Звонок из евпатории

Летний вечер 1986 года. Евпатория. Мы идём звонить маме. Это сейчас, когда у каждого в кармане мобильник, позвонить в любую часть света не проблема. Ну а в восьмидесятых, как вы знаете, дорогой читатель, было иначе. Владельцам стационарных телефонов звонок в другой город давался непросто, а уж если вы уехали на отдых в санаторий, то единственным способом связаться с домом был звонок из отделения «Телефон и телеграф», всегда находившегося рядом с почтой. Мы с папой уже несколько дней жили в санатории УТОСа им. Наговицына.
Папа сказал мне еще утром, что мы сегодня позвоним маме. Но в поход на «Телеграф и телефон» мы выступили только вечером, после пяти, а то и позднее. Папа благоразумно выждал, чтобы спала жара. Вечер был отличный, теплый и свежий одновременно, с красноватыми облаками. Я сказал об этом папе, и он тоном бывалого моряка, очевидно, чтобы позабавить меня, ответил:
— Ну, знать, завтра будет ветер, или даже шторм.
Обладая прекрасной памятью, папа еще с предыдущих посещений Евпатории запомнил, где находится почтовое отделение и спокойно вёл меня, не боясь заблудиться. Я только предупреждал его, где бровки или другие неожиданные препятствия.
Я отлично помню свой костюмчик, в котором щеголял в те дни. Футболка в виде матроски и черные шортики,но из такой же тонкой материи, как и футболка.А на груди у меня висел значок в виде крохотной медальки, на белой эмали которой были изображены голубые волны и золотое слово «Севастополь».
Мы прошли мимо большого самолета, превращенного в кафе, перешли трамвайные пути, по которым бегал забавный, маленький трамвайчик, на красных боках которого были изображены герои из «Ну, погоди!». И так незаметно и вполне благополучно добрались до цели.
Усталая, чем-то недовольная девушка за прилавком сказала, что разговор возможен только в восемнадцать тридцать, а до этого все занято. Очередь. Получалось, что ждать придётся так минут тридцать или больше. Папа заказал несколько минут разговора с Киевом, оплата была поминутной, и мы стали ждать. Из душноватого зала мы вышли на крыльцо. Папа закурил и начал рассказывать мне трогательную историю о моряке, попавшем в плен к пиратам. Предводитель разбойников, у которого была железная рука, потребовал, чтобы пленник провел их корабль бурной ночью в гавань своего родного города. Но мужественный моряк направил пиратский корабль на скалы, хотя и понимал, что это будет стоить жизни не только разбойникам, но и ему самому. История мне понравилась, но было жалко героя, хотя он и спас город. Я меланхолично рассматривал полосочки на моей тельняшке. Но вот папа докурил еще одну сигарету, щелкнул крышкой брайлевских часов и сказал:
— Ну все, заходим, скоро нас позовут.
Я оживился. Действительно, вскоре после нашего возвращения взал девушка велела нам заходить в кабину номер восемь.
Цифры я уже знал. Звук в деревянной кабине отдавался как-топо-особенному, гулко. Папа взял черную, лакированную трубку и заговорил. Я просто завертелся у его ног.
— А я, а я?!
Я даже не слышал, что папа говорит маме. Только клянчил: «А я!». И вот папа подал мне трубку. И я услышал в ней мамин голос. И не смог ничего сказать. Нет, мне было что рассказать маме. Я бы мог рассказать ей, как мы ехали в поезде и меня невероятно удивило солнце, которое было видно из окна вагона еще в десять часов вечера. Ведь это в городе оно уже около восьми скрывалось за домами; о том, как я сначала страшно стеснялся на пляже снять даже маечку; о море, которое мне показалось не синим, как на картинках, а зеленоватым; о ракушках, которые я собирал в пачку из-под папиных сигарет; о трех милых девочках-подростках и одной моей ровеснице, которые возились и разговаривали со мной; о том, как я танцую вместе со взрослыми, а точнее, путаясь у них под ногами (кстати, после этих-то танцев девчата и обратили на меня внимание); об удивительной тете из Армении, она говорила по-русски с таким акцентом, что я её понять не мог, но однажды она принесла из города целый пакет абрикосов и черешни и не захотела брать за него деньги; об огромных собаках, которые днем позволяют всем отдыхающим себя гладить и даже перешагивать через себя, но ночью охраняют санаторий, с лаем время от времени обегая его по периметру; о ласковом и смелом коте, который как-то забрался во время ужина в столовую и которому я скормил почти всю мою рыбу. И еще, и еще…
Но все это вылетело у меня из головы, как только услышал мамин голос в трубке. Такой теплый, нежный. И я буквально захлебнулся слезами. И вместо всего, что я хотел и мог рассказать, из моего рта вырывалось одно слово:
— Мама! Мама!
Очевидно папа не закрыл плотно дверь в нашу кабину, или я сам её приоткрыл? У дверей начали останавливаться люди. Мама поняла, что со мной происходит, пыталась мне сказать что-то ласковое, разговорить, но я только плакал. А тут в трубке что-то щелкнуло.
— Ваше время истекло, — донесся голос девушки из-за стойки администратора.
Я стоял совершенно раздавленный, держа в руках тяжелую трубку. Люди стали меня жалеть.
— Мальчик, ну что же ты, надо же было говорить,— почти с нежностью журил меня какой-то дяденька.
Получалось, что для продолжения разговора надо оплачивать новые минуты и опять выстаивать очередь, кстати, заметно выросшую.
Не знаю, чтобы произошло дальше, но тут уже в ситуации разобралась девушка-кассир, что-то коротко сказала кому-то устойки и заметно потеплевшим голосом обратилась к папе:
— Вы можете еще раз позвонить.
И мы позвонили. На этот раз я кое-как взял себя в руки поспешно залопотал что-то в трубку. Что же я говорил теперь? Опять не то, что хотел. Говорилкакие-то глупости о ракушках, о том, что нам дали на обед, но мама, кажется, и не слушала.Она тоже была заметно взволнована, говорила что-то ласковое. Мамасумела услышать и за моими слезами,и за поспешно протараторенной чепухой главное: как соскучился по ней сынишка, может быть и сам еще до конца этого не понимая.

© Евгений Познанский