка.

И вновь, да поздно, он порой
Как полководец входит в строй
С наградой — да глаза открой,
О Николай Второй!


Первомай

Первомай справляли мы!
Улицы в дерьме все, Боже,
Ветер ледяным дул тоже,
Как бы был возврат зимы.

Наших девушек кружок
Толстые одел рейтузы,
Видя в них тоску обузы,
Зол мог быть на них дружок.

Никаких, дав кругаля,
Удовольствий на природе,
Или что-то в этом роде,
Так как ниже уж нуля.

Все остались со слюной,
Брызгать кто охоч ей в паре,
Чтоб не слечь в катара жаре.
Май — блаженство под луной! 


Эльзэ Ласкэр-Шюлер
(1869 — 1945)

Я печальна

На губах у меня
след твоих поцелуев тускнеет,

ты меня
уже больше не любишь.

А как ты вошёл –
это сердце взлетало

на сладчайшей струе
к синеве парадиза!

Теперь
его подрумянить

хочу я, как вялую розу
меж бёдер румянят блудницы.

Небо в наших глазах умирает,
они уже полузакрыты.

Луна стала ветхой,
больше ночь не очнётся.

О ней
ты вспомнишь едва ли.

Куда же теперь
с этим сердцем?..


Тоска по дому

Языком не могу овладеть
Этой холодной земли
И идти по ней легкой походкой.

Даже те облака, что плывут надо мною,
Ничего не несут мне.

Ночь — владычица-мачеха здесь.

Не могу о лесах фараона не думать,
И целую изображенья звёзд моих неустанно.

И от них уже светятся губы,
Речь звучит словно из отдаленья,

И сама я – с картинками книга
У тебя на коленях.

Но слезами тканным покровом
Лицо твоё скрыто...

Птиц моих переливчатых перья
От ран превратились в кораллы,

На оградах садов
Каменеют их мягкие гнёзда.

Кто ж помажет
Мёртвых дворцов моих главы,

Их зубцы золотые –
Венцы праотцев,

Чьи мольбы
В священной реке затонули.


Давид и Ионафан

В Священном Писании
Тесно сплелись наши судьбы.

Но наши детские игры
Хранимы теперь лишь звездою.

Я – Давид,
А ты – мой наперсник.

Когда мы сходились в забавах,
Подобно овнам тараня друг друга,

О, как ало кровь приливала
К сердцам нашим чистым! –

Как к бутонам в любовных псалмах
Под праздничным небом.

Но очи твои при прощаньи! –
Как тих ты бывал, на прощанье целуя.

Ведь что сердце твоё
Без моего

И что сладкая ночь для тебя
Без моих в ней звучащих песен.


За деревами прячусь

За деревами прячусь –
Пока все не выплачу очи,

Что было мочи зажмурясь,
Чтоб тебя в них никто не увидел.

Руки сами обвили тебя –
Приросли, оплетая вьюнами,

Так за что же ты их
Отрываешь теперь от себя?..

Этой плоти левкой
Я тебе подарила,

Я вступила в твой сад,
Всех своих распугав мотыльков.

Как сквозь зёрна граната
Я сквозь кровь свою только глядела,

И повсюду на свете
Пылала любовь!

Бьюсь теперь лбом упрямо
О стену угрюмую храма –

Холодны твои речи,
Ты отводишь при встрече свой взгляд.

Сердце наго и в горе ужасно стучит,
Алой лодкою бьётся о камни на море –

Ты лукавый циркач,
Ты всё тянешь обманный канат!

О, я знаю — что мне не причалить,
Никогда не вернуться назад.



Песнь любви

С тех пор как тебя здесь нет,             
Тьмою окутан город.               

Я тени пальм собираю,
Среди которых бродил ты.

Напева сдержать не могу я,
Он виснет, ликуя, на ветках –

Ведь я буду снова любима!
Кому ж о восторге поведать?!

Бродяжке-сиротке?               
Иль может –

Тому устроителю свадеб,               
Кому слышен он в отголоске?

Едва обо мне ты помыслил –
Я сразу чувствую это,

Ведь сердце моё вслед за этим
Кричит безутешным младенцем.

У каждых ворот тогда я               
Грежу, застыв – помогая,

Запечатлеть на стенах
Твою красоту закату.               

Но я  сама словно таю
На каждом изображеньи,

Хоть тенью столбы обвиваю –
Пока не станут шататься.

За городом птиц оперенья –               
Цветы нашей царственной крови.

И в жертвенный мох мы ныряем –
В златое руно стада агнцев,

Коли тигр, нависнув,
К ним в прыжке устремился

Как к звезде самой ближней,
Через даль, что нас разделяет.

И лицо моё ранью всегда
Твоё овевает дыханье.


Варвару

У тебя на челе
Я лежу каждой ночью.

Я сажаю в степи твоей плоти
Миндаль и ливанские кедры.

Грудь твою я изрыла, взыскуя
Злата радости фараона.

Но тяжелы твои губы,
Чудесами мне их не раздвинуть.

Совлеки ж своё снежное небо
С души моей разом! —

Снов твоих ледяные алмазы
Вскрывают мне вены.

Я — Иосиф, лишь сладостный пояс
Вкруг моей загорелой кожи.

И из раковины моей
Шум тебя ублажает пугливый.

Но больше уже не впускает сердце морей прилива.
Ты, слышишь!

Оно уже воет над твоей суровой равниной
И пугает мои счастливые звёзды.


Любовная песнь

Приходи этой ночью — вдвоём
мы, тесно сплетаясь, уснём.
Я так устала
просыпаться одна.
Перелётная птица уже запела
предрассветно, а я со сном
всё борюсь ещё, не желая сна.

Уже раскрылись цветы у холодных ключей.
Окрашен бессмертник цветом твоих очей.

Приходи — с каждым шагом
по семь звёзд минуя
в волшебных своих башмаках.
И шатёр мой окутает тьмою
нашу с тобою любовь.
Луны ещё видны
в запылённых небес сундуках.

Два редких зверя за миром
в высоких ночных тростниках,
мы хотели б уснуть, успокоив любовью
разгорячённую кровь.



Любовная песнь

Из золотых дуновений
Сотворены мы небом —
О, как мы друг друга любим!

Бутоны на ветках
Птицами стали,
И розы вспорхнули.

За тысячей их поцелуев
Я ищу лишь твои губы!

Из золота ночь,
Из золота ночи звёзды...
Никто нас не видит....

А забрезжит рассвет в зеленях,
Мы замираем —

Лишь наши плечи
Трепещут ещё
Как бабочек крылья.



Примирение

И звезда в лоно моё падёт...
Этой ночью мы хотим оставаться в бденье

И молиться на языках,
Звучанием арфам подобным.

Мы хотим помириться этой ночью —
Так много Бога струится над нами!

Дети — наши сердца, и хотели б
Забыться устало и сладко.

А наши губы хотели бы слиться —
Чего же ты медлишь?!

Не проводи границы
Меж сердцем своим и моим —

Вновь к щекам моим приливая,
В них твоя полыхает кровь!

Мы хотим помириться
Этой ночью.

Мы не умрём, если любовь
Наши сердца сольёт!

Этой ночью звезда
В лоно моё падёт...



Послушай, уже ночь

Вместе тоску я хочу с тобою делить —
Увидеть картины, дотоле невиданные другими.

На улице где-то мертвец сидит,
Он бормочет песни мои под окном

И всё пропылённое лето ими
О подаянии молит.

И за гробами
Мы хотим друг друга любить —

Отважные отроки и цари,
Кто себя лишь самих касаются скипетром.

Не говори ничего! Дай наслушаться,
Как каплет мёд очей твоих...

Нежная роза — ночь, мы хотим
В чашу её погрузиться вместе,

Глубже внутри её затонуть —
Я так устала от смерти.

И если впотьмах
Я не найду синий остров вскоре —
Расскажешь мне о его чудесах?..


Моя любовная песнь

На ланитах твоих прилегли
золотые голУбки.

Но безудержнный вихрь –
твоё сердце:

зашумит в жилах
сладко

кровь твоя  как моя –
им взметённый малинник.

О тебе только думы –
спроси лишь у ночи!..

Ведь никто так не может
играть с твоими руками:

строить замки, как я,
из золота пальцев,

возводить крепостей
высокие башни!

А потом мы с тобой –
с побережия  воры.

Коль со мной ты,
всегда я добычей богата.
 
Ты так крепко меня
прижимаешь к себе,

что я вижу, как сердце твоё
звездится,

как переливами ящериц
полнятся недра.

Весь
из золота ты –

все смолкают уста,
затаив пред тобою дыханье.


Песнь из золота

Во мне перевёрнуто всё
тобой, деворыба!

Сквозь твою чешую
сияет холодно злато.

Я дарю тебе берег,
золота раковин полный –

в которых шумит
кровь этого сердца.

Как сердцу хотелось б
лежать у тябя на лоне

и золотою быть
твоею игрушкой.

С тех пор, как ты здесь,
не вижу я звёзд на небе –

и взгляду уже невмочь
от золотого затменья!

О, ты!
Моя златоночь! Златосиринкс.......



Фараон и Иосиф

Изгнаны фараоном
цветущие жёны –

благоухали они
садами Амона.

Дух зерна
овевает мои рамена –

в нем глава фараона
почила:

золотая она!
И сверканья полна

то раздвигает,
то смыкает волна

веки его
водами Нила.

Но сердце его
в сладчайшем из снов

кровь моя
затопила собою –

десять взалкавших волков
пришли к моему водопою.

Вечно один и тот же сон
фараону снится ночами:

братьев моих видит он
и меня, томящимся в яме.

Став больше колонн,
его длани во сне

тогда к ним простёрты
с угрозой,

но сердце его
в моей глубине

омыто на дне
сладкой грёзой.

И каждой ночью сторицей
слагают уста мои мудро

несметные сласти в пшенице
на наше грядущее утро.


Тихо сказать

Себе ты забрал все звёзды
над моим блуждающим сердцем –

мысли спутались и, витая,
в танце кружить принуждают.

Всегда ты делаешь это,
чтоб меня отовсюду видеть,

и силы моей жизни
от этого иссякают.

Я не могу и вечер
перенести за оградой,

в зеркале тёмном ручьёв
найти своё отраженье.

У архангела ты
очи похитил,

но лакомлюсь я
мёдом разлитой их сини.

Где – сама я не знаю –
идёт ко дну это сердце?

Быть может – в длани твоей,
настигающей плоть мою всюду.



Песнь

Воды встали несметны
за моими очами –

суждено мне до капли последней
слезами излить их.

Как всегда мне хотелось
улететь с перелётною стаей –

на воздушных потоках парить,
задыхаясь, влекомой ветрами.

Безутешна,
как я безутешна!..

Лик, залитый слезами на шёлке луны,
только знает об этом.

Зазвучала молитва кругом –
рассвет подступает.

Крылья я изломала
о твоё отвердевшее сердце.

Наземь пали дрозды
с посиневших кустов,

словно траура розы
всем свитком.

Но во всём затихая,
их щебет ещё

ликованием
тщится продлиться.

Но ещё я хочу
улететь с перелётною стаей.


Осень

Я на пути последнюю срываю маргаритку ...
Мне Ангел саван сшил для лучшей доли —
В миры иные без него смогу войти едва ли.

Тому Жизнь Вечная, кого слова любви звучали.
Воскреснет только человек Любви от Божьей Воли!
В склеп ненависть! Костры её как ни вздымались б с пали!

Столь много я хочу сказать в любви, коль стали
Ветра позёмку возметать, вздымая вихрем соли
Вокруг деревьев и сердец, что в мглистой смоли
По колыбелям прежде здесь лежали.

Мне столько выпало в подлунном мире боли...
На все вопросы даст ответ тебе луна — из дали
Она, завешеной, взирала на меня во дни печали,
Что я на цыпочках прошла, боясь земной юдоли.


Отто Ройттэр
(1870 — 1931) 

Вы берите пожилых

Нам доносит со статистики вершин:
Женщин больше стало чем мужчин.
Оттого мой женщинам совет — 
Оглядеться, раз желанен сей предмет.
Но, прошу, чтоб насладиться, Вас,
Не ищите Вы красивейших сейчас,
И не выбирайте  только меж
Теми, кто и юн теперь, и свеж.
Вы берите лучше пожилых!
Пожилые много лучше молодых,
Так чиновник бывший и пенсионер —
Уважаемей персона, например.
Вы берите, Вы берите пожилых,
Вы как только освежите их,
Будут Вам юней чем до того,
Это лучше ведь чем ничего!

Пожилой, пусть не Адонис всё ж,
Он с мужской персоной даже схож,
Красота уже сошла подчас —
Будет больше он смотреть на Вас!
Если плешь с последней сединой,
Завладеть ей лучше всё ж одной,
А двойной коль подбородок у него,
Хорошо бы взять вдвоём того.
Вы берите, Вы берите пожилых!
Пусть в морщинах прелестей былых,
Завладели что теперь его лицом,
Может, он без них другим концом.
Вы берите, Вы берите пожилых!
Чем упитанней, тем ярче вспых,
Молодую хоть питаешь стать,
Вспыхнет ли на Вас потом — как знать.

В молодых неукротима прыть,
Им ли дома в тапочках ходить.
Пожилой достанет портмоне
К ложу кофе принесёт наедине.
Горячо целует молодой,
Да, с опаскою целует уж седой,
Пусть он в этом деле не Атлант,
Но восполнит всё его талант.
Вы берите, Вы берите пожилых!
Чей в хозяйстве опыт мудро-тих,
Молодой целует впопыхах,
Чтоб  потом сказать Вам о долгах.
Вы берите, Вы берите пожилых!
Пусть целуют реже всё ж иных,
Но целуют всё же подлинней,
Что надёжней до исхода дней.

Молодых нет, чтоб иметь их на дому,
Старых мальчиков берите потому,
Их достаточно с манящей сединой.
Может, увлечётесь Вы и мной?
Я себя рекомендую, лучше нет,
Так как я надел красивый  свой жилет.
А любить издалека милее Вам?
Напишите — я приеду сразу сам.
Вы берите, вы берите пожилых!
Это радостно иметь их как живых.
Перед  Вечностью они верны во всём,
И становятся вернее день за днём.
Вы берите, Вы берите пожилых!
В поцелуях вечно мука их,
Ведь целуют уж не для проказ,
Думая, а вдруг в последний раз.



Христиан Моргэнштэрн
       (1871 — 1914)


Гимн братства висельников

О спутка жутких жизни пут —
мы на дратве все виснем тут!
Паучья сеть, жерлянок хор,
да ветер чешет на пробор.

О ужас, ужас, подлых ков!
«Ты проклят!» только в смехе сов.
Свет вдребезги звёзд у Луны.
Но цел ты с внешней стороны.

О ужас, спутка всех веков!
Коней ль вам слышен стук подков?
Сыча «бах-бух! ах-ух...» окрест
под таль, и хмарь и синь с невест!


Песня висельников к Софи

СофИ, моя ты кат-деваха-плаха,
мой череп поцелуй без страха!
Да, правда, мой уж рот,
дырой, где чад, влечёт —
но знатная добра ты и для праха!

Софи, моя ты кат-деваха-плаха,
погладь и череп мой без страха!
Да, правда, кто-то снёс
с него вихры волос —
но знатная добра ты и для праха!

Софи, моя ты кат-деваха-плаха,
в глазницы черепа мои взгляни без страха!
Да, правда, звёзды глаз
склевал орёл за раз —
но знатная добра ты и для праха!


Нет!

Шторма ль свист?
Хает ль глист?
Зов
Сов
С башни льдист?

Нет!

Верёвки то конец,
тучный где петли венец,
что, давясь, хрипел-икал,
мерин как б, кто хоть устал,
но в голопе бы тропой
всё искал бы водопой
(чей б под ним родник плескал).


То Молитва

Косульки молятся средь сумрака ночного
                уж с полвосьмого!

                До полдевятого!

                До полдесятого!

                До полодиннадцатого!

                До полдвенадцатого!

                Двенадцать!

Косульки молятся средь сумрака ночного
                снова и снова!
Они сложили вместе, чтоб молиться
                свои копытца!



Большое Лялюля

Кроклоквафци? Зэмэмэми!
Зайокронтро — прафрипло:
Бифци, бафци; хилялэми:
квашти башти бо …
Лялю лялю лялю ля!

Хонтраруру миромэнтэ
цаски цэс рю рю?
Энтэпэнтэ, ляйолэнтэ
клеквапуфци лю?
Лялю лялю лялю ляля ля!

Зимарар коз мальципэмпу
зильцуцанкункрай(;)!
Марйомар доз: Квэмпри Лемпру
Зири Зури Зай()!
Лялю лялю лялю лялю ля!



Двенадцать-Одиннадцать

Как левую руку 12-11 вновь вознесёт —
В стране на часах сразу полночь пробьёт.

Пруд слушает это с разинутым ртом.
Скуленье собаки оврага чуть слышно при том.

А Доммэль-река, потянувшись, сквозит тростником.
Со мшарника жаба следит за ночным мотыльком.

Улитка вся спряталась в доме кручённом своём,
В картошине — мышка,  довольна жильём.

Мерцающий свет сам устроил привал
На ветке, что ветер на днях поломал.

СофИ вновь виденье о луноовце:
Как та Высший суд посещает в чепце.

Вновь висельным братством смердит на ветру.
В селении стонет ребёнок в недужном жару. 

Губами к губам два прильнули друг к другу крота,
Ну как обвенчавшись, впервые супругов чета.

А в мрачном лесу злобный ночи кошмар,
Тряся кулаками, свой выпустил пар:

Поскольку он с путника пёстрый чулок
Под вечер всё ж топью с ноги не совлёк.

И ворона Ральфа, кто мрака мудрец,
Доносится: «Кар! Всё конец! Всё конец!»

Как левую руку 12-11 вновь опускает — страна
Во власти опять глубочайшего сна.


Луноовечка сна

Луноовечка сна стоит на дальнем поле.
Её стрегут всё боле и всё боле.
Совсем одна луноовечка сна.

Луноовечка сна срывает стебелёчек
и к дому своему идёт меж кочек.
Совсем одна луноовечка сна.

Луноовечка сна, сказав себе из сна:
«Я часть вселенной, что темна.» —
совсем одна. Луноовечка сна.

Луноовечка сна — к утру мертва она,
светла хоть плотью. Солнца плоть красна.
Совсем одна луноовечка сна.



Овечка сна

Спокойной ночи — ах, овечка сна (в кои-то веки!).
Над нею кровлей закрывает веки
её измысливший, задув свою свечу:
он передал себя сему всему, в отваге
пера оставив росчерк  на бумаге,
как своему же палачу.


Воронки

Две воронки шествуют в ночи.
Через них течёт как воск свечи
           белый свет с луны
                из тишины
                по пути
                везде
                и т.
                д.




Ворон Ральф

Ворон Ральф во снах своих
ухать в ночь охоч-охоч —
некому ему помочь,
ворон Ральф, тих-тих,
там, валун где ворОн,
сам себе поможет он,
ухать раз охоч-не прочь,
тих-тих, ухать в ночь.

И тумана вот жена
хочет ухать в снах своих,
что же хочет тут она,
ты пойми, тих-тих:
ох — вздох, снова — ох,
ухать хочет кто —  не плох,
ухать раз охоч-не прочь,
тих-тих, ухать в ночь.

Но как год, мал-мал,
ухать где охоч-охоч,
ох-ох, миновал,
тих-тих ты в ночь —
тут ворон лежал,
мёртв-мёртв, ал-ал,
тих-тих, ох охоч,
ухать в ночь бы не прочь.



Весенняя песня висельников

Весна — у нас волос хоть нет,
счастливая эпоха!
Из ветки вот свища на свет
росточек лезет, кроха.

Его колышет ветер, нем,
туда-сюда, как в поле.
Мне так: я был б снова тем,
кем мне не быть уж боле.



Ночной псалом братства висельников
        (для пения на том свете)

Одиннадцать уж половиной на Луне-Часах,
«О, Боже, помоги!» — тут я воплю впотьмах.
Как безрассудно там, невдалеке,
Поёт жерлянка в тростнике.

У-у, у-у, у-у, у-у —
звучит всё время и опять во мгу!
Ведь я могу на жабью зычность дум
обидеться, и буду лишь угрюм.

О замолчи же, гнусная ты пасть!
А то сожрёт конь-серебриста-масть!
Сожрёт тебя он как сухой овёс —
молчи-молчи, болотосос!

 —  —  —  —  —  —  —  —  —
 —  —  —  —  —  —  —  —  —
 —  —  —  —  —  —  —  —  —
 —  —  —  —  —  —  —  —  —
 —  —  —  —  —  —  —  —  —

Одиннадцать в трёх четвертях уж на Луне-Часах,
«О, Боже, помоги...» —  развеяно впотьмах!
Но в ближнем тростнике (никак!)
уж серебристый появился тот рысак!



Проблема

Двенадцать-Одиннадцать стонет в проблеме:
«Зовусь неудобно я в этой системе,
как если бы зван Три-Четыре был тоже
я вместо Семи, о прости меня Боже!»

Двенадцать-Одиннадцать, да посмотри —
С сегодня зовёшься ты: все Двадцать-Три.


Новые твари, предложенные Природе

Воловоробей
Верблюдоутка
Дожделев
Горлицежерлянка
Выстрелосова
Китоптаха
Медузоклоп
Поясобуйвол
Павлинобык
Хоровей
Пилолебедь
Морсомопс
Винопинчер
Игрошторм
Совечервь
Носорогопони
Гусешкваркоцветик
Человекохлебодрево



Ночная картинка

ДворОвая собака за забором.
(«Внимание! Собака!»)
Дворовая собака за забором
среди ночного мрака.
Она стоит с горящими глазами
у с мебелью повозки в стыни.
Ушёл хозяин. Ночь со звездАми
по тёмной сини.


Колено

Одно колено шествует по миру.
Колено, остального нету, лишь оно!
Не дуб! Не плащ-палатка, что к мундиру!
Одно колено, лишь одно.

Солдат, кто на войне сражался смело,
весь ранах был — и вот, смешно,
Одно колено только уцелело,
святым б как заговорено.

С тех пор и шествует по миру
Колено, остального нету, лишь оно.
Не дуб, не плащ-палатка, что к мундиру.
Одно колено, лишь одно.


Стон

Стон бежал на коньках по полночному льду,
грезя счастьем с любимой свиданья.
Это было зимой на замёрзшем пруду
где у города светлые зданья.
И, желая любви, после стольких невзгод,
стон вдруг замер, охваченный жаром —   
и под ним начал таять безудержно лёд...
И с тех пор стон нам виден лишь паром.   



Кресло-качалка террасы

Я кресло-качалка террасы
качаюсь одна на ветру.

Я кресло-качалка террасы,
как холодно здесь поутру.

Со мною качаема днями
и липа, а слёзы утру —
увижу: ешё кто же с нами
качаем, дрожа, на ветру.


Покаяние червяка

Живёт в одной ракУшке
червяк, ничтожно мал,
кто о любви к подружке
мне сердцем нашептал.

А сердце, хоть малютка,
полно любви вины.
Вы думаете шутка?
Не будьте так умны.

Живёт в одной ракУшке
червяк, ничтожно мал,
кто о любви к подружке
мне сердцем нашептал.


Жёнушка за прялкой

У домика скользит луна
языческой весталкой —
в селенье северном одна
всё жёнушка за прялкой.

Она прядёт. А спросишь, мол,
на что же это в стужу?..
Поймёшь — на светлый то камзол,
что стать украсит мужу.

У комнатки скользит луна
языческой весталкой —
в селенье северном одна
всё женушка за прялкой.



Ночешельма и семихряк
или счастливый брак

Как с ночешельмой семихряк
вступил в совсем законный брак —
о, горе!
Тринадцать отпрысков, зачав,
имели: первый — волкодав
и лани две за ним (второй и третьей) вскоре.

Четвёртая — ворономышь,
Улитка — пятая — глядишь:
на ней ракУшка-дом — о чудо!
Шестой — сычонок был добряк,
седьмой — опять же семихряк,
в Бургундском жил — да и не худо.

Восьмой же броненосец был,
девятый — тот совсем не жил —
о, горе!
Оставшихся туманны дни,
но кем бы ни были они,
был этот брак счастливым и при море.



Оба осла

Осел, кто мрачен был, идя по кругу,
Изрёк и этим омрачил свою супругу:

«И я столь глуп, и ты  глупа —
В могилу нас пускай сведёт сия тропа.»

Но, так как чаще не случается такое —
Остались жить на радость эти двое.



Цветок обоев

Цветок обоев нежен я,
и всё полно лишь мною,
не под луной пусть жизнь моя —
цвету любой стеною.

Не наглядишься на меня,
будь я и клевер-кашка,
а льни ко мне в прыжках коня —
сойдёшь с ума, милашка! 



Вода

Бессловесная всегда
убегает прочь вода,
а вот было бы не так —
говорила бы как всяк:

К пиву хлеб, к любви и вера,
что не ново для примера.
Это кажет, что везде
лучше всё ж молчать воде.   


Бутылок пара

Бутылок пара на скамейке парка,
одна толста, но к ней стройна товарка,
хотели б заключить законный брак,
но нет того, кто посоветовал бы — как?

И парой глазок, сблизясь, смотрят обе,
страдая в небо в пустоты ознобе,
но никого не шлют из горних мест,
кто взял бы замуж этих двух невест.



Песня о блондинке-пробке

Блондинку пробку отразил
серебряный поднос, неся заказ,
однако у неё нет сил
себя увидеть в нём, да нет и глаз!

Но всё ж она сорвАлась вниз,
где ближе стал ей образ свой,
поскольку с высоты под нею бриз
в поднос её швыряет головой.

Вознёсшись, человек, и ты
вселенной отражён! Но всё ж,
коль ты низвергнут с высоты,
с твоим ли случай с пробкою не схож ? 



Претенденты на корону

«Граф РеомЮр, я, ненавижу вас,
вы для меня страшней позора!
Лишь Цельсию вы служите сейчас,
вся ваша отщепенцев свора!»

Король же Фаренгейт ел у окна,
в углу, свой мусс и воздыхал в печали:
« О, Боже, были ж так прекрасны времена,
когда по мне всё измеряли!»



Филантропично

Тому, кто весь на нервах на лугу,
было бы лучше, если б он на нём не лёг,
ведь видит сам же, что, как я понять могу,
он без того бы худо-бедно жить всё ж смог.

Едва лишь он возляжет средь травы,
полезут черви с мошкорою прям в глаза,
тысяченожка, крот-сексот у головы,
и в небе надвигается гроза.

Тому, кто весь на нервах на лугу,
встать будет лучше, если лёг он, чтоб найти
на это парадиз другой ( а вот в каком кругу?)
а с луга (так для полупробы прочь) уйти.



Под Временами

Perfekt и Imperfekt уже давно
совместно пьют шипучее вино.

И за Futurum в чоканьях их  «Prost!»
(Но можно опустить, о чём же тост.)

Plusquamper и Exaktfutur
моргают только, наподобье дур.



Сон служанки

С утра служанка шепчет, чуть дыша:
«Всю ночь сегодня я качала малыша,

головка сыра у него аж головой,
а у макушки рог такой кривой!

Подумайте, из соли, рог литой,
и шёл же есть, а после — »
                «Стой,
Закройка пасть, — кричит хозяйка, — или я...
И за уборку, слышь, Цэ-ци-ли-я!»




Героический пудель

Пудель, шерсть чья смоль была,
вечером ещё мила,
мрачен, точно ада паль,
даме, чей довёл рояль,
взвыл: (о в этом боли след
от цены любви побед!)
что встал с криком петуха
с гривою, как старец сед,
хоть с ней не было греха!



Песня чаек

Все чайки нам на трапе,
как если б Эмма звали.
Они все в белом драпе,
чтоб дробью в них стреляли.

Я в чаек не стреляю,
я рад живым им рядом
и хлеб им припраляю
зардевшим виноградом.

О люд, нет не дождёшься,
что их в полёте схватим.
Раз Эмма ты зовёшься,
будь рад, да и под стать им.



Два корня ели

Два древлих корня ели, на весу,
под ней беседуют в лесу,

и у верхушки ели, в хвое,
звучит, чем обменялись эти двое.

И там же, на ветвях при них,
сидела белка и чулки вязала для двоих.

«Тень» корень говорит один, другой на это: «хрень».
Уже достаточно и этого за день.


Из  «Пальмштрём»


Пальмштрём

Пальштрём стоит поблизости пруда,
развёртывая носовой платок, что ал:
дуб аппликации, что был пришит туда,
напомнил юношу, кто том стихов читал.

С почтенья робостью, с почтенья немотой
пред вдруг открывшейся для взгляда красотой,
Пальмштрём сморкаться не рискует, он тот сыч,
в ком надругательств жажду нрав извёл, как бич.

И снова нежно сложен им платок,
что для сморканья был уже готов.
И нет того, кого на сопли он обрёк,
его кто б проклял (где же сопли!) с гневом слов.



В посёлке Богемии

Пальмштрём с фон Корфом в длительном вояже
Богемии посёлок посетили даже,

но непонятной им осталась говора основа
от первого и до последнего в нём слова.

Да и фон Корф (для новых рифм сопровождая)
растерян был, внимая речи края.

Однако счастьем засиял его потухший взгляд,
когда с восторгом ехал он назад —

в недельной хронике своей он пишет в это год:
«Вновь впечатление — чистейший мёд!»



На север

Пальмштрём от нервов сам не свой —
от этого стал спать на север головой,

поскольку — на восток, на запад, и на юг,
ему томит, вдобавок, сердце как недуг.

(Подобное случалось уж в Европе,
но в тропиках — лишь при потопе.)

Подобное известно двум учёным,
кто в этом Диккенса чтут уличённым,

и объясняется, пролив на это свет,
как магнетизм иных планет.

Пальстрём ж целИт себя, как до него не смели —
на север правя изголовие постели.

И уж случается во сне, что, наконец,
он слышит, как полярный лает в ночь песец.



Лишь западо-восток!

Когда знакомится фон Корф с Пальмштрёма сноученьем,
в него вливается то лёгким, но мученьем,

поскольку собственные думы привели,
что спится лучше по вращению Земли,

и он, как только лег на нужный бок,
всё тело устремляет на восток.

Но всё ж в жующей шутке Корф изрёк:
«Нет, мой Диван решил: лишь западо-восток!»



Целительный сон

Перед 12-тью экспертами Пальмштрём
им демонстрирует «ДополунОчный сон»,
целительную силу чью крепит во сне своём.

Когда к 12-ти он сам собою пробуждён,
уже экспертов  полусон сморил,
а он, как молодой кобель, весь полон сил. 


Ваятельное

Пальмштрём ваяет из своих перин
импрессии, как в мраморе —  гуртом:
богов и демонов, людей и бестий-образин.

Экспромтом, пуком ухватив перины пух,
он прыгает назад, проверить чтоб при том,
как лёгкокрыл творца в нём славный дух.

В игре же светотени он
зрит Зевса, Рыцаря, мулата-бегуна,
путан, и морду тигра, и мадонн,

и грезит: Вот Ваятелем бы — им
была бы Слава Старины бы спасена —
то был залит бы солнцем древний Рим.



Комки

Пальмштрём из ящика стола берёт листы бумаги
и в комнате везде кладёт, таинственен как маги.

Потом он там же каждый комкает листок
И оставляет к ночи там уже комок.

И оставляет на ночь в комнате комки,
Чтоб, коль проснётся вдруг желанью вопреки,

Чтоб, коли ночью вдруг проснётся сам не свой,
услышав шорохи комков, и клокот горловой

в нём заклокочет ночью тайной чьих-то ков,
услышать всё под шорохи комков...



Защита от шума

Пальмштрём усердно создаёт свой шум:
частично как защиту от чужих шумов для слуха,
частично ширмой от чужого (третьего ли?) уха.

Так кабинет его (такой желал бы вольный ум!)
весь в трубах отопления, чей водяной самум
даёт сносить шумы иные огражденьем дум

при монологах, длящихся часы, хотя один
он, как оратор знаменитый из Афин,
который всё рычал в огне пожара, споря,

и с Демосфеном схож на берегу, у моря.



Bona fide

Приехав в город, где он не был до того,
Пальмштрём вдруг видит по брусчатке: дождь!
И раскрывает зонт, что был с собою у него.

Но в небе абсолютно нет движенья:
ни туч, ни ветра дуновенья.
Хотя, позволено иметь, что дождь всё ж, подозренья.

Поскольку мостовая хитростью властей,
да, Магистрата, тут окроплена для впечатленья.
Всё добросовестно, да: Bona fide для гостей.



Наука

Раз всё-таки решают оба, чтобы,
отбросив «но и если», ради пробы

с теориями их, как их докукой,
встать на колени перед подлинной наукой.

Наука ж, как известно всем из фолиантов,
не почитает всяких дилетантов,

а изо рта её звучит под спазмы
одно мурлыканье: «Фантазмы»,

затем она склоняется корягой
над специальною бумагой.

«Идём! — Пальмштрём, желая быть тактичным,
бросает Корфу, — Остаёмся с личным!»



В зверином костюме

Пальмштрёму подражать зверям по нраву,
поэтому он юных двух портных привлёк,
звериные костюмы шить в короткий срок.

В одном таком, к примеру, он сидит как в ворон
на дуба верхней ветке, чтобы свысока
смочь наблюдать на небе облака.

Частенько он в обличье сенбернара,
уткнувшись мордой в лапы, видит сны:
как путники в снегах им спасены.

А то плетёт сам паутину из шпагата,
и пауком сидит в её сети в своём саду,
весь день, посередине, на виду.

А то плывёт он пучеглазым  карпом
вокруг фонтана своего пруда,
и разрешает детям корм бросать туда.

Бывает, что он в аиста костюме
висит при цеппелина фюзеляже
и достигает так Египта даже.


Деноночелампа Корфа

Фон Корфом «Деноночелампа» изобретена:
тот, кто ввернуть её не прочь,
и светлый день, задолго дотемна,
сам превращает тут же в ночь.

Когда на рампе Корф конгресса
всем демонстрирует эффект её раз пять,
никто, при  всём наличье интереса,
не может ничего понять:

как при вращеньи лампы наступает мрак —
звучит овация в ответ,
затем электрик Мампе зван (одет во фрак),
которому кричат: « Зажгите свет!».

Но факт, что только Корфа лампе
на деле вот такое смочь,
что день ей превращён уж в ночь,
всё ж  не доказан даже хэрру Мампе.



Корфовы часы

Корф изобрёл часы, чей стрелок ход,
Поскольку обоюдоостры те на взгляд,
Направлен половиною вперёд,
Другой же половиною назад.

Они показывают два и десять вместе с тем,
одновременно три и девять на часах,
и кто глядит на них — уже совсем
пред Временем теряет всякий страх.

И в этом Корфовых Часов эффект,
в чьём Янусовом ходе ясно лишь одно:
(но для того и мыслился проект)
Само собою Время в них упразднено.



Часы Пальмштрёма

Часы ж Пальмштрёма принести должны,
мимозно были чтоб их действия нежны.

Кто их попросит — получает тот.
Уже случалось и не раз такое вот:

просимый с чувством, возвратит их ход
часок назад, а может забежать вперёд

на час, на два и три, и все их обретёт,
кто просит, так как в них участие найдёт.

В отличие от всех часов, имеющих завод,
в часах Пальмштрёма не играет роли ход:

да, это механизм сложнейшей из систем,
но всё ж с нежнейшим сердцем вместе с тем.



Узнаванье запахов Корфом

Корф в Узнаванье запахов — гигант.
Но мир вокруг не признает сего.
И фраза: « Мы не чуем ничего!»
Парализует в нём его талант.

Он пишет, как Стендаль, грустя,
В одной из книжек записных:
«Лишь только много-много лет спустя
Я стану понят большинством живых.»



ЗапахооргАн

Пальмштрём создал свой мощный ЗапахооргАн,
и им концерт с «Чохоприправ-сонатой» Корфа дан.

Начало темы из триоле-альпо-трав
Затем акаций-арией всех радует, объяв.

Но в Скерцо вдруг, нежданно так всерьёз,
меж эвкалиптами слышны и бризом тубероз

три знаменитых Чохоместа несколько минут,
что Имя всей сонате в мире создают.

Пальмштрём ж во время исполнения синкоп
со стула падает, свалившись как в окоп,

в то время как за письменным столом
Корф к новым опусам несётся напролом.



«Аромат»

Возбуждены от Корфа «Запахосонат»,
друзья открыли заведенье «Аромат»,

в котором, коротко коль излагаем,
продукт гостями не глотаем, а  вдыхаем.

К примеру, мелкие монеты бросят в автомат —
бальзамогорны стен вдувают аромат,

заказанный раздутым гостя носом,
и тот с восторгом пользуется спросом,

одновременно на экране с этим к аромату
картина с блюдом возникает — и за ту же плату.   



Мировой курорт

Пальмштрём основывает мировой курорт.
Заняв вершину у горы, как дивную корону,
он создаёт безветренную зону,
где как леченье практикуют, так и спорт.

Так, с помощью гигантской центрифуги,
напоминающей собой большой отель,
он шлёт назад любую грозную метель,
спокойными творя от вьюг досуги.

Недостижимая для холодов гряда,
недостижимая и фёном,
цветёт лечебница здоровья бастионом
и даже в зиму иногда.



Мышеловка

1

Пальмштрём не держит в доме никакого сала
Для мышеловки, чтобы мышь спать не мешала.

Корф тронут мукой, другу что терпеть,
Из мелкой сетки мастерит ловушку-клеть.

И в клеть он помещает к ночи друга
Со скрипкой — от бессонницы недуга.

И ночью, озарённый звёзд лишь светом,
Пальмштрём играет менуэт за менуэтом.

И, так как он игрой своей чарует тишь,
Под чарой в клеть к нему заходит мышь.

И тихо-тихо дверь за ней затворена,
Что даже не заметила она.

И перед ней, поникнув головой,
Пальмштрём тут сон вновь обретает свой.

2

Корф утром, применив большой домкрат,
На воз с усердьем грузит «аппарат»,

Как мебели то был бы перевоз,
Воз тянет мощный  конь-тежеловоз

В далекий от жилья Пальмштрёма лес,
И там, среди его густых древес,

Где глубиной полна так тишина,
Вновь пара освобождена.

И первой мышь выходит на свободу,
Затем Пальмштрём, такому рад исходу.

И новой родине мышь несказанно рада,
Ей леса не страшна совсем громада.

Пальмштрёма с Корфом же, лишившися забот,
Воз просветлёнными назад, домой, везёт.



Пальмштрём соловью, который не даёт ему спать.

«Не хотел б ты в рыбу обратиться
и в напевах быть уже не птица?
Невозможно ведь уже инАче,
что к полУночи, когда мне сна отрада,
мне не знать её от твоего надсада!
Рыбой стань, а знатен, так тем паче!

И жена в гнезде была бы не в обиде,
коль предстал пред нею в кАмбалы ты виде,
в кроне успокаиваясь кровью,
иль крылатою макрелью к ней для дела
ты взлетел бы славно, Филомела,
сделай это, мне воздав, с любовью!»



Европейские книги

Корф негодует, и его уносят стопы,
когда он только видит книги из Европы,

в нём пониманья нет ума —
как вынести все эти центнеры-тома.

Его мутИт — как может Дух опять
в гробоподобьях оных пребывать,

раз лёгок Дух, так должен быть и он
во что-то лёгкое для сбыта помещён.

Но европейца тронет только тот,
кто в деревянный загнан переплёт.



Жрица

Уж дремлет пАгода в сапфире небосвода...
Из храмовых ворот выходит для моленья
Танг-ки-ай-и — хранительница поселенья
от зыби в жизни и её ужасного исхода.

Слышна из уст её лунному свету ода
Танг-Ванга — императора, цветами умиленья
пирог в руках её сияет восхваленья
с короной в форме крохотки-комода.

Она идёт от храма, миновав  дорожку,
семью, из тростника для флейт, мостами
к могиле пса, забит был коий месяцу в угоду,

И крошит медленно пирог свой в жертвенную плошку,
и месяц манит к ней согнуться тонкими перстами,
и, губы вытянув, ему в уста влагает оду...



Сюртук

Сюртук, ещё носимый днём,
весь погружён в ночную тишь,
лишь сквозь пустой рукав на нём
крадётся мышь.

Лишь сквозь пустой рукав на нём,
крадётся привиденьем мышь...
Сюртук, ещё носимый днём,
весь погружён в ночную тишь.

Весь погружён, носимый днём,
у ночи на коленях, молча, в тишь,
весь погружён, как мышь, что в нём,
прокравшись лишь.


Ноктюрн в белом

Окаменев семьи идиллия,
из ледяного мрамора точь-в-точь
все на коленях, посредине лилия,
в кругу семейном посредине лилия
в убийственно-глухую ночь.

Бель лилии ещё нежнее
окаменевших бели ледяной,
бель лилии ещё нежнее,
но бель окаменевших всё влажнее
под белью проливаемой луной.

О лилия, семьи идиллия,
луна, и слёз сдержать им всем не смочь,
идиллии семьи вигилия,
в бессилии у тьмы вигилия
в убийственно-глухую ночь.



Корф в Берлине

Корф — всем достаточно уже  известен он —
решил завоевать  Берлин,
куда Экспрессом Времени вметён.

В Берлине же он принят как один
из тех... кого не привечает сноб,
так как подобных там полно уж мин —

не женских иль мужских особ,
но безусловен, очевиден Дух,
незримый, не узреть кому б лишь чтоб.



«Обед-газета» Корфа

Корф изобрёл «Обед-газету»:
как кем-то разворот её раскрыт —
становится тот тут же сыт.
И это без того, что стол накрыт,
какой-нибудь другой еды, чтоб съесть.
И каждый, даже в ком отчасти мудрость есть,
в обед спешит её прочесть!


Корф изобрёл вид шуток

Корф изобрёл вид шуток, от которых лишь
в уморах через многие часы лежишь.

Так: кто их слышал, хоть от скуки был бы хмур,
в себе их носит как бикфордов шнур,

а ночью вдруг в постели, шутки в ком,
младенческим взорвутся хохотком.



Ветробрюки

У ветробрюк портного-мастера Аморфа
уже готов заказ Пальмштрёма и фон Корфа:
комплектов пара (за один присест!)
рекомендованных для норд-норд-вест.

Обшиты, оба тут же с вихрем в споре
пересекают сушу норда как и море,
таскают негодяев за чубы где вонь,
а добрым под котлом раздут огонь.

Метеоролог, их завидя, страшно изумлён,
в смущении впервые в жизни рдеет он,
так как фенОменом пред ним как новая скрижаль —
видна у службы людям ясная мораль.



Пальштрём как ночь

Пальмштрём как ночь хронометр кладёт,
его чтоб тиканье не раздражало слуха,
в сосуд где опий иль эфир, чтоб мокнул тот.

С утра он достаёт хронометр «со дна»
и, присягая для его поднятья духа,
кладёт уж в кофе, чтоб взбодрить «со сна».



Кабинетный воздух

Корф кабинетный воздух создаёт,
что так напитан, что любой предмет
в нём вОткнут остаётся, совершив полёт.

Держатель перьев, хоть, к примеру, взять,
когда не может больше Корф писать,
так как служанка в дверь вновь чем-то бьёт —

Корф сразу алиби держателю даёт:
что либо где-то в воздухе посередине тот,
иль где-то в ней, где многое влечёт.


Полотна

Полотна, что, перевернув лишь, вешают на стену,
где голове дарован низ, а верх — ногам, для зренья
меняют часто, к изумлению, их цену,
из царств Фантазии неся всем откровенья.

Пальмштрём, кто рано понял суть эффектов,
сим стилистическим приёмом полнит помещенье,
и как художник крупных лишь объектов
всех в небывалое приводит восхищенье.


Персоновесы

Корф Конструированье радует весами,
где фунт за фунтом взвешенной персоны
считают вместе колокола звоны.

И звон определяет вес, какими б телесами
ни обладали люди, даже мелкого замеса — 
любому вес всё ж сообщит ся весомесса.

Лишь Корф не издаёт сам перезвона
как невходящая в круг взвешиванья веса,
(в круг бюргэрский) конструктора персона. 


Полицейская лошадь

Пальмштрём устроил полицейской лошади показ,
которая гнёт уши всякий раз,
число считая капель, из каких концов
кто пролил, так и пуговиц штанцов.

Никто отныне не идёт на риск,
поскольку лошадь всем предъявит иск.
И на дорогах, как пример статистики нам дан,
Растёт число культурных горожан.
 


Venus-Пальмштрём-Anadyomene

Пальмштрём порой желает раствориться
как соль в любом с водой стакане,
особо — на закате солнца, но не ране.

И он покоиться желал бы до восхода солнца,
и вновь явить себя (собрать) в солёной пене,
о: Venus-Пальмштрём-Anadyomene...


Сравнение

Пальмштрём качается как ветка на ветру...
Когда Корф спрашивает о причине,
Пальмштрём речёт: что нежное раздумье ныне,
с малюткой-птичкой схоже, кто на ветку села поутру,
его коснулось в кабинетной нише,
и он качается как ветка на ветру,
весь трепеща  от полученья дара свыше.


Умозрительное

Порою, пристальное в зеркало гляденье
приносит наслаждение Пальмштрёму,
так: в дымке амальгамы он как откровенье

провидит бабочек пыльцу культуры Майя
дыханьем рта, что с мира сдунет дрёму,
от смрада шельм его освобождая.


Пальмштрём чтит непогоду

Пальмштрём чтит очень непогоду,
так как тогда покоя больше всем вокруг,
ведь ограничен тою суетни досуг,
и вновь достойней жить людскому роду.

Уже одно, что небо зонтика вполне
символизирует людскую суть:
не поддаваться вечной толкотне,
так мудро, хоть, увы, ещё не жизни путь.

И по пустым проулкам или в чистом поле
Пальмштрём, идя, от туч прикрыт зонтом,
рад, что праобраз человека всё ж по высшей воле
космологичность в нём хранит при том.


Из «Пальма Кункэль»


Тётка Кункэль

Пальма Кункэль с Пальмами родня,
остальное неизвестно до сего им дня.
Неизвестной быть желая, без забот
для себя самой одна она живёт.

И о тётке Пальме Кункэль потому
нем хронист, лишь иногда ему,
коль сама решит из теми выйти, став видней,
удаётся верно что-то сообщить о ней.

Но пока её не видел белый свет,
также в будущем ей в этом прока нет.
Уж одно, её что имя здесь звучит, скажу:
полностью противоречит тётки типажу.


Слово-Искусство

Пальма Кункэль говорит — то знаем мы — 
но, конечно, не народ как Тьмы.

Речь у Пальмы не бежит, что твой ручей,
к солнцу — никогда, всегда до солнечных лучей.

Чуждая беспомощности взвытий,
Пальма спросит лишь при крупном из событий.

Гномов никогда не спросит, только великанов,
никогда: ну как дела их станов.

О погоде слов в ней нет и про портного,
о проблемах и у той и у иного.

Так она всегда свежа в необходимом,
ибо дуновенье слов не душит дымом.



Лоре

«Как имя попугая?» — фраза эта
теперь не получает никогда ответа.

Тот был один уж раз представлен: «ЛОре» —
недели был затем с тоской во взоре.

Но позже справился он с этим, как с недугом,
Пёс Фритца Кункэля когда ему стал другом.



Лорус

Фритц Кункэль пуделя имел, кто некрещённым был,
когда его тот у фон  Корфа брата сводного купил.

И Фритц, одна из самых щедрых в помощи натур,
узнав, что попугай от «Лоре» стал тоскливо хмур,

решение за этим принял, так как мудр был он:
чтоб в утешенье ЛОре — ЛОрусом был пудель наречён,

поскольку, если в мире есть родство имён,
крещён кто с ними — не бывает оскорблён!

Корф сам затем провёл обряд, как требует канон —
чем Лоре-попугай был сразу исцелён.



Тот кот

ЛОрусу, коего влечёт забот круговорот,
встречается лишь первый в жизни кот.

Кот, крив, традиционно-бел — но вдруг
его спина от страха полукруг!

Лорус же нежен, победив испуг:
«Pax vobiscum, сопутник-друг...»



Противоречия

Цэцилия же нелюбима попкой-ЛОре,
что к оскорблениям приводит вскоре,
поскольку ЛОре чует в буднях шлюхи,
противоречья мозговой разрухи.

Те, может, будут правы, кто б сказали,
что ся служанка так плоха едва ли,
и пункты прегрешений вы найдёте
в глазах у Лоре лишь в конечном счёте.

Но Лорус для Цэцилии — отрада.
И тайно бедного он утешитель чада:
так пыль сметает, коль служанку сморит дрёма
своим хвостом в квартире у Пальмштрёма.


Борода

ЛОрус может, признан властью как фенОмен,
полицейским псом служить, доход чей скромен.

Долго он на это всё ж не шёл,
так как выбор необычно был тяжёл.

Сердцем он хотел служить бы людям всем,
но и Зло им служит вместе с тем.

Ну а он, хоть пудель с бородой,
не судья всё ж над людей бедой.

Так, в конце, решенья чтоб достичь,
бороду Пальмштрёму он даёт остричь,

разрешив себе, чтоб каждый в жизни крен,
в том и в этом был без перемен.

Но едва без бороды он вышел из ворот,
как тяжёлый уж конфликт его вновь ждёт.



Мопсова жизнь

Порою мопсам хочется в усладах
сидеть на тёплых каменных оградах

и с высоты поста в надуличном эфире
в покое всё вкушать, что им готовят в мире.

О, Человек, будь пред собой  в засаде —
а то ты тоже мопс лишь на ограде. 



Заблуждение

Люди перед домом или что-то —
нет, не люди, а деревья всё же,
люди (заключает Отто)
люди — всё же сны, похоже.

Всё в неясности своей постыло,
ничего не выявить в заблудшем:
то, что есть и будет или было,
и ненужно вовсе в самом худшем.



Vice versa

Что заяц бы сидел на Поле Веры,
и это видел б кто-то — не сыскать примеры.

Но при наличии бинокля неизбежно всё же,
что наблюдаем и с усердием, похоже,

пусть с гору хоть, владельцем-человеком —
и с ложку гномик век за веком.

За человеком ж наблюдает вместе с тем
сам Бог, кто мягок, глух и нем.



На  планете мух

На населённой мухами планете
нет вовсе жизни людям никаким:
ведь то, что люди мухам делают на свете,
то мухи делают на их планете им.

Так: там висят на клейких лентах
одни совместно на окне,
другие стынут в экскрементах
и в скисшем плавают вине.

В одном людей всё ж превосходят мухи,
на их планете верно чтя уют:
не испекут нас с пирогами их стряпухи,
и по ошибке с пивом нас не пьют.



Вот белка

Вот белка — место что ни ночь,
менять для жительства не прочь.

И так же мы: в вечерний час
трактира стол встречает нас.

Кто знает — чем от нас теперь
всё ж отличается сей зверь?

В отелях тож: к тому еда
(что духом станешь — не беда!)

А в «Золотых уж Людях» ты —
сам Соло, раз столы пусты.



Январская медитация лошади дрожек

От шкуры валит пар и из ноздрей наружу —
как тянет газы из меня январь в такую стужу.

Да я давлю уже на атмосферу,
как Клячей Лунного Двора была б, к примеру!

Лишь не хватает, чтоб кроваво раскалилась силой —
Сиянья Северного я б была Кобылой!!

А сзади парить в звёздах твердь не прекрати —
туманоплесенью была б для Млечного Пути!!!



Глаз мыши

Какой-то мыши алый глаз
глядит там, где в нору их лаз,

и в сумраке пылает вот —
и в сердце будто молот бьёт.

В чьём сердце? Да в моём, поверь —
ведь предо мною этот зверь.

Душа, запомни эту мышь!
Во всём лишь ужас, что дрожишь...



Блюдолиз

Ох, блюдолиз  идёт сюда —
как семь гусиных лапок.
О, блюдолиз — сластям беда
всей жизни, как от тряпок.

Уже прошёл он рубежи,
тварь в корме чья потреба,
и рыбу слижет — положи —
и масло слижет с хлеба.

Я слышу наяву как сказ,
слюны опоен ядом:
что вновь родят меня как раз
для виселицы чадом.



Судьба

Зигзаг-язык из тучи дал обет:
«Барану принесу я свет!»

Баран, в хлеву кто сено ел,
тут слева сзади обгорел.

С тех пор он в думах: почему
и от кого же то ему.


Вперемежку

Пёс, кто под ливнем весь промок,
принявший мокроту за рок,
желал лишь носовой платок,
чтоб нос хотя бы так не тёк,
и чтоб травой его опять,
прижавшись к ней, не вытирать.
Но нет платка, раз рок обрёк.


Лев

На отрывном календаре
лев на охоте на заре

запечатлён был где апрель,
семнадцатое. Но досель

лев любит дату вспоминать,
как был бы он внутри опять.



Трусы

Святы те трусы, да святы,
коль на солнце и ветру,
с будней в выходные сняты,
сохнут в думах поутру.

Как по-холостятцки даже,
как свободы атрибут
на верёвок антураже
смело парус их надут.

Что им тропов нету, вроде —
брось, художник записной:
летом чтит их всё в природе
в зиму, в осень и весной.


Акт рождения философии

Испуганно глядит овца, меня вдруг обнаружа,
как если б первого во мне увидела бы мужа.
Мы как во сне, вперив друг в друга взор —
мне так, как если б я овцу не видел до сих пор. 



Физиономическое

ЛалАкримАс, была таким созданьем,
кому был плач навзрыд всегда сродни,
а ЛагримАсс, забытую страданьем,
гримасы в жизни лишь влекли одни.

Я с ними, сёстрами, давно уж свёл знакомство,
они друг друга дополняют, и для нас,
чтоб нам забыть про жизни вероломство,
я каждую зову: ЛалАкримас и Лагримасс.


Какой бы памятник хотелось мне

Какой бы памятник хотелось мне?
Чтоб был из сахара б и встал на моря б дне,

чтоб раствориться там за краткий срок,
и воду подсластить, чтоб рыб роток

от удивленья себе бы впрок
хотя бы сделал ну один глоток! —

ведь весть о том до Хамбурга дойдёт,
до Бремена, где все откроют рот!

И снова в ваш душевный круг
вернусь тогда я лучшей из заслуг.

А если б памятник себе из позолот —
от птиц он примет лишь помёт,

а будь из камня — с шуткой человек
его бы орошал за веком век.


Эстет

Коль мне сидеть, сидеть я не хочу,
как ягодицам тут моим по нраву,
а как по нраву Духу, раз им возлечу,
кто в стуле бы обрёл достойную оправу.

Нужда же Духа в стуле тож невелика,
он в стуле ценит только стиль, угодный небу,
а мебели предназначенье Дух во все века
без гнева оставляет черни на потребу.



Он

Он, мысля, всё чесал себе затылок
мизинца ногтем (чей с тех пор досуг
уже не знал ни ножниц и ни пилок)
что рос, как если бы Земли вокруг,
вокруг макушки, что лысея,
несла плешивости недуг,
пути короче будто б не имея,
достичь чтоб цели, не закончив круг. 


Чего же ветер так свистит?

Чего же ветер так свистит?
Как шутовской мотив.
Как в ключ задули б — свист стоит
то яр, то сиротлив.

И плачет ночь с ним заодно
с дождём под гнётом мук,
и монотонный всё в окно
тяжёлых капель стук.

А ветра всё ужасней свист.
И вой собак в ответ.
Вот так философ-пантеист
свистит на белый свет.


Чох

Чох на террасе, затаясь у блюдца,
ждёт жертву, чтоб ноздрей её коснуться,

и вот касается ноздрей, исполнен гнева,
у Шримма, кто взял блюдце слева.

И Пауль Шримм уже грохочет: «П-тчи!»
и так по понедельник (хоть кричи!). 


Раввин

Раввин из Праги Брод, тут христианам ясно:
посредством сатанинской магии возмог
такою силой обладать, что Смерть напрасно
пыталась, чтоб Огонь Её его бы сжёг.

Но Смерть управу всё ж нашла на силу эту,
сокрывшись в розе, что у синагоги врат.
А сатанист-раввин-то думал: в розе Смерти нету —
и помер, как вдохнул её он аромат. 



Si duo faciunt idem, non fit idem

Две куры могут выглядеть и псом,
когда их зришь в правильном месте,
и отдалившись от него, и если вместе,
и жёлтый с бурым цвет их  тут весом.

Напротив: паре псов не выглядеть как куре,
куда бы их ни помещать при этом,
а их окрас каким бы не был цветом,
и что ни делай в мировой культуре.



Хэрр Майэр — мера мира

Хэрр Майэр для себя — есть мера мира.
Само собой, что он один с просветом от эфира.

Хэрр Майэр мнит: к чему у вас искусства жар,
коль то не для меня! А нет — оно лишь пар.

А дальше больше всем хэрр Майэр изречёт:
де суть искусства наказания влечёт.

Скорее нужно с хэрром Майэром расстаться,
чтоб уж в конце убийствам в буйстве не предаться.   



Моим карманным часам

Спешите так! — упрёк моим часам,
но лишь взгляну на них — светлее сам.
В порядке механизм, что ж завожу, виня?
Сам слишком медленно иду — ах, это от меня.



Фипс

Пёс Фипс, кто был и мал, и мил,
от дяди галстук получил,
чей шёлк был жёлто-алым.

Но тётя, мыслимо ль, к тому
пришила бубенец ему,
чтоб для ушей звучал им.

Ой, Фипс стал горд как домосед,
то Шольц почувствовал, сосед
из дома, что был рядом,

кого приветствовал хвостом
Фипс прежде, но, став горд потом,
теперь не видит взглядом.



Если слева лес с откоса

Если слева лес с откоса,
справа люди вереницей —

шляпу натяну до носа
и пойду к лисе с синицей.

Те, в чём ум, таить не станут.
В мире ж бюргэров — обманут.



Утки мчатся на коньках

Утки мчатся на коньках
льдом пруда в мороза дни!
Да коньки откуда ж, ах?
Небогаты ведь они.

Да откуда же коньки?
От коньков их кузнеца.
Подарил, чтоб все деньки
крякали бы без конца!



Проблема

Раз камень полетел, летел как взмыл,
хотя и не имел он птичьих крыл! —
но дозволение на то ему, конечно, дали.
Ах, этот случай самым редкостным прослыл,
ведь дозволение летать камням дадут уже едва ли.



На одной сцене

На сцене: кроны дерева завеса,
принесена с опушки леса.

Направо от неё себя вознёс
холста чернеющий утёс.

Налево от неё газон,
из козьих шкур, и зеленеет он.

Иллюзии признав за то в ответе,
Кон-коротышка рухнул на паркете.

Кон был в Суде, где он — большой эстет,
желал услышать, что — искусство, а что нет.