Сад брошенных женщин. Книга 2018

Сад брошенных женщин. Книга 2018
Дмитрий Близнюк

(Режиссерская версия книги -  период с 2012-2017)





семь жизней

ты кошка - семь жизней растрачены на чепуху,
на стирку и готовку, на варку и уборку,
на боевую раскраску лица и тела,
на чуткий сон у колыбели.
мне осталось тебя так мало.
налить тебе лунного молока?
я читаю тебя, как юношеские записки Шерлока,
как шпаргалки на девичьих коленях.
мне от тебя осталась шагреневая кожа,
и она с каждым годом всё меньше и тоньше,
но я не могу не желать, не стремиться.
мелкое перышко торчит из подушки,
будто лыжня из снежного спуска.
за окном блестит карамельная луна,
и я смотрю на тебя сквозь годы,
сквозь густой снегопад:
ты улыбаешься, и твои губы
кажутся запачканными кефиром
в наплыве падающих снежинок...

* * *
тьма сгущалась наискосок,
будто кто-то играл каприччио Паганини на скрипке
без струн, без лакированных хрящей,
без рук и без смычка -
на одном вибрирующем сгустке теней.
и хотелось подойти к раскрытому окну
и выхватить голыми руками кусок синего неба,
ослепительного, остывающего.
антивечер.
антимотылек летит на свет антисвечи,
в комнатах всё вывернуто наизнанку:
вывернуты зеркала - внутренности зеркального карпа.
шторы, будто кони,
пьют светящуюся пыль у сонного водопоя,
и так тихо, что скулящий звук телевизора этажом ниже
просачивается сквозь тишину - звуковой кровью
сквозь бетонные распаренные бинты.


* * *
кто-то ходит внутри слова «осень»
на высоких красных каблуках -
этажом выше, пониманием выше.
останавливается возле окна, отодвигает штору
и любуется исподтишка, глядя,
как загорелые всадники листопада
гарцуют и становятся на расклешенные золотые дыбы.
а ива возле фонарного столба совсем потеряла себя
и горюет, свесив безалаберную голову,
пускает зеленые слюни на муравьев.
и так до самого позднего вечера, а потом
появится тонкая, что твое веко, луна:
учительница с родимым пятном на лице
ведет толпу звезд-второклашек
на экскурсию в город ночной.



* * *
мы юность ели с ножа.
эти ночные рыбалки, свидания под луной,
и ты, лопоухий герой,
обжигаешься обнаженной девичьей плотью,
как горячей ухой.
лунные мальки беснуются в распущенных волосах,
стог сена скрипит и мерцает,
синеют на грядках капустины, жабьи жемчужины.
сердца - две вишни - срослись боками
клейкими, лиловыми, с гнильцой взросления.
о Господи, верни вдохновение,
синий мир на соломенных слонах…
городок в буйных садах,
и яблочным уксусом пахнет летняя кухня -
застекленный парусник,
комариные укусы, река, река, река...
лета солнечная гильотина
облизывается золотыми лезвиями, и вы -
фигурки
из коричневой сахарной глины
над бездной голубой -
учитесь писать телом и душой,
как первоклашки - шариковой ручкой,
простые слова:
люблю, друг, прости, навсегда, никогда,
да пошла ты на.

пока ты молодой -
микрофон тишины включен,
вход свободный - иди и неси всякую чушь.
но ты меня не слушаешь...
юность, я чувствую твой взгляд:
оранжево-красную точку
лазерного прицела...



* * *

любимая, дай мне таблетку
анальгина; туман туго обмотал
треугольные головы горам,
точно влажными полотенцами,
легчайшая боль неба, мелкая, незаметная,
как подъязычная кость колибри,
и виноградники разлаписто тянутся
по каркасам и шиферным заборам
карликовыми истощенными драконами
(больны осенним рахитом) -
усыпаны сладкими пыльными ягодами.
и грузчики, кряхтя и потея,
уже вносят в прозрачные чертоги воздуха
трехметровые портреты осени, забрызганные
грязью, глиной, грибными спорами,
а осень в кровавых от ягод ботфортах
с нами-статуэтками на ладонях
позирует возле ржавого лимузина
с выбитыми стеклами...




единорог

осеннее пасмурное утро.
фонари, точно жирафы, тихо бродят в тумане,
косые сгустки теней вздрагивают
за деревьями - это плотва прошедшей ночи
запуталась в водорослях во время отлива.
пахнет паленым войлоком и подгнившими сливами;
осень тонкокостная дрожит, будто жеребенок-рахит
с гнутыми ножками-ветвями.
старушка тащит тележку с яблоками.
иные листья еще рдеют - цвета желчи с кровью.
внезапно срывается мелкий дождь,
сотни призраков трут мокрые ветки ладонями,
добывая туман.
две студентки укрылись от измороси в беседке:
курят, бережно кормят друг друга кусочками шоколада,
словно птицы окающих птенцов - червячками,
лишь бы не размазать на губах помаду.
а захмелевший дворник Ефим грустит у подъезда,
скучает по отчему яблоневому саду;
но не пройдет и месяца, как явится чистокровная зима,
и глянешь - с утра уже снегопад бредет за окном,
точно чистокровный сказочный единорог,
и его жалят белые слепни,
а он нервно отмахивается поземкой-хвостом...



дорога из другого мира

ветка легонько бьется в окно.
равномерное постукивание вязальных спиц.
звуки сливаются в оглушительное волшебство тишины.
тишина на фоне мелкого шума,
как девушка, что вышла из моря -
она по-русалочьи ловко отряхивает волосы,
выжимает их и кладет себе на плечо, как солдат мушкет.
и я беру девушку за руку (доверчивая и нежная)
и иду вместе с ней по парку, усыпанному звуками
(шапка Мономаха тишины утопает
в драгоценных каменьях).
монета падает на асфальт,
воздух царапает чирх зажженной спички,
и где-то вдалеке позвякивают кастаньеты трамвая.
слепой человек на скамейке причмокивает губами.
его глаза-улитки ввалились внутрь, а рядом с ним
терпеливо сидит женщина, прямая и плоская,
как дева на иконе, и держит его за руку.
и сосны неподвижны в небесах, точно скалы. так тихо,
что слышен
скрип крошечных челюстей белок на соснах.
тишина - это дорога из другого мира.
фундаментальная стезя богов, проложенная через
музицирующий бедлам человечества.
в тишине мы зрим вечную сюрреальную толчею
и шествие слоновьих идей, образов, призраков.
отодвинь бахромчатую ковбойскую завесу ноября
и прислушайся к тишине...
это всё, что останется от тебя.



зеленый фонарь

невыразимое...
я в тебя угодил, как в капкан,
пошел на родник поздним вечером,
замер безрукой статуей посреди осеннего сада.
что же делать? хватать зубами
сухие ветки - узловатые карандаши,
бросаться под длинные, как лимузины, слова,
чертить чернозем, царапать асфальт...
а молодой клен обнял самку фонаря
(стеклянный цветок на железном стебле),
желтой листвой нарядил металл -
«теперь ты жива! теперь ты одна из нас!»
три девушки с распущенными волосами
грациозно выцокотали на аллею,
за ними просеменили пушистые, как норки,
запахи дорогих шампуней...
я слышал каждый шорох, осязал детали:
велосипедист пролетел, шуршание стройное спиц,
два отрока уткнулись в гаджеты, как жирные мотыльки
в кольца сиреневого света,
бьются мягкими мордами о мерцающие экраны.
и - о чудо - парень с девушкой танцуют вальс
ниже, по асфальтовому течению,
под платиновым сиянием фонаря.
она обучает парня: ангел в белой куртке и с рюкзачком;
и сотни мыслей, деталей, образов роем
жужжат, требуют, покусывают…
но сколько из впечатлений выживут?
или растают, точно крошки масла
на раскаленной сковороде бытия...
я попал в медленный ураган
из желто-красных бабочек октября,
мгновений-однодневок...

Господи, как же мне всё это выразить?
сквозь решето сознания просачивается
фосфоресцирующая соленая вода смысла.
и мысли мысли мысли
кружатся в голове, как музыка Листа:
смотри, как стремительно сорвался кленовый лист -
точно пианист с ногой в гипсе выпал из балкона.
а я выскочил из вечерних теней измененный
невыразимым - будто легчайшей радиацией
исказили лирический код моей души.
чуть не плакал, бежал домой,
шевелил обрубками рук, сжимал зубами
зеленый призрачный
луч...

Уран в 38

как прекрасен ее пупок.
такие изящные выемки находишь в бракованных свечах
или на стволах вишен - место, где обнажилась кость,
отмерла старая ветвь или передумала рождаться новая.
узкие джинсы - когда развешивает их на стуле -
похожи на картонные цилиндры внутри рулонов.
босоножки на высоких каблуках -
жилистые царицы-скорпионши
с выводком жал, выкрашенных черно-алым.
и главное - глаза. глаза... там всегда
мреют и плывут зеленовато-серые рассветы
инопланетные,
или угасают янтарно-жемчужные закаты
безлюдные.
таинственная планета, и жизни - разумной, хищной -
на ней нет, или она ловко прячется от меня
за границами век, за туманами и озерами.
иногда промелькнет пятнистый монстр страсти,
точно перед объективом дискавери,
но отвлекают пыльно-шелковые облака,
темное пульсирующее солнце.
ее красота отзывчива и тепла -
будто трон с подогревом
или электрический стул с подушечкой от геморроя.
заботливая красавица,
не трепанированная зубчатой самовлюбленностью, -
это редкость: так бриллиант в кольце
искренне переживает, если ты порезался
во время бритья. кто же ее создал, подарил мне?
все вещи в доме пахнут ароматным уютом,
и даже гладильная доска - близорукий птенец птеродактиля - смотрит на меня великодушно.
а почему бы и нет?
во мне скопилось так много любви -
как радия в закромах миролюбивого диктатора.
пора уже устроить небольшой термоядерный взрыв
семейного счастья.


не грусти, Златоуст

сельская тишина - толстый бутерброд с маслом,
щедро присыпанный сахаром луговых стрекоз.
в ближайшие сто лет здесь ничего не произойдет.
в future simple тебя никто не ждет.
только внезапно нахлынет красноватая синева вечеров
с повышенным гемоглобином,
и зашевелятся хищные звезды, задвигают клешнями -
настоящие, страшные звезды,
а не мелкое городское зверье в намордниках смога.
и луна привинчена ржавыми болтами к небесам на века,
как баскетбольное кольцо,
и филин летит слишком низко - не достать
трехочковым броском. а вдруг?
(и заметалась паутина под желтым сквозняком.)
парочка поедает друг дружку под темным окном.
кожа плотной девицы с толстой косой
покрыта лунной пылью -
со вкусом плохо смытого мыла;
и поцелуи грубы и жадны, сладки и приторны,
как рахат-лукум. такое опьяняющее постоянство,
что ты не отличаешь дня от ночи.
весь ландшафт, куда ни глянь -
голубой газовый шарф с запутавшимся воробьем;
коза улеглась на старой будке,
петух важно бродит с хлястиком мозга наружу.
и по ночам упрямый мотылек
бьется головой об освещенное стекло,
как буйнопомешанный ангел
в мотоциклетном шлеме о стену.

здесь революционеры впадают в спячку, как лягушки.
здесь не имеет смысла откладывать с получки
на путевку в Египет.
здесь всё живет согласно теореме Ерёмы.
здесь всё поддернуто дремой.
и заманчивые холмы
бесконечной сказкой увиваются вдаль -
камень, брошенный вдоль болотистой гати.
и пролистав две-три страницы, два-три холма,
ты ощущаешь волшебную плотность под пальцами -
еще не скоро наступит сказке конец.
и пьянят по вечерам крепкие, как спирт,
рулады сверчков,
хочешь - грильяж созвездий погрызи.
а на рассвете грубые домики примеряют дожди,
как самки гоблинов - ожерелья...
мечты не сбылись? ну и что?!
ангелы на мотоциклах умчались без вас,
бросили с рюкзаками на проселочной дороге?
жар птица разменялась на зажигалки?

так не грусти, златоуст,
ты - нарисованный человечек на школьной доске,
и тебя медленно стирают снизу вверх,
сейчас виден один бюст, и уже растворяется
локоть во влаге.
жизнь не идет, а прыгает, как царевна лягушка
со стрелой в толстых губах,
по-песьи тащит апорт, и вершины не взяты.
и тишина всё так же неприступна,
и приступ взросления длится,
спущенные колеса велосипеда шамкают
по теплой пыли, и звезда со звездой всё больше молчит.
жизнь проходит, оттесняя тебя к шумящему краю.
Господь давал помечтать,
посидеть за рулем лимузина-мира…
а затем, как щенка, бросал назад,
и вставлял ключ-рассвет в зажигание...

психо

грачи орали в микрофон,
и весенняя капель зеркально морщилась в лужах,
и ворона с лицом голодного ребенка
жаловалась на жизнь кустам остролиста
и дворнику Ефиму.
а я искал любимую
в прозрачном лесу девушек,
и каждая девушка вертелась каруселью,
и щебетала на птичьем: «я здесь! я здесь!..»
но лопалась застекленная ложь многоэтажек,
акварельный весенний обман расплескался.
не солнце светило, а лягушонок
колыхался в запотевшей колбе со спиртом.
золотистые блямбы играли в хлопки,
береза стояла с пустым кулечком в руке,
как сумасшедшая пловчиха
(или Венера Милосская, упакованная в полиэтилен).
она невпопад смеялась грачами,
но смех не взлетал высоко,
отражался от мокрых деревьев и стен, от света и луж,
как ангельский голос в соборе.
и праправнучки снежинок с грацией ртути
текли по дорогам - по своим журчащим делам.
хромированная Венеция,
заросший в блестящих трубках и раструбах Harley.
не обращая внимания на хрупкий храм февраля,
я не мог прийти в себя.
последний снег лежал на затылке,
как обедненный - нет - как нищий уран.
весна - день открытых дверей,
перерезанных вен и рек трамвайными проводами.
нашествие фальшивых алмазов, ре-диезов.
румяная печать снегирей разломана.
вот так в феврале береза надела мамино платье,
и подол ветвей волочился по мокрой земле.

красный лес

ты живешь во мне.
и каждое утро подходишь к глазам
изнутри моей головы, точно к французским окнам -
чистое литое стекло разлито до самых пят,
и ты потягиваешься на цыпочках и смотришь
на едва шевелящийся зеленью водопад нового дня,
оставаясь собою.
смотришь на знакомо незнакомый мир after-dinosaurs,
на просыпающийся в сиреневых камушках город...
я подарил тебе яркую каплю бессмертия,
впустил тебя хищной неясытью
в красный лес своего сердца...

когда-то
я целовал тебя, всасывал сладкий дымок
из глиняных рожков твоей груди,
поглощал солоноватую суть
полупрозрачных ключиц и шеи,
приминал пальцами муаровое свечение на лопатках;
я осязал твое сознание -
точно пушистый одуванчик в руке, -
и оставалось только нежно подуть тебе в глаза,
чтобы ты распушилась по спальне,
медленно закружилась тысячей и одной
ласковой лебяжьей иглой...
а потом мы засыпали, хрестоматийно обнявшись;
иногда я вздрагивал в полусне, точно холодильник,
и ты нежно гладила меня по загривку.
наша жилистая от множества проводов квартира
нуждалась в ремонте, словно бедный факир -
в новой корзине для змей-танцовщиц.
и не было у нас ни золотых рыб, ни синего моря -
лишь монументальный вид из окна
наподобие... (удалено модератором)

я был ребенком внутри корабля,
а ты была моим таинственным морем.
я боролся с дневным светом - лучами твоей свечи.
никто из нас не хотел уступать,
никто не хотел сдаваться,
проигрывать обжигающей темноте,
разрастающейся между нами.
я шептал «выкл», но твоя любовь мягко сияла.
ты исподволь становилась частью меня,
победоносно вкладывалась в мой мозг,
как лезвие - в перочинный нож.
как ребро, переросшее Адама...

любимая,
я стал заложником полезных привычек,
меня с годами поражает вселенский голод:
все, кого я запоминаю, становятся мною.
вот так мы находим продолжение души
в бесценном камушке, найденном на берегу моря,
в женщине, идее, дереве на горе,
в теореме, триреме, тереме,
в деревенской глуши, в дебрях науки,
в бессмертных, мерцающих садах искусства,
в крохотной теплой ладошке внука...
держи меня, соломинка, держи...

* * *
да сколько можно писать про эти спальни,
но что поделать,
если просыпаться с тобой одно наслаждение -
так привидения нежатся под побеленными потолками,
трутся фантомной кожей об известь.
по сути так мало нужно для счастья:
пробник с эндорфинами,
солнечный лягушонок любимой,
препарированный лаской и нежностью,
зажимы касаний, красные скобы дыхания.
и слюна реальности вмиг высыхает,
точно яд гюрзы на горячем камне.
каравелла длинных спутанных волос,
с якорями, водорослями, сережкой (забыла снять)
покоится на сгибе локтя, на отмели,
изучает пупок: пустышка небытия,
дверь, заложенная кремовым кирпичом,
оттуда мы выползли -
из оранжевой овальной тьмы.

спасибо, Господи, что достал ребро,
заиндевевший слиток из холодильника,
растопил, переплавил в золотистую реку,
а женское тело - речное дно на мелководье,
опускаешь руки по локоть в плоть ,
гладишь песок, вязкую шкуру прибрежного зверя,
веерные ракушки сосков,
и промелькнет малек родинки.
и не важно, кто входил в ручей до меня.
я не хочу знать, откуда этот тонкий шрам
от кесарева сечения. на раз-два-три
вымрете все акулы. хитрая рыбка
улыбки, и лобок - бритый причал,
и даже если я сейчас ерунду написал - это не страшно,
но где-то рядом притаилась глубина,
настоящая, темная, хищная…


***
осенний лес, как беспризорник,
нюхает клей из целлофанового кулька;
листву безжалостно выгоняют на пенсию - в перегной,
без выходного пособия.
дороги после танков больше не доверяют
ни бездумным шагам людей, ни шинам машин,
даже песьим лапам.
в городе по ночам от обилия фонарей, огней
вымирают созвездия - небесные мамонты.
и ты обломком бивня упираешься в звезду,
лбом - в грязное стекло общаги.
а воздух - снаружи, внутри -
виртуозно отравлен на зависть Медичи,
(оглашается список добровольцев-горынычей,
гостей-канцерогенов)
и ты молишься о внезапном очищающем дожде,
будто о манне небесной.
и дождь исподволь начинает идти,
но какой-то мазутный, вперемешку с градом.
капли не падают, а косо дрожат, как струны.
прохожие с зонтами вибрируют на улицах -
черными замочными скважинами
бороздят вечерний город,
а ключи - от людей - утеряны Богом...
Господи, сколько же миров
умирает втемную?



пиджак из вороньих перьев

если честно, не люблю писать -
верлибры, стихи, прозу, -
но люблю одну женщину. однажды Господь
дал подержать ее за талию (бокал с плотью),
обнять, заполнить семенем, мечтами,
галлюцинирующей пустотой,
а потом превратил в вибрирующую, ломкую,
скульптуру из бабочек, щелкнул пальцами - фокл! -
и она разлетелась по миру узорным маревом.
а я только рот раззявил - небритый голодный птенец.
теперь в каждой женщине, с которой я мужчина,
узнаю узоры горячих крыльев.
но эротическая радость узнавания
сменяется разочарованием,
в каждом стихотворении я хочу невыхотимое…
если бы я мог с ней остаться сейчас и навсегда,
я бы и слова не написал больше. никогда.
сжег бы все рукописи, а они горят, чадят -
подожженные нефтяные скважины
с черными заваливающимися хвостами...
но не смог раствориться в ее душе и теле -
золотой айфон в желудке пойманной акулы.
застыл лопоухим истуканом,
а вокруг меня порхают - бабочки-в-животах?
нет - она, она, она. но ее у меня нет
и больше никогда не будет.
это шершаво-кошмарное «никогда» - шикарное слово,
точно пиджак из вороньих перьев.
надеваешь его на голое тело ранним утром - и жуть.
и посему я возьму от поэзии все, что захочу.
поздно или рано.
вот почему я поэт.


* * *

ее душа расположена где-то снаружи,
как душа водопада или виноградной лозы.
хищная большеглазая суть
завтракающей на лету стрекозы.
я отдал два года, два чемодана смыслов и нервов
за дьявольское сокровище;
изучал зеленый планетарий в ее глазах,
дразнил аллигатора в бассейне лыжной палкой;
любовался паучьими ресницами
и вспоминал кляссеры с марками
мелкозубчатыми.
не знаю, что чувствуют художники, рисуя женщин, но
я схватил вязальный крючок и распустил ее -
дернул зазубриной за вену на запястье.
криво расползалась плоть - бледное покрывало,
зацепилось узлом за край некрашеной губы.
и что же осталось?
клеймо на затылке каждой мысли о ней,
как на больничных наволочках,
даже если мысль совсем не о…

клеймо излучало тепло.
в полнолуние я сижу голый и потный на простыне,
обхватив колени, подражая сюрреальной стеле,
похож на сырой картофель в граненых срезах,
пытаюсь, как паук, выплеснуть в пространство
шелковый новый мир, паутину мечты,
где мы снова будем вместе.
она будет учить испанский, а я - отбрасывать хвосты,
прогуливаться на поводках нежности,
а по вечерам лениво играть с темными пятнами,
вырезанными из тигриных шкур,
разложенных на письменном столе…
как мне найти тебя, Ева,
если ты разлетелась на сотни маленьких женщин?
и я собираю с миру по нитке, с женщин по занозе,
в надежде когда-нибудь собрать целое,
восходящее на остром звуке «ре».
ребро, Рембрандт, ре-диез.




* * *

февраль - фиолетовый ящер -
распластан на пышном снегу,
и от твердой баклажанной кожи рептилии
валит сомнамбулический пар теплосетей.
приближение зимы щекочет нервы мерзлым пером,
словно приближение гигантской ледяной волны,
и она движется медленно, как улитка, во все небо.
можно подойти вплотную к ее изогнутой хрустальности
и увидеть в ней - нет, не смерть,
но ее глубокий сон, жидкий азот небытия,
разлитый на поверхности всех зеркал.
приятно напихать снега за шиворот орущему другу
или самому ощутить белоснежную фыркающую оплеуху.
вечерние огни светофоров и реклам жадно глотают
вальсирующие хлопья слепоты
напомаженными ртами,
оставляют губную помаду на снежинках,
как на краях бокалов.
и в длинных, точно английские луки, лужах
тритоны зазеркалья замерли и покрылись коркой.
реальность временно закрыта на карантин.
улицы, как параши, присыпаны сказочной хлоркой.
узорная катаракта разрастается
во всех глазах-окнах,
и низкое серое небо обшито пенопластом,
и самолет прожигает в нем ровную ядовитую линию,
как сигаретным окурком.


* * *

тьма сгущалась наискосок,
будто кто-то играл каприччио Паганини на скрипке
без струн, без лакированных хрящей,
без рук и без смычка -
на одном вибрирующем сгустке теней.
и хотелось подойти к раскрытому окну
и выхватить голыми руками кусок синего неба,
ослепительного, остывающего.
антивечер.
антимотылек летит на свет антисвечи,
в комнатах всё вывернуто наизнанку:
вывернуты зеркала - внутренности зеркального карпа.
шторы, будто кони,
пьют светящуюся пыль у сонного водопоя,
и так тихо, что скулящий звук телевизора этажом ниже
просачивается сквозь тишину - звуковой кровью
сквозь бетонные распаренные бинты.


***

рассвет стерильным солнечным ланцетом
вскрыл птичий нарыв в кронах каштанов.
весна, как скрипичный концерт с мокрыми смычками,
покрытыми листьями, лепестками, жуками
в самом разгаре, развизге.
и раздавленная гроздь сирени
цвета мятых шпаргалок по физике
валяется под ногами,
и ты обживаешься в моих объятиях на скамейке,
тихо скребешься и ежишься.
хорошенькие женщины - как мыши:
устраивают гнезда в синих лапах слонов-мужчин,
прогрызают хрящи и винтовые лестницы,
наводят марафет и уют.
но всё это в будущем,
и вся жизнь - игра-игра-игра-игра - впереди,
но мы еще не знаем всех правил жизни,
и ты покамест не чья-то жена,
и мы не мумифицировались взрослостью,
не обезвожены обязанностями,
не отравлены ртутными парами серьезности,
и парк, обвязанный прозрачным апрельским ветерком,
как рулеткой, для нас выбирает будущее -
со всего света и тьмы съехались лучшие мастера,
дуремары, волшебники...


чувство снега

сегодня выпал первый снег
в саду,
и черный мозг земли,
взрыхленный муравьями,
с еще зелеными извилинами травы,
но уже пегими листьями
красиво присыпало белыми перышками,
будто ангелы дрались подушками,
с тихим треском вспарывали когтями белую ткань.
сегодня первый снег пришел в качестве гостя.
невинный, нежный, напоминает
троянского пушистого жеребенка,
скачет, играет, понарошку кусает
растопыренные пальцы.
и моя душа радуется
(наперекор и вопреки логике, здравому смыслу):
пусть всё это обман - нас возвышающий,
нас вальсирующий…
верблюжата детства
подсматривают в игольное ушко,
а я оглядываю карликовый сад:
черная костлявая вишня
под снегом обрела второе дыхание,
расцвела почти как весной -
поймала на спиннинги ветвей
стайку голодных воробьев и снежинок.
здесь, в ноябре,
посреди охлажденного ада,
первый снег прекрасен, точно кит-альбинос,
всплывающий из-под земли.
и Ахав медлит, но всё же отворачивает гарпун
и я - атлет в пуховике -
поднимаю взглядом тяжелое низкое небо -
черно-синюю штангу с белой бахромой
как можно выше.
я жив
я бессмертен
я что-то еще...

* * *

я найду тебя в иконе из трав,
в клейком шепоте молоденьких кленов,
сквозящих на солнце.
так и хочется спросить у вечернего мира: ты еще здесь?
но в ответ пахучая тишина
танцует босиком на теплом песке,
с голубой лентой ветра в прозрачных волосах.
или это младшая сестра тишины?
с веснушчатым тонким лицом
нащелкивает песенку кузнечиков,
дразнит слух занозистым звуком далекой пилы,
вздрагивает звяком собачьей цепи...
так я сейчас в каком мире? в лучшем из невозможных?
и правый берег сознания
исподволь исчезает в электрическом тумане;
я слышу тихое мур-мур мира -
песенку беременной кошки
(изящно растеклась по подоконнику),
прислушиваюсь к невечному, зыбкому, сиюминутному.
так младенец в утробе
различает размазанные, будто джем,
звуки музыки извне
и невпопад вздрагивает ножками,
миниатюрными кулачками.

все эти легкие чувства - шестые, седьмые, восьмые -
твои, Господи, невесомые шаги.
а все мои слова - трехтонные одноразовые якоря;
я бросаю их на немыслимую глубину,
чтобы уже никогда не поднять на поверхность...


эмпиреи

точно больной зуб,
глубокой ночью дернется лифт сквозь тонкие стены,
тишина передернет затвор -
а я, будто зафлейтенная кобра,
всё еще раскачиваюсь перед монитором,
отдираю строки от зеленого лица,
как мидии с валуна, - наросли
за время прилива вдохновения...
исподволь прихожу в себя,
а крылатая душа всё еще парит в эмпиреях,
гуляет по комнатам
заброшенного дворца созвездий -
так олененок, освещенный синим лунным светом,
бродит по картинной галерее,
где серые мерцающие стены
увешаны шевелящимися
мордами львов.


инопланетянин

в окне сверкали огни новогодней ели -
точно там стоял толстый треугольный инопланетянин
в игольчато-зеленом одеянии, украшенный нелепыми
ожерельями, стразами. да-да,
такой неповоротливый гость
с другой планеты, и я подумал: а Господь
правильно делает, что не показывается нам на глаза,
иначе мы бы его задолбали вопросами.
упростили (проще некуда), и вот он неповоротливый,
уязвимо-счастливый накормлен кашей
«славься» до пупа.
нет, боги должны оставаться незаметными -
невидимки во время дождя -
вытягивать нас, как тепло из щелей дома,
как печной дым - только вверх или в сторону,
а там дальше - лес настоящий: ели высокие и мрачные,
великаны, не кастрированные цивилизацией...
и я даже не знаю, кто мне симпатичней -
деревья-волки или деревья-собаки.
боги, которые признали отцовство или те,
что даже не обернулись. только однажды
на прощанье взглянули в окно...
там сверкали огни...

* * *

где заканчиваешься ты и начинаюсь я?
видела, как китайская стена упирается в море?
а куда исчезает твой мир?
серый хрусталь тишины в этих комнатах
впитал наши голоса, сохранил нас,
будто живых саламандр внутри шара
с мокрыми камнями и отрезком ручья.
сколько еще любви и жизни спрятано в этих шарах?
сколько этих волшебных шаров позади нас,
будто пузырьки бессмертия, вьются и беснуются
вдоль времени-пуповины, вне смерти?
а как ты грациозно выходила из моря -
высвобождалась из пышного платья волн,
простирающегося до самого горизонта,
сияя соблазном, разглаживая волосы…
а дальше вырисовывался величественный Рим,
и оползни голубей Google’ились на площади,
и мраморные протезы колонн
подпирали рухнувшие небеса,
и к платанам слоновьего цвета тянулась рука, и ты,
как оса, лакомилась персиковым закатом.
и зачем вспоминаю нас, тебя вне меня?

выжимаю теплую заварку из пакетика чая
на закисшие глаза слепой суки.
это странно, это приятно.
это грильяж истины, об него я и ломаю
молочные зубы воспоминаний,
чтобы взамен проросли коренные.


ночной июль

расстеленное в саду старое ватное одеяло;
лунный чертог паукообразный
раскинулся над нами шатром ветра,
тонко-металлической музыкой хитинового Баха
в исполнении электронного стрекота сверчков,
тишайшего чавканья, тонких шорохов -
сквозь узкие ветки яблонь и груш.
ночь слизывала нас, как лимонный сок с ножа,
и я чувствовал себя где-то далеко-далеко
в потустороннем Париже, как Эмиль Ажар.
ящером задирал голову от протяжного выдоха
и упирался отуманенным взором в кусты помидоров -
кусты-джентльмены укоризненно наблюдали
за нами, облокачивались на тросточки
в металлической сетке-оправе.
и детский мяч, укрывшись под скамьей,
точно глобус с вылинявшими материками,
бормотал во сне: «забери меня в коридор».
лунный свет притворялся спящей лисой
на поляне, заполненной зеленовато-синими цыплятами.

мы занимались любовью в райском саду,
жадно дышали, сверкали тугими поршнями,
напряженными ногами,
будто нефтяные насосы в Техасе,
мы качали древнюю и сладкую, как черный мед, тьму
из скважин звериной памяти,
и я не чувствовал боли - от ее ногтей,
от досадного камушка, впившегося в лодыжку,
не ощущал растертых коленей -
до консистенции вулканического варенья.
ее тело сияло красотой и заброшенностью:
ночные пустыни, над которыми проносятся
жадные руки - своевольными буранами.
и банальный расшатанный стол под вишней
вмиг обращался под нами
в эротический трон для двоих...

ночной июль -
заброшенная винодельня;
всех нимф вывели отчернивателем,
как яркие пятна с темной блузки природы.
это ночное преступление
с чужой женой, эквилибристика похоти и адреналина
посреди лунного райского сада,
где каждый миг кто-то сомнамбулично
пожирал кого-то.
но часть меня - щепотка - возносилась над садом
и наблюдала за Адамом и Евой со стороны.
вот так время сомкнулось петлей,
как строгий ошейник с шипами вовнутрь,
и зверь Вселенной жадно дышал -
звездами, миллионолетьями…



V

недорисованные портреты художников в юности,
я встречаю вас всю жизнь. ваши седеющие волосы
посыпаны пеплом рукописей -
так посыпают кусты роз золой.
только здесь уже нет цветов -
лишь неброский пустырь да ржавый штырь.
ваш талант в молодости посчитали нелепым, уродливым, несвоевременным, мертворожденным -
и сожгли в крематории практичности,
как тряпичную куклу Гоголя,
чтобы не рвала пластмассовыми ногтями
шелковую обшивку обстоятельной жизни.
вот так прах Музы, насыщенный кальцием и печалью,
шел на удобрение чернозема, благосостояния,
в пищевую добавку для бройлерных кур.
так лирику перетапливали в жир.

вы, одаренные дети,
несостоявшиеся таланты,
точно средневековые лучники,
попадали в плен общества - вас не казнили,
но уже в школе отсекали мечом
большой и указательный пальцы,
чтобы вам больше никогда-никогда
не натянуть тетиву шикарного лука,
не сыграть птичий ноктюрн на контрабасе неба.
талантливые тени и тени высохших талантов,
сколько вас?
и где вы сейчас?

вы не доиграли, на половине пути бросили
игрушечные скрипки в траве забвения,
но кто-то подберет плюшевое недоразумение,
крокодила Гену с пуговичными диалогами,
и вырастит упертых гениев: сквозь жар, огонь,
слезы, медные трубы радости, характер и пот.
ну что же: я показываю пальцами - v - супостатам
на другом берегу, их лимузинам, пьяным огням,
благоразумному мышьяку «хлеб всему голова».
дразню их - мои пальцы целы! смотрите!
но боже! сколько раз я подбирал нелепые обрубки в траве
и пришивал их кое-как, наспех, обломком иглы
фалангу к фаланге,
верлибр к верлибру.
а сейчас моя муза в длинном вечернем платье,
исподволь перетекающем в ночной океан,
как было сказано выше,
точно палец, подносит к темным губам
двойную стрелу
из трав и пения.
из осколков стихотворений.
тсс...



* * *

осень - голодная скорпионша
с клейким выводком детенышей на спине,
но никто не приютит ее, не пригреет. лишь поэт
смело протянет руку и скажет: «сигай ко мне!»
осенью каждый второй если не поэт,
то зародыш Гомера:
прошли четыре рыжих недели - без дождей и дрожи.
и каждый третий прохожий ужален роскошным ядом,
и кленовые листья хрустят и шуршат под ногами, точно
чипсы осени со вкусом Пушкина Александра.
а город, а город, а город исподволь грузно
и с грустью впадает в предзимнюю спячку;
дворник жадно сосет никотиновую лапу -
насыщается медвежьим жиром дворовой мечты.
все эти пейзажи - городские, земные, осенние,
с червивыми чертогами и грудами дряхлого золота,
с кривыми гвоздями в полусгнившей раме,
с голым ветром, босиком шагающим по листьям,
будто невидимка по острым ракушкам на берегу моря,
я никогда не забуду, где бы я ни оказался завтра:
в каком-нибудь раю/аду или на незнакомой планете.
спасибо. спасибо. спасибо…

* * *


окно плавает в чашке с чаем, как поплавок,
и ты опускаешь взгляд в небо,
точно пакетик чая на нитке,
и памятник Ленину еще стоит
с естественно-окаменевшим, замершим лицом,
как человек-мочащийся по пояс в морской воде,
в граните истории.
а война где-то бродит рядом
минотавром с окровавленным поломанным рогом.
и небритые мальчики дерутся на ребрах.
и бурьян молчит, по горло плывет в тумане,
и луна на рассвете горько и грустно мычит,
как корова в бедламе,
и осенние лучи косой медью падают во двор,
будто лестница без перил на небеса.
и девушка-оса жалит меня, усыпляет живьем,
оставляет во мне
прожорливые личинки миров.




сон номер девять

мальчишка на трехколесном спешил ко мне,
улыбался солнцем во весь проспект.
и я проснулся в слезах, точно кулек в росе
среди синей отяжелевшей травы.
я выдохнул: «Боже, прости...»
так есть ли жизнь
после меня? гомункулы, плоды абортов,
укоризненно смотрят с потолка, не моргая:
восковые пауки с детскими лицами.
обиженно кривят тонкие губы-жвалы.
но что я могу вам сказать? самому повезло.
меня запросто могло и не быть, если бы да кабы,
такая же случайность - вцепился зубами
(мама, прости!) в яйцеклетку,
в сладкое печенье.
какая же тонкая призрачная тварь - грань
между «быть» и «не быть»,
между Гамлетом и гетто.
и я наугад протягиваю стихов трассирующую нить
сквозь черную иглу Вселенной,
а творец, точно пьяный Чапаев, вслепую шмаляет
из пулемета по знакам Зодиака,
и ночь полыхает в зарницах без конца и края.
только природа всегда тебе рада,
как холодильник еде.
ты снишься Господу, а когда Он проснется -
то вряд ли вспомнит, что ему снилось.
лопоухий мальчишка с глазами лани...
кто ты?

кто же ты?
последняя надежда мира,
принявшая химеричный размах.
мальчишка на башне из слонов:
стоишь на плечах
миллионов… истлевшие жизни.
пепел в окне электрички
тускло звенит,
тянешься к окну в звезде.
робко стучишь:
а Господь дома?
он к нам выйдет,
заметит нас…
смотри - целый мир
встал на цыпочки,
из огня и мрака
сквозь жир и безумия
протягивает лапу:
давай дружить!
помоги мне...




* * *
спешим к закату, как бродячие муравьи,
сползаемся к сладким ранам на кухнях,
навылет раненные усталостью,
багровыми пулями заката, точно дозу терпкой смерти
нам капнули на шипящий мозг из пипетки
вперемешку с новостями, рекламой, сериалами.
не смертельную. и каждый вечер,
как на веере рулетки с магнитом,
нам выпадает один и тот же номер -
чуть-чуть недосчастливый,
на который мы поставили свои жизни…

а вот расшатавшийся диван-кашалот:
его кормят не кальмарами, но тапками, зевотой,
осторожными поцелуями, позолотой,
поножовщиной ног, супом, мурчанием, икотой.
наш вечер - счастливая пчела,
пусть она и застряла в песочных часах,
в липко-сладкой бутылке из-под лимонада.
мы с тобой измеряем вечность
тем, чем нам доверили: любовью, глупостью, обидой,
душевным теплом, кайфом, заботой...
но иногда я выхожу в трусах на балкон,
смотрю на огни ночного города
и чувствую себя обманутым муравьедом...
чувствую голод судьбы.
может, завтра не вернуться домой?

огненные доберманы

я читал до четырех пополудни, и вот - выхожу
в осенний навал, в напалм рыжих лапчатых бестий
и черных вычурных скелетонов.
собачка длинная, тонкая, изящная, как лань
проворно делает растяжку на мусорном баке,
а в небесах стая птиц синхронно раскачивает
широкие колокола из тонкой голубой эмали,
но - звук вырван как зуб, срезан, как скальп.
но - не удержать за поводки этот мир,
это море людское,
мир многообразный, остервенело рвущийся на волю.
и трамвай сходит с холма апостолом насекомых -
похожий ликом на красного муравья - и фары горят,
а правая фара горит ярче -
светящийся синяк под глазом.
девушка на остановке ждет маршрутку
и неприхотливо разучивает па из модного танца,
поскакивает с легким вызовом в черных лосинах,
чем и украшает обычный, набыченный день октября.
ржавый железный остов от летнего кафе
веселит нескладностью - остов подобен неправильно
собранному скелету плезиозавра.
прошлой ночью, оставив на твоем теле граффити
фломастерами - со страстью -
на зависть самой Нефертити, я иду сквозь тебя,
сквозь акварельное сияние слов.
уверен, ветрен, но настойчив.
иду сквозь осень, сквозь ржавый фарватер,
фаворит, несомненно, - даже если и темная лошадь.
мужики играют в футбол. выделяется грузный защитник
с взглядом и видом сосредоточенной свиньи.
кленовые листья пытаются втиснуться в ритм игры,
но листву не берут в команду.
скоро появятся первые заморозки, ледяная змея
выдохнет иней на сине-баклажанные травы,
а здесь чугунная урна отрыгивает увядшую розу
и смятый пакет из-под кефира.
душа парит над миром, едва касаясь крыши универмага.
эпоха безвкусная и эпатажная, как леди Гага,
примеряет платья из одноразовых вещей
контрацептивы, посуду, знакомства, манекены любви
«пока-пока»
с очарованием целующихся напомаженных вшей,
что радует - так это осень. и огненные доберманы
остроухо беснуются в парке,
и на густых гнутых волнах тумана
серфингистом по ночам в город въезжает,
словно вырезанный из сыра, лунный мальчик
в ярких плавках рекламы.
весь в неоновых дырах. и сквозь него ночь красиво
грызет гранитный сухарь проспекта,
грызет черные ребра города, и луна желтой мухой
дрожит в кружевах каменной паутины. осень.

огненные доберманы, заберите меня к маме,
пусть соберет мою голову с вечера в школу
и даст с собой яблоко, бутерброды,
расклешенную ложь октября.
это осень стучится в висках,
как красотка в фанерную дверь,
а с лица героя - кусками льда с бедра Антарктики -
откалывается время прошедшее,
сколотый мел.
время - никуда не вошедшее, ни в Красную книгу,
ни во Льва Толстого.
собрание сочинений Вселенной выйдет без нас.
в золотом тиснении осени. осень, твои листья -
неправильные, неподобранные люди, любительские
стихи, которые никто никогда не прочтет.
это осень идет по расхристанным дворам
ослепшей грузной ведьмой.
спотыкается. больно бьется локтем и матерится.
рассыпает из подола
на тропинки, площадки и парковочные места
желтые листья, собачью шерсть, пауков ветра,
карасей солнца.
и постаревший персей на синей скамье
куняет в затхлых лабиринтах кроссворда.

зеленый парусник

конец августа дождлив, зеленовато-оливков.
джин, уволенный из восточной сказки,
внимательно рассматривает витрину
мини-мини-маркета -
ищет белое полусладкое по 39,20.
погода капризна, как бывшая перед месячными.
в одиночестве сладко потягиваюсь по утрам,
уже чувствую присутствие осени - мистическое -
так чувствуешь
теплую кошку, идеально уснувшую в ногах
под одеялом. но в одиночестве ты никогда не одинок.
бледная дева лежит рядом.
отвернувшись, выставила мраморное бедро
цвета сырой рыбы, вывалянной в муке.
потолок
напоминает флегматичного выбеленного сома.
если у меня и была душа, то она ушла к другому.
судьба не то чтобы настроилась на автопилот,
но прошедшее всё настойчивей манит во тьму,
как извращенец в парке.
выгибаясь рычащей аркой,
по утрам я ищу свое сердце.
надавливаю пальцами чуть ниже области на груди
(где прячется жировик размером с перепелиное яйцо),
но там нет ничего.
там нет ни-че-го…
мне не больно. мне не больно. мне совсем не больно.
амфора - полая грудина - благоухает оливками,
мифами, мылом, несбывшимися желаниями.
да, была любовь, но ушла к другому.
а мне оставила разогретый завтрак в микроволновке
и кипу стихов на флешке.

зеленый парусник неудачи мелькает за окном,
и неповоротливый человек-альбатрос
выглядывает в приоткрытое окно.
так делают две трети дрянных авторов.
а за окном по аллее спешит девушка с зонтом,
в зеленой куртке. взгляд со спины -
золотистые распущенные волосы прибраны под воротник,
волосы колышутся капюшоном нежной кобры.
она скользит на работу,
и лучше ей в лицо не смотри.


десять негритят

прошел огонь, воду, медные трубы.
нарколога, первую жену, вторую.
ввалился в умопомрачительную весну,
как во второй класс -
оставленный на который год? а вокруг
уже буйно цветут каштаны - зеленые слонята
с кремовыми бантами, вплетенными
в пирамидальные уши.
много бантов, много слоновьих ушей.
цветет сирень -
бракованные огнетушители
с пятнами выхарканной пены.
я столько запретов нарушил, вышел
из теоремы на палубу покурить. и был смыт
брутальной волной перемен. теперь я
не с тобой, не с ним. они без меня.
проглочен мраморным Левиафаном
метрополитена.
каждое утро в ритме рабства
спешу на работу.
все лабиринты заброшены, коридоры
забиты под потолок
строительным мусором - битым кирпичом,
обрывками старых газет.
Минотавр грызет кости.
совесть грызет Минотавра.
уже не помню твоего лица.
портрет дамы с горностаем прикопан в лесу,
покрыт муравьями, мокрицами, палой листвой.
мои шаги тяжелы, как гири,
мысли пускают корни,
смерть - магнит, а кто-то покрыл душу
металлической пыльцой.
как привидение - краской из аэрозоля.

ты едва светишься.
цок-цок. слышишь? это десять негритят
крадутся за твоей спиной
с черными тряпками,
с лунными швабрами забвения.
но ты еще мерцаешь
среди яркой черноты реклам.
вытащи же голову из смолы.
внимательно посмотри на настоящее -
звенящее жало бормашины,
засасывающий зрачок.
не бойся, мой друг, живи
собственной глупостью.
жизнь твоя и ничья -
здесь еще никого не было до тебя.
ни Бога, ни Дьявола, ни соседа Бори.
человечество - безумный зонд,
направленный в неизведанную тьму,
троянский зверь с разумом,
подмешанным, как ЛСД, в кофе.
есть люди, которые погасли.
но они не черны - их обозначает
внутренний свет,
отблески иных лет.
однажды и ты станешь звездой.


река однажды-войти-не-выйти

это сказочный лес, но деревья растут без листьев,
точно волосы под микроскопом:
чешуйчатые, гибкие. вместо певчих
птиц топырятся лоскутья омертвелой кожи.
свистят, пищат, хрипят юродивые заводы.
как сомнамбулы, бродят прохожие
в железных масках,
болтаются пыльные мозги на резинках.
и течет река однажды-войти-не-выйти, но без воды -
лишь прозрачная плотность изгибается
под натиском ветра. и обнаженные караси -
хромированный стриптиз чешуи -
ровно плывут по воздуху, вихляют,
отбрасывают косые тени на тротуар.
растет, как перевернутый ядерный гриб,
город, где каждый горожанин
на три четверти одинок,
радиоактивен, обезличен, ребенок.

детей оставили в каменных джунглях
поиграть в прятки, квача, войнушки, любовь.
смотри, выпускное фото: тонкие белые шеи,
большие головы, зализанные челки, улыбки,
лица-подсолнухи тянутся к солнцу будущего,
умильная лопоушесть, наивность, вера, живые глаза.
где же теперь все они?
ходи-броди с прожектором
в темных обморочных лесах,
колодкой стучи в королевстве интернета,
но найдешь не всех, по-настоящему - никого.
только - устаревшие модели полубогов,
фотогеничные клетки, циничная яркая плесень.
всплески одуряющего веселья...
и закат, как вставную гладкую челюсть,
ты всовываешь в разинутый от удивления рот -
абрикосовая муть, стакан окна.
жизнь, как краб, пятится задом наперед.


сталевар

жизнь - точно каша из топора.
точно снеговик в феврале.
чуть тревожно, завороженно
гляжу на летящих грачей. в крови
всё меньше алкоголя, всё больше мраморной крошки,
в длинных мыслях блестят залысины классицизма.
рукописи не горят, но автор стареет,
сморщивается, как яблоко в духовке.
еще несколько десятилетий -
и стихи - большие желтые курицы -
станут обходить меня стороной,
потешные тираннозавры,
пренебрежительно трясти
малиновыми гребешками: «мы не знакомы…»
будто не я создал их... вылупил
из небытия... а ведь это правда:
я только провод оголенный, но не ток,
не голубой сгусток спрессованной боли.
рука, придающая кувшину форму, -
часть кувшина, холодный глоток.

отставь пафос, скромность, эгоизм
и тысячу голодных
химер на жердочках.
честолюбивые замыслы кусают
орущего младенца в люльке - как тараканы -
за щеки и за пальчики. и что такое творчество?
выстрел наугад
в первобытную тьму звериную
из мушкета, заряженного тишиной,
пылью, прахом, детством,
сердцем. первой любовью.
паутиной, смоченной слюной.
и что за зверя ты подстрелил?
трехтомник - разрубленный питон.
на несколько частей.
но растет душа.
растет термитник вглубь.
хочешь плавить сталь?
Господи,
используй меня, как доменную печь.
да хоть целую вечность!
человек может быть бесконечным.
чек жизни с непроставленной
суммой дней, с акварельной подписью творца.
борись. люби. стихи.
расти до конца.

веснушки

это - упоение мгновением весны.
тощий медведь выплюхивается из берлоги
и хватает сырой воздух черными ноздрями
в поисках запахов ягод, ароматной тоски
мертвого суслика под настом.
природа, устав от реальности,
от прозы зимних дней,
разговелась овсянкой талого льда,
слопала длинноухого кролика асфальта
и осматривает мир после сна мутными глазами окон
с закисшими веками ставень и жалюзи.
обрывки сновидений еще вращаются в голове
цветными конфетти в стеклянном шаре;
груды снега громоздятся на тротуарах,
груды снега подобны раковинам и унитазам,
выброшенным за ненадобностью на улицу -
хрустальный авангардизм.
земля соскучилась,
земля постанывает от вмятин подошв,
от колотых ран от каблучков - горизонтальный йог
соскучился по сосновым иглам, углям, истязаниям…
а ты плывешь на свидание, поющая рыба-пила.
и вот веснушки прыгают с щек в солнечный воздух -
так голые ирландцы сигают
в зеркальную гущу озера с обрыва, -
и позже ты поклянешься на
прозрачной библии апреля
(высохшая ромашка заложена
между откровениями от абрикосов):
когда целовал ее -
ловил языком смешинки,
словно жаба - кисельных, вкусных мошек.

семилетний Галилей

это - карамельное сияние лета:
яйцеклетка природы оплодотворена,
и художник в белой майке и смешной панаме,
с облупленными от загара плечами
раскладывает треножник в парке -
парусник с квадратным парусом.
летний континуум длится.
фонтан, сверкая хромом,
тасует колоду жидких карт из ртути,
показывает ершистые фокусы,
и ветер внезапно вытягивает даму брызг.
вот тени от капель, тень ветра (дагерротип в листве);
птицы вычерчивают параболы,
как дети, дразнят деревья.
весь мир движется,
громадный дворец франкенштейна
тащится на скрипучих колесиках рояля,
и детали
запрыгивают к тебе на глаза,
как беспризорники 30-х на копчики трамваев.
вот так - где бы ты ни творил -
ты всегда нужен миру,
цепляешь ли акварельные рисунки пластилином
к дорогим обоям, получая от родителей
свое первое маленькое средневековье…
семилетний Галилей.
и пусть никому, никому не нужно твое творчество:
зыбкий шорох мелодии в чешках -
безумству талантливых.

жемчужина ненастья

сонный дождливый день -
блюдо с вареной рыбой в пансионате.
мы с тобой укрылись в темном номере. валяемся
на кровати,
переплелись медными телами в змеином барельефе.
пока ты дышишь, я читаю тебя,
читаю твое дивное длинное тело -
самовлюбленную поэму
о сладкоголосых поющих пустынях,
о надменных принцессах и загорелых крестоносцах.
несу теплое молоко в горячем шлеме,
не расплескать бы. все строфы - от бедер и талии
до груди и шеи - написаны шрифтом Брайля.
да, я слепой чтец.
я нежно провожу и надавливаю
сильными пальцами, губами
выпуклые символы с права налево.
и затем слева направо.

места, где тысячелетия назад теснилась рыбья чешуя,
а позже поры бледной кожи
лунились лунками для лун, для незримых клещей,
теперь марсианские буквы в движениях
сливаются в жадные слова любви и страсти.
я разламываю тебя, как спелый персик.
вот сладкий сок на пальцах,
и бритые подмышки - бархатистые выемки,
где раньше косточка лежала.
острые углы окружающего нас мира…
мы сворачиваем в конверты, как блины.
купальник висит на стуле обмякшей марионеткой
в красно-зелено-черных треугольниках.
а за окном задремавшим кучером на качелях
нас ждет
целый мир.
там мягкий песчаный берег
двумя пальцами - крепко, но бережно и осторожно -
держит громадного жука за бока - панцирь сверкает
синей взъерошенной
сталью
(прибой мельтешит углами лап,
но не достает до пальцев).
тусклое солнце всё там же,
женская голова в корзине с цветами
нырнула и вынырнула. портье ковыряется в носу.

даже не верится, что я когда-то гостил
в зале ожидания для несчастных влюбленных.
зал ожидания для несчастных влюбленных: там сидят
годами на неудобных стульях в неудобных позах,
зарабатывают радикулит, ожирение и геморрой,
зализывают и разлизывают сердечные раны,
выпивают сто тысяч чашек растворимого кофе,
заплетают на ушах чучела рыси седые косички.
тоска.
но теперь у меня есть ты, есть ты и тишина,
тишина между нашими поцелуями -
жемчужный туман от дыхания на зеркале,
и я пальцем рисую сердце,
пронзенное стрелой с громоздким оперением.
фаллический символ разросся до жуткого сада.
любимая, надевай платье, страницы (можно без белья)
и поехали кататься на лодке в этот пасмурный день.
парой влюбленных моллюсков
будем нянчить жемчужину ненастья,
одну на двоих...

реальность, прощай!

как же я оказался на чердаке?
вот картонный ящик с грецкими орехами -
я зачерпываю пригоршню плодов,
и высыпаю их обратно, словно крошечные черепки.
и смотрю сквозь окно
на дождливое недружелюбное небо,
небо похоже на мрачного полицейского,
вызывающе жует зубочистки деревьев,
надвинуло козырек горизонта на самые глаза.
что я здесь делаю?
прислоняюсь лбом к холодному, точно стетоскоп, стеклу, и с жадностью созерцаю
кусок еще теплого,
еще не отброшенного мира как ящерица,
которая решила оглянуться на свой любимый хвостик,
прежде чем нажать на рычаг,
сократить необходимые мышцы. реальность, прощай!
что же я здесь делаю?
медленно дотрагиваюсь языком до холодного стекла -
стекло горькое на вкус,
за годы пропиталось лунным светом.
вот так устроена волшебная лампа Аладдина.
но что я здесь делаю?
время снежинками отслаивается от меня,
перхоть судьбы.
я чувствую, как превращаюсь в воспоминание,
прошедшее застывает, словно холодец.
и бабочка, не испытав полета,
вновь становится беспомощной куколкой,
узор морщится на крыльях
и сворачивается, подобно вееру.
еще мгновение - и ничего, ничего не останется,
кроме отпечатка прохлады на лбу…
лунная горечь во рту и пряный запах орехов.

рецепт дождя

это разговор ни о чем
в шлепающей тишине дождя за окном.
ты катаешь тесто для пельменей -
выдавливаешь рюмкой слепки для поцелуев
и заворачиваешь в них кусочки куриного фарша,
а дождь штрихованно шумит за окном,
и не хочется включать телевизор -
впускать громкого жизнерадостного ублюдка
в заливное переливчатое пространство,
в нашу страну чудес.
и зеркало сидит в прихожей на тумбе
замечтавшейся Алисой,
гладит белого кролика, который дремлет на коленях,
и мечтательно накручивает прядь волос на палец:
зеркало выходит из самого себя - тестом зазеркалья.
весь мир выходит из себя, поднимается
на горьких осенних дрожжах.

дождь не отпускает город -
вцепился, как гончая в подстреленную куропатку,
пропитывает горячие ранки от дроби и смятые перья
вязкой слюной, дыханием.
мы сейчас на китобойном судне -
рассекаем кварталы, буравим гарпуном ограды,
многоярусные прозрачные груди ветра.
это легкая радость, на вкус - китовый жир.
новенький хлыст, которым любуешься, сидя на стуле.
во время дождя особенно ясно чувствуешь,
что все люди - острова одного огромного архипелага,
и хищные воды протягивают акульи пасти,
хотят затопить детскую площадку -
игрушечный космодром,
и газетный киоск - прозрачный,
словно кабинка для душа,
и ты видишь лицо соседа с сигаретой
в окне дома напротив…
лицо тлеет кусочком торфа,
и деревья движутся в дожде - изрезанные -
вихляют плавниками вертикально-тусклые рыбы.
а дома; вдалеке - скученный певчий хор
мальчиков-циклопов
(многие уже нацепили золотые монокли).
и береза - высокая и плечистая, как баскетболистка, -
держит перед собой двумя руками
слишком рано зажегшийся фонарь… дневную луну…
баскетбольный мяч… выбирай сам.

вечереет. чернила, разбавленные кефиром и кровью,
быстро сбегают с лезвия гильотины, а дождь
не кончается, даже не берет легкие музыкальные паузы.
у улицы идет кровь носом,
и улица запрокинула голову в плоские облака афиши -
патлатые гастроли,
и стекает прозрачная кровь вдоль носоглотки
водосточной трубы и - прямо в желудок с решеткой
(животы тротуаров). и еще не опавшие листья -
не в силах прошептать «ой, мама…» -
держатся кучно на деревьях,
точно свернутые паруса на матчах.
рабочие в синих плащах переносят картины из Лувра
на борт воображаемого ковчега.
от каждой твари - по паре шедевров.
…а потом дождь заканчивается. внезапно.
ребенок проснулся и улыбается неведомо чему.
и ты напоследок замечаешь,
что название улицы и номер дома
на сырой бетонной плоскости
(взлетная полоса аэродрома, поставленная на попа)
пустили ржавые потеки -
потекла тушь на ресницах зареванной девчонки.

выходные

любимая, скоро восемь. осень,
как глупая собака, прыгает на прохожих,
дурачится с ними, царапает куртки
нестрижеными когтями.
девочка Соня во дворе прыгает на скакалке,
а белая любознательная собачка считает витки.
крепко усатый сосед разговаривает с почтальоном
властно и доверительно,
точно с жуком в спичечном коробке.
этим вечером ты поставишь банки на спину
простуженному мальчику Диме:
пламенные засосы джинов
в скафандрах.
и впереди нас ждет любовь, и уют,
и субботы двухголовый верблюд.

тень ветра

послепоцелуйная нега…
однажды ты очнешься в созвездии Омега -
но уже без меня.
я вернусь в прежний мир франтом,
фантомом и пройдусь по фруктовому саду,
зайду в дом сквозь бамбуковую занавеску -
не стучась, без капли сомнения.
вот умывальник-циклоп с куском приклеенного зеркала,
с бренчащим соском (надо вдавливать пальцами).
и зычный голос соседки
проплывет над сохнущими простынями брассом -
альбатрос на спине. навеки.
мне выйдет навстречу мальчик в рубашке и шортах,
черные волосы зачесаны на бок.
и я услышу позади скрип калитки -
так ржавый Паганини тянется к масленке
и скрипит поясница. протяжно скрипит тень ветра -
тень ржавого от слез железного пера.
бабушка возвращается с рынка...
летний день, как гордая опухоль,
разросшаяся в самостоятельную вечность; день
такой длинный, исписанное письмо на четыре страницы
не влезает в конверт двора, и я загибаю края,
где шелковица старой цыганки и густая земля в синяках
и кровавых побоях от раздавленных ягод -
«побоище ампулок» - говорила кузина.
склеиваю конверт, проводя языком по золотистой кайме
на фиолетовой чашке - балуюсь, наслаждаюсь чаем,
а глаза слипаются, сон льется откуда-то сверху,
выше старенькой иконы в углу
(маленькая, как бы напуганная богоматерь),
и теплый бульон сновидений
капает на лоб и щеки.
или это бабушка уже целует меня -
«спокойной ночки».
это бесконечный поцелуй,
его передают столетиями, как мощи святого или чудо,
он вмещает в себя все невыразимые зимы.
послепоцелуйная нега…
да, ты очнешься в созвездии Омега -
но уже без меня.

* * *

будто лось обдирает кору с яблонь,
я ем твои руки и голень. это голод
сердечный - не только похоть, не только
размножения ради я проваливаюсь в тебя -
падаю в колодец из лестничных клеток -
и в то же время в небо… фраза «я-тебя-люблю»
звучит гулко среди голых стен тела,
беззащитное эхо чего-то большого, настоящего,
грохнувшегося оземь, метровое перо птицы Гамаюн.
сознание - пустая тарелка, я смахиваю со стола
ножи и вилки логики: пошли вон!
если наша спальня - аэродром
для высадки гормонов,
сперматозоидов, заправки керосином эйфории,
то куда же мы летим, любимая?
я вижу в окно
обтекаемый силуэт твоего самолета,
ты мигаешь мне рубиновыми угольками.
и это вижу только я: взмах ресниц -
отточенный, как монетка вора, блеск зеленых глаз
предназначены лишь для меня.
даже не верится, что мы смогли
так прикипеть друг к другу - подошли
осколки двух разбитых кувшинов,
созданных на разных планетах.
в тебе было оливковое масло и молоко,
во мне - сырая нефть.

ты называешь меня маньяком,
эротическим самураем, а я выскальзываю
в метрополитен одиночества
после закрытия любви -
там я могу собраться с мыслями,
точно кот с девятью жизнями,
там я могу писать стихи. извини,
тебе сюда нельзя, но ты и не стремишься -
тебе достаточно и половины царства.
или недостаточно?
как борец, смотришь мне в ноги:
бросок, захват, двойной Мендельсон
и обручальное кольцо. но сквозь него
не пролезть верблюжонку
в царство супружеское -
он задохнется в золотой петле.
ты вздрагиваешь,
как деталь при звуке фрезерного станка.
я смотрю в твои глаза,
опускаю прозрачные письма в темную бутыль,
а за моей спиной встает зеленой стеной
цунами.
нет, не оглянусь.

* * *

как здорово просто быть,
чувствовать себя живым…
сознание чисто и безмятежно,
как небо до появления птеродактилей,
стрижей, боингов, мессершмиттов,
и ты - веточка, упавшая на паутину, -
спокойно так лежишь на проводах,
точно на спине пловец:
не дергаясь, не трепыхаясь -
миллионер смысла.
и солнце светит, и растет трава, и паук,
который здесь развесил солнечные сети,
не прибежит по ложной тревоге:
его сожрали другие пауки -
до Рождества Христова.
как классно просто быть и не морочить
голову вопросом Гамлета.
заглядывать в глаза прекрасным незнакомкам,
уверенно бросать наглые улыбчивые дротики.
конечно, быть. с тобою,
без тебя.

как здорово
жевать листок сливы,
смотреть, как цветут каштаны -
монструозные канделябры
с кремовыми треугольными свечами.
объявление на столбе под легким ветром
шевелит телефонными номерами -
так сиамские дети на качелях
болтают ножками
над бетонной пропастью.
и звонок мобильника проходит сквозь голову мою,
как спица сквозь медузу.
но я прохожу - невредим.
четыре стула летнего кафе
сгрудились вместе за столом,
как знатоки что-где-когда
или медиумы, вызывая дух кока-колы.
я вытряхиваю из ума знаки вопросов,
точно сор из кармана.
мне всё равно - я только существую,
вцепился в Слово, как в дельфина;
потерпев крушение,
несусь по волнам,
соскальзываю.

как классно просто быть. шагать по мостовой,
царапать кальку времени глазами
и следы на кальке
оставлять поверх чужих следов.
простая радость бытия: банан,
пирожное с заварным кремом
и взгляд внимательный вперед -
на полминуты. мне хватит,
чтобы сохраниться.
так шахматист сметает фигурки с доски
и смотрит на лицо, отраженное в покрытии:
люстры огненный клещ;
так перезагружаешь себя.
есть несколько минут отвлечься,
обратить внимание на мир:
на весах снаружи и внутри всё идеально -
перышко колибри и гиря нашли равновесие.
это чувство есть у каждого внутри:
пустой аэродром ранним утром
и старик с растянутой кожей на шее, как у варана,
гуляет по прохладному бетону.

в зеленом кимоно

вот и заявился жаркий месяц май.
солнце-паяльник включили в розетку
и быстро проводят розовым пальцем по жалу:
нагревается ли?
а в городе царит пушистая эпидемия -
чихающая, плюющаяся.
это ветер разносит тополиный пух -
безумный почтальон в зеленом кимоно
потрошит пухлые конверты
со спорами майской язвы.
люди, точно угорелые,
несутся к отверстиям в горячем камне,
чтобы укрыться от напасти -
удушливой, щекотливой.

медленно звонят колокола собора.
тяжело и в то же время плавно,
чинно плывут по обмелевшему небу
медно-гофрированные глыбы звука.
и тополиный пух
стаей подпрыгивающих белых грызунов
движется под мелодию пухолова,
точно души призрачные плывут
на призывное «ко мне!» Бога. я представляю
миллионы сложных существ, подобных мне,
и каждое размером с пушинку.
ощущаю медленный снегопад
подобных душ... ведь правда?
зыблются, вальсируют, тонко фыркают,
бессмысленно исчезают люди-пушинки.
или я вас обманываю?


* * *

веранда ломкая -
рассохшийся макет фрегата.
запах мочи, моченых яблок,
полутьма в коридоре, вешалка,
стол, обитый клеенкой, тесак,
куриное перо прилипло к лезвию,
тень оконной рамы, бронзовая чехарда пылинок,
белиберда. слова шатаются, как пьяные.
мы здесь когда-то снимали
розовую пенку с кипящего варенья.
желтый эмалированный таз с родимым пятном
на внутренней части бедра.
но сейчас здесь правит бал энтропия,
скудоумие, летаргия. здесь беженцы живут
и пьют дешевое вино и поминают лихом
тот мир, что их толкнул в чужую паутину.
а дальше в коридорах запах книг,
настоянный на маслах нечитания, -
тяжелый желтый веер сов. энциклопедии,
мумии информации, крепко перебинтованные,
точно обгоревшие летчики.
усопшие невесомые мухи крючатся
в стеклянном чреве плафона.
и снова полутьма - рыхлая харя
с воспаленными веками,
злые, напуганные глаза. кислая вонь
отсыревшего белья.
напряженные силуэты,
точно чехлы для громадной гитары,
муж и жена. кто вы? кто вы?
кто мы?
здесь нас забыли, здесь нас потеряли,
зачем мы сюда забрели?

здесь твоя бабка лазила по деревьям, как пацан,
собирала вишни, груши.
здесь мы растворились друг в друге.
кристаллы сахара, «Юпи» - просто добавь воды.
помнишь?
химическая горькая сладость…
добавь немного безумия и любви
(быстрорастворимой ерунды),
любопытства - и получишь прошедшее,
волшебную чушь.
здесь нас больше нет.
жизнь после нас подобна плагиату.

* * *

в ней проступала грация
как кошка сквозь занавески.
пригласила на чай.
и вот она, долгожданная аудиенция.
но Вильгельм Телль преступно медлил,
натянутая струна впивалась в пальцы,
как струна в мыло,
и глупый шмель бился за окном в занавески.
лианы вожделения
щекотали уши, а райское яблоко - вот оно,
желанное, манящее, дразнящее - вот оно.
где же ты, змей, помоги мне…
глубокий вырез на спине - как скала,
и, разогнавшись, соскальзывал на дельтаплане,
и родинка, как гнездо ласточки в отвесном камне.
это смертельный прыжок
в неподвижное (зеленый бетон) море женщины.
мы прилипли друг к другу, словно водоросли;
объятия, поцелуи со вкусом зубной пасты,
и распахнутая дверь на балконе
втягивала нас и возвращала,
как волна прибоя - оранжевые сланцы.
а в начале был чай и несколько травоядных слов
(тираннозавры появились позже, где-то в мае),
неопытность, как лягушачья кожа,
сбросив которую мы свету являем
хитрого, хищного продолжателя рода...

шикарное воспоминание - как норковая шуба.
в ящик памяти насыплю таблеток от моли,
чтобы спустя годы не смотреть на себя сквозь дыры
в шерстяном тумане... что же здесь было?
что от моей жизни осталось?
аллея пустоты с кленовыми драконьими лапами,
с разбросанными тут и там глазами...


преграды

рассвет притянут к небесам
стальными нитями,
привинчен косыми болтами лучей,
и серые домины выступают из теней,
как крупные зубы из челюсти.
а я смотрю в потолок, и потолок смотрит в меня,
сквозь меня,
и видит книгу Рэя Бредбери и носок под кроватью,
песочная женщина лежит рядом со мной, свернувшись,
как пустыня под тонким слоем снега.
и я могу пальцем вывести на заснеженной коже плеча
«что тебе снилось, любимая?»,
нежно зачерпнуть песок из ее живота.
я чувствую свои несуществующие крылья -
или это широчайшие мышцы спины постанывают
от удовольствия? ночное море отступило,
отлив лунности и тьмы обнажил, как проказа,
бородавчатые каркасы затонувшей реальности,
нашу пустующую одежду, наши сброшенные маски.
искрят водоросли сновидений на люстре,
пучки мерцающего укропа,
и рыбки добровольных галлюцинаций
трепыхаются возле фикуса на подоконнике.
пощечины по воде.

из чего состоит моя жизнь? из любимой
женщины, но я не пускаю ее на второй этаж «я»,
где есть терраса, и грозы, и скалы.
сколько миллионов людей задумывались о жизни
и сколько тысяч записали свои мысли?
и где эти письменники сейчас -
в словах? в чужих душах?
неподобранный космический мусор
бороздит звездные эмпиреи по орбите:
гениальные свидетельства
о разуме, о глупости, о жизни.
как будто можно сохраниться в словах…
автор - лишь слепая овчарка у входа в рай.
но есть нечто, нуждающееся не в бессмертии,
но в вечной жизни - здесь и сейчас,
и это я хочу спасти.
я пишу, пока моя женщина спит,
потом лучшая часть меня спустится на первый этаж -
завтракать, любить, спорить, смеяться,
но другая, неизменная, останется на террасе
смотреть на молнии паукообразные.
может быть, на мне сидит Бог -
как наездник, как третий этаж,
но не могу запрокинуть голову...

да и что я увижу в вышине -
только неба компьютерную заставку?
надпись на звездном коврике “you are not welcome”?
но сейчас утро,
и струится розовый туман надежды,
и фонари понуро выныривают из тумана
как травоядные длинношеие динозавры.
еще один день, еще одна трещина
в пуленепробиваемом стекле террариума.
но однажды вечность не выдержит,
лопнут прозрачные преграды...

* * *

женщины, которые мне снились, -
перламутровые химеры: такую создаешь не из ребра,
но из слюны, пролитой на подушку во сне,
из ресницы, из раздавленной мечты -
птенец, выпавший из гнезда
мозга.
так тело вливается в потусторонние игры,
так рождаются кентавры и горгульи,
так душа во сне зализывает раны,
причиненные явью.
и здесь возможен двойной обгон, двойной обман,
когда душа выходит из тела на цыпочках,
синей птицей просачивается сквозь прутья разума,
и только ангел уверенности охраняет тело.
сам же я, будто призрак короля Людовика
в ночнушке до пят,
в лунной короне, спадающей на лоб,
разбрызгиваю сознание, как яркое семя.
плыву навстречу лечебному бреду.


начинающий дьявол

прошлись по осеннему парку:
декорации скупо освещены солнцем, как на иконах,
фонари, скамейки, завихрения листьев,
темно-рыжая романтика Средневековья.
наше свидание вырисовывается
под копирку дорожек, под шорох веток,
не хватает только спичек, чтобы разжечь костер.
целуемся, не целуемся, ты в моих глазах,
как золотая рыбка внутри брелка -
мечешься, вдруг замираешь возле белка,
уперлась плавниками, как руками,
в отражения парка, в жемчужные катаракты, в облака,
катамаран заката. и птицы, как дети,
крутят черные педали…
я, точно начинающий дьявол, нелепо
похищаю твою душу и тело,
смотрю сквозь перепонки клена
на тощую и грациозную, как грязный лебедь, березу,
и неба голый широкозадый король
звенит золотой мошонкой куполов.

удельный вес твоей души так мал,
что лишь стихотворение (неугомонное перо колибри)
может сравняться с тобой.
картаво проносится трамвай -
красный перец в стакане звона,
а мы с наивной уверенностью Наполеона
шагаем судьбе навстречу
и, может быть, по невнимательности чуда
пропустим тот тоннель,
где яркий свет в конце и всё такое.


* * *

ее волосы стекают на плечи, как сироп
или золотистый винил,
а оса запуталась в шторе - блуждающая игла,
ищет мелодию.
мне иногда скучно с ней,
как астронавту на планете,
когда жизнь едва зарождается в глазах-океанах,
а на поверхности я найду
только жадную кожу и дымящиеся лужицы поцелуев.
я приземлился на ее сердце слишком рано -
на несколько миллионолетий.

едем в гости к ее сестре.
переплываем громадную реку на пароме:
серый пес воды смотрит в зеркало неба,
и мы с паромом - черный мокрый нос пса.
блестим на солнце.
красота - скучная сила.

что добавить?
она всевластно влюблена в сериалы:
свеча играет зажигалкой, не замечая,
как сжигает себя.
это досадно, но дает фору, свободное время.
как куриную шею, свернул внимание от себя.
нечестно, но что делать?

родственники как родственники.
генетические рифмы позабытой поэмы.
идем на площадь. день города,
фейерверк. начали стрелять рано,
еще закат не сошел - вишневый червь,
присыпанный блестками.
это древняя радость, монстры понарошку,
государство подминает под себя
и хлеб, и зрелища, как женщина,
и говорит, что это всё благодаря ей,
но это ложь…

половину ночи дурачились, пили вино.
утром искал выпавший телефон,
нашел сморщенное яблоко за креслом -
будто старушка в богадельне
спряталась за шторами.
я тебя нашел.

запах моря - клыки, посыпанные солью,
смоченные йодом,
впиваются в шею. запах синей крови.
да, потом мы поехали на море.
поэзия - как слепая балерина:
танцует, импровизирует -
без разницы, смотришь ты на нее или нет.

некоторые женщины красивы
как заброшенные колодцы Индии,
а внутри - перегной дождя,
кучки мужских костей, аккуратно сложенные.
я и сам сейчас в ее коллекции,
буду первым поэтом, с которым она спала два года.
она - моими стихотворениями.


* * *

прозрачно-золотистая плотва апреля
запуталась в сетях гардин.
давай же загадывать желания,
простые и медленные,
пока лето не наступило желтой пятой великана
на дворцы из спичек, зябких привычек,
не расстегнула косые пуговицы синиц
на кипенных блузках яблонь,
не обнажила пыльную грудь жары,
пока слышна ремонтная мелодия
молотков, острых зеленых коготков -
выстукивание по небесно-голубой зубной эмали.
бросай же серебряные слова и междометия, как монеты,
в высохший фонтан тишины
с выцветшим мусором, прошлогодними листьями,
чтобы однажды вернуться из грозового ниоткуда
сквозь роскошное облако, молнию,
сквозь туннель сигаретного пепла
(ты же бросил курить?),
обнявшись с ней, будто два слоненка,
ушами, хоботами,
в розовых сумерках с электрическим начесом.

ты думаешь, я взял фальшивую ноту,
как деньги без спроса?
но так всё и было: кривые абрикосы -
подслеповатые заядлые дуэлянты -
целились из испорченных мушкетов
в прохожих, машины, в себе подобных
(стволы забиты янтарной смолой, камнями),
и кошка, облезлая, с откушенным ухом,
чем-то похожая на Брюса Ли,
боком обходила мусорный бак (из бака торчали
высохшее деревце клена и рыжий засаленный
зад собаки - подрагивал, как поплавок).
соседи-язычники, взобравшись на стремянки,
из леек опрыскивали простой водой
деревья, и скворечники, и смеющихся птиц,
состригали засохшие косы.
так будь же благословенна, весна,
и первые комары, как присоски,
и странные танцы по вечерам:
маленькие целующиеся водовороты...

в парке под простоволосый медлячок
шоркали пары по деревянному настилу,
и кто в ту ночь не танцевал, не двигал красиво попой,
чувствовал себя рассеченным секирой
на полтора землекопа.


* * *

пашни проносятся за окном маршрутки -
цветочные луга, перекрученные на фарш чернозема.
от грустных мыслей лицо вытягивается,
принимает страдательное наклонение,
как Пизанская башня.
не переживай, мы больше никогда не увидимся,
пусть Вселенная и наступает
на одни и те же грабли/судьбы дважды, трижды.
но всё лучшее и худшее в жизни неповторимо.
всё настоящее создано в единственном экземпляре,
как марка с перевернутым аэропланом.
пусть тебе останется теплое чувство,
все дневные поцелуи, теплый сургуч на конвертах
моих комплиментов, мятное зеркало сна,
эротическое яблоко для двоих.
ты уходишь от меня по ступенькам
надувной лестницы тишины - в провал потолка
под конвоем часов-надзирателей.
а лифты все вымерли, как левиафаны,
уже не всплывают на тринадцатый этаж,
на поверхность замурованного неба.


* * *

во времена дождей
просыпается рыба внутри.
вот куча щебня и остатки песка -
похожи на мертвого грязного льва:
грива-крапива бурлит в канаве.
фонари на толстых ходулях
бредут через искрящиеся туманы -
дебелые клоуны зажали фонари в зубах,
как пираты - сабли.
вечер берет город на абордаж,
начинается наводнение дней.
но мне не доплыть до твоего окна
(сияет мягким яблочным светом),
не допрыгнуть до проводов.
а деревьев черные спруты танцуют…
прощай же, видение! обжегся на молоке -
дую на воду, а это дождь, просто дождь
вколачивает алюминиевые косые сваи
в намокший и раскисший грунт.
минуты, минуты, минуты.
воздух пахнет озоном и грибами.
ознобом. нашатырем. ксерокопиями.
паучий ливень облизывается,
лупит по крыше Лувра тяжелыми
серебристыми лапами...
а помнишь - время весело и настойчиво
протекало сквозь крышу в прихожей,
мы подставляли миски циферблатов,
ракушки поцелуев,
ладони разговоров.
и громадный мотылек на кухне
чихал под люстрой...

после дождя в голове акустика,
точно в пустом дельфинарии.
гулко, громадно, блики, блики скользят на потолке.
пахнет хлоркой, вымытым мрамором.
а наши лучшие дни - роса
на прогибающихся травинках памяти,
на пупырчатых телах ящериц:
боятся шевельнуться,
слизывать драгоценную влагу из глаз.
кто-то приказал нас сохранить.


музыка под водой

как сладостно бросать женщину.
резко, по-английски, не дернув стоп-кран.
вышвырнуть с поезда - в глубокие, голубые снега.
так бросают курить,
гасят последнюю сигарету о косяк.
так вылезаешь из собственной кожи:
из спального мешка для двоих.
это - инкарнация в новенького двойника.
маленькую смерть ты приютил
в клетке (раньше жил попугай).
когда ты молод - бездумно бросаешь женщин.
зерна в небо будущего.
вдруг однажды
прорастут ласковым дождем,
менопаузой или чепухой на крылышках.
думаешь: ей больно, и мороз в окне
вскрикнет - точно молнией защемил сосок.
ловушка напоследок - ее внутреннее ожидание,
клубится колба молочно-зеленым дымом,
тягостным обаянием.
не оборачивайся…

голосом сирены, улыбкой возлюбленной поманит
(настоящая же давно сгнила в хрустальном гробу
на самом деле).
монстр разлуки
по кирпичу скребет когтем.
бросая женщину - залей свои уши горячим воском,
выдави свои глаза острыми ключами.
бросая женщину, как хвост - ящерицу,
ты продлеваешь мир свободы.

благословенны бросающие нас,
детей, в море: дети утонут или научатся плавать,
станут королями подводной музыки,
зелеными утопленниками
с пузырьками воспоминаний...
когда уходит женщина - из черного провала
в стене по форме тела лезут ледяные существа,
голодные птицееды
прячутся в простыне,
и музыка, музыка валит, как холодный пар.
головокружительная свежесть!
надвигаются горы живого льда -
можно вырезать скульптуры бензопилой.
разлука - это лучшее, что было со мной.

черный кот

черный кот перебегает поляну,
усеянную ярко-рыжими мокрыми листьями,
останавливается на середине
и внимательно смотрит на меня.
это у кота крепко желтые глаза
или это сквозь прорези кошачьих глаз
я вижу палую листву за его спиной?
будто рассматриваю осень
сквозь театральный бинокль черного кота…
и застываю посреди улицы
с охапкой невыразимого, как выпускница с бантами,
но чудо длится несколько мгновений,
и вот уже истина выскальзывает из рук, как змея,
облитая подсолнечным маслом,
но не чтобы ужалить или сбежать,
а чтобы снова обвиться
вокруг мыслей, заползти мне на руки.
тема рук, как звук, продлевает себя:
девушка скучает на скамье (удрученное божество)
и не замечает, как два ее пальца -
указательный и большой -
медленно занимаются любовью, целуются,
гладят и ласкают друг друга -
пальцы-любовники с лицами на затылках.


* * *

лето со вкусом теплой котлеты.
мы - вялотекущие курортники, загораем на пляже -
как если бы гильотина загорала топлес
на пару с Людовиком.
горчичная скала позади нас - окаменевшая кенгуру
с пустым кармашком самобытного причала.
кенгуру смотрит в морскую зыблющуюся даль,
а ты смотришь в меня.
светлые глаза непонятного, серо-неопрятного цвета
(сквозные глаза-оранжереи) -
и я вижу события за твоим затылком.
а там белобрысый ребенок
канючит у отца вареных креветок.
и вот по воздуху проплывает граненая чушка стакана,
заполненная мелкими иглами-мордами
и булавками-глазами -
всё это оранжево-красного, пыточного цвета.
ленивые теплые разговоры -
ангелы из бумаги,
мы запускаем их в знойное небо.
не каждый выдержит разлуку -
тетиву, натянутую на годы.
мне легко с тобой - легко флиртовать
и обниматься с девушкой из узких лезвий -
под местным наркозом
(крепленое красное вино)...

я зарывался в твои жесткие от соли волосы,
сек рапирой ливень,
одуревший от страсти лобызал руку вместо бедра.
промокал до нитки,
на которой держится жизнь - едва-едва.
и (постскриптум) ребенком дышал -
вдыханивался в шею.
так самка тетерева согревает птенцов теплом перьев.

а потом мы бежали от моря,
от троянского коня,
чье полое чрево мы заполнили кочанами,
винными бутылками, окурками, криками чаек,
солеными объятиями и натертостями мокрого белья.
и звезды мигали плавниками-лучами...
что там дальше? переодевание плавок;
стеклянные ночи с откровениями от анонима,
арбузом, шашлыком, с чужими детьми на шее -
словно я стремянка для подрастающих букв «а».
ты пробила надувной матрац. а моя спина
сгорела и теперь на вкус и цвет -
коньяк с солеными орешками.
помнишь, я нашел в волнах черные очки в стразах
(потусторонний привет от Элвиса Пресли)
и целый час бросался в очках на волны,
как Буратино на гигантский рубанок.
или - мы змеились на ночном берегу,
объятые шепотом, шорохом;
ночь, как поднос с нагретым песком,
и ты проводишь пальцем по животу,
и обнажаешь лунную дорожку,
и вот ты уже шинкуешь волны
в чем мать родила: одинокая шпротина в масле…
боже, столько шрамов осталось,
но они не от тебя.
это даты и надписи на стенах камеры,
выдавленные толстыми ногтями Дантеса.
а ты - ты компресс
от несчастной любви.
спасибо, сероглазая.


* * *

сливовое дерево - как уродливая цыганка
с громадными серьгами в растянутых ушах.
аккуратно ее обхожу, а дальше - овраг,
а за ним видны береговые сваи -
пробивают закисшее зазеркалье реки,
точно бетонные бивни.
загорающие парочки и одиночки зыблются на пляже
эмбрионами будущих пустынь.
вот женщина-носорог с недовольным взглядом
смотрит на горизонт, будто на термометр.
в бутылочном осколке прячется изумрудный город.
осколок жаждет крови, а пес жаждет воды,
высунув язык, охлаждается в блеклой тени бурьяна...
я еще посижу здесь,
на горячем краю мгновения,
мне, как и Господу, много пространства не нужно,
чтобы соглядатайствовать.
вот и хватит на сегодня.
и человек-письмо неуклюже складывает сам себя
вчетверо, как покрывало,
и удаляется - чуть ссутулившись, в мокрых плавках -
в сторону вечности -
в горлышко бутылки, положенной набок.


* * *

яркий день с резинкой ветра.
пляж, море, вакханалия бескрайней синевы.
в первый раз я увидел ее глазами:
у нее длинное тонкое тело,
травинка-альбинос, еще не загорела.
льдинка на огнестрельной ране
впечатления таяла, заливая розовым
мои глаза, как пролитое вино - скатерть.
у нее длинные тяжелые волосы -
похожи на старинные изогнутые мушкеты
(заряженные? не заряженные?),
и мне оставалось застрелиться
или подойти и познакомиться...
уползали последние минуты заката
красными черепахами в Турцию,
а мы увязли внутри фантастического синяка:
целовались в фиолетовых оползнях -
две жадные гематомы молодости,
чье время скоро закончится.


* * *

я вернулся в прошлое на семь лет назад:
время, когда ты еще не отрастила длинные волосы,
время, когда мы с тобой еще не познакомились
в задымленном, неоновом кубе ночного клуба
(обменялись номерами телефонов,
как птицы - клинописью лапок),
и сейчас ты для меня неизведанная,
но знакомая до слез и улыбок планета,
в твоих зеленых глазах меня еще нет -
мужчины-сапиенса,
не вспыхнут
теплые янтарные искорки узнавания.
ты загримирована незнанием,
точно отштукатуренная индийская принцесса
с большими глазами-птицеядами
(накладные ресницы, бархат сажи).
вот сейчас ты заскользишь,
затанцуешь, как иероглиф, плавно двигая бедрами,
но нет... это сон наизнанку.
это чужая зима.
шерстяное молчание замирает в клубах пара,
сладкое алое дыхание (опустила шарф),
клювик чуть искривленных в усмешке губ
(еще мной не целованных).
чуть напряглась, будто отступившее море,
обнажила вопросительные камни и водоросли:
разве мы знакомы? улыбка тверда,
точно неспелый персик.
и снежинки, как шрапнель, пробивают насквозь
призрака с сигаретой у входа...

я заходил в эти глаза:
в просторные пещеры зеленого дракона
с прозрачными, как оводы, сводами,
с видом на мерцающую зеленой ящеркой луну;
под ботинками ревниво трещали и лопались
древние кости влюбленных;
по углам тихо пищали мыши на древнегреческом.
три тысячи лет назад пылкие юноши
вошли в этот взгляд - и не вернулись,
не нашли дороги обратно,
или не возжелали ее искать...
любимая, это не трезубец
прошлого, будущего, настоящего -
это сад блуждающих тропинок.
как же мы зависим от своеволия времени,
от мелочных рикошетов случайностей.
в райских плодах вместо фруктовых
всегда попадаются игральные кости -
с черными точками на белых скулах, на кулаках.
это изощренный ад инкарнаций.
но зачем я вернулся? эффект не падающего,
но сопротивляющегося домино - законам физики,
порядочному беззаконию реальности.
я ищу выход.


* * *

осень - голодная скорпионша
с клейким выводком детенышей на спине:
но никто не приютит ее, не пригреет.
лишь поэт смело протянет руку и скажет: «Сигай ко мне!»
осенью каждый второй если не поэт, то зародыш Гомера:
прошли четыре рыжих недели, без дождей и дрожи.
и каждый третий прохожий ужален роскошным ядом,
и кленовые листья хрустят и шуршат под ногами, точно
чипсы осени со вкусом Пушкина Александра.
а город, а город, а город
исподволь
грузно и с грустью впадает в предзимнюю спячку;
дворник жадно сосет никотиновую лапу -
насыщается медвежьим жиром дворовой мечты.
все эти пейзажи - городские, земные, осенние,
с червивыми чертогами и грудами дряхлого золота,
с кривыми гвоздями в полусгнившей раме,
с голым ветром, босиком шагающим по листьям,
будто невидимка по острым ракушкам на берегу моря, -
я никогда не забуду, где бы я ни оказался завтра:
в каком-нибудь раю/аду или на незнакомой планете.
спасибо. спасибо. спасибо…


* * *

ты девушка очаровательная,
загримирована под Чарли Чаплина -
с короткой стрижкой, низложенная монахиня,
шахматная черная ладья, бунтарка
с золотистыми чертиками в больших карих глазах.
и твои длинные ресницы завораживают, словно
мальчуган шагает
по покатой щелкающей под ногами кровле,
разгоняет ворчливых голубей;
мальчуган в темных шортах,
белой майке и с помпезным цилиндром на голове,
(цилиндр ему велик
и постоянно валится набок, топырит ухо).
вот таковы твои ресницы - только вниз не смотри -
просто слушай,
как вместо улиц течет недовольная лава,
несет ревущие автомобили, тела порядочных граждан
и не очень.а мы обнимаемся, подобно двум иероглифам,
и выходим в ночную апрельскую свежесть -
так прячешь стихи от музы в капустные листья.
а кенгуру заката, спрятав что-то в сумку, ускакивает вдаль.
из каждого мига брызжет игра и страсть,
и ветер слепым почтальоном
разносит весенние звуки и запахи.
до дрожи пробирает бисерный смех
обезьянок с балконной ложи.
и звездное небо -
опрокинутый бархатный стол в казино Вселенной.
рулетка луны заждалась нас - давай, не робей! -
мы поставим тысячу поцелуев, сто тысяч мгновений
на созвездия Гидры и Волосы Вероники;
сегодня нам сказочно повезет - я чувствую это...


* * *

уездный город N. павильон остановки
похож на бледную поганку,
и редкие островки асфальта
зернисты и грубы, как засохшая икра.
можно подпрыгнуть
и коснуться пальцами неба, точно потолка.
ощущение перевернутого эмалированного таза.
корни старого дуба вылезают из-под земли
варикозными венами.
чувствуется, пейзаж зажат в крепком кулаке.
и вислоусый гетман
тянет воз сена на чахлой лошадке,
сено прикрыто жестким рваным целлофаном -
этакая пышногрудая невеста для пауков в мутной фате.
улица прячет лицо за
забралом покосившегося забора -
гнилые деревяшки с ржавыми гвоздями-червями.
трехстопным ямбом скупо гавкнет пес вдали
и замолчит, эконом…
а лужи - обрезки зеркальных ногтей.
если здесь и встречаешь человека,
то он выходит прямо из Библии. живет триста лет,
и взгляд его тверд, мудр, пуст, замозолен.
что же дальше? обнаженный водопровод -
какой уже год? - и ржавый, как явь, экскаватор
закинул ковш в небеса -
напоминает картину Пикассо: девочка на каменном шаре;
девочка-небо. и дальше лететь нельзя...
однажды я выйду из маршрутки-стручка
в облупленных горошинах пригорода
и пойду по улице, высматривая нужный номер.
и вдруг увижу павильон и низкое эмалированное небо
и пойму, что попал в собственное стихотворение.
это распахнулись тайные дверцы в шкафу (внутри шкафа)
позади скелета в свадебном платье.
я смог обмануть реальность…
ну здравствуй, родная.


* * *

ты выходишь из ванной -
лесная богиня, нагая и влажная под халатом,
сад после дождя, упоенный бескорыстной влагой
(мелькает гладкая оболонь голени).
лангуст добровольно расстегивает доспехи.
что-то в этом есть - женщина, несущая сама себя,
будто башню плоти с птицами и цветами на голове
на радость людоедам и драконам.
и родинка на плече - крупный муравей,
всё время хочется смять его пальцами.
люблю тебя обнимать, поглощать,
приставать, целовать под тихую музыку.
никаких сериалов. только мы, поцелуи и осень
ухает в окне, как беспризорник на копчике
летящего трамвая.
ты - ожившая статуя влюбленности,
за тобой нужно ухаживать -
сбивать зубилом кончики мраморных волос,
менять ризы и тоги цвета медного купороса.
наша ссора - как черный ворон на смятой белой подушке,
и громадная птица
укоризненно держит в клюве мой носок.
я говорю, что люблю тебя, и ты (как должное)
ритмично склевываешь пшеничные слова:
люблю тебя люблю тебя люблю тебя…
так приятно кормить одинокого голубя
на беговой дорожке стадиона,
но иногда вместо зерен я бросаю старую жвачку.
и твое настроение - обреченная птица -
умирает от голода
со склеенным клювом.

* * *


лучи восходящего солнца
прорастают сквозь сосновый лес -
так девушка смотрит на чулки телесного цвета,
растягивает их на пальцах - есть ли зацепки?
день обещает быть днем и ничем иным,
и мохнатые гиганты деревьев
гигантскими сороконожками, вставшими на дыбы,
медленно шевелят монструозными лапками.
всё это напоминает время,
когда в моде были динозавры,
а твой предок был размером с кошку,
сидел на дереве
и ждал своего времени, чтобы войти в этот мир
незнакомцем с котомкой.



перекресток 50 лет ВЛКСМ

черные мокрые деревья
осторожно,
по-крабьи выступают из створоженного пространства.
черные бивни непостоянства.
и ворона ловко садится на черную ветвь,
прилипает к ней.
мгновенно срастается с деревом,
заходит в него, как в черный дом,
становится его частью, непоседливым органом,
вертлявой печенью. это - на перекрестке
50 лет ВЛКСМ,
и с едва слышным шелестом жалюзи
меняется картинка на громадном рекламном стенде -
механическая гейша обмахнула лицо расписным веером,
поменяла одну маску на другую,
и на мою небритую щеку медленно опускается снежинка

балетный паук - с балетной же грацией, не меньше,
и мгновенно превращается в простые молекулы воды:
а была ли снежинка?
а была ли тайна? снег на обочинах
прикрылся падучей с грязной пеной на устах;
и длинные серебряные вараны, покрытые паршой
шепелявят вдоль дорог, дразнятся
раздвоенными языками шин.
и другая ворона
ловко ныряет промеж черных троллейбусных проводов,
будто черный пловец - предвестник скорой весны.
остановка, перекресток 50 лет ВЛКСМ.

украсть ли драгоценность мира?
ведь я батрак на алмазном руднике
(в панаме и шортах) - и спрятать минерал в... неважно.
ибо есть подозрение, что при выходе из жизни
у меня всё отберут. чекисты небытия
выгребут несметные сокровища памяти,
выскоблят недозрелый плод души.
вот он - беспомощный - сжал кулаки, большеголовый,
печально морщит лоб, как гриб.
меня разберут на запчасти, разложат
на цвета и движения -
незавершенный пейзаж гения -
для других, еще ненаписанных картин.
кто-то швыряет наши жизни, как свечи в костер.
и наблюдает. огонь же становится частью нас,
возвращает - заблудших - в смертельное лоно.
о великая незавершенность мира!
и вся Вселенная
бестолковой дробью звезд
больно впивается в мою голову -
медленно разворачивает ее изнутри,
а со стороны кажется, что ничего не происходит.
с пейзажа сшелушиваются редкие снежинки,
будто старая кожа с лица, но взгляд - не пемза,
и я до сих пор стою на перекрестке 50 лет ВЛКСМ -
глазастый столб посреди бездорожья Вселенной,
любопытный отросток на рыбьем лбу мира.
и тайно завидую вороне.

* * *

щели свободного времени,
как розовые жабры, забиты ерундой.
думаешь, что жизнь
вот-вот начнется, а всё, что было до нее -
детство, школа, первая любовь, универ,
рождение сына, ранение, депрессия, война,
увольнение, - только прелюдия,
предварительные ласки людоеда.


* * *

луна посеребрила траву,
будто из пульверизатора на автомалярке.
ночь - безглазый дракон хромированной тьмы
с бьющимся черным сердцем
протягивает кувшин с нефтью,
а до зарплаты еще две недели.
сажусь за руль и выезжаю таксовать.
ночью, пока хозяева спят,
луна - зеленая китаянка с плавниками -
спускается в сад искупаться
в надувном детском бассейне.
и вспыхивают вдали
ярко голубые капилляры молний,
как вены наркомана в ночном клубе.
кто-то надевает вторую судьбу,
кто-то прожигает первую.
прошлое мелькает в зеркале заднего вида.
но можно ли ему доверять?
время великий отражатель и обманщик.
нужно ждать, ждать, ждать...
а вокруг дремлет город из картона,
спят люди-черновики с грифелями тонких косточек
и лунные голодные псы-ластики
стирают их, сжирают их, слизывают до смерти.
к рассвету выживет, останется цел и невредим
лишь оранжевый мальчик в люльке.
дитя фломастера. мессия рекламы.
девять два. до луны и обратно.
подтверждаю.
спасибо, девушка.
заказ принят...


великая музыка

в судьбе есть нечто от работы дантиста -
стерильность, терпение, тщательность.
последовательная безжалостность,
одноразовая белоснежность.
и однажды, выйдя на кухню, ты понимаешь,
что потерял навсегда это
улыбчивое лето, молочную облачную планету,
тонкую нервную женщину с зелеными глазами.
и ты включаешь третью часть лунной сонаты,
ни капли не веря в искусство;
завшивленную ведьму бросаешь в костер -
пусть брыкается, сквернословит и плюется.
ха! но она воспарит (рассерженная мелодия),
дымясь и искря мешковиной,
горько чадя
нечесаным войлочным золотом волос,
и ты испуганно закроешься в себе.
но сквозь закрытые окна
просочится музыка,
проберется ядовитый разлапистый пар,
и моментально вспотеет всё твое тело,
покроется капельками ужаса изнутри,
как горячая курятина в прозрачном кульке.
о великая музыка,
ты творишь чудеса и кошмары.


* * *

улица еще не просохла после ливня -
свежевыкинувшийся кит на асфальтовый берег.
влага дышит. натянутая мутная зеркальность.
гоночный феррари на всей скорости врезался в озеро
(громадный плакат рекламы шевелится),
оглушительная пауза и грозовые облака -
кусочки сала с оплавленными краями,
и солнце смотрит сквозь разрывы в облаках.
а внутри меня жадно и жарко дышит
красная пустыня не-такой-как-все,
песчаные змееголовые женщины
с черными глазами по всему сыпучему телу
извиваются в песках,
к небу подвешены за серебряные нити
тысячи треснувших песочных часов,
и наискось семенят скорпионы;
мускулистые масляные тараканы
ухают в дюнах, как филины. заброшенные города,
охряные буханки зачесанного камня…
сухость выковыривает колючки из легких,
запах паленого войлока,
и безработные джинны
тыняются по барханам, вывариваются в желаниях
неисполнимого…


эротическая ерунда

да сколько можно писать про эти спальни!
но что поделать,
если просыпаться с тобой - одно наслаждение…
так привидения нежатся под побеленными потолками,
трутся фантомной кожей об известь.
по сути, так мало нужно для счастья:
пробник с эндорфинами,
солнечный лягушонок любимой,
препарированный лаской и нежностью,
зажимы касаний,
красные скобы дыхания.
и слюна реальности вмиг высыхает,
точно яд гюрзы на горячем камне.
каравелла длинных спутанных волос,
с якорями, водорослями, сережкой (забыла снять)
покоится на сгибе локтя, на отмели,
изучает пупок: пустышка небытия,
дверь, заложенная кремовым кирпичом,
оттуда мы выползли -
из оранжевой овальной тьмы.

спасибо, Господи, что достал ребро -
заиндевевший слиток - из холодильника,
растопил, переплавил в золотистую реку,
а женское тело - речное дно
на мелководье.
опускаешь руки по локоть в плоть,
гладишь песок - вязкую шкуру прибрежного зверя,
веерные ракушки сосков,
и промелькнет малек родинки.
и не важно, кто входил в ручей до меня.
я не хочу знать, откуда этот тонкий шрам
от кесарева сечения. на раз-два-три
вымрут все акулы. хитрая рыбка
улыбки, и лобок - бритый причал.
и даже если я сейчас ерунду написал - это не страшно,
ведь где-то рядом притаилась глубина -
настоящая, темная, хищная…


баллада о выстреле

полет пули за секунду до пробуждения.
прожигает пространство раскаленным прутом.
вот скорчится рожица свинца
в момент деформации.
единственная цель, мечта - зарыться в плоть.
вишневой косточкой - во внутренности оленя.
летящая пуля - ей нечего сказать. нет времени.
так смерть делает себе маникюр -
пилочкой подправляет абрис ноготка;
так разум на миг торжествует над всем живым и сущим,
так Слово пожирает самое себя,
отрывается от звука и смысла,
точно почка от почечной ножки.

а пуля знай себе
пульсирует в горячем воздухе,
в собственном маслянистом соку.
прошивает золотые подсолнухи маленький демон Ака,
летит навстречу мужику (слепой питбуль)
по серому запаху страха,
один недомиг - и мгновенно сгорают миры,
несутся в пропасть сани с новогодними оленями,
коллекция марок сына, ошарашенные Дарвин, Иисус,
школьные дни, казенная скука ковчега,
первая любовь и серебряное колечко
на 8 Марта для нее...
сотни далеких предков гаснут, как искры костра.
вселенная испускает кошмарный концентрический крик –
черный космический кит в звездных язвах.
но - слишком короткий, чтобы вместить в себя
человека,
быстро осевшего мужика в подсолнуховом поле.
еще одна живая башня с призраками
высотою в тысячи лет
рухнула, как столбик пепла с сигареты.
а палец, нажавший курок,
отбрасывается, будто хвост ящерицей.
чернеет в траве, гниет,
и к вечеру прилетает темный ангел
с мелкими зубами во всё лицо - словно острая терка,
пожирает черный комок.
сверкает паутинка в росе -
ниточка слюны - ожерелье.

а где-то она, с колечком, не ведает беды,
незримо наливается вдовством, как томным ядом,
целует пальчики младенцу на пухлых кулачках,
бледно-розовые венчики, семена -
этого кормили,
этого любили...
этого жалели…
ах…


желтый пудель Ким Чен Ира

главное - вовремя родиться: не очень рано,
когда еще только закипает сероводородный бульон
в планетарной кастрюльке,
но и не очень поздно, когда уже хищно и сонно
перемигиваются золотыми огнями
антрацитовые, как уголь, компьютерные пустыни.
да еще умудрись,
чтобы по дороге тебя не слопал тираннозавр -
кровожадная башня из мышц и инстинктов,
чтобы не сожгли на костре Средневековья,
милосердно напоив белладонной,
не стерли в мясной порошок в какой-нибудь
мерзкой и священной войне…
но разве бывают другие?
как же найти свое время и место, место и время,
если ты герой несуществующих миров?
если ты космический Печорин/Лермонтов?
озираешься сквозь серый звенящий рассвет -
раскладываешь лучи по бархатным ящикам бытия,
как столовое серебро: ложки к лужам, вилки к аллеям.
куда же теперь ты попал? встроенный модем
в височной кости мгновенно ловит вай-фай:
вождь Ким Чен Ир ласкает желтого пуделя,
доллар - серо-зеленая плоская тварь - еще в силе,
а демократия в моде: задорно пляшет сторукая вошь.
вроде бы вовремя - многие еще читают книги,
шевелят губами, будто лунатики.
а женщины, гибкие, как гекконы,
увеличивают груди и попы. пожалуй,
стоит задержаться в этом мире как можно дольше,
поиграть в человека разумного, человека талантливого,
человека, влюбленного в жизнь и, быть может, в тебя.
эй, незнакомец в плаще с кровавым подбоем,
а как ты здесь оказался?
друг, я знаю тебя?


* * *

жизнь длиной
в километровую телеграмму.
извивается тонкий бумажный червь -
бесконечный пистон с простреленными буковками;
приятный запах серы,
сотни тысяч слов вытянулись в линию,
всё больше междометий и пустой породы…
если вычеркнуть весь бред и чепуху из,
что же останется от телеграммы?
от тебя?
я жил, я видел, я верю, я люблю.
я
я
я…


ключи от всех дверей

от летящего снега за окном -
наискось, громадными хлопьями, белоснежной челкой -
комната казалась прочным мыльным пузырем,
капсулой космического корабля,
и в ней комфортно обжились ты и я,
любовные астронавты.
и зимняя тишина -
броня на слонах Ганнибала, обмотанная мешковиной,
при переходе через Альпы жизни - внушала доверие,
а твои кремовые, сонно-водопадающие шторы - уют.
в такие вот зимние,
от снегопада лихо искривленные, неэвклидовы вечера
объемно чувствуешь свои корни,
точно сосна, уходишь на жутковатую глубину тысячелетий,
черной многорукой молнией.
и сколько той цивилизации?
бабочка зевнула...
жменю конфетти, мишуры
бросили на кусок сырого мяса...

помнишь, еще до Р. И. (Рождества Интернета),
вечером отключали свет во всем доме,
и мы вдруг становились старше на тысячу лет,
по-звериному мудрей и темней.
но нас освещал легкий внутренний свет,
обычно невидимый среди иллюминаций.
как слепцы, живущие на ощупь, перстотыканьем.
крадущиеся бородавочники, мы зажигали свечи,
искали книги, семейные воспоминания,
таинственные разговоры. вслушивались в шорохи,
в капли звука, падающие на озерную гладь,
вздрагивание холодильника,
стук двери на лестничной клетке,
мерцающие ленты голосов в бетонном колодце
или журчание собственных кровеносных систем,
как в утробе.
помнишь, пятнадцать лет назад вдруг погасла люстра,
будто королевский золотистый осьминог
внезапно скончался от инфаркта,
и кассетный магнитофон замер:
мелодия Паганини оборвалась,
скрипачу мгновенно отсекли руку, и побелевшие пальцы
еще долго и крепко сжимали смычок,
но музыка себя продлила - в мозгу, в тишине.

и кто же мы на самом деле?
потерпевшие кораблекрушения на островах души:
не уходим в глубь хищных джунглей, держимся пляжа,
где нас могут спасти (ты в это веришь?)
и у леопардов меньше шансов нас переловить,
бултыхаемся, загораем, ловим рыбу,
ссоримся, маемся одиночеством среди себе подобных,
но так точно и не знаем, что находится за
нашими спинами.
сколько комнат, перетекающих в другие миры?
иногда, точно Буратино острым носом,
протыкаем нарисованный огонь,
чувство звездного голода нас приводит к двери,
но нет ключников вокруг, кроме самозванцев.
ибо мы сами и есть ключи от всех дверей,
от всех дыр
во времени и пространстве.


* * *


на ее вечернем теле выступает время,
как смола на корабельных соснах;
только мы никуда не плывем.
увязли в песках обоев.
нас практически двое -
за вычетом целого человечества.
ее дыхание - серый, высокомерный единорог -
гуляет по рельсам ночного полустанка;
час ночи - грейпфрут из нефти,
зубы вязнут в черной пористой кожуре,
горят лишь сигнальные огни семафора,
а она клацает пультом от телека,
астронавтом перебирает
тупорылые, пошловатые вселенные,
тихо, утонченно бесится от райского жира,
как старожил-ханжа из Эдема.
а я завариваю чай, создаю горячее озеро
внутри фарфорового котлована,
и чаинки - чем не сомы на дне?
чем сонливей, тем сюрреальней,
и ее лицо в уме
расстраивается, расслаивается,
как печенье, как триптих, как тропинка в сказке:
налево пойдешь - навсегда ее потеряешь,
направо сделаешь шаг - банально женишься,
прямо ломанешься - споткнешься,
чай разольешь, всколыхнешь озеро.

а за окном висит луна со вкусом горчицы
и на первой скорости ползет ночь -
черно-зеркальный лимузин
с новенькой, промасленной гильотиной:
грубо приварена к крыше, там, где открывается люк,
там, где высовываешься из окна
покурить или подышать фиолетовым
пупырчатым воздухом ночных ящеров.
так мы сбрасываем свое старое «я»,
как ребенок - одеяло во сне
или медленная змея -
мятую кольчужную кожу. елозя мыслями,
мы никогда не будем такими, как прежде,
исподволь инкарнируемся друг в друга - каплями дождя,
угаданными словами
в садовые бочки с ржавым отвесом,
в треснувшеэмалевые тазы, ведра,
в забытую чашку с чаем.
и в чаше блестят наши лица,
как отложенная лягушачья икра
с исподу речной лилии;
так в тусклом свете тишина
исполняет танец кофейного живота -
женщина-змея с раздвоенной тенью на стене.
а она куняет перед телеком с подушкой за спиной,
как парашютист или ангел на переходе через облака,
и спальня вдруг качнется, точно кормушка на ветке -
ее задела плечом крупная птица.
не по нам корм вечности…
ну и что?


камень на спине

о, если бы можно было
вернуть смерть в рассрочку,
расплатиться с Вселенной яркими снами,
переспать наши исчезновения в обнимку -
комично и нелепо, как на первых эротических снимках
19-го века - чернично-серых открытках
с белыми прожилками.
а что если приносить в жертву
сверчков - черновики стихов?
можно ли вывести смерть из организма, как никотин
или радионуклиды?
а ведь жизнь дана нам в кошмарный, сказочный долг,
с кучей обязанностей и сложной системой
выплаты процентов с суммы прожитых дней -
невыразимой кабалой…
читали, что мелким шрифтом созвездий
написано под договором звездной ночи?
но что мы делаем с жизнью? спим ее,
куняем в нудной электричке разума,
бросаем скучный взгляд в замызганное окно,
а там - жизнь проносится мимо нас,
ускользает чередой одичавших берез в рваных трико.
и в пуантах омута ночного танцуют
пролески, точно на гигантский лунный одуванчик
обрушился ураган,
и на скрипучих роликах пейзажа
проносится деревня (перекошенная, глиняная проказа).
и только весна -
укол адреналина в остановившееся сердце -
пробивает грудную мышцу, как грелку с соленой водой,
сюрреально-искривленной иглой:
запускает механическую дуру надежды.
будто всё, что мы чувствуем и делаем, нас переживет,
воздастся сторицей, странницей, синицей,
страницей в ЖЗ.
но кто нам подарит иммунитет от бессмыслия,
от погребения при жизни под музыкальным пеплом?
творчество? любовь?

искусство жить - опаснейшее из искусств.
так воины племени масаи
незаметно подкрадываются к черному носорогу
с подветренной стороны,
(щиплет сочную травку беспечное чудище)
и осторожно кладут камень на мощную спину зверя.
и тихо уходят. практически по-английски.



* * *

а ты веришь в меня?
закаты похожи на отпечатки пальцев Творца:
оставленные на величественных окурках планеты,
закаты никогда не совпадают…
мы никогда не совпадаем
скрещенными узорами ветвей,
быстрыми полетами стрижей:
черные маникюрные ножницы,
и в оранжево-жемчужном сиянии утопают облака -
шагреневые острова.
как густая пена, истаивает прямо на глазах
всё, что было с нами, внутри и вокруг нас.
как бы мы музыкально ни молчали,
исподволь сгораем в полетах-падениях -
статисты, генералы, гении.
мелкие метеориты вспыхивают и исчезают
в атмосферных слоях реальности,
точно каменная перхоть.
люди исчезают, мельчают, словно свечи на терке.
но человечество ползет вперед -
густой, карамельно-кровавый полубезумный поток
сознания (Творца ли, твари ли),
бессовестно-бессознательный.
так вулканическая лава движется
черно-огненной леопардовой массой.
но успевает ли Господь хорошенько рассмотреть нас?
в профиль и анфас? расслышать тихие стихи
между короткими, частыми командами «фас»?
отметить лучших из худших, ошибки, успехи?

так ты мне веришь?
так дай же мне веры… дай кусок мела -
крошащийся белый сгусток
слепой эпохи, -
и я прозрею,
нарисую на асфальте
мультяшный зоопарк мечты, с жирафами и волками.
всё в жизни происходит понарошку
и в то же время невыводимо, точно тебя пожирают заживо
раковые клетки реальности
или следы кислоты на изнасилованной картине.
смерть - это просто,
это как получить снежком по роже:
ледяная пощечина, каплет теплая кровь из носа,
кристаллы тают, и солнце исподволь слизывает
сенбернаром всю обиду с лица ребенка.
всё, что мы накопили в себе за годы, -
шарики любви, как шерсть из пупка
младенца в пещере; и воловье дыхание туманом
сквозь марлю продавливаем (так отжимаешь творог).
и если ты мне не веришь,
то какой мне смысл тебя обманывать?

* * *

осенний проспект
похож на вареную баранью ногу.
дрожит дождливое небо
цвета отсыревшего барабана,
и палочки голых ветвей выбивают дробь -
это нервный тик осени.
громадный парк, точно заспанный мотылек,
откладывает желтоватые яйца на лицах прохожих,
и засохшие скулы листьев сводит судорога.
город играет сам с собой
в куклы высокомерия, блеска и нищеты,
в дочки-мачехи,
в глупого доктора и жадного пациента.
и шедевральные витражи
тяжко вздыхают в кучах перегноя,
и прошедшее, пошлое лето внутри горожанина
превращается в небольшую коричневую мумию
размером с собаку, а вместо внутренностей -
пивные вечера,
копотные сушки,
мусор,
мусор,
трын-трава.


сказочный людоед

первые лучи рассвета
острыми зубьями циркулярной пилы впиваются в шторы,
в стеклянный ящик, занавешенный тряпками, -
это немой фокусник зари в оранжевом цилиндре
распиливает нас на куски вместе со спальней:
зигзаги рук, ног, пульты, чашка с чаем, книга
и пылинки золотистым планктоном
струятся, как пузырьки кока-колы,
плывут, танцуют в спертом, зацелованном воздухе:
здравствуй же, волшебство нового дня.
здравствуй, любимая.
невозможно предугадать будущее,
лабораторная мышь на перекрестке лабиринта
чешет лапкой розовую морду,
но всегда выбирает проторенный путь.
ежедневно нас распиливают и вновь соединяют -
мы кадавры, франкенштейны весны.
свинцово-серебристой стаей сельди расступаемся,
избегаем будущего, как растерявшегося хищника,
не даем ему сфокусироваться,
насытиться нашими жизнями.

твои волосы пахнут, как карандаши сына.
ты мне нравишься, будто сияет камушек,
на который я каждый день наступаю.
что-то под камнем спрятано, мне не принадлежит.
мы так плохо знаем друг друга,
будто космонавты в космическом шаттле,
заперты друг в друге.
если бы не часы эротических тренировок
и сумбурные цели - быть счастливыми,
размножиться и раствориться в подлунном
подловатом мире, - кто мы друг другу такие?
старая яблоня и цепной волкодав во дворе…
и наше будущее топает к нам, точно сказочный людоед.
и я не знаю, смеяться нам
или плакать?


эмбрион дракона

душа бродит обнаженная во сне,
как заблудившаяся натурщица на полотнах Тициана,
переходит из спальни на кухню, где плывут в тумане
стол, выводок стульев, телевизор…
и что же реальность, как не сон наизнанку?
и комната плывет во тьме, как эмбрион дракона;
сквозь стеклянную чешую окна я смотрю на дождь
и дождь смотрит сквозь меня,
будто повелитель волчьих огней
в хвойных канделябрах....

это горячка какая-то.
так снеговик глотает таблетки анальгина,
чтобы сбить жар надвигающейся весны.
но какой в этом смысл,
если подоконники уже отращивают клавиши капель,
и мне всё нипочем - я солнечный заяц,
я мост, и дни шагают
по моему лицу в кирзовых сапогах.
четко, гипнотично, рифмованно печатают шаг,
как листовки. что же делать?
сохранить ли наши ночные поцелуи
из синего мягкого пластилина
под ночным бронзовым фонарем:
мы переваливаемся искорками, как зола,
и от нас клочками пепла отскакивают мотыльки;
мы, рукописи в огне, исчезаем
перемешавшись строками, руками, устами,
обменявшись бессмертиями,
как телефонными номерами…
так кто же из нас кому снится?

…и я щипаю себя за руку и прихожу в себя
на кровати посреди лета.
ее лифчик небрежно висит на стуле,
как доспехи китайского танцующего бога,
и на кружевную чашечку приземляется божья коровка:
влетела в окно по широкой дуге,
складывает крылья, как зонтик (краешек
крыла четверть секунды торчит из-под надкрыльев,
словно кроличья лапка из пасти змеи),
и мои слова -
дрессированные огненные волкодавы -
безмолвно несутся во тьму и приносят
разорванный, но еще живой стих.
и я на живую зашиваю алеющие раны закатов,
разочарований,
незавершенные полотна весны...


концерт для футляра без скрипки

помнишь
наши прогулки в парке без дога?
в зеленых гофрированных соборах весны
мы причащались поцелуями,
фруктовым мороженым, колой.
гуляли по кленовым аллеям,
обнимались у фонтана, и я ловил губами
голубую рыбку пульса на твоей нежной шее...
если помнишь - значит,
существуешь где-то еще...

фиолетовые суккубы, тумбы, витые скамейки,
золотистые привидения вязнут в солнечной пенке,
и каждое мое воспоминание -
медный сосуд для заварки тумана,
и улицы в боксерских перчатках каштанов -
вылупки колючих зрачков - угрожают прохожим,
а ты смотришь на меня свысока, как девочка на жука.
не бойся - я отнесу тебя в лес и отпущу...
но зачем?

зачем?
золотистый ромб окна трепещет в ночи -
стеклянное электрическое платье из мотыльков:
подойди же, обнаженная, примерь.
коснись сосками холодного стекла.
отразись в искрящейся черной лаве ночного города.
твоя расческа на подоконнике - ностальгический еж -
принесет мне сквозь осень прядь золотых волос
и воспоминания о вкусных мышах...

путешествия вокруг твоего тела
за 180 поцелуев завершились.
ты стоишь в дверях балкона, ведущих на небо
по шиферным крышам соседей,
обнаженная, зыбкая; сам воздух
принял твои очертания, будто религию бриза,
ритм муаровой колыбели.
твои зеленые глаза - опытные скалолазы -
высматривают во мне слабое место, трещину в породе,
чтобы закрепить страховочный трос.
ты держишь чашку остывшего кофе
с красной помадой по краю.
а я - сонный джин из разбитой амфоры -
исподволь из тебя исчезаю...
накинь же на себя что-нибудь из Бродского
и дай мне таблетку от толпы.
мы сегодня пойдем гулять в город, на площадь -
Козлодоев дает последний концерт.

долго же твое сердце мне служило чернильницей,
но теперь ты свободна, моя любовь, -
выбирай любой из миров, где нет меня.
наш последний бессмертный вечер -
среди влажных огней и гранитных тумб,
мне же верни реальность, память и радость
создавать новые миры и глупости,
и пусть муза, растрепанная,
замирает с сигаретой над рукописями
и разрастается под потолком
бестолковый канцерогенный нимб...


ферма

цветением абрикос,
как снежно-розовой плесенью,
забрызган квелый сад, дощатый борт.
это март - полусгнивший ковчег
с высотой мачт до третьего этажа -
ярую зиму пережил,
ощутил во рту кровь и грязь, талый снег,
подснежников нежные белые жилы
зубочисткой повыковыривал из окружных
дорог. на скорую руку прочертил углем
ватерлинию возвращающихся журавлей.

а китайские коты-коммунисты
уже с утра рьяно медитируют,
орут, раскачиваясь: «о великий Мао-о-оу...» -
и дальше, как по расписанию.
хомосапиенсы стягиваются в центр города,
сонными блошками перескакивают
на тело больного волчонка
во всем помете метрополитена.
весь город чадит в цивилизованном бреду:
маршрутки, улицы, рынки забиты людьми,
как минуты в аду - вихлястой хищной мелюзгой,
и я чувствую себя в мусорном ведре Пикассо,
квадратоидом, которому нет места
в акварельном замысле Творца...

пройдя свой день до середины,
с терпкой каплей смога в носоглотке
я возвращаюсь домой
списанный - не святой, не простой -
рябой, с отпиленным алюминиевым нимбом.
идет пересадка сердца, души, маршрута.
трамваи забиты ксерокопиями, как лохмотьями:
«их никто не разыскивает».
запутываюсь в недобрых глазах, точно в сетях,
чувствую, как тянутся из глубины веков
живые нити преступлений,
мерещатся розовые ноздри
подопытных кроликов по кличке Адам и Ева.

легкие толчки. скученность. суета.
в сознание впиваются осколки мыслей.
утомляют минуты ожидания -
слабоумные котята с гаджетами.
тает в мозгу свеча страдания,
и кондуктор вращает глазами, как хамелеон,
переползает вдоль переполненного вагона,
по стальным веткам, лианам жилистых рук,
свисает складками серая кожа,
а его длинные лапки цвета денег
могли бы принадлежать пианисту, хирургу,
карманнику, фокуснику...
так кому же, черт побери, выгодно
выращивать человечество?

* * *


старик-бродяга
толкает воздух перед собой,
как жук-навозник - грязный хрустальный шар.
взгляд мутный и злой:
черные маслины вымочены в керосине.
отсыревшие вещи пахнут псиной.
вот он, не-герой своего времени,
плетется с дребезжащей тележкой по набережной
поперек заасфальтированного моря.
пневмония, как барракуда, зевает в груди.
интересно, а внутри
бродяги всё еще прячется маленький мальчик -
под обломками безобразного бытия?
жив ли он? да и был ли он?
на кухне обнимал маму за колени,
ждал мультфильмы по воскресениям,
летал на розовой кобыле сновидений
в ореоле тьмы и звезд,
звезд и тьмы...

так сколько же тупиков у эпохи?
иные судьбы - слепые рыбины в пещерных озерах:
их глаза белы, будто мячики для пинг-понга,
а холодные тела прозрачны:
стеклянные скрипки, и внутрь завернули кишки.
мне не жаль падших людей, но угли
еще обдают призрачным жаром
несуществующего:
когда-то здесь была настоящая жизнь.
пылал костер из тысячи восковых сердец, жестов, лиц:
огненный, опрокинутый водопад
ниспадал в холодные, черные небеса...
теперь же сей мир разрушен, высушен, как мумия,
похож на застывший
оранжевый жир...

серое утро. джин в бутылке
протирает рукавом зеленое стекло изнутри.
в вазе сознания
раньше стояли ромашки, а теперь - старая моча.
он хочет выйти из себя,
стать кем-то другим, как в детстве.
но уже нельзя.
Бог совсем не похож на Чебурашку:
он не ищет новых друзей, но уничтожает старых.
благоразумный Сталин
прячется в природе,
будто зародыш упыря в трехлитровой банке
с желтой жидкостью.
Господи, сколько же еще невыразимых уродцев
ты сметешь со стола, как ребенок,
наигравшись «в людей»?




* * *

осенние дни как сонные пауки
пожирают друг друга
в трехлитровой банке окна.
и каждое утро небритого Адама
заново выдавливают из тюбика с глиной
на поднос потолка.
лепят, пестуют, гуглят.
как щенка, бросают на клавиатуру.
посыпают кривые улочки мозга
теплым пеплом памяти -
будто ему уже за тридцать,
земной свой путь прошел до ноября.
он смотрит в холодное небо и чувствует:
его виртуозно обманули - лапками Паганини.
распилили в черном ящике на три куска -
прошлое, будущее, настоящее.
он видит небо впервые:
прочная паучья синева, титановая скорлупа,
и облака прекрасны -
раскрытые коробочки с хлопком,
нежность меха на лапах
освежеванного зайца.

а осень, как агент Штази, в кошачьих наушниках
занимается прослушкой шагов,
диалогов влюбленных и продавцов,
шорохов шин, листьев. и черные деревья -
космические тараканы из пластика -
разбросаны задумавшимся мальчиком.
так было ли детство на самом деле?
и кто носил его пятилетнее сердце,
кто таскал по выдуманному свету
манто из меха тысячеглазого волка?
кто закончил школу с золотой медалью?
кто тискал девочку Яну?

может быть, его наложили яркими красками
на грунт старинной картины?
записали поверх чужой жизни,
как белый шум на кассету с музыкой?
сколько же осколков нерожденных
жизней торчит из нас (иглы дикобраза),
проходят сквозь нас, сколько образов
приходит к нам из вальсирующей пустоты...
так кто же мы на самом деле?
одна рука не ведает, что вытворяет другая,
и мелькает странный танец бытия
с пиратами и саблями,
розами, кишками, зубами.
сороконожка с человеческими ногами
пляшет в саду на мокрой траве,
а громадные грачи выжидают.

может быть, он - непослушный ангел,
каких легион, и его наказали амнезией,
сослали на планету с голубыми глазами,
смешали душу с миллионами туш,
разбавили молоко - кровью,
хлорированной водой из-под крана...
и каждый вечер, засыпая,
он проваливается в чужое будущее,
как пудовая гиря в глубокое
синее море...


меланхолия

надела красное пуленепробиваемое платье,
ввинтила в пасть плотоядный оскал -
капкан с керамическими зубцами.
даже я ощутил ее новую, чужую силу
и понял на миг злую, легкомысленную Беси,
которая размазала «Меланхолию».
природа бессовестна и жестока,
ей совесть и сердце заменяет красота:
цветы, закаты, бабочки
и вот эта сумочка из кожи каймана.
а людей в зале немного, десятка два,
и моя личность, как осторожная черепаха,
вытягивает шею из панциря, наблюдает.
ощущаю всплески чужих сознаний,
будто десятки лягушек прыгают в ночную реку
с берега среди камышей.
а город падает в ночь с балкона,
как фиолетовый мальчик с седьмого этажа.


* * *

иногда я понимаю,
что настоящие слова где-то рядом…
так ночью, поднявшись из рубки яхты,
вижу стаю громадных китов (семь или шесть) -
всплыли, как субмарины,
на поверхность чернильной ночи,
и лунный свет играет на покатых телах
в ножички.
тяжело, будто жидкий хрусталь,
стекает с черной лакированной кожи.

* * *

незаметно соскальзываю с пола на потолок.
вот люстра-осьминог
становится на хрустальные дыбы,
и кривится мавзолей раздавленного комара…
каждый вечер бросаю взгляд в потолок -
в асбестовый параллелепипед тишины,
бросаю монеты без орлов и решек в пустой фонтан,
чтобы утром вернуться еще раз в этот мир.
в спальню, в объятия, в семью, в оливковый запах супа.
жизнь прошла, скажешь ты? нет.
сыр из мышеловки убрали, но замысловатые дыры
остались. я возвращаюсь с работы затемно -
сжатый в тисках бытия, как блоха,
когда ее подковывает искусный кузнец.
горизонтальная гильотина такси
срезает острым тесаком света
половину ухнувшего двора
и недовольную женщину, выгуливающую пуделя.
кентервильская ночь. нарвать для тебя свежих роз?
опять вне себя - мимо, мимо… все лица -
размытые пятна.
свежевыпяченный акварельный рисунок ребенка.
мы знакомы сто лет, но совсем не знаем друг друга.
фотография в моем паспорте - блеф!
закрась ее черным маркером - быстро!
вот такой я настоящий.
вот такой я внутри. не ври.
душа - в западне. приговоренного к казни
беспокоит зубная боль -
отвлекает от мрачных мыслей…

стандартный семейный вечер.
камеры наблюдения завешены шторами.
ты со вкусом, с расстановкой ругаешь сына,
а я вспоминаю себя ребенком - как сам же
с ловкостью хилера
прятал всякую дрянь в щели дивана.
междудиванный мусор - джек-пот скандала!
воспоминания звонко рикошетят -
идет наобумная стрельба из браунинга
в долине колоколов - и рикши прошедшего
поспешно увозят меня, раненого циклопа,
на сумасшедшей скорости
невообразимым маршрутом…
взрослые дети укладываются спать.
рюмка с сиропом - поцелуй на ночь.
доброй ночи, любимый.
не чужие же люди? обними же меня, обпластай,
как ящерица - теплый камень.
грейся в лунном ультрафиолетовом свечении,
покрывайся красивым ровным загаром снов
с фиолетовым оттенком, горчащим огорчением.
и, обнявшись в постели, мы духовно едины в этот миг,
как редкое затмение:
луна завесила белое солнце изящным телом,
и мы превратились в струящийся символ,
в крышечку «пепси» с острыми краями-зубцами,
но это уже реклама…


* * *

завораживает
сцеженная
медлительность снегопада…
природа кружится в рваном неэвклидовом вальсе -
так девчушка примеряет мамино свадебное платье,
крутится перед зеркалом,
подобрав волочащийся кремовый водопад,
цепляет локтями штору.
угрем сквозь снежную крошку ползет участковый,
прикрывает хищную мордочку кожаной папкой.
а город, а город, а город -
как затертый учебник по готической архитектуре,
и каждая страница промазана плохо разведенным клеем
с комками на бордюрах, тротуарах.
белые тарантулы переминают снежные бархатные лапы,
и небеса танцуют тарантеллу,
покрываясь стеклянистым потом.
слепая девушка разговаривает по сотовому.
вывеска магазина вламывается ледоколом,
возникает из белого ниоткуда.
в глыбах льда сквозит нечто акулье.
акулята-альбиносы.
тропинки в верблюжьих заносах.
манекены со свадебными платьями
привязаны цепями к столбам
возле метро (рынок «Барабашово»),
покрываются ровным слоем снега и выглядят сюрреально -
снежные обезглавленные королевы.
и каждая девушка может подставить свою голову
и сфотографироваться -
невеста Кая со снежинками в бровях и на ресницах.
воздух выбелен, осветлен перекисью;
город фырчит во время снегопада,
молодой снежный барс катается в снегу, играет,
пока его никто не видит; город заражен карнавалом,
и все надевают сощуренные маски слепцов.
дома, деревья, дети, слова на «д» и люди
ползущие, подслеповатый, перешеек, почтамт,
с опаской, транспорт - всё плохо фокусируется.
размыто, размято, разъято, седая мята.
таблица с буквами у окулиста.
и буквы движутся, крутятся,
и ты пробуешь прочитать третье снизу -
балкон над аптекой
(на балконе с грацией горного козла застыл велосипед).


* * *

тебе уже никогда не будет семнадцать
мгновений. лет. несовершенств.
не будет вертлявой вертикальности - молодости,
когда шланг под сумасшедшим напором
вырывается из рук садовника,
чадит в хрустальном бреду
прыжками, зигзагами, извивами, змеями.
сбивает всевозможные цветы, как неваляшки.
остались хрящи от хвостов ящериц, а не скорость.
триста шестьдесят пять ступеней.
лестница уходит, убредает волнами,
ревущими волами в тыквенную даль.
можно называть дорогой то,
что тебя исподволь убивает?
срезает точилкой деревянные кружева с карандашей -
срезает хорошенькие скальпы дней
(и, как водяные знаки
на купюрах, просвечивают мысли о ней).
не останавливаясь, не замедляясь, не ускоряясь.
черепаха-палач ползет к тебе красными стежками.
медленно-медленно, но неуклонно.
еще далеко, ой, как далеко! но всё же.
слой за слоем, крупица за крупицей
время вымывает из тебя жизнь,
будто фуросемид - минералы.
но ты успеваешь выращивать новую кожу
на старых ранах. тонкие варварские шатры.
ты змея, которую наказал Бог -
лишил памяти, но не яда,
и отправил в райский террариум.

* * *

мальчик раскусил горькую винную ягоду,
и страшно корчит рожицу -
Чарли немого детского кино.
а день рождения тети Аллы закипает…
кипит молоко лиц и убегает в окно
глазными белками, белками;
битюги по отцовской линии звенят рюмками,
музыкально стукаются вилки о золотые пломбы,
клыкастые пряди - уже без бигуди -
подпрыгивают с дурацкой грацией пуделей,
водка и шампанское, плоские тосты,
в общем - всё, как у людей.
неприятен яркий свет люстры -
женский скелет в парике и с кривыми зубами
кричит «…тамдам-тамдам...»,
а ты мне шепчешь в небритую щеку
(тепло твоих губ пульсирует,
их, как паж, сопровождает запах оливье).
ты протягиваешь шелковую нить сквозь мой мозг,
как нить для чистки зубов,
и мозгу щекотно. не виделись два года.
штор сонный водопад едва касается паркета.
очень рад. одноклассники - единоутробные близнецы
по школьному безобразному разумению -
с зычными криками,
обезьяньей тишиной на партах,
козлиным дребезжанием звонка,
запахом парафина и жизнерадостного дурака.
а во мне растет наблюдательная скука. перископ.
жираф, щедро облитый бензином, но
не вошедший в сумасшедший шедевр Дали.
словно Венера Милоская на убогом пляже нудистов -
чувствую не то чтобы неуютно, но -
несвоевременно и несвоеместно.
провалился бы в пьяный вечер,
да трезв, как стекло на морозе.
реальность зависла…
завис перекошенный лифт
с нарядными пациентами из бедлама -
так отпразднуем же выписку!


* * *

иногда, иногда
с ее лица бесшумно соскальзывает печаль -
так синий снег соскальзывает с крыши,
так ребенок скатывается с кровати во сне
на ковер и что-то быстро лопочет на гипнотическом
птичьем наречии.
что-то озаряет нас, омолаживает мгновенно.
невиданная страсть разгорается внутри лица,
как свеча в хэллоуинской тыкве, -
дрожит оранжевым зубчатым заревом.
и мигает улыбка (не ухмылка):
бледно-розовый лепесток застыл на воде.
и ты сомневаешься: она ли это?
да и как такое вообще возможно?
сквозь яркий теннисный мячик
ты видишь живого цыпленка.
ерошится, бибикает, тыкает клювом камушки.
ты сам иногда превращаешься в светлое привидение,
инкарнируешься сам в себя,
подчеркиваешь зеленым маркером нужные слова.
твоя память покрыта снами, как земля - холмами,
спина - родинками, кожа царя Гвидона - волдырями.
ущипни свою душу - проснись, оглянись.
она заходит в тамбур квартиры из провала зимы
(там, в провале - паучье шевеление лифта, уханье,
и воздух испещрен стразами мороза).
в волосах еще не растаял снег -
потерпевший крушение
держится за фрагмент мачты, за фрагмент мечты;
щеки красные, как снегири.
и она шепчет, шепчет: не ври, не ври…
но ты проваливаешься,
уходишь под зеленый лед времени
и плывешь бледно-яблочным, сияющим лицом кверху,
движешься под бугристым ногтем - ползком, занозой.
так и было - говоришь ей -
в неполных тринадцать лет. пионерский лагерь -
нелепый переходник от детства к взрослению,
волшебство кустарного производства.
чем и очарователен он,
слон-балерон.

первые поцелуи вкуса быстрых устриц с моторчиками.
и вы вдвоем ныряете в прошлое - по очереди,
как в чаны с горячим молоком,
отделяете ловко куриную плоть от косточек.
«а я выиграла конкурс красоты -
в финале пела «моя вишневая девятка»...
бесстыжее солнце нежится в горизонталях,
вытянув желтую пятку.
сказочный пузан с залысинами, хлебнув белого огня
превращается в стройного молодого короля
с крошками от бисквитного торта на губах
с перышком, пришпиленным к правому уху,
точно серьга
ангела. иногда ваши сны соединяются,
два пузырька воздуха
в один мыльный шар.
и вас уносит безымянный мейнстрим -
сны наяву, когда вы понимаете друг друга,
танцуете с повязками на глазах (свет лампы приглушен),
зарисовки людей-зеркал - и ты смотришь
в нее, а она - в тебя, танец радужных драконов
с мечтательным ступором глаз.
мечты и убеждения - сновидения наяву
с явным уклоном в сказочный эгоизм.
и ты говоришь «да» - говоришь не словами, агитационными
плакатами судьбы машешь - «подожди, я с тобой».
на ковре валяются пупки лопнувших шаров -
обвязаны ниткой, с лоскутьями лягушачьей кожи -
длится эхо дня рождения, и в холодильнике
прячется торт -
последний из могикан,
три четвертых, капкан
на сладкоежку. «как у тебя это получается?» -
она спрашивает тебя
потусторонним голосом вокзальной дикторши
и сама же смеется,
заливается смехом, как пламя. как платье в горошек.
«обними мою душу…»: ваши сдвоенные сознания -
сиамская кошка,
в смысле - с двумя хищными головами,
и у вас восемнадцать жизней на двоих.



жаль-птица

памятник Каразину, как хамелеон,
замер в закатных лучах перед универом
в зеленых потеках цвета доллара.
о, мой ум тронут осенней печалью,
промозглостью, точно говяжьи кости
неспешно рубят тесаком на пне,
и костный мозг морошкой выпадает
на вытоптанную, как гранит, землю.
ветер - жирный монах-невидимка -
лениво отхлестывает себя плетью с гвоздями,
с неповоротливыми голубями.
кроны деревьев - пирамидальные парики
глухонемых фрейлин - завшивлены воробьями,
и пусть мой бедный разум обманывает,
я всё отдам за осень на этой планете,
всё-всё, до последней капли смысла -
глупого, как ослик, чистого, как роса.
пусть нас выжимают, точно тряпки с уксусом,
заворачивают горячие тельца рассудков
в кислые простыни судеб,
чтобы сбить температуру мечты,
жар добровольного безумия.

мертвые листья -
ссохшиеся насекомые, выпитые пауком,
одноразовые пакетики с морковным супом.
истошно кричат грачи - живой уголь
швыряют лопатой в остывающую печь заката,
синерылые кочегары
вечера.
а когда я исчезну - место в новой осени
тут же займет кто-то другой. океан
не заметит потери, тотчас зарастет волной
хрустальный шрам, будто выковыряли из холодца
вареную морковь. что с твоим лицом?
его уже нет, оно стало прозрачным, как витраж;
тают отблески заката, шуршат
зыбучие пески в вышине, прохожий
прорастает в листопад, как кошачий коготь,
и длится сумеречное состояние сознания, когда
мне нечего предложить миру,
и ему нечего с меня содрать.
красная листва вот этого (кальмаровое?)
дерева впитала в себя закат,
клейкие плавники цвета юной свеклы.
перспектива вечера волочет необъятный зад
горисполкома,
ежеминутно паром от тела исходит мечта,
бессмысленно испаряясь, возвращаясь в ионосферу,
чтобы выпасть ледяным дождиком поутру
над зеленым, как панк,
памятником Каразину…


марафонец

осенний сад
разворочен хвостатыми снарядами сорок.
среди червивого от сырости пространства
розы дрожат, как факелы в руках марафонцев -
застыли во времени тощие бегуны,
треугольные шипы проросли
сквозь зеленые мышцы,
и лишь ветер толкает стебли, раскачивает бутоны,
дарит надежду - фулк-фалк - и тут же отбирает ее.
осенний сад налит
гнилостным ароматом увядания,
хромированным сиянием,
как ванна - полузатопленным телом киноактрисы
с перерезанными венами герани.

вот так плетусь в конце человечества с черновиками,
а многомордая, как пучок мидий,
ящерица человечества
шипит - шеи-шеи - мне: пошевеливайся.
…в столице взорвали политика, как петарду с мясом,
- не беда - завтра тренировка:
хочу отжать от груди сто пять.
…минские соглашения нарушены - а собачка Минди
украла чеснок и грызет его в закутке -
жена уронила, когда варила борщ.
…в Крыму поврежден еще один газопровод - смотри,
как красиво и бешено ветер
перегоняет опавшие листья, будто нашествие белок.
…разрушительные ураганы Ирма, Мария -
вот же фурии! - пьяница, похожий на панду,
разворошил выставленный мусор.
человечество в опасности...
да ну вас… это не входит в планы моей вселенной.

под ноктюрны Шопена отращиваю,
как сталактиты, стихотворения,
а желто-черный цунами информации,
ползущий медленно-медленно,
сметает с лица земли все города...
оставляет в живых только младенцев и даунов -
что мне глобальное потепление?
лучше попью чаю вместе с мамой: смотри,
какие вкусные пирожные принес. зачем -
я на диете. занесу дрова для камина,
посмотрю на розы в ноябре - они величественно,
самодержавно держат себя посреди сада,
посреди суетливого ада с замашками,
с претензиями на райский…
запомни.
ты тропинка, которая важней магистрали,
что бы тебе ни орали
асфальтоукладчики,
тяжелые пузаны катков,
прыщавые демоны горячего асфальта...
плодожорка, не оглядывайся на сад,
на бездарные спектакли небожителей -
ползи себе вперед, к только тебе
одной известной цели.


свинец для пули

плывет, точно акула на мелководье,
сорокалетняя красавица в модном пальто:
лицо иссушено соляриями, коньячная тарань,
вся она - геологический срез сказочной породы.
угадываются мифические времена,
когда сладкоголосые сирены сводили с ума
и горгоны красоты неописуемой превращали воинов
в железобетонные опоры.
но как выбраться из западни времени?
а красота исподволь высыхает, как яд,
как вода в аквариуме. и золотая скумбрия
медленно заваливается набок, тяжело
раздувает жабры - можно просунуть мизинец.
еще лет пять-десять,
и женщина вылезет сквозь ребра, точно ангел
сквозь растянутые прутья клетки, -
и что на самом деле красота?
скоропалительное желание для падающей звезды,
свинец для пули, протеин
для молниеносного хищника?
форма жестокосердного древнего, как ящер, божества:
требует жертв, даже когда они не нужны.
выпивает женщин и мужчин до дна.
ведро желтого тщеславия.
но как бы мне хотелось, чтобы в моей правде,
хитрой и безжалостной, как и все правды,
завелись кузнечики лжи…

а осенний мир вокруг так таинственно,
так легко и естественно прощается с красотой лета,
точно сорванная ромашка в девичьем венке
глядит на цветочное поле, навсегда покидая его -
со спины юной легкомысленной нимфы,
и подпрыгивают волны летнего платья,
и вращается в кильватерной пене
незабудок да васильков
выоспленный муравейник,
и трава кланяется, расступаясь, -
девушка с фиолетовой розой в руках
шелковой ладьей раскачивается на волнах
асфальта возле супермаркета,
мерцает от счастья, как лимузин:
что-то искрит в темной глубине ее глаз,
как сварка на строительных лесах.
девушка с фиолетовым цветком,
кто сейчас счастливей тебя в целом мире?
питбуль, сладострастно и крепко-накрепко
вцепился в автомобильное колесо -
болтается на веревочной привязи дуба,
и огни фонарей, да и весь вечерний город
сейчас - новорожденный капкан:
сияет острыми зубцами в масле,
лязгает автомобильными гудками,
грезит наяву о вкусных ляжках
плюшевых людей...


яблочный единорог

В. Р.
винтовая лестница
гордого упругого тела. я взбегаю по ней -
бедро, талия, локоть, ребро, сладкая тень
под грудью - как мальчишка, перепрыгивая ступени.
возвращаюсь - просыпал живую серебряную мелочь
из карманов, отблеск линялых закатов ногтей -
так пальцы Творца жадно
купаются в вязкой глине; но что мне слепить из тебя?
ты уже испорчена другими
мечтами. говоришь - пока. так тихо…
ранка на странице от ножа. так жаль.
так жаль… встречаешь женщину чужой мечты,
а корабль с алыми парусами переполнен. и на носу
уже который год болтаются обнявшиеся скелеты,
покрытые солью. связаны бурой веревкой - символически.
не спрашивай, почему не пишу стихи о тебе,
почему не иду на встречу:
женщина - тропинка в скоропалительный рай,
нужно или теряться в хвощах, или идти до конца.
но я хочу садов и полей без бетонных дорог,
бродить в винном тумане зреющих слов,
точно яблочный единорог...


зверь лунного света

душа - серая пена в кастрюле.
собираешь разбросанные носочки, колготы,
желаешь спокойной ночи младшему сыну.
проверяешь: заперта ли дверь,
чтобы бородавчатый зверь
лунного света
не нашел наши души, беззащитные до утра.
теперь ничто не помешает нам
резвиться на розовых конях
в радужных топях, но я всё медлю,
точно уссурийский тигр на ледяном катке,
цепляюсь за книгу перед сном.
брось ее - секунды жизни истаивают,
точно сладкий снег на устах,
и я уже почти растаял…
но внезапно мысль, как коршун,
выдергивает меня из дремотного пейзажа -
дикое воспоминание
врывается в сознание: грабитель с обрезом,
поселок городского типа, мерзкая
осень, маршрутка, поля в стерне - разрезанные швы,
но не выдернуты ошметки ниток из…
это удалили неба золотой пшеничный плод,
а она беззвучно плакала, пряча лицо
в мокрых ладонях, как Медуза горгона в косынке, -
стыдилась своих же смертельных глаз,
всё вокруг превращая не в камень,
но в пульсирующую язву, в алмаз
позора. соленый вкус слез,
вкус горячей мочи, страдание - как женщина внутри
мраморной глыбы: тук-тук, ей не спится, откуда ты?
зачем пришла на ночь глядя,
я же не скульптор, не вандал…

а на воспоминании висит другое воспоминание:
мальчик один дома, поздний вечер,
горшок возле окна, плотные шторы,
и скупой просеянный свет фонарей - черные жирафы,
его лучшие друзья.
протяжно поскуливают цимбалы одиночества -
так стажеры рвут зубы в мертвецкой…
но вальсирующие топи засыпания наступают,
и карандаши выпадают из рук Создателя.
слышится легкий храп, ритмичное ворчание
холодильника, быстро истаивает
протяжный вздох в трубах отопления;
из-за шторы мягко выпрастывается
зеленая бородавчатая лапа
лунного зверя...

* * *


древняя скамья в парке Шевченко
разлапилась рядом с памятником поэту:
насупленный усатый чугун.
ей ребра выламывали чаще, чем любому из адамов,
скамья спустя годы узнаёт знакомые фигуры,
читает сидельцев, как слепые - громоздкие книги
с шрифтом Брайля, по расплющенным ягодицам,
по напряженным мышцам спины.
точно лошади, скамейки помнят добро и зло,
но терпят, ибо милосердны,
когда о них тушат окурки, вырезают имена.
а длинноволосые девушки тихо ойкают: скамья
выдергивает пружинки ДНК - на память
о легкомысленном вечере...

…я помню Пугачеву и Цоя, помню
потливого белобрысого фотографа с обезьянкой,
он кормил ее курагой и морковкой, курил
выклянченные зверьком сигареты; весной
оранжевые жучихи шкурят, красят меня, и это приятно,
как надеть новое платье: ацетоновый муар.
я обожаю грибной запах сырых кленовых листьев,
прямо как мышки - мышеловочный сыр
(только никому не говори!), я умею ждать…
влюбленные устраивают во мне уютные гнезда,
сплетаются руками, ногами,
точно гладкие корни деревьев,
и в паузах между поцелуями (насыщены кислородом)
молодая ева, как снайпер, оценивает реакцию прохожих.
жирные вальяжные арабы
оставляют после себя приторную смуглую слизь;
солдаты - серый запах
кирзовых сапог, лежалый просроченный страх;
студенты - радужную дрожь вожделений.
иногда на мне спит бродяга - его сон неровен и краток:
пойманный голубь хрустит в кошачьей пасти.
а ночью я отрываю чугунные витые лапы
и брожу по аллеям с подружками,
перешептываемся продольными губами,
залитыми пивом и колой,
делимся впечатлениями, как дети конфетами.
так жадная змея натягивает на себя
чужие сброшенные кожи.

на мне столько слоев краски, слоев впечатлений,
я сама кажусь себе старой-престарой,
о, задница человечества! я всегда с тобой…
я древней, чем восковой дедушка Ленин,
чем вульгарная свобода слова «оплевывать»,
и когда вы, люди, уйдете в никуда -
останутся скамейки в парках, где вы были
немного свободны и чуть-чуть счастливы,
смеясь, обнимаясь
на заасфальтированных островках надежды,
с шелестом протягивали взгляды
через фыркающие воды фонтанов,
и тихие клены за скамейками - зеленые олени -
катали вас, детей в инвалидных колясках…
память ваших задов,
память пьяных слов и веселых возгласов,
легковесный бадминтон разговоров,
головастые, как мальки, дети на роликах,
пивные лучистые упыри,
переплетенные, как иероглифы,
тропинки молчания…
паутинки любви...


корона

стояла осень, как столб коричневого огня.
мы бродили в винных вечерах
с троллейбусной марлей на небесах; мушки птиц
нагуливали слепое счастье про запас -
фиолетовый лирический жир.
зыбкие фантомы будущих снеговиков
смешно прорастали из облаков
и тут же лопались - снежные пузыри.
запах вяленых листьев и холодов дразнил,
октябрь уронил перчатки, обитые лисьим мехом,
в свежесоскобленную чешую,
пасмурные куцые дни вязли, как в клею,
в тонких жидкокристаллических лужах.
там же отражались обрезки лиц, пальто и фраз,
октябрь обугленными ножницами вырезал
живые фотографии, выстригал силуэты,
округлял локоны, укорачивал зонты,
и лужайка просилась на руки -
черные обезьянки в кленовых подпалинах.
индейцами-великанами замирали тополя,
и беззвучно шевелились стволы берез:
клавиши роялей в страшных зарубках -
там, под корнями, перерезали тросы.
а к нам еще не прикоснулся быт, давал подурачиться,
и витражным чудом куевдилось в парке
бархатное семейство тигрят -
ярко-желтое, лиственное, лениво-шероховатое,
кусало за ботинки, гонялось за воронами,
и я верил, что мы проскочим сквозь ячейки
в рваных сетях судьбы.
перепончато желтели деревья -
драконята, больные гепатитом Б.
ты со знанием дела взяла мою фамилию,
с какой ее берут только женщины, - награду,
корону с головы сонного короля.


* * *

последний рассвет. за окном
полупрозрачная вошь акации
прокусывает серую сизую кожицу неба,
а предметы в спальне сонно выходят из себя,
как женщины и мужчины из мраморных статуй,
подышать, попритворяться живыми:
я ли преломляющий свет, как солнечный хлеб?
побудь со мною эту жизнь, ну что тебе стоит?
но громадные царские деньги великолепны.
они решают все, никогда ничего не решая.
и повелитель надежды
вцепился в твое красное платье, как овчарка.
полированное дерево птичьих плеч,
свежеотжатый из марли с кислинкой творог грудей,
острый ум, как хирургическая спица.
всё при тебе, и слово «прощай»
гребнем из слоновой кости застревает в горле.
сухой, гортанный антикрик.
так кричат маленькоглазые слоны
с тонкими, розовыми на солнце ушами.
их предал, продал Айболит
браконьерам, байкерам, бойскаутам.
вот так расставались мы - на дурацкие века.
ты приготовила завтрак (омлет с бутербродами),
погладила рубашку.
точно шагреневая игрушка, ты уменьшалась
с каждой мечтой, с каждой минутой, пока
не оказалась мандариновыми шкурками
на подоконнике. рассвет.
луч пыльным штопором впился в глаз -
проворачивается по спирали.
колодец с дивным лунным ядом
еще дрожит, как зарытая в землю статуя.
прощай…
прощай же. но сухи мои глаза. сухи.


минотавр

монотонно гудит комбайн
грязно-оранжевый -
ожиревшая саранча уже не в силах скакать,
елозит железным брюхом по жирному чернозему,
рвет вращающимися челюстями
желтое звеньевое море
и бессмысленно отрыгивает потоки
непереваренной пшеницы.
а там, гляди, и день добрел до середины,
законный перерыв на обед.
реют дымки сигарет.
горло дерет сухой стеклянный воздух, как наждаком.
август - бутылка с чахлым корабликом внутри.
и мы вымученно, развратно развалились
на витрине эволюции. лежалый товар.
загорелые манекены в тени размашистого дуба.
можно позволить себе трехкопеечную мысль.
жара в чем-то похожа на квелый коммунизм.
каждому - по желанию и по потребностям,
но в такую жару нет ни желаний, ни личностей.
и дебелая жена бригадира истекает воском -
толстая свеча в костре -
соскребает со сковороды чешуйки жира.
а чудище медное протирает запасные глаза.
да, минотавр, чугунный минотавр!
и сковорода, наделенная собственной волей
начинает рычать и плясать в воздухе.
даже в аду можно жить сносно и даже неплохо,
скрасив пару тысяч мучительных лет,
если есть воображение и фантазия
и немного свободного времени.
так и рождаются капельки смысла -
конденсат души,
зеленой и бритой, как подмышка.


шампиньоны случайных встреч

берег ночного океана: пустой вокзал
сине-серебряный, с алмазной прочернью,
лунные рельсы с косыми шпалами
зыблются в сторону луны,
но электрички давным-давно не ходят -
вросли ржавыми колесами в донный ил...
а мы целовались под стрекот сверчков, пили вино,
курили, приглушенно музицировал магнитофон
в стареньком москвиче: капот накрыт покрывалом,
усыпан сосновыми иглами, персиками:
линяющий механический еж?
да разве разберешь
кто есть кто в координатах Вселенной!
пересеклись случайно несколько миров, линий
недоразвитых иероглифов,
чтобы больше не встретится никогда.
это даже не курортный роман, не любовь.
но приятное прохладное пламя -
знакомишься с чужим телом и душой,
как моллюск с незнакомой жемчужиной.
женские тело и душа - сиамские близнецы -
распилены впопыхах фокусником, спешившим на обед.
случайные романы - поломанные пуговицы,
а вечность стоит нараспашку в звездном пальто
на балконе облаков, тянет кальян луны,
и медитируют кувшины
с горьким молоком одиночества
и лягушками-царевнами внутри -
подбрасывают наконечники от стрел,
считают концентрические круги.

но где-то там в эмпиреях мозга
брезентовый шалаш влюбленности тихо
нащелкивает треугольную песенку ветра.
и отрезвляют отвесные обрывы над берегом
белый, как мел, песок: сахарницы великанов,
лениво бряцает мельхиоровыми ложечками океан.
налипли розовые пупырыши кораллов
на продольные ребра памяти,
выгнутые от боли и напряжения.
возвращаются воспоминания,
чтобы переночевать в голове или пройти мимо.
утром разжигаем костер,
чадит керосиновый джин, и первое желание -
не кофе, но глаза. и яичница скворчит -
расплавленным оловом заливают глотку лепрекону.
и ты смеешься, поправляешь челку, как крыло,
показываешь газовый баллончик
размером с авторучку - персоналу немецкой больницы
выдают на всякий случай: всё же вокруг психи.
а мы молодые, случайные попутчики в электричках
миров и марева, молодости,
второстепенные персонажи… и уши увешаны
гроздями тайн, как своды пещер нетопырями.

шампиньоны случайных встреч
растут под листьями минувшего, шуршит Шагане
в чертогах перегноя, несерьезные толчки
по касательной, отрубленные плавники, камушки,
брошенные вдоль озерной твари судьбы,
сердце - красная неваляшка. так приятно
путешествовать в людях - неделя на чужой планете,
там тебя еще нет, но и не будет после:
лишь наскальный рисунок - лживый охотник
из черточек - да карикатурные буйволы
в багрово-охряной пляске.
и девичье лицо исподволь исчезает в ряске,
будто в рассольнике
куриное филе...


квантовые дети

легче верблюжонку
прочесть Библию, чем тебе найти меня.
вся александрийская библиотека
с легкостью помещается на кончике иглы…
так сколько же пространства необходимо
душе - семь микромикронов,
семь мегабайт?
и всё же мне целого мира мало.
попробуй поймать время,
собрать воедино мозаику разума и безумия.
беззимия.
не отмечен ни на одной из карт Вселенной,
не вздрагиваю ни в одной из электронных паутин -
ни в бронзе, ни в рукописях
ты меня не настигнешь.

как в детстве, накрывшись с головой одеялом,
оказываюсь в мягкой сияющей пещере:
нетопыри, как зонтики,
свисают гроздьями с зубчатого потолка.
дьявольски посверкивают сталактиты образов.
и не пойму: кто же я - тот, кто сейчас
пишет стихотворение, или тот, кто читает его?
мальчишка в сиреневой спальне
или сосредоточенный старик на жестком одре?
нет никакой разницы…
не найти ни одного различия из десяти тысяч.
та же спокойная, внимательная,
живая тьма. пока жена не коснется плеча.
или мама, или она: статная, длинная коса
с проседью, словно полевой лунь.
нет бессмертия, но и смерти нет,
только жизнь одна.
мы настолько неповторимы, что даже Господь
не сможет нас повторить -
заметить, полюбить, понять и обнять…
будто квантовые дети - мы всегда в разных местах,
ну как же с нами совладать?

С-4

дурной запах, как дымок от погасшей спички,
выпорхнул изо рта хорошенькой студентки.
будто слизня рассмотрел под стеблем цветка,
но цветок побеждает, побеждает красота.
и я заказываю кофе, с наслаждением озираюсь.
ширится аллея перед универом,
на роликах развевается пиратский флаг молодости:
ярко-желтый, с черной зубастой белкой.
о, я бы всё отдал, чтобы еще раз пройтись
под безрассудными парусами
по краю смертельного завораживающего водопада
на конце мира,
на полкорпуса свесившись над гудящей бездной,
будто с балкона.
и искрит море студентов: красотки, франты
с набриолиненными волосами, челками-волнами.
я смотрю, как старая мудрая вошь:
вот бы прыгнуть в их гущу, в поток кровяных телец,
в запахи голубой, всепобеждающей музыки гемоглобина.
студентов боялись еще со времен Средневековья,
взрывчатка С-4, не знали,
как направить бешеную энергию в мирное русло,
и я смотрю - перемена большая:
разгуливают альбатросы по палубе танкера,
как психи в смирительных незавязанных рубахах,
курят, щебечут; тонкие матюки лопаются,
точно рыбьи пузырьки; смех, айфоны, айфоны,
может, они и не психи,
может, надзиратели сами больны?
я иду и смотрю на молодые лица - гололед взглядов.
надеваю хищную вежливость:
железные кошки для хождения по льду.
а юнцы смотрят сквозь и навылет -
комок взрослости в уже немодной куртке,
ящер среди принцев и луковиц баобабов,
и мне даже приятно: давненько так близко
я не оказывался с будущностью.
так зерна в элеваторе
подпрыгивают от жажды жизни, как желтая саранча,
и не знаешь, засеют ими поля или перемелют,
испекут мордатого самодовольного колоба.
но течет асфальтовая река и несет, как рыб,
летящих голландцев, попугаев, одноногих сильверов.
всех, кто однажды в реку вошел и не смог
выйти.

таблетки для моли

а вот и школа, правда, чужая,
но похожи - как две серых цапли.
и что она во мне оставила?
ностальгическую дыру,
унылый храм, забитый хламом,
тюрьма познания с завтраками и легкой муштрой.
моральные нравоучения - таблетки для моли,
суем их во все карманы подростковой души,
но прилетают настоящие плотоядные драконы
с вытянутыми мордами. хлесткие, хитрые,
щеголяют цветными наколками, шубами, лимузинами.
испытывают наивную душу на прочность,
дразнят трудностями/легкостями жизни,
соблазняют айфоном китайской сборки.
как же не ослушаться, не надкусить запретный плод?
если ты не моль, не потомок драконов…
мысли путаются под ногами.
что еще помню?
выпускной, золотые серьги, пудра, прыщики,
блестящие, как антрацит, глаза.
и новенькое будущее - рыболовный крючок,
острый, как зуб котенка.
прощание с идиотскими пенатами.
умильное групповое фото перед казнью -
всех мальков согнали в одну банку,
тщательно вымытую с хлоркой,
чтобы затем пафосно выплеснуть на асфальт:
хорошего плавания! ха.



опиум для глаз

1
в столь лазурный день
(«лазурный» звучит как вылизывающаяся кошка)
пастух перегоняет стадо белых пешек за рекой;
лохмотья зеленоватого тумана, как лягушачья кожа,
застряли между растопыренных ветвей ольхи,
солнечный луч пробивает тучу,
как горячая дробинка крыло утки,
но можно смело лететь, не оглядываясь, в будущее:
человечеству ничто не угрожает,
нас никто не обгоняет.
не стоит переживать за тех, кто выпадает за борт эпохи,
ибо вся кильватерная пена состоит из людей -
беззвучно кричащих, поющих, молящихся, матерящихся…
и не Титаник, но сам по себе айсберг.

2
…нет, я вовсе не малодушный,
это душа подростка затерялась в летнем душе,
где бисерные контуры ее тела повисли абрисом
в сладком после шампуня воздухе,
и мокрый резиновый коврик -
размытый слепок ее ступней…
так заглядываешь улиткам под панцирь.
а пробитый матрац увяз в прибое,
недовыбросившийся кит,
и наступает закат над морем - похожий на индюка,
и терпко-фиолетовое небо покрывается
загадочными бородавками…

3
очаровывает
сложная система акведуков вечерней тишины,
и дикая черная смородина лупоглазым карликом
выпрыгивает из зеленого мрака сумерек.
а маки в саду - красные с прочернью змеи.
красота - это опиум для глаз и ноздрей,
и пауки, словно помидорные хлястики,
застряли в сиреневых бородах паутины.

4
ведро со звездой переполнено дождевой водой -
сейчас перельется, как желток из белка.
июнь выпотрошил нас,
точно шляпу заезжего фокусника:
голуби, кролики, ленты, монеты, карты, метательные ножи, пилы, благоухающие части женщины -
всё перемешано,
перезаложено в ломбарде юности,
и мне остается выплачивать проценты в творчестве
за чудеса - за кудыкину гору ушедшие.

5
а помнишь, в прошлой жизни
мы висели на оборванном мосту посреди зимы -
на честном слове, на белых пружинах
снегопада,
торчали в твердом замороженном небе,
как поломанный ноготь в отштукатуренной стене.
мы были бы очень рады
родиться на нормальной планете,
где времена года идут друг за другом, как дети,
держатся за руки через пешеходную зебру,
и если люди любят друг друга - то навеки.
а если воют - то понарошку, и только в детстве.

6
тяжелые капли дождя шлепаются в пыль,
как сенбернары у ног.
деревья - черные спруты с зелеными зажигалками -
разжигают зеленый пожар.
пора нам с тобой расставаться,
пора всплывать на поверхность
в орущих тельцах...

всадник без четверти

наступала радиоактивная зима,
дворники натягивали противогазы,
посыпали ступени подъездов сухим песком,
а мордатый военрук в телогрейке
показывал на школьном дворе,
как правильно лепить горячие снежки из радия.
и руки военнообязанных детей
на глазах превращались в мясные лохмотья,
в дымящиеся ветки с малиновыми ногтями.
кто же однажды вытатуировал
на мозгу больной обезьяны вектор «убий» -
биологическую разумную заповедь?

но я убежал от слепого, как вымя, монстра,
зело заботливого, сильного и неряшливого -
на брезентовых крыльях, на коленях
уползал, как раненый птеродактиль,
прятался в аммиачных подъездах,
на лестничных выбеленных клетках и выше -
по ночам - в желтых лабиринтах луны
с просом стихов, рассыпанным по коридорам.
в лабиринтах я становился самим собой -
щуплым подростком с головой птаха.
грыз локти в поисках крыльев, спотыкался о табуретки,
покрытые тонкой мясной вонью вымытой плахи.
как Пугачев или Пушкин,
рожденный в талантливой рубахе,
темно-шелковой на цыганский манер.

школьные дни.
кусками битых витражей, смальты
меня разбрасывали энергичные пионеры на пустыре,
зарывали в почву урановую соль идей,
чтобы здесь не выросло нечто - инопланетное,
плетущееся, лупоглазо-виноградное.
но за всеми талантами и дураками не уследишь,
и я выжил, выскользнул.
всадник без четверти головы,
с единицей по НВП за четверть.

о, военруки ушедшей эпохи!
для государства вы, космонавты-герои,
выходили в открытый космос
подростковой души, как в парашу,
бросали первый окурок, болт, дефектную пулю,
левитирующий космический мусор.
шелестел - с мужественных уст -
первый матерок в межзвездном празднестве.
но для Вселенной
вы банальные черви в скафандрах.

я вышел из школы. был как осень, темен.
и рассвет, удаляясь, нес
золотые чешуйки медалистов…
а волшебного карася зачистили,
педсовет зажарил, эпоха съела.
вот такие сказочные дела...

* * *


она - метр семьдесят по вертикали -
плюхается в кресло,
начинает разгадывать кроссворды,
шуршит черно-белыми лабиринтами
с пестрыми блямбами рекламы.
шевелит губами, сжимает колени, и я слышу,
как щелкают тонкие колесики внутри ее головы,
даже вижу их - лицевая кость прозрачна, как слюда,
а внутри вращаются золотые шестеренки,
выгибаются пружины, снуют маленькие молотки,
дерутся серебряные пауки.
заглядываю любимой в лицо,
отвлекаю, поцелуй со вкусом куриного супа,
но она вопрошает: семь букв по горизонтали?
красная обезьяна, живет в горах Гималаев?
откуда же я знаю! откуда мне знать,
при какой температуре воспламеняется бумага,
по ком звонят колокола, какая у тебя группа крови,
куда улетают журавли…
я обманул тебя еще три тысячи лет назад,
сделал вид, что откусил от райского яблока,
и с тех пор ничего не знаю: кто я? кто мы?
как отличить добро от зла?
куда уходят умирать мечты?

квадратики, исписанные буквами.
серо-синеватые оттенки:
голубиный помет, размазанный шпателем.
прошу же - не трать время на кроссворды,
газеты пахнут уксусом и миндалем,
как подмышки перуанских тараканов.
потрать же на меня
свой бессмертный дар и смертное время.
расплавься со мной в постели,
как сыр в микроволновке.
затем нажарь отбивных,
кабачков с чесночным соусом,
свари вишневый компот,
сходи купи мороженого и «Футбол».
да. иногда мне нравится
чувствовать себя восточным тираном -
гонять тебя по лабиринтам кухни и спальни,
как белую мышку с розовыми сосками,
а вечером пить твою хриплую суть до дна
(тонкую вазу с густой кровью,
немного уставшую и немного счастливую)
через хобот коварных шести:
л ю б о в ь.


* * *

ты с классиками запанибрата,
точно стая вальяжных голубей с медной статуей
Гоголя в карликовом парке;
нервничает листва, взрыхленная порывом ветра,
вращается кусочками киви с молоком в блендере,
и выпуклы после дождя фрагменты ДСП под каштаном -
здесь старушки всегда кормят голубей.
куски ДСП похожи на старые папки, набитые нотами,
клювиками, лапками, а ты купила новое платье,
легкая инкарнация синей бабочки в зеленую -
что может быть проще и приятней?
что ты к моему творчеству равнодушна…
лисица, принимаешь душ из розовых перышек,
всё, что тебе нужно, - я как мужчина,
большая медвежья игрушка, а стихи - не смеши,
ты же чистокровный плохиш.

как же слизнями полезли твои глаза на лоб:
«ё-моё, ну ты и пишешь,
а ведь никогда не подумаешь…»
да и кто мог подумать - мы не прошли испытание временем…
да и кто его проходит?
мраморные изваяния?
видала, как гладят утюгом живых махаонов -
до хитинового хруста спинного,
и что в голову приходит - сравнения, сравнения,
паломники из страны привидений.
ты мне напоминаешь белое дерево
с зелеными сосками, с фонарями на нежных ветках,
а скворечники на запястьях пусты,
и нужно сказать что-то нежное, теплое,
иначе скворцы твоих глаз умрут от голода.

расширенные зрачки - капсюли патронов,
и случайная фраза молотком готовит выстрел
в сторону разбитого сердца, приторной любви, фейерверка.
извини, помню тебя нечетко, частями,
породистую кобылу, разобранную для кентавра:
расплавленный силуэт, теплая ртуть.
нелегко задержать образ в душе,
ведь вся материя - тонкая и толстая - беззащитна.
это ежесекундное рождение и умирание,
пока тебя достигают из лона,
ты успеваешь состариться - младенец с сединой,
с морщинистым ликом печеного картофеля.

так что же я оставил в твоей жизни?
бороздки для слез на пластинках мозга,
пыльно-шелковые парашюты воспоминаний
со слепыми пуделями - запутались в стропах.
нежность мангустом сигает в высокой траве слов -
ищет вкусных змей и ящериц.
что же мы оставляем друг в друге -
сколы, царапины, автографы душ, знаки Зодиака?
золотистый локон в блюдце с молоком
и чеширский кот с больным клыком неохотно идет к дантисту
- к двери, где надпись «будущее».
мы прошли сквозь друг друга, как два дождя -
летний, луговой - и осенний, северо-атлантический;
как две галактики, не стукнувшись лбами,
звездами, планетами
(мелкие сполохи ссор на кухне не в счет).
на самом деле ты несешь меня на себе,
как гора - кривые деревья и стадо вертикальных баранов,
я несу тебя, словно осенний парк -
лоскутное ожерелье тумана,
сизая паутина - жизнерадостные капли
из поливочного шланга.

влюбляясь хоть на четверть - ты меняешься навсегда.
ты уже никогда не будешь таким, как прежде,
и, включив радио в капсуле-душе, ты
запрокинешь голову,
чтобы отяжелевшие волосы потянули назад,
и внезапно - цветочный микроад перед твоим домом,
где мухи, пчелы и жуки,
и Шерхан на вышитой подушке
(наглый трусливый кот, подобранный на станции) -
всё сплетется в диковинный узор,
в искорки поцелуев,
просыпания в чужих спальнях… и это
не репейники в волосах - это звезды в черных небесах.
ты думаешь, что случайно вспомнила меня -
то прозрачный зародыш моей души
в твоем сознании
шевельнулся, потребовал внимания.


* * *

клены на аллее - конные полицейские,
фыркают, перебирают ветвями, ерзают в седлах,
привлекают внимание -
хочется подержаться за зеленую треугольную гриву
погладить мускулистый шелк шеи.
а каштаны привыкли к панибратству,
и второклашки с болтающимися ранцами
подбирают лакированные глаза.
сорока сквозь ветки чешет серый мундир многоэтажки,
а рябина, сбросив листья, повисла в воздухе, как ястреб,
похожа на газовую деву веснушчатую,
со следами насморка вокруг прозрачного носа -
терпкие кислые натертости.
и воздух, точно статуя святого Себастьяна
из подкопченного хрусталя,
прострелен уродливыми стрелами шиповника.
сад согнулся в непристойных позах,
и длиннющая, как жирафенок, мордатая роза -
темно-красная глаукома, жженные кружева -
заглядывает в лица прохожим.

октябрь - изловленный Пугачев-разбойник:
его тащат в стеклянной клетке через площадь в парк,
чтобы казнить бензопилой и сжечь на шашлыках
и рыжий пепел развеять - пушками, колоколами,
перелетными храбрыми птицами,
но в глазах самозванца сверкает твердая непокорность,
ядовитая синька вечернего неба в луже.
и, глядя на громадные атласно-пыльные облака,
на игру света, тени, серости, предельности
(будто видишь мир щеточками ленточного червя),
понимаешь: неразумная жизнь того стоила -
бунта, бесподобных глупостей и разочарований,
поиска собственных дорог и кладбищей.
и одноухий пес с ехидной улыбкой смотрит в меня:
жизнь больше не повторится. сражайся и погибай
или смиренно ползи - выбор за тобой.
даже когда не из чего выбирать…

***

весна явилась в грязных галифе -
ветряная революционерка
в красной мазутной косынке,
с ржавым маузером в скворечнике,
и свирепый оптимизм, как магнезия,
горячо расползается по моим венам,
по ветвям, проводам, веревкам с прищепками.
недобитая зима еще прячется в переулках,
клошарой дремлет на откидных полках теней
в плацкартном вагоне воздуха.
хрипит белоснежно-грязная рысь
с перебитым хребтом.
а души снеговиков-белогвардейцев,
вращаясь против часовой, утекают по ручейкам,
обмениваются растаявшими впечатлениями,
кругами от падающим капель.

наконец-то! природа пробуждается -
заспанная царевна
с колоритной бородавкой над толстой губой:
никто ее не целовал из принцев… ну и что?
ущипнула себя звонкой болью проводов,
вырвалась из клещей сна,
выползла из хрустального гроба анабиоза.
кряхтя, растирает занемевшие лодыжки ветвей,
покрылась пупырышками первых почек -
скоро сбросит лягушачью мокрую кожу,
утрет плесень из сонных глаз,
и предстанет плодовитой красавицей
с мозгом на вынос - на подносе цветущие вишни,
и синички замелькают, как мысли в ее голове
о червячке, о потомстве, о ерунде...
о, странное вижу - весна! я рад...
и весь мир, как слепая змея с вырванным языком,
бросается наугад.


* * *

я проснулся на твоей руке,
как щекой на ветке, и понял:
что-то изменилось в этом мире,
точно в стакане молока растворили таблетку парацетамола.
но зачем? а мы на красной простыне застыли,
как голые пионеры на знамени:
мы всегда друг у друга первые.
осенняя ли это тревога (крошащийся солнечный творог)
или глаза посыпали перцем?
наглая ли сорока кричит, как пьяный полковник?
что же изменилось?
клавиатура отрастила плавники, превратилась в ската?
или, может, сегодня день зарплаты
и мне выдадут собрание сочинений
всех тиранов - вагоны изнасилованных деревьев
ради идеи?
что-то не так.
реальность больше не пахнет апельсинами,
но гигантским валом дорожного катка.
я смотрел на мир сквозь мечту,
сквозь вино и пальцы,
сквозь вину и Фрейда,
сквозь стеклышки великих на затмения эпохи.
но нас обманули. нас бросили в ноябрь,
как христиан - ржавым львам.
и солнца рыжий зверь
грызет гвозди (торчат из шиферного забора).
что-то не так с миром… может быть, мы сами
изменились за одну ночь?
может, над нами пролетели радиоактивные феи,
окропили зубным дождем?
кто-то балуется с ДНК, как ребенок
с пультом космического военного корабля.
но что-то не так.
как если Моцарт отказывается спариваться с генералом,
писать военный марш.
может быть, мы повзрослели?
однажды мы проснемся, а мир не узнает нас.
что же изменилось?

быть может, Адам ущипнул Отца:
«папа, проснись…»

* * *

крошки в постели -
инсталляция громадного скворечника,
но все грачи улетели,
и я изучаю твои складчатые веки,
будто серебристо-металлические закаты над городом
постядерного одиночества.
ты опять не смыла на ночь косметику,
принцесса в белье из лягушачьей кожи.
ты так любишь овсяное печенье:
ребенок в тебе, как в батискафе,
становится на цыпочки
и вглядывается в мир за стеклом,
а там темным-темно, изредка мелькают грозные тени.
ночь. густой свет торшера
цвета гречневого меда на вязком изломе,
твои маленькие ладони - рукопожатие птички,
но прощаясь, ты всегда обвиваешься вокруг шеи,
нащупываешь родинку
и смотришь на замершие отражения
в зеркале прихожей - как мы смотримся?
фотогенично ли?
идиотично ли -
как и все самодостаточные любовники?
тишина после тебя - кильватерная пена,
и вот появляются взбаламученные кувшинки
с подводными венами, перерезанными винтом.
на кушетке в приемной парапсихолога
я прокручиваю в голове твой голос,
словно обруч с голубой лентой.
а за окном крадется хромающей рысью осень
и пахнет тлеющими листьями. лучинки из детства…
и мне всё равно, куда тебе нужно деться:
я вижу, как загорается свет
в твоей параллельной жизни,
неприятные мысли, и я присыпаю их тальком -
сопревшие попки младенцев...

стягиваю тугие джинсы с твоих бедер,
точно плотную кожу с рептилии,
вдруг останавливаюсь. десятки воспоминаний
наслоились друг на друга, став твердыми,
будто жемчужины. так рождается дежавю.
так из десятков моих стихотворений
однажды выйдешь ты -
испачканная голубым сиянием, как джемом,
смеющаяся лебедь
с хулиганским засосом на изящной шее…




синие львы

в ночи пролетают скорые поезда
золотыми трассирующими змейками сквозь полесье;
ночной фокусник перефыршивает колоду карт,
и на длинную секунду появляется шелестящая дуга,
и густо пульсирует луна - голый циферблат,
желтый тикающий механизм,
и мысли ступают след в след,
оставленные тобой еще в прошлом году.
бегут трусцой лунные волки по облакам -
отпечатки шелковых светящихся лап,
и ты просачиваешься сквозь кухонную занавеску,
как медуза сквозь проволочную сетку,
ты ощущаешь границы чужих миров и жизней,
ступаешь паучьими ножками слуха
в теплый чернильный прибой.
синие львы прайда
гордо разгуливают по фиолетовой саванне,
матерятся, смеются, пьют пиво возле киоска.
ночь не дает нам забыть, что все мы вышли из тьмы
и все в нее вернемся. так прочитанные слова
накрывает плоская чернота, закрывают тетрадь.
электричество, свет, радуги, рекламы,
временные озарения,
и всё вернется на бархатные круги свои,
пустые и черные, как глаза лисицы в черной норе,
но марафонец человечества
бежит под метеорным дождем, и факел не погас.
пусть младенцы миров сморщиваются в чреве холмов,
а сознания растворяются
розовыми восковыми сгустками в черной кислоте -
еще можно спастись,
наручниками судьбы пристегнуть сына
к вагону поезда… а сам ты уже отцеплен от состава,
как только вышел из школы, и ширится пропасть
между тобой и будущим, и ты смотришь в ночь
из кухонного окна -
эх, еще перепрыгну, еще хватит сил! -
и шерстится лунная пустошь настоящего
с неспешными кочевниками событий,
и там - за ларьками, за полесьем -
сипят, точно драконы, ночные зернистые
трассы....



* * *

телевизор - громоотвод для бархатных молний
тишины,
ее колючих разрядов,
болезненных сгустков смысла.
вот так можно смешаться с толпой -
ложкой меда в бочке с дегтем.
не выходя из дома,
не идя на площадь - щекотать взглядом
бронированную мошонку
монстра войны.

утро в Париже

Париж просыпается в бигудях
Эйфелевой башни;
солнце кусочком сырой рыбы
лежит на голубой спине
девушки-столика в суши-баре.
голуби ворчат, горчат, балуются крошками парацетамола,
и лиловый негр зазывает туристов в магазин doc,
вращает белками глаз,
выражает бильярдный экстаз.
хочется быть утонченным эстетом,
тянуться в облака готическим черепом,
точно шип Гауди.
что мне дар скороспелый жаргона?
что инфузория Бродского в кедах?
птицы быстро и с изнанки ласкают крыльями воздух,
будто любовники на голодный желудок,
а вы с женой счастливы -
предпоследние жители Помпеи, -
извержение вулкана отменили.
французская речь пахнет жабенятами,
клубникой, уксусом,
легкой музыкальной простудой,
и утро в Париже - о! -
так кошка нежно когтем почешет по темечку
мышь - «мур-р-р».
мне индус улыбается -
золотые пломбы сверкают на солнце,
будто кто-то играет на гармони,
и с ним его дочь - большеглазая черная моль,
мы общаемся на ломаном английском -
собираем из осколков печенья разбитых зверюшек.
проплывают пузырьки хорошеньких женщин,
и отвесные лотки со свежими газетами
(пальцы давят свежие буквы, будто сытых москитов).
вот плавно подъезжает поезд на воздушной подушке -
удав с глушителем.
увидеть Париж - и… только жить!

* * *


предвечернее небо сияло, как промытая рана.
за раскрытым окном первого этажа
(рама рассохлась, будто старый деревянный протез)
девушка - короткостриженный котенок - играла
нелепое танго на страшно расстроенном рояле.
мелодия расползалась по швам, и звуки пятились криво,
и нервно, и вбок - черными крабами.
и я, точно цифра на бильярдом шаре,
чувствовал, как плавно движется земля под ногами.


* * *

ночной сад - гипсовая статуя,
которой снесли шашкой половину лица,
и отсутствующее бельмо,
бровь, устрицу рта замещает луна:
зеленовато-протезное сияние для мира-инвалида.
я лежу в гамаке, ожидаю, когда ты проберешься
сквозь благоухающие капканы спящих сестер.
ты идешь ко мне налегке,
в легком платье-водовороте,
русалка с вареным осьминогом в волосах -
лишь на вид недотрога.
по пути у ворот ты встретишь старый дуб:
древний шахматный конь пустил корни в асфальт,
и однажды во время ярой грозы
дуб всё же шаганул буквой «г» и снес
одной из обломившихся веток крышу газетному киоску:
то-то присмиревшие воробьи утром обрадовались прессе.
я с завистью смотрю на тебя, не веря, что ты
моя принцесса.


фетишист

забавляет родинка на твоей шее - как мушка,
хочется прикоснуться к ней, поиграть -
вдруг прибежит паук на зов кожи…
как вампиру, хочется укусить тебя за шею -
заразить своим миром,
оставить в твоем подсознании, как в камышах,
несколько головастиков.
а ты держишь мое сердце и исподволь обрезаешь
его ножницами,
ждешь, когда оно станет размером с пионерский значок,
символ с булавкой. но всё равно я первый
лайкой доберусь до твоего хребта.
мы вдвоем. вечер. а на улице льет дождь -
кто-то играет ноктюрны Шопена на рояле
длинными пальцами,
смазанными подсолнечным маслом;
мреют и мерцают маслянисто-золотые фонари,
и я смотрю на твою шею - это так красиво,
как смотреть на водопад или молодую ветку.
ты говоришь, что я фетишист.
что я гляжу с жадностью и юродивостью,
с какой сосед Мишка в детстве глотал пауков на спор.
это потому, любимая,
что у меня прорва свободного времени,
что я опоздал на все поезда и слоняюсь по вокзалу,
записываю в блокнот ничейные стихи.
их никто разыскивает.


* * *


это вечерняя зимняя тишина, как выварка со снегом,
поставленная на маленький огонь печи,
это привычные я-тебя-люблю,
как вишни из компота - уже без косточек,
без тайны и соблазна.
а ты всё придираешься к моим словам,
измеряешь рулеткой громадного волка -
расстояние от хвоста до холки,
чтобы пошить комфортную будку.
наивная, выпаливаешь «фу», «сидеть», «апорт»,
не понимаешь, что говорить такую чушь волку
бессмысленно и бесперспективно.


остров надежды

ноябрь на вкус - глоток холодного кофе;
першит искусственный свет в каменной
глотке проспекта,
вдоль дорог зловеще мерцают
золотые гнойники фонарей; осенний Харон перевез
все опавшие листья на барже
к чертогам перегноя, к плавучим дворцам.,
и теперь спокойно курит под навесом.
а мальчишка в ярком дождевике
мягко и сочно гуляет по лужам - этакий спаситель
в резиновых сапогах - мессия на вырост.
каждый человек кому-то не нужен.
а ветер гнет, рвет деревья в разные стороны,
как жадную рыбу, которая проглотила несколько крючков,
жесткий кукловод марионетит мир,
и вновь выгибаются ливни -
трясут холодными, мерзкими хребтами;
великан вытряхивает колодцы на асфальт,
выворачивает каменные мешки с тухлой водой,
из всех щелей сочится апельсиновая чернота;
синева вечера с примесью неона обжигает,
как ядовитый кипяток:
и пустая площадь с вождем - гигантский автоответчик,
зацикленное приветствие инопланетянам:
вы позвонили на землю, но сейчас никого нет дома,
все ушли в себя и не нашли дороги обратно.

осень.
сногсшибательная, как нашатырь, красота
убогого дрожащего мира приводит меня в чувство,
будто серый священник лупит себя плетью с гвоздями
по жирным бокам; и я нахожу в себе остров надежды,
клочок весны, где я смогу переждать невзгоды
и спокойно наблюдать, как город мучается ноябрем,
электрическим несварением улиц,
тонкой изжогой молний,
мрачным похмельем мокрых аллей.


виртувианка

так спелость переходит в гниль
по темным коридорам увядания. фрукт обречен.
наш роман - сюрреальный натюрморт
из персиков, клубники, гвоздодера и вольфрама -
останется незавершенным…
увы, мы временщики своей же жизни.
дни приближаются и отдаляются,
как станции наземного метро, и мне пора
переходить в вагон напротив. прости.
ты будешь вспоминать меня
лежа на потолке, раскинув руки-ноги по-витрувиански,
переваривая вкусную кровь в нежном желудке.
а был ли мужчина? а был мальчик?
на шарнирах, веселый и брутальный -
косолапый медведь на пчелином дворе.
я заберу с собой шампунь от перхоти - он в волосах,
и черный зонт-стервятник твоего б/у мужа.
я не вернусь к ужину
возбужденным ястребом с разодранным ужом
и бисквитным печеньем (как же ты его любишь…).
последнее прикосновение к тебе.
я снимаю кожу с руки и бросаю ее в пламя камина,
как перчатку, а освежеванная рука
торчит жилистой красной веткой коралла.
слепая цыганка не врала:
всё, что было между нами, переходит в фантомный ряд.
в каждой бывшей любовнице
есть немного места для любовницы будущей.
это эстафета сердец в никелированных мисках
под стеклянными колпаками.
вот я держу в руках маленького крокодильчика -
нашу разлуку. держу за хвост и за тонкую пасть:
глаза выкачены, мутно-салатные, сонно-злые…
прости, но я не дам укусить себя на прощанье.


всадник без головы

в тебя швырнули жизнь, как снежок
с камнем внутри.
гудят черные ямы посреди ледяного катка -
глубиной до горячих замотанных в тряпье труб.
мальчик, зализанный, как слизень,
и девочка с лицом, собранным в букет на затылке,
плавно и грациозно вылетают со льда в котлован.
небритый Адам
торгует огурцами на овощном рынке.
девочка в розовой куртке считает вслух
проклюнувшиеся тюльпаны на клумбе,
а в доме напротив умирает старик -
скрипит под потолком,
как мешок вишневых косточек под прессом.
вот такое оно - красное вино жизни
с привкусом мочевины и вины.
Бог отдал тебе ключи от твоей жизни, когда ты вырос.
ты в ответе за то, что из тебя получилось.
вот прыщавый паренек, зараженный идеей равенства,
пьет кофе в парке, а где-то в Африке
повстанцы сжигают деревню.
всё взаимосвязано в мире,
и каждый кошмар приведет нас к тебе,
к началу начал - бурлит лужица серной жижи,
и там зарождается жизнь.
судьба - как музей сюрреалистов, где нет
простых и понятных вещей, там пауконогие слоны
разгуливают на фоне персикового заката,
и облака, как жирные блохастые пудели,
вычесывают птиц. там штангист
не может поднять одуванчик.
столько ниточек торчит из клубка бытия!
и кругом идет голова
у всадника без головы.



дом, который построили Моцарт и Гоголь

дом, который построили Моцарт и Гоголь.
тихо скрипят половицы,
это музыкальные призраки шагают за тобой
след в след, октава в октаву,
и огонек свечи сгибается от сквозняка -
оранжевый гимнаст разминается, тянется к носкам;
так чудно и наивно тикают часы на кухне -
ребенок беспечно языком расшатывает зуб молочный,
а от ковров в зале - ковров эпохи соцреализма -
веет умиротворенностью;
благоухает чуть пыльная теплая благодать
разложенного дивана,
будто никто никогда не умрет,
будто никто никуда не уходит.
занавески, как девушки, смотрят на свои босоножки,
все вещи на полках: книги, футляр с очками
и бижутерия в вазе - всё насыщенно смыслом…
сонно и глубокомысленно -
точно аквариумные пираньи,
которых только что покормили свежей говядиной.
и ты убаюкиваешь себя, как делал это не раз в детстве:
всё будет хорошо, всё будет хорошо…
и наркотическое волшебство
сочится из мгновения, как гной из ранки.
картинка
лопается на хищных краях сознания,
будто спелый крыжовник на зубах:
вот это и вот это - бессмертно.


забывая о змеях

полутьма скрывает изъяны наших душ;
на кухне исподволь закипает вечер,
как вишневый лак в кастрюльке
для заливки покалеченных скрипок;
вот здесь запястья погрыз короед,
а выше дятел терзал предплечья клена;
выруби телевизор - бедлам из картона.
убавь же свет и просто наблюдай:
мир расширяется,
точно зрачок с зеленым абажуром
или волшебно подсвеченным аквариумом;
сиреневая полутьма - это то, что нам нужно,
чтобы душа смелее вышла из тела,
чтобы слова ступали тверже и наглее,
как Маугли, впервые увидевший вечерний город;
иногда и молчание - форма звука,
иногда и тьма - форма света,
и мы обвиваемся тишиной вокруг несказанных слов,
две сумеречных планеты;
обнимая тебя в сумерках, смываю с себя имя,
ценники, угловатые формулы на доске;
слишком много капканов на разумного зверя,
слишком много стеклянных будок внутри.
когда ночь тушит огоньки сознаний
в зеленовато-бронзовых канделябрах тел,
мы на несколько минут становимся такими,
какими нас Господь видеть хотел -
свободные острова без явно очерченных берегов
парят в сдвоенной полутьме неба и моря;
так невидимка свободен во время дождя.
это чувство накапливалось веками,
когда мы лежали в пещерах на завшивленных шкурах
и зубчатые отблески костра нас согревали -
сытых, сонных,
и в эти мгновения нечто посыпало нас солью:
на стеблях дыхания расцветала тишина -
цветы оранжевой тьмы.
это - власть теней и шепота,
когда отчетливо слышна музыка внутри вен и хрящей,
внутри поцелуев и лицевых костей.
это вишенки на мясном торте хищника;
и наши объятия - символ чего-то большего,
чем инстинкт размножения/наслаждения.
так мангуст прислушивается к мелодии флейты,
текущей из приоткрытого окна,
и на миг забывает о змеях.


одна девятая жизни

луна уверенно плывет сквозь ночь,
как барсук с детенышами-звездами на огромном хвосте,
и ты, обнаженная, застыла в окне
вполоборота - близорукая роза
соскочила с резьбы далекого рассвета.
ты выглядываешь горизонт, будто корабль.
серо-яблочные паруса. ожидаешь
со сжатым, как пружина, терпением акушера -
вот-вот появится твое будущее,
проявятся невидимые чернила - каракули на молоке
под надзором свечи.
ты живешь легко, будто после короткометражной жизни:
бабочкам, как ты, всегда есть куда лететь.
вот целый каталог реинкарнаций:
хочешь быть ромашкой, канарейкой, женщиной в окне?
ты всматриваешься в будущий день, как в ремень,
чтобы шилом проколоть новое отверстие.
ты порхаешь по жизни - балериной в огне -
или на кухне лепишь грибные зразы.
как же мне нравятся твои метаморфозы:
любовница, хозяйка, примерная девочка,
поглотитель сериалов.

мне тебя не догнать...
но я остался в тебе навсегда. и по утрам
раскрываю твои веки, как нежный Геракл
львиные пасти:
проглоти, милая, таблетку рассвета.
будь умницей. поцелуй на лице.
я останусь в тебе орангутаном.
продираюсь сквозь дымоход весь в хлопьях сажи.
ты скажешь: «новый год», - и вспомнишь меня…
никогда не забывая. маятники любимых лиц
бесшумно нас овевают, как веера.
ты бежишь от меня с нашим общим плодом,
уже заражена спорами невыразимого,
пораженная сибирской язвой разлуки.
и где бы ты ни окотилась,
в твоих детенышах будет и часть меня -
пятнышко под пушистым ухом.
одна девятая жизни...


* * *хххх

ненастный вечер
запечатал нас внутри такси
текучим сургучом дождя -
вместе с водителем и сумкой продуктов.
ненастный вечер
хвастался огнями витрин и фонарей;
точно чокнутый чернокожий рэпер,
просовывал в кадр
гнутые пальцы с массивными перстнями,
тряс толстой позолоченной цепью на шее:
йоу, лох, слушай речитатив уличных капель!
и я слушал и внимал легкому ливню,
вот там человек дождя свесился с крыши,
точно неудачливый алхимик,
блевал ртутью из водосточной трубы.
даже не верится, что когда-то мы были рыбы-рабы.
мы исчезаем в дебрях нефилософского камня,
алмаз превращается в графитный прах.
гремит монументальный
ширококостный рояль имени Ленина -
осел на кривых драконьих ногах:
прохожий нажимает серые клавиши перехода,
свет фар выхватывает клавиши стволов,
облегающе-черные, как мокрые платья.
ночь наигрывает нас,
ночь проигрывает нас,
ночь балуется вальсом откушенных пальцев.

интересно, знал ли кто до Большого взрыва,
что мы вот так запросто
вдвоем (водитель не в счет)
будем разъезжать на такси посреди Вселенной?
входили ли в Божественный замысел
наша любовь и ужин:
мясо с грибами, сыр, виноград, красное вино?
Господь блефует,
а флеш-рояль из знаков Зодиака вызывает сомнения.
игра будет длиться долго, поверь мне.
и дождь, и ливень,
и иное медузное слово - мокрое, спрутообразное -
лупит щупальцами по крыше и стеклам,
и лоснятся лавочки вдоль дороги,
звездный свет (лунный? фонарный?),
как загнанная крыса,
мечется из угла в угол.
я мыслю, я чувствую тебя - значит, ты жива,
и это счастье и большая удача - жить и любить,
и в то же время преступление против
звезд, черных дыр, галактик,
космических зомби.
ты легонько сжимаешь мою руку в темноте,
ласкаешь пальцем ладонь, и мои пальцы отвечают -
вне меня - пальцы ластятся, играют и целуются,
будто морские котики на льдине,
а за окном проносятся фонари -
седые старухи с горящими распушенными волосами,
старухи проклинают
затихающие струи дождя на древневедьмачьем,
проплывают тускло-зловещие витрины -
и холеные манекены
провожают нас с завистью в напряженных позах.
а мы с тобой живы, любимая.
мы живы, мы живы,
мы живая наживка в этом ливне-мире...


* * *

а к вечеру начался ливень, разразилась гроза,
бешеная шимпанзе ветра
опрокидывала кадки с цветами, стаканы с колой,
мочилась в окна, бесстыжая,
пешеход спешил, втянув голову в плечи,
и ветер выворачивал его зонт наизнанку,
вырывал черной птице крыло из предплечья,
таксисты - матерые акулы с желтыми гребешками -
почувствовав запах крови, рыскали по городу,
люди оккупировали выходы метро, как зайцы - острова,
а мы сидели в кафе -
в новеньком бункере с видом на сентябрь,
пили вино, грызли грильяж с цианидом,
а снаружи осень срывала живые маски с прохожих,
гербарии, посаженые на цепи.
и сырость, как сопливый мальчишка с картонкой,
просила милостыню, и ты простодушно чихала,
и одинокая птица болталась в темно-синем небе,
будто осиротевший катамаран в штормовом море.
после нас - хоть потоп,
хоть октябрь.


выход

здесь деревья перебирают дожди, как струны лиры,
лениво ищут вшей в тускло-серебряных волосах.
здесь стареешь и удивляешься седым волосам,
как ребенок - занозам, здесь привыкаешь к морозам,
и сосульки моржами перебираются по крышам
на клыках;
здесь бесцельно бродишь по одной из трех улиц
и дымок вьется из печной трубы -
демон с пушкинскими бакенбардами курит кальян.
а по утрам от озера ползет туман,
словно безногий нищий на тупых колодках.
здесь крик звучит, как пощечина рыцарю кислорода,
здесь окопалась природа, и все, кто вышел из народа,
в него же могут обратно незаметно войти.


* * *

а ведь кто-то дорисовывает каждый листик весной,
будто и не было лысой и бледной зимы,
а ведь каждую весну кто-то влюблен,
кто-то шагает по улице с перышками в волосах,
верит в светлое будущее, в новый день,
будто и не было серой лавины чужих смертей.
а ты расставляешь мелкие ссоры по дому,
как подслеповатый охотник капканы на лисиц,
в которые сам же может угодить.
жизнь торчит из груди,
как оголенный провод,
кем-то цинично завязанный на подарочный бант.


* * *

птенец, выпавший из гнезда,
распластан на тропинке:
просит прощения у меня
громадным мутным глазом.
слизень на дороге -
сопля в черных веснушках -
навсегда забывает запах дождя.
две находки лета - ребенка и взрослого разных лет.
точно стороны одной и той же монеты.
как интересно. жизнь мечет бисер
перед жареными поросятами.





* * *

стадион шевелится - расходящиеся люди
вытекают муравьиной массой,
громадная черепаха опрокинута на спину -
медленно, вязко водит дряблыми лапами.


* * *

мне снились высокие худощавые монашки:
они со змеиной грацией манекенщиц
раздавали на городской площади
тряпичные приглашения на смерть.
люди - чумы с гнутыми кожаными клювами
и в широкополых шляпах,
похожие на больных дятлов,
галантно уступали друг другу дорогу на мостовой.
шел вонючий желтый жирный дождь -
вверх-вниз, вниз-вверх - бегущей строкой.
и тучный бородач с оранжевыми,
как сигаретные ожоги, глазами
торговал заспиртованными капуцинами.
всюду сияла вонь Средневековья -
неизменная и неизбывная,
свивалась в зеленовато-синие кольца под ногами.
подошла девочка в коричневой мешковине
с мышью в грязных ладонях
и спросила презрительно на древнеанглийском:
«хочешь, покажу?»
и я проснулся в холодном рыбьем поту.
слава богу, что сейчас на дворе трава и 21-й век.
как же нам повезло родиться сейчас, а не…


* * *

«что есть прекрасней красной кнопки?» -
спросил указательный палец генерала,
желтый от никотина.

* * *


этот мир - не жалкая подделка,
но проделка гениального ребенка,
старательно лепившего из живого пластилина
райский зверинец, подробную картину:
ангелы с зелеными удочками ивы
ловят кошку… или обаяние пустой улицы.
трамвайные рельсы, точно ажурные чулки,
бережно разложенные на спинке деревянного стула.
жизнь - прекрасная незнакомка
с павлиньим пером в муравейнике-прическе.
все хотят по-быстренькому с ней переспать.
но как же ухаживания, свидания, романтика, облака?
походы в парки и кино, эротические прикосновения,
поцелуи, пальцы, букеты и звериное томление, пока
нетерпеливо закипает строка,
точно кровь в чайнике?

* * *

лимонный сок выжимала себе на грудь
и шептала: «я твоя устрица, ешь меня!»,
разгоняла мою кровь, как шпана -
никелированные тележки из супермаркета.
восхитительные соски встречали пальцы,
точно доберманы, -
настороженно взводили острые уши,
если хозяин открывал сейф для ружья.
это было любовью, но с ограниченным сроком.
жизнь радуги. жизнь кефира.
вечность лениво повернулась к нам спиной.
и мы, легкие и беспечные,
разбежались, как юные крысы в порту
по возвращению из круиза.
но иногда горизонта бронзовый излом
напоминает мне - только не смейся - твою бровь,
когда ты мечтательно смотрела на море
поверх солнцезащитных очков.

Господи, сколько же неподобранных яблок
в твоих садах! сколько жадности в твоих делах!
капризная вечность побрезгует нашими днями,
как принцесса - дарами простолюдина.
станет ли дракон соблазнять
некрасивую и скромную княгиню?
душа бессмертна, но не мы.
сотни тысячи тысяч нитей рвутся навсегда ежедневно,
тысячи бумажных журавлей,
не издав ни единого «курлы»,
пылятся на чердаке, и ты уже не помнишь - ради чего?
в этом ценность жизни - в мгновенном и неповторимом,
в беззащитном и непобедимом.
мы умираем - глагол с бесконечным ing -
ежедневно, ежечасно - растворены во времени,
как Паганини в океане с кислотой.
оперная певица после химиотерапии теряет волосы
прядями, полосками, плаксами.
и это безвозвратно.
мы - Есенины из хлебных мякишей,
и нас преследуют воробьи.
пусть же мое стихотворение
станет ковчегом для двоих.
и что мы такое, как не солнечные блики
на изломе небольшого водопада? и сквозь нас
прыгает рыба, и гризли машет страшной лапой…
но мне бы хватило той полоски простыни,
что снежной косой пролегла между нами.

оригами детства

железные амфибии
горячими радиаторами
жадно высасывают вкусный воздух из улицы,
как сок из больного зуба.
скамейки на жарком солнце превращаются в пытку,
приобретают осанку Средневековья -
бедные родственницы электрических стульев
(кинь им батарейку или зажигалку).
а неутомимые дети в щедрой тени каштанов
шершат песчаные замки, на асфальте -
классики, малинового мела квадраты…
осторожно обхожу ломкие цветы оригами детства:
вот сорванные листья, и камушек,
и аптечка с игрушками в пыльной траве…
всё течет, но ничего не меняется:
Гераклит завис, как программка на компе,
жизнь тянется резиновой односторонней дорогой,
а ты успеваешь разглядеть странные переулки,
пещеры в тротуарах,
закипающее молоко сирени в кастрюльке двора.
вот и жизнь прошла…
вот и жизнь начинается снова,
и завтра идти в первый класс
в первый раз
(вечером мама, надув губы, гладит рубашку).

эта любовь к прошедшему тянется с детства:
интерес к развалинам и хибарам,
к инвалидам времени, непереваренным комкам -
будто вскрываешь брюхо акулам эпохи
и перебираешь разный хлам - номерной знак гнутый,
битые бутылки, открытки, покрытые грязью
кукла без ног, люстры искореженный осьминог…
нет,
показалось…
но иногда жизнь ни с того ни сего,
как незнакомый ребенок, угощает конфетой -
впечатлением, образом, тайной,
внезапно бьет молотком по пальцам -
только ты не чувствуешь боли,
не чувствуешь, как из сада пахнет цветами -
неземной религией, доступной лишь пчелам.


* * *

она придирчиво разглядывала свои руки,
как жук-короед - ветви клена.
камнеядная вежливость сквозила
в интонациях ее голоса
а яхты в бухте, сложив паруса, сверкали на солнце -
занозы, впившиеся
в тело медузы - синей, громадной, жирной…
чайки размеренно взбалтывали пространство
истошным ором,
как вилкой яйца с молоком для омлета.

мы стояли на самом краешке лета -
дети-камушки; блаженно улыбаясь,
срывались с обрыва вниз.
я смотрел сквозь ее абрис,
сквозь шевелящиеся по-паучьи волосы,
шелест волн натекал за шиворот
песочному великану,
чувствовал себя мышью в стакане.
если небо - экран монитора,
то на нас сейчас смотрит не добрый Господь,
но хищные глаза геймера, возбужденные кофеином,
с нездоровым блеском в зрачках, в чайках.
даже ее сумочка - темно-зеленая -
противилась законам натюрморта
и смотрелась некстати, как дохлая ящерица на статуе.

и только в предстоящей разлуке виделось спасение:
вампир с голоду высосал последнего негодяя,
и его теперь рвет в ванной
(скорей бы очиститься от скверны),
а волны похожи на зазубренные ножи
для хлеба, и городок вдали прорисован буханками.
купидон, поджав пухлые губы,
смазывает арбалет машинным маслом,
будто он совсем ни при чем,
и далекий маяк сердито озирается,
проснувшийся с похмелья драчун-циклоп.

я вижу ее в последний раз в жизни.
ее высокие скулы, как скалы, с которых
прыгают хрупкие благородные мальчики взгляда
и разбиваются - стеклянные - насмерть о камни.
тонкая-тонкая кожа, как живая креветка,
зажатая в кулаке. узоры моря - наш позор…
и тут я понял, что собираю вещи, детали,
прежде чем покинуть ее мир навсегда, -
так всегда бывает, когда заканчивается фильм
и любовь полоснет на прощанье
волчьим взглядом, как бритвой,
ни капли не веря в прощания…


на волоске от жизни

сияли предзакатные окна:
уморившиеся стеклянные овчарки
жадно дышали шторами,
высовывали оранжевые языки.
и весь мир - с облаками и продуктовыми фурами,
с небесами и старыми заводами -
становился тоньше волоса,
вытягивался в вечерней нежности.
поджарыми борзыми возле потрескивающего камина
растягивались тени каштанов на теплом асфальте;
молодая женщина уходила в даль проспекта:
цокали каблучки на печатной машинке,
и длинные черные волосы слегка развевались:
жадный коршун тащил в когтях неподъемную добычу:
громадную змею в черно-синем платье, бесчешуйчатом,
волочил кончиком хвоста по асфальту.
и время замирало и позировало,
как большая африканская кошка
перед фотографом канала «Дискавери».
деревья отражались и скользили в стеклах машин
флегматичными кальмарами с балетной грацией.
незавершенный новострой внушал тревогу,
словно кресло дантиста, выброшенное на мусорку.
и паспорт в джинсах плавился от собственной лжи,
как кусок целлофана в огне, -
ты сейчас больше, чем гражданин,
больше, чем хомо рекламиус,
чем винтик в мясорубке эпохи…
если вообще человек.

и хотелось философствовать
с романтично-плотоядным уклоном,
и до последнего в воздухе витало обещание дождя,
запах остро заточенных карандашей
и мокрого винограда,
но обмануло, не сдержало молчание,
и строка разгонялась и неслась дальше
бесстрашным скейтбордистом,
ловко отталкиваясь от выступов,
перепрыгивая скамейки, валуны, ступени.
мысль достигала колдовской сосредоточенности,
которую уже не в силах выдержать ни ты сам,
ни читатель…
предзакатные окна сияли,
и весь мир держался на тоненьком волоске,
на едва слышном голосе…


* * *хххх

сосны на морском берегу звенели -
виолончели с рыжими чешуйками.
ты вдыхал запах нагретой на солнце мечты.
по вечерам искрил стрекот цикад -
поэты лугового века, а на них охотились осы -
полосатые чекисты с наганами жал.
шмели гудели, как автобусы на автобусной станции,
и мы - обнаженные люди-прищепки -
висели на солнце,
ныряли и плавали, соскребали мидии с валунов,
а море штормило - едва-едва -
будто некто свинцовый
не мог откупорить штопором бутылку с ртутью.
а тяжелые волны разбивались о скалы -
стеклянными литыми лебедями, не разжав клюва.
мы воровали сено у ближайшей деревни
и подкладывали его под палатку,
и каждый рассвет, как облатка, пресно и просто
таял во рту.
чистотой и невинностью струились вечера, огни,
ювенальная даль. яблочный спирт воспоминаний.
и я с удовольствием его лью на механическую
рану настоящего.
с кусочками капусты и вареного мяса,
застрявшими в раковине.
очищаю сознание, точно шпагу от крови и жира.
жизнь стоит того,
чтобы взглянуть на нее дважды.


* * *ххх

полуголая, как моль, девчонка жгла свечу
и окропляла расплавленным воском мою грудь,
а я лежал на разваленном диване и стоически терпел,
наблюдал с трепетным идиотизмом со стороны,
точно агент недвижимости.
вся эта наша эротическая глупость
(позже со смехом сдирали пятна парафина, как чешую)
не дала всходов - не проросла
вишневая косточка в черепе небоскреба.
ну что? будет что вспомнить в элементарном аду,
в космическом бреду среди темной слизи
и галактик, что подобны
алмазным переломам
со смещением в рукава,
раздробленным бриллиантам на черном бархате.

жизнь состоит из искусства делать глупости
на уровне одуретьневозможного пилотажа.
но рассудочность с годами мешает, как грыжа,
как перхоть, осевшая на перьях орла.
зеркало жизни поражает сумеречная катаракта,
чувство игры запотевает навсегда,
и уже не разбудить, не оттереть эти ночи -
мельчайшую пыльцу мотыльков с ладоней,
не подурачиться с мелодиями,
которые цвели и росли лилиями и лианами
за нашими ушами, обрамляли сознание чудом,
первым снегом площадку у дома.


я слышу их

я слышу их - треугольные мелкие шажки
из будущего. это крадется стая белок,
осторожно скачет по девственному снегу времени.
а ты куришь и не сбрасываешь пепел,
являешь миру подвесные мосты из пепла
между красными скалами,
пизанскую башенку пепла,
серо-стальной кактус из пепла…
Господи, все мы созданы из пепла,
и в пепел же обращаемся, как задумки,
как зарисовки кроличьей кровью
на альбомных тонких листах,
чтобы слаще сжимать пружину черновиков
ранним зимним утром, когда солнце
золотым мальчиком
делает гимнастику лучей во дворе.
и прошедшие дни черными цыплятами
склевывают события, камешки, зерна
непроросшего вранья.
я слышу будущее:
это тьма убегает от самой себя,
как негритенок на велосипеде от полицейского:
украл апельсины с прилавка,
разодрал на коленях вавки.
и остается лишь миг, чтобы вспоминать
ушедшее лето, бросать камушки
в зеленый колодец июля.
будущее проносится сквозь нас
стаей белок,
убегающих от пожара антивремени,
наскакивают на собственные отражения,
на прозрачные зеркала, кувшины мгновений.
я слышу их…

* * *

моя жизнь - краденая машина
с подкрученным спидометром памяти.
я купил ее на распродаже воплощений.
сине-зеркальная, она радовала мой глаз,
и гоночный руль свободной воли
внушал доверие.
каким же я был наивным!
таким же и останусь. заливаю в бензобак
лучшие книги, фильмы, женщин…
каждые семь лет меняю диски
на колесах инкарнаций -
застрахован от катастроф и смерти,
несчастий. вот фирменный знак бесконечности -
плодовый червяк,
но, возможно, фирма липовая,
и по страховке никто не вернет мои жизни,
не возместит потерю прожитых лет…
в машине просторно
но места хватает лишь на двух-трех человек.
я редко беру в попутчики незнакомцев,
хотя люблю путешествовать:
нет ничего приятнее, когда идет ливень,
а вы сидите внутри судьбы, и дворники
скашивают быстро отрастающие челки ливня.
я включаю печку бюджета,
чтобы согреться, но ноги мерзнут, и денег
не хватает на ремонт дорогих деталей.
время, как ржавчина, проедает корпус.
я не смогу продать жизнь:
такую машину не купит даже начинающий дьявол -
механик, пахнущий сигаретами маслом.
но я верю, что двигаюсь
в правильном направлении. я еду
к синему мифическому морю,
а там пересяду на яхту - настоящую, ручной сборки -
за миллионы долларов,
за миллионы смысла.


***
в отцы ей гожусь, но ничего не могу поделать.
тянет друг к другу - так серфингист в черном
гидрокостюме, похожий на тюленя,
гребет навстречу рождающейся волне.
любовь - злая девочка, но только до тех пор,
пока не встретит доброго мальчика.

мое сердце - кнут, намотанный на кулак:
не разжать,
не ударить,
но обнять.


***
тоска. шуршат платиновые тараканы,
питаются слезами, отбившимися от стада рыданий,
давятся сладкими крошками оброненной воли.
и чтобы человек заплакал - не плача -
щекочут лапками веки, рвут волосины из носа.
нагло лезут в глаза - слезоточивые насекомые.
а это - существо в прихожей, тонко, тихо воющее,
как пылесос новейшего поколения,
жемчужно-капустный монстр ностальгии,
впрочем, безвредный, и я его выгоняю в погреб.
давай же потише, ну? выхожу на улицу
в будущее. ни жалости, ни любви, ни пощады.
а там черные деревья напрягают
тонкие мускулы ветвей,
как балерины - шейные мышцы,
в предчувствии снегопада. проплывет одна
бархатная минута, и черные многорукие плясуньи
закружатся под слепую рыхлую мелодию снегопада.
и белый крот высунет усатую морду наружу.
а я на краткий микромиг пойму мир,
будто и не существует между нами
толстых вибрирующих стен реальности,
ярких решеток невежества и глупостей;
так пес, похудевший от голода и мудрости,
выскальзывает из ошейника.

ружье верлибра

девушка тонко хохотала, как совенок,
и сумерки сгущались - вареное сгущенное молоко,
за минуты мир становился плотным от тьмы,
сжимался в осколки света, и как же
странно, как же странно.
моя квартира - золотая клетка -
парит в бетонной вышине,
загораются фонари - так иглу шприца вонзают в вену,
наполняют нервным светом и фиолетовой тьмой
поток
сознания.
девушка в мягких скрипучих туфлях - ты со мной?
крыши машин бросают овальные блики -
спины фланирующих акул.
а завтра знобкое утро, как веер, раскроет сонные миры.
город вновь распрямится -
мольберт, раскладушка, гильотина с голубым тентом.
главное, запомнить имя. бирка на лисьей шкуре
с ценником и фирмой, и лесом, где она выросла,
деревня - там училась таскать цыплят.
а она смотрит на тебя, тянет за пах, как за стоп-кран:
эй, мой мужик, ты куда? опять в облака?
решительно моргнет огромными
глазами - ну точно совенок.
а я люблю лисицу,
и сегодня вечером, когда войду в тебя,
буду вспоминать ее душу; зыбкое узнавание
прошьет напряженную плоть током сквозь сладкий пот.
спиритизм тел, и ты живой проводник
хитрой лисицы - убежала от злого колобка.
так эротическая память инкарнируется
в мягкую упругость. спасибо, что научила меня
любить - пусть и на расстоянии выстрела.
ружье верлибра.


* * *

ты - игла внутри цветка,
троянский конь посреди цветущего сада,
уж, запутавшийся в тонких чулках.
твой день, точно безрукий великан
с голым мускулистым торсом,
тянет зубами за ржавую цепь -
частный ковчег с фикусами на подоконнике.
ты тяжелеешь от счастья, как сытый шприц,
напившийся крови.
с тобой никогда не попадаю в минуты
(сонный ребенок одевается в школу).
ты не слышишь мои слова,
а заглядываешь под них, как под диван,
охотишься на носки или игрушечный пистолет.
несколько женщин втиснуты в одну…
скрипка визжит в наволочке,
цыплята бибикают в шкафу.
ты вся снаружи, как спаржа,
как виноградная лоза в октябре.
твоя коса - точно скорпионье жало;
твои крылья декоративны, но ноги и руки сильны.
без тебя я бы не пошел ко дну,
но ты вцепилась в меня,
как русалка в ловца жемчужин,
и приходится отращивать жабры.
а ты подозреваешь, что у Минди глисты,
поглядываешь удовлетворенно, когда я пишу.
кошка, приручившая мышь.
сама же, как выдра, пожираешь кусочки сыра
вместе с мышеловками и пойманными мышами -
аж за ушами трещит.
ревнуешь, когда читаешь стихи и не находишь себя,
или наоборот - слепо принимаешь музу
и укоризненно поправляешь:
лифчик-то не китайский, а французский.


* * *хххх

с тех пор, как ты растворилась шипучкой аспирина
в высоком бокале окна,
в рассвете с пузырьками птиц,
убежала деревцем в незастегнутых босоножках,
длинноволосой выдрой нырнула
в упорядоченную лаву метрополитена,
я сам себе напоминаю полено,
из которого скальпелем вырезаю твой образ.
ты гуляешь вдоль берега
(жидкого рояля, предназначенного для игры
босыми ногами…)
и, клавиши волн наугад нажимая,
наша музыка могла бы звучать вечно,
если бы мы жили поперек времени,
брали бы кувалды и выламывали стены
хрупкой скорлупы мгновений, продлевая себя.
но время неумолимо несет нас
по супермаркетам и буеракам.
новым мирам тоже нужно дать шанс проявить себя.

ты уехала в Рим,
напоследок выгрызла мне лицо и пах, как лисица.
это - желание выбраться из прошлого,
из чужой змеиной кожи, из спального мешка.
кто-то дал поносить чужое сердце.
ты - недомогание, лирическая болезнь,
от тебя бессмысленно искать лекарство -
остается писать стихи, слагать стансы на станциях
или спать с другими женщинами,
составлять фоторобот по памяти первой любви
(здравствуй детский садик: низкий кирпичный дворец
на курьих ножках и болотистое поле чудес
за павильонами). мы фототрофы
и питаемся светящейся пылью,
как тюлени, булькаем лирическим жиром,
перетоплены в свечи тех, кого мы любили.
я не знаю, кто эта женщина, которую я увидел в тебе,
но ты подходишь к ней,
как подходит бронзовая рама к пожару.
я спросонья ищу губами тебя, руками,
с корнями выпрастываюсь из легкой земли сновидений.
я вижу акварельных привидений:
солнечные жабры жалюзи выдыхают танцующую пыль.
разлука - грустный леденец для взрослых,
танец на крыше небоскреба, который, крепко ухнув,
вот-вот осядет под взрывом.
я бы самолично отвез тебя в аэропорт,
но услышал крик судьбы: «апорт!» -
кто-то безжалостный бросил мне боль, как собаке кость.
да ну его к Эйнштейну!
прощай.
пиши письма в огонь.


* * *ххх

бережно относись
к тому, что никогда не повторится…
так мальчишка в ковбойке задувает свечи на торте,
будто детеныш ветра с толстыми губами
задувает пожелтевшие каштаны в парке,
но силенок не хватает, только несколько листьев гаснет.
время и клыки - всё вернется на круги своя,
но мгновения настоящего страдания и настоящей любви
неповторимы. и иногда, только вывихнув ногу,
присядешь возле водонапорной колонки и посмотришь,
как муравей бодро покоряет подорожник,
как змеится трава в воде: зеркало, заросшее
зелеными лезвиями,
и улыбнешься, вспомнив, как вы целовались под ивой,
под мамонтовой бахромой - два первобытных ребенка.
небо ваших отношений, как плакат киногероев,
держится на канцелярских кнопках-мгновениях.
это сад инкарнаций.
любовь - аленький вьюнок,
и он чудом пророс внутри желудка
среди кислотных идей и желудочного сока,
среди кусков непереваренного мяса и овощей,
и нежно тянется по пищеводу к горлу -
так иногда задыхаешься от любви,
будто проглотил настоящую розу с шипами.


* * * ххх

как шпротина - весь в масле -
лежу, обезглавленный, в лунной жестянке.
золотистая кожа печет на спине,
а где-то рядом глухо гремит ночное море:
звездное чудовище на цепях волн
бросается, но не может до меня дотянуться,
царапает лунным когтем подоконник.
а ты давно спишь, свернувшись улиткой,
и что-то двигается на потолке, как платформа
в кубике-рубике
и мне чудится: эта ночь уже существовала до меня.
рождается страх из красного кипятка -
хватаю простыню, как пойманная рыба - воздух…
ты рядом - слава богу.
так заасфальтированные дорожки привыкают к дворникам,
будто парализованные серые удавы -
к заботливым кроликам,
так и мы привыкаем к своей жизни.
и я чувствую твое сердце рядом,
как кувшинку, плавающую в ванне с кровью
(желтые эмалированные изгибы
повторяют очертания твоего тела),
а ночь пропущена сквозь москитную сетку и отжата,
как чайная заварка. приятная теплая горечь…

понимаю, что пора спать.
завтра будет новый день, новая пища,
но старый зверь не хочет умирать,
упирается лапами мыслей,
не желает покидать спящий день,
который уже никогда не повторится.
и сад в сереющем небе бодается
оленьими рогами деревьев,
и блаженный сон подступает к глазам,
как сияющая смеющаяся вода.

прежде чем исчезнуть, я понимаю,
что рыба спасена, если влюблена…
и нежное дыхание
протапливает в твоем плече сказочный грот,
как в живом воске.




* * *

заводские дымы
издалека похожи на картофельные ростки.
а коричневые вагоны - на обожженные бычьи туши.
все пустоты вокруг, как чучела ватой, набиты зимой.
смотришь на зимний пейзаж:
чистишь большой апельсин, только кожура белая.
апельсин-альбинос. и река не скована льдом -
лишь у берега закисший хрусталь в уголках глаз.
а там, за рекой - твое будущее.
будущее всегда за рекой, на другом берегу,
и его можно окрикнуть, как мальчишку на велосипеде.
но услышит ли? с самого детства
ты считаешь себя бессмертным - чуть-чуть, понарошку.
это чувство - аппендикс души.
и что такое душа? шуба с барского плеча.

ты ищешь знак в зимнем пейзаже. символ. надежду.
Бурсацкий спуск держит церковь на коленях,
как слабоумную девочку с золотой косой.


* * *

дни минувшие, как осенние рощи:
там прошли волхвы, не заметив меня -
младенца в корзине с грибами.
я учусь забывать все знамения судьбы;
истуканы июля с влажными лбами
топчутся у порога,
просят столбик воды.
жара-недотрога.
бьют фонтанами в звездное небо
нефтяные скважины внутренней тьмы.
я учусь забывать это небо, где бы я ни был.
и ночью в школьном классе я иду на ощупь к черной доске
и рисую светящимся мелом всё, что помню.
ласточка, попадая в закатный луч,
превращается в плотную бутылочку кока-колы.
я учусь забывать всё, что видел,
чтобы оглянуться однажды и сказать:
дважды два будет осень.
я учусь забывать твой голос.
учусь молчанию, накапливаю слова,
как юркие шарики ртути из разбитого термометра,
чтобы возродившись фениксом, бросив курить,
воскресить целый мир
по подобию бесподобного.


* * *

действительность -
мускулистый карлик-шизофреник
в красных плавках. он гуляет по ночному пляжу
и ломает песчаные замки и горки,
опрокидывает урны с мусором,
мочится на забытое полотенце.
или есть образ круче?
действительность - танк, тяжелый,
как сапог с кровью. танк ползет напролом
сквозь стеклянный лес
наших мечтаний и ожиданий -
лес, звенящий от тонких переломов;
в лесу нет зверей, лишь красные птички
размером с язык
перелетают с прозрачной ветки на ветку -
капсулы яда зашиты под клювом,
чтобы вовремя разгрызть
и не достаться никому.

* * *

золотые ромбы на выпуклом куполе церкви -
как звенья чешуи или кольчуги
после взъерошенного снегопада.
ячейки с подветренной стороны
забиты снегом - аккуратно по линиям,
точно штукатуркой замазывали, и ты смотришь на небо,
и видишь небо сквозь протертый купол -
так выпадают фрагменты витража,
так пропадают буквы из названий магазинов,
так церковь превращается в новое нечто -
младшего братика компьютерного бога.
электрическая проводка под кожей стены
приятна храму, цепочка на шее подростка.
темноликие нищие топчутся возле ограды -
раскаявшиеся вирусы - просят немного денег,
но внутренний антиспам срабатывает четко:
ничего не даешь, быстро проходишь сквозь
зачумленное облачко средневековья,
заходишь в логово золотого дракона,
но его нет -
только тазобедренные кости, засушенные крылья,
да золотая ящерка на иконе
брызнет слезящимся хитрым оком - и убежит.
святые в скафандрах с чуть раскосыми глазами
встречают тебя безразлично, растеряны, как слепые.
и ты ощущаешь легкую вибрацию древности,
положив монетку на дрожащий капот грузовика.
душный воздух от нагара свечей. жуешь воск,
и мысли вязнут в незримом…
я список всех людей прочел до середины,
я заблудился в яблоневом саду
среди людей и идей, и деревья шумят - сны земли,
но я нашел выход - вот шлагбаум и сторожка,
крытая рубероидом, - и оглянулся назад: странно,
там только что стояла эпоха,
танцующий великан,
а теперь воздух
вливается в продавленный силуэт
в пустом пространстве,
как голубое молоко в гигантскую ванну,
поставленную вертикально...


вигилии

1
полночь.
гаснут фонари вдоль улицы,
точно окурки сигар в лужах машинного масла.
многорукая ночь
вырывает сама у себя факел тьмы,
лунная тварь
трется рыбьей мордой о темные стекла.
дорога-оборотень
выгибает бугристую спину -
выдвигаются шипы на позвонках.
легчайший страх
расползается в голове: баночку с чернилами
выплеснули в кастрюлю с крапивным борщом.
тайна, тайна, ночь-онлайн...

2
поздно ночью
свидание с напомаженной темнотой,
с тем, что было до нас, внутри нас, что будет после.
марионетки засыпают, прикрыв луковки лиц
ладонями со сросшимися пальцами.
по городу пробегает рябь сновидений,
как искрящиеся волны в море, -
сотни тысяч снов,
сотни тысяч червоточин в пространстве,
в кальции-времени под анестезией луны.
кто мы сейчас?
классическая городская ночь -
мутная, со вкусом димедрола.
в сей час я чувствую себя настолько древним,
что звезды на небе кажутся юными
(алмазные прыщики подростковой вселенной),
и дома - грибы-подкаменевеки
только что выросли
после кислотного дождя цивилизации.
чувствую себя голой идеей -
корабельная сосна, но пока еще без ветвей.
монструозный птенчик внутри космического яйца.

3
фиолетовые банши сновидений
вальсируют под потолком,
сыплется мел, известка, пыль.
дрожат глазные яблоки спящих, как поплавки,
кто-то нежно сдирает нас с крючков,
рассматривает розовые жабры,
вырезает ножом икру.
а я беспечно сплю, подключенный сознанием
к тебе, к холодильнику,
к завтрашнему дню.

4
ты снова поправляешь меня
точно сползающее одеяло снега.
в спальне жарко, трещат металлические иглы.
хочется нырнуть в прохладную тьму,
в маслянистую ночную воду с причала;
русалка в одних трусиках плывет рядом.
Ночь, как питон, глотает мышиный город,
выпирают углами дома
сквозь натянутую узорчатую кожу -
ажурные тени деревьев.
и мотыльки фехтуют с последним из фонарей -
с бронзовым горбатым мушкетером.
планету снова переворачивают, как оладью
или черно-голубую рыбу на сковороде.
и ты впиваешься
глазом в заточный рассвет. ячейки света.
сеть прорезает сознание. боль. серость
уже сочится, как сукровица.
кто-то раскручивает маховик человечества -
высыпают на отвесных шершавых стенах
кухонные электрические угри.
в ритме рабства. и ночь ушла без возврата,
как морская девка, насытившись плотью,
напившись вина,
проглотив семя разврата, свежую ворвань.
беременная будущей тьмой.

* * *

помнишь интернат?
тонкие одеяла, как свежие лаваши,
и детские тела завернуты в них -
сонные кролики из зазеркалья.
это - детствоприношения монстру
с гвоздями вместо зубов,
ибо в интернате так и бывает: всё измеряют,
режут и кромсают под лекало общей судьбы
обрезают все лишние, инопланетные отростки,
для чего, собственно, и существуют школы,
казармы, общие спальни -
гудящие камеры для охлаждения.,
и каждое детское сердце стремится к нулю,
каждая птица покрывается инеем,
смерзаются перья и клювья,
кто-то всё время хочет вырвать
из человека личность, как больной зуб,
как одуванчик напротив мэрии.


сокол

волосы покрыты лаком, как инеем.
приятный голос, бородавка на подбородке.
вот она - женщина базальтового возраста.
от нее грустно пахнет ванилью и латынью -
вроде «парабеллум», только готовься к обжорству.
она прошла огонь, воду и немного сантехника.
звучит фантастично, но она никогда не была на море:
так сложилась судьба, и для нее это не горе.
она стоически относится к своему телу,
как если бы его похитил дракон с одышкой.
но не пленил виолончель души.
однажды явится принц и отделит зерна от плевел...

утром, когда рассвет варит мыло над стадионом,
вырезав всех гончих псов, перетопив
в абрикосовую жижу всех звездных героев,
она выходит на балкон в ночнушке -
громадная как колокол, как мегапривидение.
подкуривает тонкую сигарету со вкусом клубники,
и балкон напрягает бетонно-бычью шею.
но где-то внутри необъятной царевны
живет девочка: проводит часы за роялем,
изучает рецепты бабушки.
ходит с подружками в кино,
а вот - групповые фотографии с вылазки.
и она, как морена, торчит на заднем плане -
смотрит с вызовом, с прохладной яростью -
точно свежепойманный сокол
сквозь прутья клетки.

* * *

зернистый луч маяка рисует круги
на черной взъерошенной воде.
прозрачно-желтая балерина
с легкостью взлетает циркулем
в чернильно-свинцовые небеса.
сотни крачек спят в складках скал,
как монахи в кельях
доисторического небоскреба.
старый ялик полусгнивший зарылся в песок:
уже лет пять переваривается в желудке эпохи и шумит
море - фосфоресцирующий желудочный сок.
и моя голова кружится - бесшумная карусель
идей, зверей, птиц, образов.
так книжный герой, у которого в бумажной вене
циркулируют лейкоциты афоризмов,
выглядывает за край страницы,
а там ухает бездна -
невыразимая, необъяснимая.

ночное небо и ночное море
сливаются в поцелуе:
страшном, страстном.
чувство вечного, как разрывная пуля,
и там, в ночной вышине, шипит Вселенная.
мириады звезд - и я, тонкий лучик,
нематериальное нечто,
узор нейронов на текучем стекле
пространства-времени.
еще миг - и он исчезнет, и -
был ли мальчик?..

ощущаю бесконечность,
как снегоступы, на которых можно вечно
идти по снежной степи.
вот он - край моей страницы.
мне не перепрыгнуть эти громады, пустоты,
разве что проскользнуть в голову Бога,
если он соизволит прочесть мою жизнь:
черновик с рассказами, длинный и скучный,
будто гений уснул лицом на клавиатуре.
понимаю: все слова-гиганты -
«бессмертие», «вечность», «душа» -
клетки для динозавров,
и сквозь прутья можно спокойно проскочить
на розовом коне
весенней гулкой ранью...

пустынный пляж в лунных зазубринах.
когда-то мы здесь занимались любовью - на песке
под носом у млечного пути и моря.
и сейчас я держу это воспоминание,
как икринку в зубах,
и меня сейчас тоже кто-то вспоминает -
и медлит: хочет не сожрать, но насладиться,
продегустировать бестолковый шедевр бытия.
я - черная дыра.
из меня вырываются на свободу боги,
чудовища, ангелы, нимфы.
это не вера, не знание, но пропускаешь песок слов
сквозь пальцы.
шестое чувство рвет коготками кокон.
как личинка осы во мне, вечно спящем.
пожирает, превращает мой дух и плоть
в сияние искусства...


зимнее утро

зимнее утро
пахнет порошком для чистки серебра:
содой, накрахмаленной свежестью, пузырьками.
и скворечник висит на яблоне,
точно пустая деревянная кобура для маузера.
мороз покалывает щеки,
и солнце заточенной монетой карманника
вскрывает баулы облаков,
порождает инфляцию снежинок…
так в романах Ремарка
пачками рейхсмарок разжигали камин,
но что согреет тебя, человек-пустота,
нагретая до температуры размышления?
если твое сердце тяжело и поло,
как свинцовая блямба с ручкой
для лепки пельменей?

сосульки сверкают на солнце -
замерзшие слюни на подбородке идиота;
хрустальная голова водокачки
проломлена ломом.
скрипят мерзлые качели -
ребенок в комбинезоне и варежках
взлетает,
как звук внутри морской раковины:
эмаль, небо, холодное солнце, эмаль,
завиток, завиток, а у ребенка в маленьком сердце
посреди зимы
зацветает юный яблоневый сад...
а вокруг меня
замерли черные деревья, будто вертикальные корабли
в коллекционных бутылках,
точнее - затонувшие корабли несбыточного
в осколках разбитой стеклотары
и корабли отрастили черные щупальца,
усища тараканьи...
ноябрь,
скольких же людей я полюблю
до марта? после тебя?
и на сердце легко и приятно -
тяжелый пар выдыхает дракон,
пар так плотен,
что можно положить мелкую монетку сверху,
и монетка, прежде чем шмякнуться в снег,
зависнет на миг
на уровне счастливого лица...
ребенок раскачивает мерзлые небеса.
бессердечное
зимнее
утро.

25 - кадр

мне пора возвращать свою юность,
пора возвращать чудеса в решете
всех весенних, летних дождей над проспектом и парком,
когда город хиреет, хихикает,
бьется пыльными плавниками
в мутно-серебристом оргазме,
в ртутных брызгах, в трамвайных дрязгах.
младенцы в кроватках улыбаются во сне,
как червячки в пуховых яблоках Господних.
как жаль, что я вырос из крыльев,
не испытав ни одного настоящего полета.
душа - манекен.
и что на себя ни надену, всё однажды сниму -
дебелые шкуры медведей,
тяжелые латы с вмятинами от лезвий и стрел,
золотые цепи с изумрудными жуками.
я прошелся с мечтой о тебе
сквозь холодное осеннее пламя,
дождевую воду, гул водосточных труб,
вибрацию небольших аэродромов.
сквозь тишину, сквозь тысячи дней,
через зубцы слепого часовщика.
я теперь воробей на ветвях
твоей памяти.

лучистое нечто улыбнется сквозь годы.
мне уже не вернуться,
не пролезть сквозь игольное ушко,
только дверной глазок от старой квартиры
я пристрою в пространстве.
смотри, как потемнел лик клена.
он не помнит меня молодым.
это наша необратимость.
получив осиновый кол под ребра,
седину в волосы (серебряными вилами
по черной воде),
мы из сильных оборотней превращаемся в уязвимых
человеков. голые и сморщенные,
барахтаемся на бетонном полу.
в рафинированном раю
микрорайона.

что же делать? спрошу у черешни.
заведу зеленый патефон лопухов,
вытащу твое легчайшее платье из облаков,
и потанцует призрак ушедшей эпохи
с призраком будущим.
этот персик мы так и не доели, оставили на блюдце -
канул в вечность вопрос о продлении
земной регистрации,
мне пора возвращать эту жизнь, принцесса,
наши райские кущи, где сплетали тела
желтые змеи,
где я играл с друзьями по беспамятству в прятки
и лодыжкой напоролся на осколок стакана в бурьяне,
и шел сквозь соленый, слоеный вечер домой,
и не чувствовал боли.
облезли наклейки на велосипедной раме.
сгоряча прожита наша жизнь, ее лучшая часть,
мы так ничего и не поняли, не осознали,
нам бы пересмотреть все громадные
фильмы дней внимательно,
перекурить, переиначить сюжеты героев,
разглядеть бы Господа на 25-м кадре.
на улитках перевезти феррари, и розовый пар,
и дураков из тумана.

* * *

рыбачья деревушка
шевелится на песчаной косе,
будто желтый мотылек на носу Клеопатры.
пейзаж слеплен из едких смесей синевы,
бурых ладоней грязного песка.
сохнущие сети, лысые собаки, черные дети.
здесь мысли - словно морские ракушки.
кто-то прикладывает их к красному уху,
внимательно слушает завирухи
абсурда. здесь безопасней пить собственную мочу,
чем местное пиво или ржавую воду.
вареная/вяленая рыба на завтрак, обед и ужин.
и в любой момент, поднимая глаза,
ты увидишь всклоченный океан - сине-зеленого титана:
стоит на цыпочках и держит над собой
отвесное небо, как балкон.
здесь луна пахнет рыбой и керосином,
а мужья и жены по ночам, как черные деревяшки,
предаются молчаливой страсти,
покрытые слущенной чешуей,
фосфоресцирующими водорослями,
любопытством глазастых детей из углов.
и о чем бы ты ни вел разговор,
все фразы внезапно обрываются,
слова покрыты крупной солью,
точно высолы на трубках радиатора.
если тебе нужно скрыться на время,
это последнее место, где тебя будут искать
жена, представители банка,
мордатые вестники
военкомата.

так странно...
ты можешь выпасть из жизни,
как пружина из разобранных часов,
но смотри - механизм бытия работает и без тебя.
здесь не имеет смысла писать стихи,
чтобы как-то убить время - ибо время
быстрее убьет тебя.
накупавшись до судорог, до вурдалачьей синевы,
на корточках потроши кишки морским демонам,
распутывай сети.
как много мест, где тебе повезло не родиться,
как много ролей, которые повезло не сыграть.
как много в мире полезных занятий
(в них так легко раствориться),
но замечаешь ли, как на тебя
наступает волнистая пустыня будущего?
и океан упущенных возможностей,
тяжело дыша,
отползает, точно громадный синий сенбернар
с перебитыми лапами.


легкое дыхание

девушка с удочками
на звездном опрокинутом плоту
закинула волосы-лесы в мои объятия, в мои глаза.
шумят колесницы листьев и витражные голоса
далеких стрельчатых мыслей.
откуда у тебя это легкое дыхание, моя девочка?
мы лежим нагие на террасе (старое ватное одеяло)
и мошки легкого винного перегара
ластятся, облепляют мое лицо.
город безымянно покоится, как обручальное кольцо
на дне старинной чернильницы.
над нами шевелится фрагмент склонившегося каштана,
и ночь трещит по швам мелких звезд,
и луна, словно просроченный пакет с молоком,
вздулась, упругая, грозит вот-вот разорваться.
откуда эта нескладная грация?
эта лунная долина с мерцающими ляжками и кошками?
что бы ты ни делала - готовила борщ, рожала дочку,
мыла свою машину (суккуб в джинсовых шортах), -
всё ты делаешь с легкостью неописуемой,
порхаешь стрекозой по минному полю,
перелетаешь с цветка на цветок,
с сапога мертвого солдата
на треснувший от спелости арбуз.
(а как играючи ты окончила вуз!)
и все в тебе вращается, танцует и скользит,
вальсирующие пузырьки
несутся верх - сквозь носоглотку -
к зеленой свободе разбойничьих глаз.
я хватаюсь за тебя, как тонущий за соломинку
в потном океане глупых тел и ныряющих бензопил,
а игривая девчонка подает руку Голиафу: держись.
и звонко смеется.
дьявольская беспечная легкость,
свеча танцует под натянутым лезвием гильотины,
и сквозняк ползет
по спине, как едва ощутимый паук ноктюрна.
я вжимаюсь в тебя всеми астральными телами,
а ты мокрой змеей скользишь вдоль меня.
откуда в тебе эта хитрая сладость?
постой, ты куда?
я подбрасывал мышеловки в огонь.
думал поймать тебя, поймать пламя.
грозно махал дубиной перед ветряным лицом,
зыбким, как отзвуки осени.
и - спустя годы - я поднимаюсь на восьмой этаж
(сломался лифт) и ощущаю небольшую отдышку.
где же наше легкое дыхание, моя девочка?
где наших летних ночей
сгущенная, сверкающая в неге плеть?
тишина рисует на стекле человечка.
и береза в лунном свечении
забрасывает, как рыбацкую сеть, саму себя
в небеса, полные звезд.





бабочками Брэдбери


вагон метро качается, как метроном кошмара.
берлинская стена из лиц и искривленных взглядов.
вот базальтовая женщина в очках. что ей сегодня снилось?
от этого зависит судьба целой планеты.
неужели она третья лишняя в самодостаточном мире?
посторонняя насквозь, с мигренью и страстью
к белому шоколаду?
жизнь непоправимо стареет и теряет каштаны.
у Вселенной опускаются руки с фломастерами -
все миллиарды, всё летит к черту в тартарары!
неужели в спектр радуги не входит цвет
ее карих настороженных глаз? кто-то выдрал
провод из кабеля человечества - авось никто не заметит.
я смотрю на нее и чувствую:
что-то в мире идет не так. логика эгоиста мечет бисер,
но я не свинья разумная - бери выше!
она - один из каратов алмаза, смысла моей жизни.
без нее вчерашний день развалится на куски,
как халабуда бродяги под ливнем. без нее
строки растекутся растаявшим мороженым.
а она по-носорожьи прямо смотрит в меня,
инстинктивно прижимает сумку к бедру,
где кошелек и ключи от дома. от иного мира.
и вся планета безнадежно кишит бабочками Брэдбери,
полыхает людьми Брэдбери, как в немом кино.
и лик мира меняется ежечасно,
ежеминутно,
ежесекундно,
точно его нещадно бьют током,
танком,
танку.


* * *

воскресное утро. она медленно открывает глаза -
так подводная лодка для двоих (одно место пустует)
всплывает неторопливо
на изрезанную волнами поверхность одеял и простыней.
а вокруг распростерлась вакханалия синевы
и бело-кремовых оттенков.
и я смотрю ей в глаза и жду,
когда со скрипом отдраятся люки зрачков
и на поверхность выкарабкается девушка в пижаме,
похожая на пластилиновый цветок.
и тогда я прорычу: «доброе утро, любимая!
что тебе снилось?»

Микеланджело облаков

с утра все небо заполонил Микеланджело облаков,
и в мраморной глыбе созревающего дождя
легко разглядеть зерна будущих статуй Давидов
или асбестовых девушек с винтажными зонтами птиц.
я иду домой по переулку Черной Кошки
(привет Николо!),
иду по времени, как паук по чужой паутине.
по автомобильной дороге рассыпан песок -
пятнами, пятнами, отпечатками от больших лап -
это крался зверь песочных часов,
похожий на коричневую рысь
с лапами-конусами. и душа замирает…
ты чувствуешь - сейчас произойдет небольшое чудо.
из-за угла выбегают три девочки, друг за другом,
все разного роста и возраста - от большего к меньшему.
это линейка развития «девочки разумной» в картинках
от неуклюжей обезьянки с золотистыми кудрями
до наглой ехидной бестии с пластинами на зубах.
и это чудо длится меньше мгновения.
мгновенья - ограда из зубов (привет Гомеру!).
но лучистое нечто успевает
протиснуться из одного мира в другой, перебежать
из вагона в вагон электрички напротив.
так истина сбегает из одной реальности в другую,
а принцесса, накинув мастерку «Пума», спешит
со скучного бала на пиратский фрегат
«Летучий сентябрь».

слепая грудь Мадонны

ты смотришь на меня.
зеленый звериный взгляд
обволакивает меня,
заводит меня,
как запах кирзовых сапог заводит молодую овчарку.
твои чуть приоткрытые губы -
последнее, что я увижу в своей жизни сегодня:
розовый пищевод изнутри питона.
ты кошка (сексуальная кошка)
умостилась на моем животе.
и так по-кошачьи вытягивать ногу
можешь только ты.
эротическое кунг-фу…
связки и сухожилия натянуты, точно эспандер.
там, где у ангела растут крылья,
у тебя расстегивается французский лифчик -
что, в общем, и отличает тебя от ангела.
стараюсь писать о тебе
и не соскользнуть за ту грань,
где блестит и мертвеет мускулистая пустыня похоти.
твое тело - нежная пустыня, наблюдаемая с высоты
самолетного полета
(пересыпать из ладони в ладонь
нежный песок твоей кожи
я могу до утра).
вот караван маленьких родинок,
вот оазис бритой подмышки в серых лучах рассвета,
минареты сосков
(лики Будды, высеченные в камне),
и призрачный город богов среди раздвинутых скал.
я целую твое тело.
я фанатик-муравей в нирване
среди вкусных запчастей для бабочек и стрекоз.
о слепая грудь Мадонны,
вечно ждущая губ младенца…
и мои губы репетируют великое действо,
а ты с любопытством смотришь в меня -
в слегка волосатое мускулистое зеркало,
умеющее интересно врать.


* * *

в сущности, из какой мелочи вырастает
трагедия? пришел поздно ночью домой
без нижнего белья, утром жена исцарапала подбородок,
накормила пловом (как я и люблю, не сухой),
собрала мои вещи.
вот такие дела. зеркало в прихожей покрыто
трехдневной щетиной кошмара.
и я возвращаюсь сквозь осень в изгнанье
и думаю, что же еще может меня удивить в этом мире?
голые ветки, облака? туполобые крестоносцы домов,
бросающие некрещенных младенцев бликов и отражений
на растерзанье стеклянным беззвучным львам?
а удивила машина «Волга» дурацкого зеленого цвета.
степенно проехала мимо, чем-то похожая на акулу,
с погнутым номерным знаком вместо хвоста.
но настоящее чудо
ждало меня за поворотом.
удивил шиповник,
его плоды на голых безжалостных розгах;
удивили темно-алые мятые капсулы поцелуев...

пизанская башенка мозга

есть сорт темноты,
похожий на шоколадное мороженое.
ты его жадно глотаешь… тьма сладко тает в глазах…
а в это время любимая разлеглась на твоей груди -
пантерой на могучей ветке парадиза -
и мурлычет легчайшую чепуху,
переваривает ужин любви при свечах
с красной нежностью задранной косули.
есть тьма, которая мне интересней света:
в ней плавают образы, словно
эритроциты в темной крови Бога.
вот вальсирует цветная тьма нерожденных образов;
вот они, еще мягкие скрипки и смычки,
еще без костного мозга и роговой оправы,
замотаны в коконы сюрреальных нитей.
и под твоими ногами - осторожней! -
бесстрашно гуляют карликовые смерчи фантазии,
каждый размером с детскую юлу.
будь с ними аккуратней - можно вывихнуть палец
или повредить пизанскую башенку мозга,
если попробуешь схватить образ
голыми руками-словами.

и ты видишь, что это не горы с белыми вершинами,
а девушка-зима в вязаной шапочке - необъятная,
с заснеженными грудями –
задумчиво смотрит на солнце,
перебирает альпинистов, точно растянутые четки,
и медленно накручивает спускающихся лыжников.
накручивает их на пряди белых волос,
на длинные чешуйчатые пальцы сосен...


фонтан Треви

любопытно посмотреть на себя
со стороны, с точки зрения смерти. в этом и есть
наша сила и слабость. мы бессмертны. пузырьки «я»
стремятся к поверхности времени, лопаясь
и приклеиваясь к стенам, к сонетам,
к бурым водорослям.
мы патологически не умеем умирать.
и когда моя жизнь разлетится на тысячи замшевых «ч»
(«что?», «зачем?», «почему?»),
я, возможно, смогу наблюдать свои похороны
из твоей уютной души. и неловко брошу
сухой брикет земли на собственный гроб
твоей нежной рукой, ненаглядная N.
так мы бросали блестящие монеты в фонтан Треви,
чтобы вернуться. помнишь?
и как потом глубокой ночью
сонные уборщики водным пылесосом собирали
монеты со дна? вспомни это, чтобы вернуться однажды
жарким летним вечером в скромный отель
недалеко от Пьяцца-ди-Спанья...


лунной походкой

выражай все, что можешь выразить.
бери прозу, кисти, кости - и вперед.
рукописи дрожат на сквозняке,
словно объятые невидимым пламенем.
запомни: нет ничего невыразимого в мире,
есть только отдаляющийся Бог
в стиле Майкла Джексона - лунной походкой;
и есть сто тысяч слов, чтобы настигнуть его,
но все это ты узнаешь в пути.
и кто же мог подумать еще миллион лет назад,
что вот эти сияющие ошибки во тьме
(похожие на трезубую вилку для рыбы)
когда-нибудь обретут очертания
созвездия Скорпиона?


весенний каннибализм

они танцуют в полумраке комнат:
настольный свет с повязкой на глазах
недвижим, как заложник;
мелодия из потрепанного магнитофона
облепляет их шелковой стаей бабочек.
он наступает ей на ногу,
она встряхивает волосами и смеется.
проходит минута -
и ее плоть, точно подтаявшее мороженое,
проступает сквозь белье и джинсы.
руки ласкают изгибы и выпуклости тела,
но уже ласкают изнутри кожи,
так возятся медянки внутри пододеяльника.
ищут выход.
родинки отлетают заклепками под диван,
а мелодия всё длится, всё играет,
неповоротливым дирижаблем вытесняет
пространство из пространства комнаты,
оставляет только гибкие икебаны их дыханий,
лепестки табака, мяту жвачки и красный жир помады.
и бабочки превращаются в гирьки
и проваливаются в плоть, в бледное тесто;
зарождается воронка страсти -
и пожирает пядь за пядью кусок ковра,
смятую простыню,
тапочки, пульт, фрагмент лифчика, чей-то мизинец.
губы каннибала бережно обсасывают позвонки,
шашлык из ошейка, ошейник шеи любимой;
на широкой спине звенят костяные колокольчики…
и вдруг мелодия внезапно умолкает.
и тишина, как ошарашенная собака,
заставшая хозяйку за соитием с незнакомцем,
кидается ему на спину, бьет неуклюжими когтями.
теплая слюна капает ему в ухо,
узкая кровь течет по шее, перемешавшись с потом,
но он победоносно продолжает нанизывать
бумажные кораблики на шпагу.
один за одним. плотней и плотней…

серое утро

серое утро - словно немытые ноги танцовщицы.
и промеж деревьев, как промеж пальцев ног,
собрался сор ночных пиршеств -
пустые бутылки, пачки от орешков и чипсов, окурки.
мусоровозы опрокидывают в себя баки с отходами.
так заботливая медсестра
выносит утку из-под цивилизации -
из-под парализованного миллионера,
весь день глядящего мультики и сериалы,
пускающего слюну на шею, на золотую цепь.
погода стоит отвратительная, как мертвая кошка,
раздавленная грузовиком.
и вдалеке раздается вой полицейских сирен,
будто фиолетовый бешеный слон
мчится сквозь каменные джунгли.


* * *

поцелуи под самое утро, вкус вяленой рыбы.
и старый рояль, как жирный тарантул,
мостится спать в зеркальной норе шкафа-купе.
вся спальня застыла вверх тормашками -
жук на спине. подушки в слюнях и в мелу от побелки.
извержение вулкана пришлось точно на выходные.
все предметы - от тарелки с крошками на ковре
до сорококнижки на стене -
все покрыто горьким пеплом. щелочью страсти.
и нежность осязаемой бледностью
извивается на простыне,
как раскаявшийся дантист.
руки (дрожат) по локоть в пульсирующих
бусинках боли.
веки слипаются - мы засыпаем
обнявшимися развалинами древне-какого-то храма.
и сквозь серые в крапинку наплывы сна
я вижу день грядущий: курицу потрошат в мойке,
вынимают из живота полупрозрачное яйцо.
чувствую, не выйдет из дня грядущего
ни цыпленка, ни яичницы. не выйдет ничего.
все время съест ненасытный сон -
волосатый троглодит
с венком из горьких одуванчиков легчайшей мигрени.
она же не сможет уснуть,
выскользнет из капкана моего тела, уйдет на кухню и вобьет в себя две черные сваи крепкого кофе -
нефтяная платформа в бушующем океане дня.
а потом пойдет принимать душ.

а мой призрак тихо ворвется в ванну (не работает щеколда) и узрит легендарную девушку-водопад:
безмятежное святое лицо обращено в небеса,
обложенные голубой итальянской плиткой,
и вода веселыми ручейками
сбегает с ее отяжелевших волос и изящного тела.
так русалка молится в прозрачном вольере
(занавеска со смешными мышами не задернута).
ей пора собираться на работу,
а мне - бездельничать, писать стихи и отсыпаться.

поросята воспоминаний

ветер лениво перебирает листву -
леопард укладывается полежать на припеке,
а ноябрь уже протягивает длинные белые руки,
унизанные азотными кольцами заморозков.
я рад ее видеть… так полевка радуется зернышку
после набега саранчи. так встречаешь ее
среди шляния ненавязчивых фигурок толпы,
как откровение: вот она - мессия всей твоей жизни,
улыбнется, как солнце, и глазами обхватит тебя,
как гиппопотам гиппопотамиху, но уже никого нельзя
спасти. перекинулись полупустыми фразами -
так два ветра обмениваются птичьим
пухом, сором, запахами
и разлетаются по своим слепым вихрящимся делам;
так светишь фонариком в лисью нору,
твердо знаешь: она там - черный нос и сверкают глаза,
но сегодня ты пришел без собак и ружья, просто так.
после нас остаются лужи музыки,
павильоны разочарований,
случайные встречи, деньги в озимой куртке,
невыносимый аромат трюфелей,
поросята воспоминаний.


* * *

моя маленькая фиолетовая жена
похожа на печальную мышку с усиками Чаплина,
с большими выразительными глазами.
и вот как можно прожить жизнь с человеком,
ни капли его не любя? и что это за жизнь?
с виду футляр от виолончели, открываешь, а внутри
только половина инструмента - начисто срезана
по вертикали, как же сыграть мелодию -
джаз судьбы - если ты однорукий бандит?
становишься под вокзальными часами,
как опрокинутый знак вопроса
под злобной точкой циферблата.
задираешь голову, но уже поздно задираться.
зачем, жизнь, ты мне приснилась гулкой ранью?
зачем этот мучительный, заманчивый,
насыщенный событиями бред?
я мыслю, но еще не существую, и это
не совсем приятно. зачем оставлять сыр
в поломанной мышеловке -
должна же быть удача для всех? и для меня.
так проросшей картофелине чудится
сквозь протертую мешковину
иная земля...

шкаф ломится от книг: тюлень, отожравшийся сельдью,
в центре - большой стол, ваза с красными
искусственными цветами (матерчатые кишки) -
сразу думаешь о женщине, но женщина не будет
держать в комнате мертвый прообраз красоты.
значит, это логово холостяка:
прячется от самок, мудрец,
трясется над своей свободой, как Скрудж Макдак
в башне, полной золотых монет, но без женщины
жизнь неправильна - перерезанная вена.
и ее нужно заткнуть пальцем
или перетянуть руку жгутом,
а может, позвонить подруге, узнать, как дела?
приятный противовес для крыльев,
свинцовая чугунка, чтобы не сносил ветер.
свидетельство о браке пожелтело, точно клюв аиста,
ошибки, как древесные пиявки, висят шарами
на ветвях судьбы, даже память
не получится забрать с собой.
обдумываешь игрушечное самоубийство.
может, развестись? понарошку вылезаешь из картины,
цепляясь за золоченую раму - и вдруг замечаешь
дырку на носке. нет. и сразу влезаешь обратно,
в уютное квадратное разлапистое «мы».


* * *

умирать не страшно - говорят мудрецы,
пьяницы и мордатые военруки.
смерть приближается к тебе в чистом халате дантиста
с марлей на лице и шприцем новокаина.
и ты понимаешь, что бежать некуда,
или тебе надевают намордник с хлороформом, и есть
призрачный шанс проснуться в эдеме.
стеклянный собор мозга из розового стекла
вдруг заливает, затапливает потоками крови,
лопаются шпили сосудов, дзиньк -
и ты парализован, живая мумия,
ты уже не можешь бороться.
но если смерть ради азарта
хочет взять тебя клешней рака и сжевать живьем,
закормить смрадными алмазами цирроза,
чтобы ты испражнялся белым птичьим дерьмом,
будешь сопротивляться? или, как бычок,
покорно приложишь великолепную башку с рогами
к пневматическому пистолету. неужели ты предашь
мерцающее лето, отдашь светящуюся горошину (под
потными перинами одышливой королевы)?
почему мы должны принимать смерть как должное,
почему не учить с детства: я никогда не умру…
сопротивляться до самого конца - с самого начала.
и что мне законы творческого беззакония природы,
если мой пафос крепче, чем вулканическое стекло?
нужно взбунтоваться еще в детстве:
встретимся лет через сто, моя школьная любовь.
две светлые протертые икебаны старика и старушки.
вырви же шиповник голыми руками,
выруби акацию, сорви репейник, слижи кровь
с расцарапанной ладони, ярко-алую,
никогда не сдавайся, мой друг.
живи сто веков.


демон памяти

тысячи людей до меня задумывались о жизни,
подходили к базальтовой скале и пытались ее ущипнуть,
отколоть кусочек смысла.
выцарапать ногтями «я здесь был»,
но жизнь не позволяет взглянуть
в себя глубже, чем в декольте официантки:
и ты задумываешься (впервые в жизни или за семь лет,
что уже не важно): демонов памяти нужно обновлять,
каждые семь лет
нужно перечитывать Набокова и Толстого -
так ты растешь, поглощаешь анаболики понимания,
стероиды мудрости - мускулистый когитоэргосум.
даже Господь
вздрогнет от удивления, если заметит тебя:
неужели этого создал я?


* * *

вечность проплывает мимо
величественно и презрительно, как гренландский кит;
эти брызги, минуты, секунды - смотри, они твои…
нищая форма жизни...
но я улыбнусь - на ваших прочных космических
крейсерах миллионолетья
никого нет, а звезды бессмысленны - ядерные плевки,
все планеты сногсшибательно мертвы и ядовиты.
смотри, вечность, на нашем утлом плоту
из плоти, кредиток и быстрых слов
кипит жизнь, борщ и любовь...


* * *

заношенный махровый халат -
кожа, сброшенная мраморной статуей,
а под ним она - юная, горячая,
каштан в треснувшей кожуре с шипами.
альбиносы подушек с сыпью помады.
и ты счастлив, как в детстве.
предмультфильмовое утро,
солнечная суббота -
свежий батон с хрусткой коркой.
и пальцы впиваются в теплую сдобную плоть
июльского дня, отщипывают фразы
домочадцев, птичьи трели.

ты замечал - кто-то ворует воспоминания?
так дети тырят у родителей деньги,
и не получается поймать на горячем
бандита памяти, застать врасплох,
как он выносит спеленатый мир - прозрачного,
как холодец, младенца
с пронзительно голубыми глазами.
память - живая тень невидимой души, она
отбрасывает подробные очертания, сполохи
на знакомые лица, на неприкрытую землю,
по которой ты гулял, ходил
за хлебом, в школу, к зубному, на свидание…
нельзя выйти из памяти человечества:
ты сел в поезд -
поезд Микеланджело -
из человеческих тел. и каждое тело дышит,
и ты идешь по живому, и над тобой живые.
синхронно следят сотни глаз с потолка, не моргая,
из стен тянутся руки - не злобно, но безвольно,
как толстые ветки,
ты в комке, в туннеле безликих тел -
еще не сняли пленку
с лица, как с нового айфона. ты никогда не узнаешь,
чтобы понять, где же сейчас душа - в каком вагоне?
не стоит уходить в себя - в одиночество,
ты вернешься, но уже другим, модифицированным
безжалостной истиной. кто же ты,
бандит памяти?


предчувствие зимы

вот так в ноябре я стоял перед окном.
и комната плыла во тьме, как эмбрион дракона.
сквозь стеклянную чешую окна я смотрел на дождь
и дождь смотрел сквозь меня.
самозваный Нострадамус,
я заглядывал в недалекое будущее,
а там трещала костями суровая зима,
летели головы отчаянных серафимов,
падали на землю и прорастали соборами
серого всколоченного хрусталя
стервятники, похожие на клюшки для гольфа,
пожирали останки нефтяных антилоп,
когда-то лишь одним касанием копыт
превращавшие луга, озера и поля
в пластик, бетон, полиуретан.
как танки, надвигались зимние видения.
тяжелые рыцари вмерзали в лед,
точно коровьи туши в рогатых шлемах.
а домины голышом
купались в мягком свете зимнего дня -
слепые великаны с серой язвенной кожей.
промеж истуканов я различал зимний сад
с кастрированными тополями под проводами -
развороченный медальон на шее неба.

старые вишни, будто злые старухи,
склоняются в нелепых реверансах
на негнущихся ногах в черных чулках коры.
палисадник припорошен
снежком, как перхотью.
витает атмосфера операционной
в заснеженном дворике,
и ребенок тащит санки, как мышонок
игрушечный скальпель на привязи,
но никто вокруг не болен -
воздух пышет здоровьем, морозом.
твердая тишина закольцована
вокруг старого дуба, будто куб железа.
вот так сквозь меня,
ныряя в мягкий мрак, как в сажу, проходят поезда:
старинные, с железными бородами,
современные, с бесстрастными мордочками
ленточных червей.
я вижу железнодорожные пути -
они раздваиваются, как языки варанов,
или перекрещиваются, точно хромосомы.
так зарождает жизнь среди жизни.
предчувствие зимы в серых тонах.



* * *

пока братья и сестры из глины
разбивают друг друга,
я пойду гулять по дождливым улицам
(как Мессия, как Спаситель по воде) -
по тонким зеркалам.
а вокруг дымится красная осень -
теплотрассами, кострами, печными трубами;
густо чадит костер с листьями:
сине-зеленые ипритовые струи,
будто выпущенные кишки, падают в небо.
сине-черные, мокрые ели:
глаза заплаканной великанши - тушь потекла.
и зачаточная ртуть блестит на ветках после дождя;
блестят горизонтальные
темные молнии осеннего виноградника.

глухо цокает копытами по асфальту осень -
белая женщина-кентавр с лошадиным задом,
с медными длинными волосами-водопадом -
скрывают белые груди, спину и широкие бедра,
а загорелые руки и плечи покрыты веснушками,
будто выпачканы горчицей.
и звенит воздух, изъеденный дождями,
точно червивый хрусталь.
иногда сам Бог выходит из офиса
после дождя - покормить своих золотых рыбок,
подышать вечерним воздухом,
полюбоваться гуляющими тварями -
чтобы ты рикошетом осознал его замысел,
отыскал взглядом в небесах
отвесные меловые лабиринты
понимания.


заноза

твое имя - заноза. ледокол,
петля перламутрового тумана.
твои девятнадцать - насечки на прикладе,
аккуратные, с легким наклоном.
идеальный полигон для Купидона.
пугливая грация котенка,
играющегося в траве.
шорох жуков,
и маленькие уши, словно мятные жвачки.
я немного влюбился в тебя.
нос с горбинкой, как у Клеопатры,
будто абрикосовая косточка
застряла в хоботе чайника.
я замирал от восхищения,
когда ты по утрам -
еще недовоплощенная, эфемерная -
натягивала тонкую кожу на себя,
начиная с лодыжек,
поправляла поясок колготок,
точно меридиан - обитаемая
девушка-планета.
и я обнимал тебя,
смещался, искривлялся.
нырял в абсурдное зеркало.
принимал душ освежающей глупости,
становился ярче.
жаль, я не знаю, где ты сейчас.
ибо мы живем однажды,
случайно сталкиваемся сердцами,
как новогодними шарами,
больше в этой Вселенной
мы не увидимся.

...я оставил тебя возле окна.
и на твоих плечах зимний свет разбил сад.
я ушел с улицы Евклида,
свернул наугад.
больше меня нет. меня нет,
а ты так же стоишь возле окна,
как Мадонна на кухонной иконе,
прибавляешь прожитые зимние дни
к хребту января,
кладешь тяжелые серебряные монеты
на мерзлые веки мертвого пустыря.
уже выросли высоко столбики монет -
вот-вот обрушатся
на закованные тонким бумажным льдом
лужи...

* * *

сколько раз ты бросал взгляд в небеса,
будто проверял почту, атмосферный еmail?
и что ты там находил?
фотогеничную пустоту
всех голубых, сине-зеленых оттенков,
шикарные рассветы и закаты -
компьютерные заставки для монитора,
стоматологическую рекламу облаков
над верхушками высотных домов,
хакерские атаки голодных стрижей,
неизбывный шелестящий спам листьев.
а ночью - обширный лунный вирус
завладевал пространством улиц, правил бал:
разбрасывал мусор, окурки, пивные бутылки,
острые осколки электричества.
так сколько раз ты заговаривал с ним
по скайпу луны,
напрягал лобные доли?
сколько раз молился ему стихами и прозой,
молчанием, мычанием, истекал вопросами.
представлял темно-синего великана,
испещренного огоньками?
взлетал над звездной бездной синий ребенок,
смеялся созвездиями,
и кружилась бессонная голова,
слегка подташнивало -
подводил вестибулярный аппарат.
так молчит ли он?
шлет электронные импульсы в твой мозг,
и древние кистеперые чувства
царапают сознание плавниками,
и громадные мысли, как дирижабли,
величественно проплывают
сквозь твою дырявую голову...

с детства ты лепишь Господа, как снеговика
величиной до луны и обратно.
шпили соборов щекочут небеса,
рассветы - серо-оранжевые розы -
исподволь раскрывают бутоны.
и что твоя мысль или чувство? -
снежинка бессмертия,
и с ней ты несешься к своему великану...
так бы яблоневая плодожорка воображала
лицо Адама,
а муравей писал четырьмя лапами трактат
о природе муравьеда, о его мудрости и доброте…
но всё же - пока ты жив, он тоже
существует, ведь правда?

* * *

письмо в конверте тихо спит,
как выводок подснежников под слоем снега,
фиолетовые пружинки растут.
слепые дети, накрывшись белым одеялом,
читают «20 000 лье», набранные шрифтом Брайля.
о письма, письма,
бумажные дирижабли исчезнувшей эпохи!
остался проволочный каркас
и пепел с драгоценным флером:
всё так переменилось,
всё стало электронным…
а как огонь скучает по славным временам,
когда мы с радостью сжигали книги,
когда камин растапливали первым томом
«Мертвых душ» в блокадном Ленинграде,
и огненный восьмирук
с танцующей жадностью
вгрызался в грибную плоть страниц.
о, да! огонь любит читать чужие письма,
да и письма любят огонь -
для них гниение хуже смерти,
так для самурая позорно стать крестьянином.
и что еще? читать чужие письма -
трогать птенцов в гнезде -
они умрут от голода и стыда: их мать не вернется,
ведь ты оставил запах любопытства
на пуху и перьях…
это гибель тайны. так нельзя.


* * *

точно вареный кальмар,
в комнату вплывает запах печеных яблок,
а я завис, как Виндоус, над письмом к тебе.
хотел полить цветок и начал рыть колодец,
ушел в себя - выкладываю туннель
мерцающими, как фосфор,
кирпичиками мысли. я вам пишу... но слова
тонки, как лед весенний, и под него уйти
легко и всплыть за тридевять земель
утопленником смысла синеликим...
вот письменный стол.
фруктовый нож лежит рядом с клавиатурой -
автор ел хурму и оставил нож,
чем создал жесткое впечатление операционной.
подхожу к окну. утыкаюсь носом в весну:
мигает светофор, проспект Ленина
похож на боксера с поломанным носом,
тяжело дышит нагретым асфальтом,
а ловкие птицы порхают сбежавшими веерами,
и клены вдоль дороги женскими руками
в бородавках смолы
пробуют поймать птиц на лету...
я не знаю, что тебе напишу.
смотри, уже ничего нет старого под луною.
мы обновляемся, точно модельный ряд айфонов,
луноходов, нанорабов, самоходок, самодуров,
и с этим ничего нельзя поделать.

«УТРО ГЛУХОНЕМЫХ»

Дмитрий Близнюк







дама пик

вот это - мое первое литературное лето.
а пляж невзрачен: рыбная котлета в сухарях,
и сонная река ненавязчиво минует дамбу,
изящно вытягивается в солнечной котловине
зеркальной ладонью кверху - к редким легким облакам.
это гадание по руке,
по безобразной гуще камышовых завес,
по теплым внутренностям июльских дней.
течение темными пальцами тянется к горизонту,
и зыбь отпечатков скользит по воде неуловимо.
а река засыпающим лебедем
укладывает длинную серебряную шею вдоль берега
(печально уткнулась деревянным клювом причала
в песчаное и рыхлое крыло).
вот эта лодка сгнила давным-давно,
от нее нам остался каркас тишины.
твоя серебряная ящерка на кулоне
плотоядно рассматривает девичий прыщик на груди.
сколько же еще я буду вдыхать
твой свежий нагретый пот, как запах лугов,
поглощать твоих уст клубнику
ягоду за ягодой? (песчинки хрустят на зубах -
плодовые косточки поцелуев.)
я смотрю на тебя и на наши отражения в реке
и исподволь музыкально схожу с ума,
а пиковая дама в черном купальнике смеется
и обнимает меня с двойной подоплекой.
и дрожит, дрожит зеркальная карта июля.


раньше Бога

ранним утром туман брошен в низины города
песцовой шубой с барского плеча.
и ты впиваешься душой в утренние улочки,
шевелишь губами, зыблешься облаками,
(харьковский маг с двухдневной щетиной),
находишь смысл там, где не ожидал его найти
(так обнаруживаешь десять гривен в старой дубленке),
переступаешь утренний ручеек - исток
будущего водопада. шагаешь
по безлюдному ангару
со спящими самолетами событий.
всё это - мягкая скорлупа недозревшего дня,
бледная кожа под резинкой плавок,
беззащитный родничок младенца.
ты вошел в просыпающийся мир гораздо раньше Бога,
добрался до дремлющего истуканом здания загодя.
и нужно поваландаться.
и ты видишь город, как женщину утром, без макияжа.
вот она - свободная минута для волшебства.
тебя прошибает нашатырная ясность:
сквозь мусорные баки, яблони, псов, полных оптимизма,
сквозь пасмурные арки прохожих
ты ясно видишь целый мир, как жука на ладони,
как хрустальное ведро с песком солнца,
как внутренности кролика, как картину Дали,
как сонный цветок (пчела ползет по лепестку),
ты видишь свечу и ее отражения
в бетонном зазеркалье.


осень как восемь

да, люблю я осень! люблю я писать про это лисье,
трагическое, разбойничье нагромождение гениев.
из каждой лужи сквозит зазеркалье,
как последние капли во флаконе “Poison”.
наглые белки в парках,
словно вертикальные рыжие ящерицы,
отбрасывают пушистые хвосты
и собираются в наэлектризованные стаи,
а потом набрасываются на прохожих,
не знающих «очей очарованья».
с деревьев опадают не листья, а стихи, не написанные
миллионами несостоявшихся поэтов… кто им Гомер?
сколько этих матовых бульк
разнеслось по поверхности? осень - как восемь,
только со сточенным клювом. ближе к семи
над площадью и вождем
сгущается рыбья стальная синева.
вот универ, и скрипач, как снайпер с прицелом в Листа,
пересчитывает мелкие деньги в коробке из-под пиццы.
но где же герой нашего времени?
выйди за разум и жди… он приедет вечером,
пропахший октябрем, кострами и псиной,
на высоком коне, состоящем из Есенина,
святой печени и пятен родимых.
будет много музыки. страшной музыки. Бах. он
сдирает кожу с твоей души, как со спелого персика.
а мы поставим капельницы с настоящим кагором
и легкой мелкокалиберной грустью.
или томлянку из листьев.

* * *
ветер сбивает бурые листья с тополей,
будто пепел с погасших вертикальных сигар;
и троллейбус примеряет лужи на круглые плавники колес.
женщина с зонтом
шелестящей юлой пересекает черный квадрат. наискосок.
каждый третий в этом городе одинок.
дождь, улица, женщина, троллейбус...
всё это или уже когда-то было или когда-то будет.
клавиши на клавиатуре Господа западают,
и кто-то наблюдает за нами между строк
по ту сторону стихотворения.
после нас остается не потоп,
но тающие снеговики взглядов...


* * *
щеглы нашей влюбленности…
их слопали дворовые бандитские коты -
даже косточек не оставили.
помню, я водил пальцем по твоим губам,
будто медленно чиркал спичкой о раковину улитки,
и улыбался. и рождался поцелуй -
его мягкая гравитация, антипламя, мятно-розовая
вмятина в пространстве...
смотри: наши полночи плетутся за нами
будто пугливые псы с желтыми повязками на глазах...
память о нас - свет позади туннеля.
и неизвестно, стоит ли мне идти вперед
или подождать тебя -
легковесный рой прожорливых бабочек,
непричесанную музыку?
ты опоздала на последнюю электричку
во всей вселенной
и теперь гуляешь наобум, вся в лунных зазубринах,
среди темных полей и вертикально спящих цветов
навстречу ко мне... щеглы… щеглы.

Венеция времени

скорпион слышит в ночи
бархатные шаги каравана за тридевять земель;
так и я слышу - ты входишь в будущее без меня,
теряешься в лабиринтах расступившегося моря,
в сине-зеленых улицах вздыбившихся волн,
и над тобой нависают небоскребы воды,
бурлят гигантскими хрустальными столбами
с вертлявыми рыбами
и сонными затонувшими кораблями.
ты уходишь в перспективу картин Мане,
манишь за собой пальчиком тишины,
а картины накрыты сиреневыми покрывалами лжи.
когда-то мы друг друга любили:
губасто-глазастый сплав из двух сияющих лиц,
изваяния влюбленных расслабленных мышц.

говорят, всё уже когда-то происходило
и мы живем на всем готовом, как дети миллионеров.
нас запускают во время разумных пираний
в спиральный, антистеклянный аквариум
с односторонним импровизирующим течением -
и на изгибе движения можно стукнуться плавником
о прошедшее, о собственное отражение,
встретиться рыбьим взглядом
с серебристым двойником...
смотри, в красивом песке, на дне времени,
белеют обглоданные скелеты верблюдов,
желтеют барханы пустых циферблатов,
неужели наш караван не дошел до цели?

мы расходимся с тобой во времени, как ножницы,
отращиваем лезвия, как волосы.
это созревшая память любви,
это Венеция времени, - и мы разминулись,
нырнули в разные улицы… но я ни о чем не жалею.
так король в утро казни невозмутимо протирает шею
платком, смоченным уксусом и водой, слезами
любовницы (ее бледные руки дрожат,
точно восковые орхидеи или маленькие электродрели).
я слышу твои колебания в паутине времени,
я всегда с тобой - как и ты со мной.
и в то же время - никогда, нигде, не мы, немы.
это квантовая физика человеческих отношений.


теперь я утка

это стихотворение переживет меня,
как беспородный щенок хозяина.
мы с тобой снова на «ты».
разорвали сиамских младенцев любви,
мне досталась большая часть печени,
тебе же оба сердечка - ледяной королеве.
скажешь: меньше употребляй хлеба, вина и зрелищ.
да, уже не мускулистый, оплыл жирком,
как лом - свечным воском,
выхожу покурить за угол красного небоскреба,
который построил Местный Вор,
в паузах наблюдательности
выдыхаю струю синего дыма, как кит,
рассматриваю жизнь, очнувшись от слепоты
мелкого дождика, косо моросящего в сознании.
мы в изгнании.
следуем из эдема в таинственное будущее.
но наивно верить, что у нас впереди
много свободного времени:
стога рыхлого сена с прелью и паучками,
серебряными иглами.
и мы найдем их (рукой, щекой),
когда нырнем с балки в пахучий ломкий омут сеновала.
в памяти мерцает
наш вечный огонек детства.
отношения натянуты. ну их - приспусти колки струн,
уже не сыграть нам скандальный блюз,
эротический вальс.
только почему мысль о тебе заходит в мой дом
без спроса,
шуршит песочной женщиной с рюкзаком
и на желтом зернистом лице нет лица -
угадываются лишь горбинка носа, изгибы губ,
и песчинки сыплются на ковер.
подставляю ладони - обжигает горячая дробь.
одергиваю окровавленные крылья.
теперь я утка.

* * *

...и наволочка в слезах -
обмочившийся щенок лица
пристыжено машет ресницами.
загустевшим безумием, как ржавой проволокой,
протыкаю седьмые небеса.
слезы сверкают, как стекловата.
отталкиваю тебя,
чтобы лучше рассмотреть.
я дерево, а ты - отросток на моем теле,
слепо огибаешь железные прутья ограды
деревянной бугристой змеей.
так кошка кусает себя за плечо.
так мы ругаемся,
перебегаем трассу, мокрую, черную после дождя,
словно дети или бродячие собаки,
а мимо фурами проносятся жестокие фразы,
давят на клаксон, мощные, злые, рычащие.
пролетают закованные в хитин безумцы
на мотоциклах междометий.
сбивают настроение,
разбиваются - окровавленный пластик.
ух, чуть не убили друг друга словами...
светает...


* * *

ты бредешь по щиколотку в красных листьях,
как по отмели, и шуршат, шуршат под ногами
усохшие мошонки августа,
ржавые уши.
блестящие птичьи голоса, как гвозди в масле,
уже законсервированы на зиму,
заколочены в фанеру летней сцены.
пока-пока. жди весны, повеса.
и хлопчатобумажные призраки берез прозрачны,
тонкими ветвями, точно
сетью кровеносных сосудов, заполняют
сизый воздух, охрипший от молчания,
от вибрирующей пустоты прохожих.
и шуршит, шуршит под ногами
крабья музыка -
гимн вымерших насекомых,
легчайший семипалый бред,

осень, ты пререкаешься с воронами в парке,
сшиваешь разорванный воздух
хрустальной иглой сырости -
авось вышьется
рыжая песья безрукавка опавших листьев.
то в миг переменишься, улыбнешься -
солнечная пиранья утром ранним,
обнажишь статуи голубого мрамора
промеж деревьев
с красными гениталиями трамваев.
маленькие люди выгуливают крошечных собак
на твоих заасфальтированных ладонях,
листья кленовые -
пожелтевшие вставные челюсти -
раскисают, и мелкие облака
выброшены, точно медузы.
берег неба
усеян бункерами бетонных крыш,
черными, тонкими, как аисты, антеннами.
осень, ты меня слышишь?
дрозд очумело крутится над кучей песка...

об осени можно писать красиво
без конца и края.
но какой в этом смысл?
осень, как ведьма: молодая, рыжая,
с выбитыми зубами, разбитым носом,
и ее забрасывают камнями,
мокрыми тряпками,
пестрым мусором.
осень, осень,
моя и твоя трехгрошовая истина...


***

давай зажжем камин,
выманим красного зверя
на горький запах дыма.
давай отбросим всеядность,
давай помолчим,
будто глухонемые король и королева
в средневековом замке:
шкуры разбросаны по полу, как облака,
терьеры дремлют, вздрагивают во сне,
и простая мелодия счастья медным обручем
крутится в голове.
ты пьешь кофе за круглым столом,
обняв большую теплую чашку двумя руками -
задумчивая Ева с яблоком.
уютно потрескивает тишина.
тишина - будто усы кота: хочется за них подергать
и даже припалить или постричь.
сможет ли тишина после нас жить,
ловить мышей?
как тишина будет без людей?

а ветер снаружи сдирает звук
с заснеженных костей
воздуха,
срывает клыками вяленое мясо
с потемневших ребер ветвей.
ты повесила в саду на проволоке сало для синичек,
соорудила скворечник для воробьев,
а внутри замка время для нас остановилось:
мы попали в медузу мгновения,
в синюю льдину вечерения
вместе с пыльным мамонтом дивана -
так бактерии счастья
дрейфуют в комете миллионолетья…
ты допила кофе и обнимаешь меня,
мы можем жить бесконечно в этом моменте,
пока не покроемся скукой и плесенью;
камин, как вытяжка, гудит,
вот гипертрофированные спички
из сказок про великанов,
корзина, копилка в форме прозрачного слона.
мы спрятались в осколке мира.
ты пахнешь кофе и духами,
женской перспективой,
а зима снаружи (жестокая белая обезьяна)
шкрябает когтями толстое французское окно,
терьеры дремлют, вздрагивая во сне, -
так было много раз.
наше круглое счастье - как стол, как пластинка:
достаточно поправить упавшую прядь
на золотисто-зеленое лицо - ты же марсианка? -
вернуть иглу проигрывателя в первую бороздку
мгновения,
мгновения,
мгновения...
давай зажжем камин...

чувствуешь, сжатые столетия
прорастают сквозь нас, будто каменные цветы.
шипами
лезут соборы без окон и дверей,
полная горница квантовых привидений,
и все наши прапрадедушки -
(бронзовые канделябры с синими свечами -
неясно отражены в реке времени.
смотри, волна застыла, как смола,
мы - ячейка общества; и карась
с красными жабрами замер, устал биться,
загадывать желания в мокрую чешую -
так мы иногда выходим из себя,
стягиваем тяжелые скафандры
(бабочка и ягненок, волк и отбойный молоток),
замечаем, что воздуха хватит на всех.
давай же сохраним
немного древнего тепла на пальцах и губах.
твоя пластилиновая рука, янтарные отблески,
марсианские поцелуи
и черные влажные ноздри терьера...


***

синие волки зимних вечеров
хрипло завывают поземкой.
дома, дома, дома -
топорные великаны Урфина Джюса -
исполнены электрических очей.
наши редкие прогулки по зимнему парку
хрустят,
точно челюсти сверчка, пожирают белых мух.
сиреневый отблеск фар скользит по фольге.
слышишь? там, в глубине, в снежной утробе
вибрирует ветка метрополитена
под пудами мерзлой земли,
будто дракон чешет бетонные ребра
когтистой лапой.
а снаружи тянется к небу гряда
высоченных мордатых сосен:
стоят навытяжку на фоне персикового заката,
как английские гвардейцы в красных мундирах
и медвежьих черных шапках.
не шелохнутся, не чихнут вороном...


***

в квартире тихо.
она ушла на работу -
выскользнула за край пространства,
как лисица из голубятни,
сытая, быстрая, довольная.
гардины вальсируют в розовом пуху на кухне,
завтрак ждет на столе
в чистенькой клеенчатой мышеловке.
на душе спокойно, легко и громадно,
будто прогуливаешься в сандалиях
по мокрой палубе субмарины -
только-только всплыла на поверхность мира,
и солнечный свет стекает по стенам,
по лоснящимся бокам...

сделав кофе, выглядываешь во двор:
цивилизованная пропасть,
проросшая балкончиками,
рассадой, антеннами, котами,
голубями, рожами.
два пацана с гонором чинят мопед в тени дома,
дедуган точит лясы с дворником,
пес лакомится водой из широкой лиманистой лужи
там же бродит голубь, как монах шаолиня
в рисовом поле, залитом водой, поднебесьем...
сохнет раздавленная карамора на откосе.
кто-то долбает пианино этажом ниже -
бросает серебряные бруски в окна.
никто не знает, что дальше будет с нами.
Господь всесилен в настоящем,
мы живем только один раз, как свеча,
не от нас зависит,
что мы освещаем, кого запомним.
и с этим тоже ничего нельзя поделать.

я вдохнул в тебя жизнь

я вдохнул в тебя жизнь -
в снежную женщину с зелеными глазами.
ты чуть улыбнулась и сказала: «привет!
я побуду с тобой до весны?»
я вдохнул в тебя с первым поцелуем
лучшую часть своего мира,
и опавшие листья под первым снегом шуршали,
как деньги в конверте.
мы шли по проспекту, взявшись за руки,
шел мягкий пушистый снег…
кто-то записывал душу мира поверх нас,
как музыку, как узоры инея на стеклах.
это наша зима.

воздух покрывался
серебристыми чешуйками, точно тритон
или солнце-желток, вмерзший в льдину.
можно было весь вечер провести в твоих волосах -
в спальне или возле камина,
чтобы достать листик липы,
будто креветку, застрявшую в водорослях.
из окна нашей кухни - вид заводского района:
обрубки труб, шелковые выкидыши дыма,
будто пальцы полковника,
нажавшего красную кнопку.
и морозы, как немые псы
из канцелярских кнопок,
покусывают нас за руки, за ноги,
что-то пытаются нам сказать...
но мы не будем слушать их -
будем любить и ждать весны.

женщина-зебра

наш дворик спит, будто каторжник:
в кандалах скамеек
подложил под бритую голову асфальта
трансформаторную будку, тихо гудящую -
бетонный улей с электрическими пчелами.
но мы не будем спать.
ты мягко обнимаешь меня за шею,
щекочешь под подбородком.
так бывает с влюбленными женщинами - играет
с неразорвавшимся снарядом,
щекочет кисточкой,
стучит кровавым ногтем по капсюлю.
в тусклом свете, пропущенном сквозь жалюзи,
ты превращаешься в фиолетовую женщину-зебру
с бархатными полосками на бедрах, спине.

еще один год вместе.
мы проплыли затонувшую акру,
покрытую черными кораллами грачей
в голубом, огненно-рыжем небе парка,
отраженную в грандиозной луже.
и кленовые листья разбросаны под ногами,
как раздавленные крабы;
парк красиво чернеет, подгнившая желтизна
похожа вкусом и цветом на печеные бананы в кожуре;
дрожат чертоги увядания - кроны каштанов -
как люстры при землетрясении в два балла.
еще один год, еще один мельчайший стежок
сделала тонкая игла вечности,
пришила нас ко времени-пространству вместе -
расплавленную пуговицу по форме сердца.
но ей ничего не стоит нас оторвать.
осень: текучая прозрачность листопада,
струи компьютерной программы,
и кажется, что можно рассмотреть того,
кто пялится на нас с другой стороны экрана,
пока нас не накрыли пышными снегами,
не заявились мумии, щедро обмотанные бинтами -
будто дети старались на уроках
по оказанию первой помощи, первой любви...
но можно ли нашему миру помочь?

еще один год, еще одна книга,
и в сердце - оседание красного наста…
всё меньше шансов остаться,
но белка не хочет покидать колесо.
я смотрю в окно. отопление уже включили, тепло.
а ты застилаешь постель, идешь на кухню,
и время течет по спине, как вересковый мед,
и наши чувства медвежьи, косолапы,
и рябина-балерина разучивает новые па.
еще один год, еще один шанс.
шаг за шагом мы идем неизвестно куда,
неизвестно зачем, как в сказке…
но что там, в тумане? - кто-то вырезает ножницами
из сложенного тетрадного листа
зубчатые снежинки - громадные, как скатерти,
и клеит их к стеклу.
готовится к гостям.

видение

девушка в белом платье на пароходе
аккуратно лущит арахис и смотрит вдаль,
где широкая река соприкасается с небом,
как прошлое и будущее,
как наган и кобура.
«я нимфа. я здесь живу», - говорит ее молчание
на языке змеящихся волос,
с которыми играет мангуст ветра.
мы плывем на теплоходе.
она ест арахис, я курю,
и с востока скользят оранжевые тонкие драконы
с пеликаньими мордами.
мы их видим, я и она,
и мир исподволь выздоравливает от человечества,
как от разумного СПИДа…
нет, это нам только кажется:
видение на краю реки и неба.



капкан

черный ворон
смотрит боком на меня - чекист неба;
глаза - новенькие патроны ППШ -
плавают в масле зрачка. смотрит
подозрительно: а ты еще веришь?
а я всё еще верю
в полубога -
в полудурака весны:
грязно-зеленая щетина травы,
нечесаные патлы замусоренных аллей.
бледная грудь воздуха изранена
кошачьими коготками сырости,
мелодичный пам-пам болтается на квадратной шее
раскрытого разбухшего окна;
копыта асфальта, как у фавна, в трещинах.
а погода нервная: прощупывается в облаках
будущий дождь,
как воспаленные лимфоузлы на горле;
сыпь стен, смазанная цветением, щебетом;
город цвета пицерийной блевотины.
и я высыпаю на ладонь
холостые патроны.
холостые патроны
в новеньком револьвере недели,
семь дней - семь латунных стреляных гильз,
и воскресенье
празднично -
с красным ободком вокруг капсюля.
так ублюдок свободного времени
пускает слюну перед экраном,
так ребенку дают жизнь - веревку от флотилии
линкоров лилипутов,
и он ее тянет-потянет…
а на деле - имеет оторванный хвост ослика Иа.
да и твой день рождения -
капкан волшебства.
жизнь,
мы больше не увидимся никогда.

* * *

ты уже спишь,
а я прислушиваюсь к твоему дыханию,
будто смотрю на снег, идущий за окном.
ночные хищные птицы слетаются на подоконник,
чтобы послушать, как твое сердце тихо скребется
полевкой под белоземом одеяла.
иногда ты во сне разговариваешь:
сейф души забыли запереть на ночь,
а в нем спрятана бархатная пустота,
громадные купюры созвездий,
за которые нечего купить, ибо полки неба пусты.
мне нравится с тобой говорить,
пока ты спишь. и ты мне ясно отвечаешь:
жалуешься, споришь, настаиваешь.
и кто с кем разговаривает -
с точки зрения сознаний -
орел с решкой или кто-то третий
является между нами, принимает очертания
клоуна, взволнованного ребенка?
я всегда ложусь спать поздно, чтобы
отразиться в теплой реке твоего тела,
в розовом растопленном озере воска,
чтобы приблизиться к сердцу,
как тромб или артериальный зажим.
ты - замочная скважина между мирами,
и я, играючи, просовываю травинку
ятебялюблю
в иные пространства...
пока ты спишь.

* * *

серый цыпленок рассвета
наискось клюет пшено сновидений с подушки.
среди твоих разметанных мельниц-волос
сходит с ума донкихот
в чем мать родила.
«я» мерцает как крупица марганца -
вот-вот начнет растворяется в бадье дня,
чуть-чуть меняя цвет водянистому миру.
антенна анатомической цаплей
глотает (мускулистый хрусталь) вазу с кольцом,
но главный цветок рядом со мной -
ты распластана, подснежник в разрезе снега,
сонно-зернистом, пышешь соблазнительным жаром;
лисица, уснувшая в распотрошенном курятнике,
наглая мордочка.
мне ли ты принадлежишь, плотоядный цветок?
могу укусить слегка дождечервяковый лепесток груди.
но - приручить зубастый цветок?
да и нужен ли он мне? тебе нравится,
когда я целую вену на сгибе локтя,
чувствую себя шприцем с разбухшей иглой.
я обхаживаю тебя, как варан умирающего оленя.
моя слюна отравлена стихами. если мои эритроциты
попадут к тебе в кровь - ты обречена.
часть тебя останется со мной навсегда,
как мраморная мартышка. или змея
с живыми выразительными глазами,
с проглоченной крысой, портящей фигуру.

но цветок, цветок, почему ты стареешь?
увядаешь? я имею в виду не время, не старость.
почему ночами я прижимаюсь к тебе сильней,
чем ковбой в холодных ночных прериях
к горячим камням погасшего костра?
что мне с этого?
кому есть дело во Вселенной
до двух теплых снежинок, которые исчезнут к утру,
растают без следа в черной мерзлоте.
но вот - резко - в твоих глазах проносится зелень,
яд, амазонка, зубчатый крокодил,.
хищный бросок - но я ловлю
твое лицо - властно, как ты любишь.
мы хищники мгновений, слепыми львами
охотимся на антилоп времени, косуль впечатлений.
остановись, мгновение, я тебя сожру.
и мы пожираем друг друга -
с любовью, с жадностью, с остервенением,
без логики, без смысла, но оно того стоит - рассвет,
горячий пластилин похоти чуть липнет к пальцам -
и волшебный мираж рассеивается,
туман над деревенькой ночной
превращается в розово-молочного дракона
с ожерельями, с лохмотьями сожранных принцесс.
классный секс -
тоже зачет.
иди ко мне...

* * *

и бордовый, как бред, ковер на стене шелестел,
волновались отвесные рощи уходящей эпохи,
и прозрачные, как проза, весенние дни
окрыляли щуплые тела подростков,
трепетали полукруги, вынежненные на лопатках
вальсирующими пальцами.
а утром ломились в окна глупые ослики серых домов,
а вы бесстыдно обнимались на балконе (из одежды -
нательный крестик любви, бижутерия и надежда,
ласки будущего, пыльные лучи).
так много было страсти, что вы начинали
пренебрежительно смотреть на бледные дары плоти:
отрубленная голова пророка
увядала на блюде с гроздьями винограда.
пусть вам по шестнадцать, но всё было по-настоящему.
хождения по квартире голышом
к вящему инфаркту перекошенных зеркал,
когда родители на даче или торгуют в Белгороде,
приятные разговоры о ерунде, дурачества,
вы - неандертальцы свободы, моллюски без раковин
со вздорными сосками.
«хочешь яблочного сока?» - «подкури и мне сигарету».
на выходных вы беспощадно поедали
друг друга до поцелуйной изжоги,
до саднящей, как наждак, боли.
лягушачья тошнота недосыпа.
после вас - хоть потоп из кухонного крана,
хоть чемоданы пустоты, обтянутые кожей рептилий.
косточки от поцелуев похожи на косточки от вишен:
идет перестрелка, смех,
рикошеты от стекол.
любовь сходила с ума, впивалась ногтями в обои,
осыпалась старая штукатурка цвета какао.
и ваши сердца закипали, шли пеной Афродиты,
пеной шампуней - шипели,
как закипающие виноградные улитки,
если их посыпать солью.

* * *

а утром - дневной свет
сочился сквозь незадернутые шторы -
бульон, просеянный от мелких кусочков птичьей плоти.
и вам нужно выбирать новые дороги.
куда поступать? куда идти? куда расти? ибо молодость
кишит направлениями и возможностями -
пустой бассейн, полный раздраженных змей
и прошлогодних вылинявших листьев,
и раскисшая брошюрка «верите ли вы…»,
и сопревшие окурки, и бутылка кока-колы.
и вот так ты любуешься жизнью в осколках.
это Бог выстрелил в зеркало дробью,
но судьба так медленно разлетается на куски,
что проходит целая вечность.
и каждый осколок - это ты.
из каждой дробинки, осколка может вырасти
новое зеркало,
новый сорт тебя. неповторимый. новая жизнь.
со своими нивами отражений.
не бывает лживых, кривых зеркал.
и тогда ты оглядываешься и видишь все ваши свидания
на лестничных клетках: символы
чего-то невещественного, смертного и хрупкого…
колибри удерживает в лапках пудовую гирю;
гипсовые фигурки святых
выстроились по росту на лестничной площадке,
а там, за червивым мусоропроводом,
гудит лифт - парящая кунсткамера…
но кому ты нужен? кому ты, мать твою, нужен?
и жизнь длится, и длится, и длится,
как тысяча тысяч шагов от смешного -
к великому
разочарованию...


зимние ангелы

шел снег - так бы шел промотавшийся граф,
белым шарфом разрывая бахрому
рыхлых снежинок, раздирая
пласты почтовых марок, сросшихся краями.
шел снег - так бы шел пьяный седой графоман,
щедро рукописи в воздух бросая,
и листы бы кружились,
как белые птицы -не опадая.
шел снег - вразвалочку, белой медведицей
переваливался за полночь, будто за плетень,
в царство белых гудящих ульев.
шел ночной снег, точнее - косо валил,
словно бредущий в ночи сенбернар.
прости, я уже говорил...

строила рожицы ледяная весомость.
я был заперт внутри космического корабля,
смотрел на снег за окном
и писал на наволочке плохие стихи,
вырезал длинные маски теней из потолка.
но ее лицо, шипя, исчезало медузой в огне...
да... рубцы прошедшего
чешутся в зимние вечера.
лишай памяти - до крови бы
не расчесать фотографии (их немного), где мы вместе.
орангутанг люстры свесился с потолка,
тычет мне средние пальцы лампочек и скалится.
да иди ты сам… и иду на кухню, и троглодитом
ем холодный борщ прямо из кастрюли,
а синяя крылатая тьма за широким окном
ловко уворачивается от снежинок,
точно агент Смит из «Матрицы»
уклоняется от замедленных пуль.
мышцы - спина и предплечья - приятно болят
после тренировки. мышцы радуются щенками,
которых покормили настоящим мясом.
и я иду в зал и тихо сажусь за компьютер,
чтобы никого не разбудить.
никого, кроме зимних ангелов,
зарывшихся в сугробы.


театр абсурда

осень: золотой неуклюжий фрегат
пойман и брошен ветрами
на блестящие рифы дорог, на мели детских площадок.
и аллея кленов на две трети сбросила листья,
и глядится в асфальт, как в зеркало -
желтые кони нависли у окаменевшего водопоя,
и отражения зыблются и шуршат под ногами.
а синюю пропасть неба на зиму
собрались перевезти в Казахстан. положили небо на бок,
на бесконечные фуры мокрых дорог
и перевязали ремнями дождей,
склочностью, слякотью. и синяя пропасть скользит и елозит. шевелиться грязный брезент,
точно занавес в театре абсурда.
вот-вот рухнут низкие небеса…
и везде рассыпаны мятные леденцы луж.
и я слышу, как исподволь приближаются зимние дни:
белые змеи будущего
ползут нам навстречу, червивя время.

трон

день за днем
ты глотаешь впечатления, как соленую кровь,
текущую из носоглотки в пищевод;
кто ты на самом деле - это неважно…
в общем, неважно. точка, которая дрейфует во времени,
аллигатор, плывущий
по мутному, рассольному течению.
ты не мог родиться муравьем,
но можешь понять муравьиность,
неуемную придурковатую подвижность,
когда несешься по лесной дерме крошечным
хитиновым монстром
с мощными челюстями и клешнями.
хватай - бей - рви - беги.
хватай - бей - рви - беги.
муторная мантра коллективного счастья.
так растворись же в действиях во благо родины,
в серой кислоте глаголов -
добытчик, патриот и солдат.
нет. ни за что и никогда.
тайна твоего рождения не доступна даже матери.
летнюю ночь набирают черным шрифтом
с вкраплением чешуекрылых,
но тебе лень читать,
лень читать.
ты - чужой. древний красный дракон
взобрался на трон сознания и - озирается вокруг
ультрафиолетовым, информационным зрением.
ты видишь: за тобой с акульей грацией плывут столетия - полусонные,
сплавляемые по реке времени
почерневшие тяжелые бревна.
ты сочинишь великолепный хокку -
отлитый кастет из свинца для трех пальцев -
и ударишь - протяжно - в солнечное сплетение,
собьешь дыхание... да бог с ним, с читателем.
но кто там стоит за его спиной в антрацитовой маске?
наивно думать, что книги пишутся только для людей.
прислушайся к молчанию - там, в багровой жидкости
вращаются эмбрионы настоящих слов,
зародыши красных виверн
бьют тугими хвостами;
не медли, но и не торопись - недоношенная истина
ничем не лучше переношенной. это искусство -
вовремя щелкнуть хищным клювом,
схватить суслика на бреющем полете.

ты выходишь во двор и упираешься взглядом в сарай.
из дыры в куске шифера тянется наглый куст,
тянется рогатым бюстом оленя...
кого ты, мать твою, обманываешь?
что именно хочешь этим сказать? получилось ли у тебя?
так ты стоишь на остановке и видишь:
девушка в трамвае
с бумажным цветком в распущенных волосах
смеется. смеется, и это, кажется, будет длиться вечно,
но, присмотревшись, видишь:
нет, рекламная бумажка на окне
легла поверх образа.
очередная бессмыслица,
очередной красивый мираж.


* * *

по комнатам гуляют фиолетовые барышни сновидений,
и нюхают стены и влажную развешенную одежду,
и лакают фиолетовыми, как у чао-чао, языками
остатки холодного чая в больших купеческих чашках.
ночь. мне нравится это мелодичное погружение в сон,
ты уходишь в темно-фиолетовые горы,
отраженные в иной реальности, будто в озере, -
это восхождение вниз,
и сознание проворной полупрозрачной змеей
спускается с твоей шеи
и уползает по своим змеиным делам. ночь.
днем же я чувствую время, как сырая курица в супермаркете
чувствует прозрачную пленку,
в которую ее завернули три раза -
прозрачный саркофаг яви...


* * *

за окном в сером свете трепыхается вечер -
мышь, которую живьем заглатывает
прозрачная гадюка ветра.
маленькая церквушка стоит в стороне от дороги
без огней, как женщина без детей.
отвернулась спиной, закуталась в шерстяной платок.
заходящее солнце благословляет осень
неспешно, по-польски,
как папа римский из окна резиденции парка
благословляет шуршащие ручейки листьев,
туристов, студентов, детей на роликах.
бесшумно раскачиваются
колокола прозрачных теней на аллеях.
а ночью в парк прокрадется девочка-луна
и станет собирать осколки лунного шоколада -
черно-синие, горько-сладкие -
и складывать кривые шоколадки
в шелковый подол облаков.

* * *

вот и настала зима; и я утепляю образы,
затыкаю щели в иконах окна облачной ватой.
заклеиваю рыбьи рты сквозняку,
как заложнику, бумагой,
но не требую ничего взамен, а просто жду весну.
но недержание комнат скоро дает знать о себе.
чего же ты хочешь? костюм с экрана
вежливо приносит дурные вести
рафинированным голосом конферансье.
прочь же из дома
в нашествие снежинок, в сумбурное стадо слепцов,
чтобы смешаться, затеряться
среди белобородых, ниспадающих старцев!
прочь из дома, где хищные углы - это раскрытые пасти
геометрических гадюк. пройдись же по улице,
заметь, что среди старых домов дылда новостроя
бросается в глаза, словно отстегнутый протез
среди настоящих, кривых и волосатых ног в бане…

зима - проекция смерти на мир,
на грязные простыни домов, и я могу осознать, просмотреть отснятый материал жизни.
так мы с ночного пирса смотрели на луну,
на небо, облитое сиянием, точно креозотом.
и лунный ящер волочился по черным волнам в Стамбул,
и я гладил тебя всеядно,
и пальцы вытягивались пластилиновыми цветами.
вдыхал запах твоих волос -
точно острые вилы вдыхаются в стог свежего сена.
апофеоз: я вспоминаю кадры из фильма:
молодой тигр распластан на операционном столе,
уколот, обездвижен ремнями,
и слепая женщина гладит тигра, случайно касается
крупной мошонки и смущенно улыбается.
так и мы улыбкой возвышаемся
над образным безобразием бытия.
и, возможно, слепой Бог нас жалеет на ощупь,
летит на тишайший звук слез внутри.
звук, превращающий тишину в снежинки...



радуга во тьме

понедельник - слепой поводырь -
привел меня к тебе… что же это?
стечение обстоятельств?
случайный узор на тигриной шкуре судьбы?
мелодия подбросила интересный
перламутровый хвостик?
отношения не вернуть. и я выбрасывал рваные письма
из раскрытого окна летящей электрички.
читайте, поля, березы, овраги,
читайте, как мы любили друг друга.
выбрасывал летние прозрачные креветки-ночи
в урны возле подъездов и громад темного парка;
фотографии в синей траве намокали от росы,
и улитка ползла по нашим блаженным лицам
имитацией поцелуя.
из воспоминаний, из спальни факира
зигзагами выползают жирные светящиеся змеи,
и я протягиваю руку - жальте, аспиды.
из каждого укуса однажды вырастет цветок -
подснежник-подъядник, и я услышу,
как парень непринужденно насвистывает Джо Дассена,
замурованный внутри бетонной плиты.
как будто и не было будущего…

боже, сколько времени!
сколько пачек пельменей вместе съедено,
сколько качек страстей за борта кровати выброшено!
в тапочки впрыгивая, как ковбой в стремена,
я гордился собой, этой двойной жизнью Вероники…
ты же тянешь слова, жевательную резинку,
а я подбираюсь изнутри молчания, будто человек-паук,
говоришь ерунду:
слова выпадают из рук палочками для еды;
камни, которые хочется швырять в окна
заброшенных домов.
ребенок скучает и закрашивает шариковой ручкой
неподвижные глаза кукле...
и я вдруг обнимаю тебя и нагло целую,
неожиданно -даже для самого себя;
затыкаю указательным пальцем пулевое ранение.
опешила от нахальности,
вздулась и медленно опала морская пена.
и я пью сырое птичье яйцо через пробитое отверстие.
высасываю поцелуй, пока клейкая сладость желтка
не охватывает всё нёбо, всё небо.
вот мы и вспомнили друг друга…
вечность на миг вспыхнула -
вспыхнула радуга во тьме,
чтобы осветить далекий силуэт нашей любви:
две обнявшиеся скалы
(она склонила голову ему грудь,
заросшую отвесными деревьями,
усеянную вертикальными баранами).
спасибо, понедельник.

* * *

существует лишь одна улика,
доказывающая, что мы были вместе.
и твой лик прорастает из зеркала
громадной каплей ртути:
посмертная маска впечатления с зеркальным отливом.
и я льну устами к зыбкому суккубу…

...тогда прыщавая, как земляника, весна
сплела нас наручниками из одуванчиков,
и как только мы добрались до супружеского ложа,
ты приплыла - в первый раз - через пять минут,
как призналась спустя полгода,
а я еще долго распутывал путы хищных ласк,
яро гасил собой, словно асбестом,
бледный пожар незнакомого тела.
и душа над тобою корпела,
победоносно выплывая из нежных заводей пота
пиратом с изломанной розой в зубах. с икотой
всех разгоряченных мышц
(включая сердечные мышцы).
и всю ночь за окном красным десертным
рыгала гроза - впотьмах, сквозь шторы,
сквозь мерцание багрового бра.
и меня сводила с ума
тонкая красная линия кесарева свечения.
огненная позолота поцелуев осыпалась;
путешествие слюны изо рта вокруг света
за три часа с привкусом не сигарет, но орхидеи.
слепой росток любви.
прекрасней и совершенней любой идеи.
но наступало утро, и ты с неутолимым отвращением
восставала из страсти растрепанным фениксом.
вся исколотая лучами, в терпких занозах оргазмов.
в солнечных эполетах
стояла обнаженная на балконе,
довольно щурилась на весь мир во время оно,
ибо оно - время - везде, без всякого снисхождения
никогда не признает своего поражения.


человек-паук

посмотри на это небо, мой друг.
облака напоминают сливочных великанов.
а внизу разлегся серым львом мой город родной,
и заброшенный парк-бродяга
прячет мраморную мошонку разбитого фонтана
в порванную ширинку аллеи.
заросла бурьяном асфальтовая плешь -
площадка для танцев и хмельных поцелуев
(скольких девчонок я здесь перетискал подростком?)
а сейчас и не парк это вовсе,
а состарившийся человек-паук
(как же его раздражают
мухи-кафешки с запахом шашлыка).
и в небе кружатся три ласточки
в черных шапочках и черных купальниках,
и птицы с разбега ныряют в хлористый воздух
и выныривают аж за костяной грядой тополей, а за ней
виднеется коричневое здание
спорткомплекса «Динамо»,
там олимпийская чемпионка Яна
осталась поплавать после тренировки
в бассейне (голубые штрих-коды мягко
мерцают на потолке и спокойном запрокинутом лице).
так и я - остаюсь после стихов,
чтобы еще раз взглянуть
с балкона на сотворенное небо:
вот каменные чучела домов -
серые волки, исполненные сотен очей,
и резкие провода вдоль дорог
волосинками с малярных костей
прилипают к свежей краске неба.
под чьими же ты сейчас парусами скитаешься
моя ненасытная, нетерпеливая Ассоль?
а вот и заветное кухонное окно,
пробитое в бетонной вышине,
и за ним ты привычно целуешь меня в губы,
а затем суешь ложку с гречневым супом:
«ты мне нужен: попробуй на соль».


парк

1
девушки, подобрав ресницы,
перепрыгивают через взгляды самцов.
хитрые, бумажные лисицы сигают через костер.
это городской парк с трапециями аттракционов,
яркий бедлам утраченного детства.
инвалиды радости прячутся за нарумяненными щеками.
щемящее чувство - не поверишь - я вспомнил нас:
ты еще ни разу не заходила в мои стихотворения
(не разувайся, узнаю лаковые лодочки старшей сестры).
если ты видишь сыр с каплей засохшей крови,
значит, до тебя уже кто-то гостил в этой мышеловке.
но настоящего мужчину ничто не остановит.

2
попав в парк памяти, понимаю, насколько крепко
привинчен взрослостью по резьбе серьезности
к фанере естества.
моя спутница - ты - капустница
с оголенными плечами,
мятный белый свет излучают атласные крылья на груди.
изящной шеи оголенные провода,
и наши перекошенные (я выше ростом) поцелуи
искрят, как старая бензопила.
птица памяти бесшумно садится на мое лицо,
вот твое лицо четко не могу разглядеть -
вмятина в памяти по форме отпечатка большого пальца.
кто-то затушил тебя, как окурок, -
с губной помадой по смятому краю.
вот мы в трамвае
возвращаемся из дня в ночь:
тряска, жидкое стекло окон, перекати-поле
или это нашпигованная флюидами кружится голова,
и тусклое электричество
ломко плещется в твоих волосах -
золотые сельди в желтом смеющемся море.
это туннель любви и - любовь сама по себе свет -
неважно, что нас ждет в конце.
объевшийся лунных котлет
полубог страсти опускает босые ноги на ковер
из ночных водорослей, целует пальцы на ногах,
поедает тихо кричащих устриц с белым вином.
главное - не перепутай.
твое запястье с иероглифом тонких вен,
письмена, которые девушки смачивают духами -
так человек-паук выплевывает крепкие сети.
или родинка на открытой спине -
шрам бабочки от прокола булавки.
мне всё равно, что было до меня,
до меня хоть потоп (потом разберемся,
какого сорта принцессу похитил дракон).
но тебе неведомо знание, как это - быть мужчиной:
розам неведом сон, но лишь круглосуточное цветение.
даже во сне ты излучаешь роковое сияние, как радий.
дотронешься до тебя -
и рука тут же сгниет, как яблоко,
развалится бурым пюре до локтя.

3
да. да. сейчас ты спишь -
сама ли, с картоном мужского рода.
и между нами - не время, не годы,
возможно - между нами слова.
слова и звезды… вот он - парад ярких катафалков.
Вселенная в вечернем порочном платье
пробует разглядеть
себя в четырехмерном зеркале пространства.
сколько раз мы просыпались вместе?
где эти ночи, подписанные
губами, шипами, бледными пальцами
пеплом на скатерти, кофейной гущей?
сон - прививка от смерти, манту
сюрреалистичности и абсурда.
и когда ты уснешь навсегда,
начнешь проваливаться в чертоги мозга,
в шипящую магму диалога с самим собой,
ты не испугаешься, а запрыгнешь в кистеперую
желтую электричку
и умчишься в иное немыслимое путешествие.
смерть виляет хвостом.
да. да. ты забылась крепким, как абсент, сном.
зеленоватым, подводным.
все магазины ночью чутко спят под током сигнализаций -
стадо стеклянных косуль, подсвеченных снизу
сизой травой, с голубыми бликами на мордочках.
это лунно-пепельный зверь ночи
с носорожьей мордой - бородавчатый, фонаристый -
крадется по улочкам в поисках жертвы.
идет на запах сознания.
так комар с окислившимся жалом
летит на запах человеческого пота.

4
черный город, черные люди, черные полубоги…
начинается приступ сердечной тьмы,
и такси в конце улицы исподволь тает
таблеткой нитроглицерина,
положенной под шершавый холодный язык
улицы. наши диалоги-пуговицы,
на которые застегнут летний вечер,
прорехи поцелуев; понимание - фотоэлементы души:
ты еще не закончила свою мысль,
а моя душа мгновенно среагировала
улыбкой, лучами понимания.
двери во дворце-супермаркете
раскрылись: входи, принцесса.
теперь же у нас впереди зима,
как отсрочка с оторочкой из кроличьего меха.
пришла зима отчуждения,
и тянется без конца и края лимузин улицы
с выбитыми стеклами, и внутрь лимузина намело снега
и сухих листьев, и, обессилив,
я проворачиваю ключ в зажигании,
но звучит лишь верлибр...


* * *

бездетный день шатается под солнцем.
в карманах сквера, кое-как заштопанных сиренью,
гремят костями доминошники - размеренно, картинно,
и новый участковый, как лихой мангуст,
охотится на местных самогонщиц.
а баржи тишины на ржавой подоплеке,
будто на смычках, въезжают по траве сквозь брызги камня
в кубическую пустоту между домами.
разорвали асфальт
варикозные вены тополиных корней.
и булочная - раздавшаяся в бедрах куртизанка -
в пыли и скуке ожидания придирчивых клиентов
кровавит губы яркой банкой «кока-кола».
так много места в этом мире,
что одуревший от свободы ты
расшатываешь душу, как ребенок - зуб молочный.
дантистов больше, чем зубных болей.
и человечество - трусливый, жадный лев -
уснуло в поле - в маковом сиянии цивилизации.
творцы уснули сладким сном, пустым и химеричным.
и облака - жемчужные мозги красавиц -
беспечно и гламурно проплывают над.
здесь можно построить грандиозный планетарий,
ведь столько мертвых шариков навоза
вращается вокруг безумных, пьяных огоньков.

как будто нет здесь никого - в подлунном мире.
одна еда и хищная реклама, и собачка, точно в тире,
стреляет из мелкашки лая
в ошлемленную цифру дома № 9.
и сквозь раскрытое кухонное окно (второй этаж)
фантом невесты в заляпанной фате из занавесок
приплясывает, счастливая,
с горшком алоэ в сетчатых руках.
здесь всё возможно, что ни пожелаешь,
но только государство знает, что ты хочешь.
Марго плотоядно зевает в салоне красоты,
а самодовольный мастер в телефоне
давит фотогеничные прыщи.
и не могу понять - зачем так много красок
вокруг спекается в цистернах,
зачем звенит живое серебро волшебных рыб,
когда художников и рыбаков у моря, как подвид,
давно пора вносить в долину красной книги?
а здесь балкон лобастый, насупился, как Ломоносов.
и бездна звезд полна. и умных дураков.
Господь, утратив стимул развиваться,
отчаялся, и - опрометчив - смотрит в сторону людей.
смерть, как менеджер по персоналу,
постыло пересматривает ворохи анкет;
сплошной бардак из судеб.
и чудится мне: вечный двигатель сломали греки,
чтобы спалить запасы нефти и времени навеки,
но запасы
Вселенной неистощимы, сколько ты их ни сжигай.
ты убиваешь время?
нет, только себя ты убиваешь…
и пантомимы бессловесных ангелов,
за которых ты тоже в ответе.


печатка тишины

1
четвертая неделя от рождества абрикос,
их цветения. выкупанная, благоухающая девушка
медленно растворяется в сумерках,
в ненастоящих мультипликационных
овалах вечерения…
еще полчаса - и у ночи появится заманчивый облик
девушки на скамье.
проявятся ее сине-зеленые, как лунные оливы, глаза,
треугольник улыбки, слегка удлиненный помадой
и родинкой над губой. куски темнеющего неба шевелятся в проводах и листьях -
звездные тараканы мельтешат лапками,
бесстрашные и пугливые.
ночь-куница выходит на охоту в частном секторе,
плавно поводит пушистым хвостом
догорающего костра.
он и она.
печатка тишины с кусочками ягод в инициалах.
русалка в лунном сине-зеленом молчании
сопровождает немногословный высокий танкер.
вот так вдохновенно целоваться на скамье посреди лета
сквозь решетчатый колкий запах летних трав
могут только подростки и призраки.
целоваться с самой ночью - с прищелком,
с острыми языками цикад. это не метафора -
вот ее рука на горячих ребрах, легкий браслет.
а это - волшебный взмах приближающихся фар:
такси, точно проклятый полицейский с фонариком,
ищет совесть на бездорожье дорог.
и два шестнадцатиэтажных дома прямо за теплицами -
дебело-серые санитары в квадратных шапочках
и, судя по балконам, с переломанными носами.
не бойся - я с тобой. но только мгновенье.
одно мгновение с тобой - к трем в нигде -
таков масштаб жизни.
сейчас же наши души и тела не видят разницу
между «душой» и «телом», между словами.
сказанное мною - ерунда раскрашенного пшена.
есть продолжение твоей картины, рука из рамы.
есть сквозные поцелуи и норы вечности -
засунь руку под футболку, смелее.
спасибо поэтам. боль где-то в прошлом и будущем.
как горизонт мироздания, но он нам не нужен.
пекарь сажает бледный хлеб в печь тьмы - так
рождается рассвет.
но до утра еще целая вечность...

2
…над общежитием всплыл чей-то вопль -
быстрый болотный пузырь -
и поднялся к мелким звездам,
и посмотрел на планету со стороны:
яблоко - голубой налив - в сияющем бескожье,
и вокруг яблока кружится,
сталкиваясь с упорством камикадзе
космический мусор: тяжелые бронированные мошки.
ты одергиваешь меня - куда? а ну целуй меня.
положи руку вот сюда.
приглашение в пещеру сокровищ.
нет, это не я - срезанный блик чужого воспоминания.
настроился на чужую память,
возможно - на память несуществующего ангела.
ох уж эти воспоминания - ювенального, ванильного.
дни запутались, как водоросли в длинных волосах,
в пряди синими лентами вплетены записки
мелким шрифтом на тетрадных листах.
и где-то по горизонту, как по доске на вышке бассейна,
ходит обманутое детство - детство мира.
что же это за договор такой?
плата за жизнь? не много ли?
ты щиплешь меня. да что с тобой, Дима? где ты сейчас?
тебя как будто и не было. живой манекен.

3
любимая, это непередаваемое ощущение.
одновременно живешь в прошлом, будущем и настоящем.
дробишься на своих двойников, как водопад.
находит коса на камень, на память, искры, лязги,
умудряюсь целоваться с тобой,
писать об этом и забывать навсегда,
всё - одновременно:
драконы танцуют необъятные, необъяснимые вальсы,
красиво вертят мордами с затуманенными глазами.
у тебя еще нет косы, ты отращиваешь волосы -
тонкие опрокинутые скалы -
антрацитовые, с дьявольской простеклью.
мне показалось, что здесь есть кто-то еще… да, смотри.
вот это читатель, а то - кошка на заборе -
бородавка ночного пространства.
хватит бегать во времени - возвращайся... но куда?
куда мне вернуться? где я сейчас?
где мое место?
вот так воспоминания о нас
путешествуют сквозь века -
обрастают ломкой витражной плотью,
тяжелым мазутным шумом турбин.
не бойся пустынь, желтой текучки жизни -
однажды каждая песчинка превратится в жемчужину,
в фрагмент ротовой полости, в легкого журавля,
в журчащий ручей,
ибо боль учит говорить
на языке совершенства.

здесь время, как улитка

здесь время, как улитка,
лениво ползет по кругу циферблата.
море становится на задние лапы
и с любопытством гончей обнюхивает небо,
а ядовитая синева запуталась в пальмовых листьях,
точно опытная мелодия
в пальцах начинающего пианиста
(день-ночь-день-ночь). ярко тает небесный бекон -
прослойки сала и мяса тонко сменяют друг друга.
прибой извивается -
сердитый ребенок в кресле дантиста.
прозрачной конницей может внезапно налететь тропический дождь,
посечь палашами теплых капель лицо,
изрезать подержанный, выгоревший мерседес,
но лето бессмертно, как Мидас, превращающий всё,
до чего дотронется, в золото,
в зрелость,
в предел совершенства…
залив. заливная рыба на фарфоровом блюде,
и кусочками моркови торчат оранжевые буи.
плывет в солнечном мареве профиль гостиницы -
многоликий циклоп с палицей.
засохшая пальма громадной ящерицей
напряженно застыла на стене воздуха
с максимальным растопыром лап, а за ухаб
истой дорогой начинается подобие хлипких трущоб -
сараи и домики - вросшие-в-плоть-ногти.
наглые псы, полуголые дети - занозы для глаз.
вот обломанный невиданной силой бетонный столб -
поломанная свеча, и вместо фитиля
из раскрошенного нутра торчит ржавая арматура.
здесь ты обгоняешь само время,
как улитка улитку.
но ненадолго,
и время гигантской волной
в конце концов настигает тебя.

спустя семь часов. ночная прохлада -
фигуристая мулатка в кофейно-синем платье
без музыки танцует фламенко в золотых туфлях
(каблуки увязают в остывшем песке).
ты смотришь сквозь ночное небо -
сквозь выгнутое стекло батискафа.
опустился на глубину, в алмазную черноту,
и, возможно, это приближается не самолет,
а рыба-молот.
вот оно - чувство жизни без прикрас и мишуры -
ты плаваешь в глубоком, как Байкал, бассейне,
у бассейна высокие борта - не достать рукой,
и нет алюминиевых лестниц для спасения.
ты не собираешься тонуть,
но и не можешь выбраться наружу. чего-то ждешь,
лежишь на спине под куполом сине-стеклянным,
плывешь в мерцании щадящего ночного освещения -
малек, задумавшийся о вечном.
и что такое падающая звезда, как не чье-то прошлое?
и чувствуешь, что поднимаешься, падаешь ввысь.
прибой гипнотизирует,
морская змея грациозно становится на цыпочки
и шипит белые стихи в микрофон на пляже,
и сознание заволакивается шипением -
густым, шелковым, шальным. вот заныла шея,
вспыхивает новый образ, точно чиркнули спичкой.
девушка вернулась домой поздно ночью. одна.
подходит к зеркалу, вздыхает по-детски,
начинает высовывать серьги из маленьких ушей,
и ее зеркальная двойница с легчайшим запозданием
задумчиво, неохотно снимает сережки.
и это синхронное раздевание звучит, как мелодия,
отраженная в глыбе черно-зеркального рояля.
тогда ты понимаешь, что смерть - это Антарктика,
иллюзия земли обетованной.
смерть носит белые просторные одежды,
смерть играет на черно-зеркальном рояле
среди айсбергов и мертвой синевы,
среди мускулистой, как мел, тишины.
но звуков нет, лишь раздаются пустые щелчки клавиш:
белые и лаковые, черные и лаковые, и снова белые.
ибо сухожилия внутри рояля
кто-то благоразумно перерезал.


ностальгия

ну и резанула же кривыми ножами
идея возвращения.
иероглиф чернильной боли на молоке
медленно расползается по темени.
вернуться? к тебе? невозможное - возможно?
да ну его к черту! так трощит скрипку подбородком безумный музыкант, так удивленный стекольщик
сдавливает пальцами перерезанную вену,
но музыка пробивается -
толчками, сгустками, овалами. идея вернуться к тебе
торчит между лопаток, как шпага тореадора,
вибрирует тяжелой уродливой струной.
стоит ли возвращаться?
идти сквозь паутину прошедшего,
выставив пятерню и сощурив глаза?
может, и не существует никаких возвращений?
то, что вчера было блюдом со слезами влюбленных,
сегодня - банальность, салициловая кислота.
я никогда не вернусь - но мысленно делал это не раз,
обвязавшись веревкой - уходил в буран невозможного;
веревка натягивалась, скрипели колки тысячи скрипок,
предательски тонко визжал стальной трос буксира.
может, не стоит тревожить призраков и богов?
не стоит возвращаться? возвращение -
ностальгия котлеты по говяжьим ляжкам
и травяной благодати. каждый третий
здесь инопланетянин. плотник Иосиф,
построй мне деревянный вертолет,
чтобы смог я вернуться - инкогнито.
на несколько минут
пролететь над замершими в дивных позах днями -
над спящими прозрачными младенцами,
а внутри младенцев цветочными роями
кружатся, беснуются души миров,
утраченных навеки.


место для родины

осень: идеальное место для родины -
полуразрушенное, густое, кряжистое.
пустырь заброшенной стройки,
заросший великолепным бурьяном,
украшенный обморочными лестницами в небеса -
незавершенными, несовершенными, как стихи юности.
и кусками бетона с ржавыми хрящами арматуры.
с патрулями из глазастых ностальгических псов,
застрявших между истаивающей любовью к человеку
и прогрессирующей верой в волка.
там нет ни политики, ни культуры, ни разума -
сплошная первобытная самоволка.
там отваливаются за ненадобностью
широкие крылья - как у ангела, так и у химеры.
и тощие драконята пожелтевших кленов
едва пришпилены к гусиной коже пространства
черными булавками грачей -
всё держится на зверином слове.
и ветер-почтальон
слюнявит марки грусти - пустые сырые окна.


моряк

я валялся в постели:
выброшенный на берег моряк
после кораблекрушения каравеллы сновидений.
в объятиях белого демона на мятых простынях
вспоминал наш случайный роман
на тридцать четыре страницы.
вот ты тащишь меня в бушующий сад.
«не люблю я шпанку», а ты смеешься и клейко целуешься,
дегустируешь страсть перед скрытой камерой августа
(утопает в кустах крыжовника и малины) -
так моллюск заигрывает с ловцом жемчужин.
наши тела сомнабулично выходят из берегов -
загорелые реки с редкими шрамами
и родинками топляка, с жадными притоками пальцев,
с изысканной бледностью там, где нельзя.
и волны ласки и нежности щекочут ступни - пшшшшшшь… твоя изящная ножка
с накрашенными малиновыми ногтями
похожа на ветку сакуры - «да брось, не смеши».
и впиваешься звериным взглядом в мое лицо,
как девочка пальцами в шею пожарника,
когда он выносит ее из окна восьмого пылающего этажа
на седьмые небеса...
но и это прошло. наступила осень.
последний день Помпеи, да и наш последний.
ты недовольно рассматривала горизонт,
точно грязь под ногтями
(дачный поселок - нашествие толстых наполеонов
в треуголках крыш), а я повернулся к тебе тишиной,
и тишина зашуршала лебяжьими крыльями,
почерневшими мумиями подсолнухов, как в октябре.
тогда я понял, что мне пора
переходить из жидкого состояния в газообразное,
вознестись из воды в туман,
сбежать из реальности в твою память.
прости, что оглянулся.


Яся

девочка из блестящих скрепок,
золотистых кос и плюшевых грез,
помнишь ли ты наши живые пещеры из одеял
(внутри жадно дышала теплая пластилиновая тьма)?
наши шалаши под муаровой сенью абрикос?
помнишь первобытную влюбленность
пещерных людей?
яблоко, бутерброды, нелепая кукла, водяной пистолет…
как домашнее задание Бога,
мы бы смогли воспроизвести человечество целиком,
окажись вдвоем на другой планете - просыпаясь
каждое утро в сиянии голубом (по Лермонтову).
глубоко в тебе сидит грудастая прародительница-мать,
похожая на важную торговку овощами
возле универсама. а во мне затаился охотник и воин -
матерая обезьяна, покрытая шрамами.
это детская дружба мальчика и девочки.
эпоха чудес вспыхнула, как просыпанный порох,
но не сподобилась на взрыв сверхновой.
зарос глупыми мышцами аленький цветок.
самоистребилось время волшебства,
словно Бони и Клайд зашли с ружьями в Диснейленд.
и, вскрывая деревянные полы в старом доме
(по нежилым комнатам важно прохаживаются
дряхлые балероны запустения
и тихо хихикают по углам паутины),
я нахожу под досками скромный скелет кошки -
пианолу детской мечты.
кошку звали Ясей. а как же звали тебя,
золотистая девочка?



письма патриция

мои любовницы,
смываю с вас божественную позолоту.
вы не ушли - вас намотало на зубчатый вал времени
за легчайшие ажурные чулки.
вы растворились в бескрайних ночах прошедшего,
как жемчужины в чашах с лунным вином.
вы бережно или небрежно ухаживали за мной,
самозабвенно ласкали медную лампу Аладдина,
не ведая,
что некоторые желания накрывают всю нашу жизнь,
как облако саранчи кукурузное поле и небо над полем.
Вселенная разжимается, точно гармошка царя Гороха.
мне было хорошо с вами, но и без вас неплохо.
спасибо, что в суровые зимы вы были со мной -
украшали горностаевыми мантиями голого короля.
я щедро отблагодарю вас.
в реальности Мона Лиза стареет и на холсте,
шедевр исподволь превращается в старуху.
и бородавки, как репа,
проклевываются сквозь засохшее масло.
что же делать? проклинать Леонардо?
лаская ваши текучие песочные тела
(похожи на макеты пустынь в парижском музее,
масштаб: один сантиметр - сто поцелуев),
я грежу о лирике, которой наполню вашу
виолончельную пустоту.
я построю великую башню из стихов -
похожую на шахматную доску,
скрученную в бараний рог,
с балконами, с ревущей от ветра вершиной;
вершина присыпана солью, как снегом,
и крылатые олени из Швеции слетаются на солончак.
и вы будете жить в стихах, никогда не старея.
каждой достанутся лучшие платья метафор, сравнений,
только не деритесь,
не выцарапывайте друг дружке глаза.
я поэт, и пустота женщин принадлежит мне по праву.
старинное, зачитанное до дыр письмо
с признаниями в любви молодого патриция
лежит у каждой девушки под подушкой.
я ухожу от вас, мои красотки.
я вырыл ров вокруг замка личной жизни,
налил дождевой воды и запустил крокодилов.
такой себе индийский раджа
с пятнышком белым от зубной пасты на лбу.
переписал все сокровища сердца на любимую жену
(пусть не знает, что я спрятал в офшоре).
прощайте же, красавицы,
с самого детства рисующие сами себя,
сами себя медленно пожирающие,
ибо бог красоты терпелив, но прожорлив -
жестокая, умащенная маслами, змея
с тугим золотым ошейником.


ты выглядишь грустной

ты выглядишь грустной:
рыбка-камбала прислонилась к окну.
бледно-розовое бра
с перегоревшей лампочкой
абракадабрится в тишине.
и девочка сидит на кушетке, обняв колени.
детства белый пломбир необратимо растаял и убежал.
ты выглядишь грустной,
и я не в силах тебе ничем помочь.
а может быть, это ловушка?
мужчиноловка с ароматными липкими лентами?
искусная маска хищного ангела?
советы подруг, как иглы,
входят в шелковую мякоть сердца,
словно там им и место. мышца-игольница.
ты с грустью глядишь в окно на косой, как заяц, дождь,
так трусики сиротливо глядят сквозь иллюминатор
остановившейся стиральной машины.
смотришь на мир застекленных гигантов,
взъерошенных плоскостей, громад забетонья.
ты никому не нужна. добро пожаловать
в клуб никому не нужных людей.
любовь - это все, что есть у человека,
чтобы пустить корни, протянуть солнечные длани
в персиковые долины иной реальности.
если бы тебя сейчас увидел Бог -
одарил бы обручем для волос,
точно игрушечным алюминиевым нимбом,
причислил бы тебя к лику простых. не больше.
милостыня небожителей? или ты ждешь любви?
в каждом мужчине ты видишь себя саму, без грима,
отражение незнакомца,
лицо в колодце, затоке, болоте.
звезды, как буи, за которые тебе никогда не заплыть,
но ты грустна не от этого: тебя укусил комар глубины,
и ты расчесала укушенное место -
вот покраснение смысла. твоя грусть, как леденцы,
которые варили лунные старухи
из сахара и поваренной соли.
ты грустна - одинокий турист на незнакомой планете,
у тебя украли влюбленное время - местные деньги, -
и ты бедна вне времени, вне богатства. ты грустна,
и это прекрасно. картина под жадным ливнем
танцует, плавится, переливается.
кто-то жестокий оставил ее в облезлой раме
золотого загара
умирать, исчезать на улице на глазах людей с зонтами,
прислонив лбом к стволу каштана.


* * *

…и мечта старится, как собака.
но ты продолжаешь делить с ней кров, чесать за ухом
и баловать вареной курицей по выходным.
ты не будешь уже молодым.
депрессия - это когда превращаешься
в человека-шифоньер
и начинаешь шарить, копошиться в себе,
выдвигаешь пустые ящики с грохотом из груди и печени,
ищешь там серебряную монету 1924 года -
с рабочим-молотобойцем,
но монеты нигде нет, а на улице уже глубокая ночь,
и протяжный вой ротвейлера,
будто эскалатор с плавно ползущими ступеньками
не дотягивает до сливочной луны - едва-едва.
но монеты нет, ты ограблен,
и деревья-рыцари на конях тьмы окружают тебя,
тьма плещется, заставляет переливаться через края,
границы тела растворяются,
и ты растекаешься в пространстве нефтяным пятном
по ночному морю.
и - будто тонущий за соломинку -
касаешься клавиатуры.


жемчужина ненастья

жемчужина, завернутая в носовой платок, -
лето на водохранилище. само слово «водохранилище»
обещает некую грозную тайну -
лох-несское чудовище как минимум.
погода перламутровая, прелая и мутная,
безнадежно испорчена бряками будущего дождя;
лимфоузлы туч увеличены кратно.
мы лежим в палатке - ты охотишься за комарами,
чудом просочившимся внутрь,
а дочь играет моей щетиной, трет ладонью о наждак
и смеется, и детский смех звучит вразрез настроению -
так компания белых капустниц
беспечно порхает в библиотечном зале.
на ветках и траве, канистрах и веревках
тускло сверкает дождливость.
природа опять на сносях, а отец - проходимец.

* * *

он смотрит из окна на дерево, а она
подходит к нему со спины
и по-детски обнимает за талию, словно дочь - отца
(за миг до приближения он почувствовал аромат
ее веснушек, аромат чуть увядших ромашек в кувшине).
он уже не помнит, что такое быть самим собой,
он смотрит на дерево перед домом,
он не знает, что сейчас соединяет их сердца,
что поддерживает их на плаву в мегаполисе
среди красочных бегемотов.
случайное чудо любви? музыкальный этюд
двух судеб, столкнувшихся лбами?
царапины совершенства на запястьях?
она же - свято верит в обручальное кольцо,
в компактное счастье (радость обезьянки
в сожительстве с уютным, добрым, сильным фотографом).
когда они устают говорить,
то вынимают слова, будто поплавки из пустоты
или крошечные вставные челюсти театральных кукол,
и кладут их в кружки с холодным чаем.
смотрят телевизор, цокают и шипят на рекламу,
покрываются пестрым ворсом кошмара.
жизнь - будто мороженое, которое тает в руке ребенка,
заваленного пылью и кирпичами
после землетрясения. но он всё еще жив.
мир - мраморный дворец,
объятый камнеядным пламенем времени.
а он пытается спасти,
вынести из огня то, что ему дорого,
то, что он считает самым ценным -
младенца в люльке, кашляющую женщину,
белую, как мрамор, веснушчатую Венеру,
чемодан со стихами, шкатулку с документами.
он рискует, он может выгореть изнутри,
может ошибиться - сделать выбор,
о котором будет жалеть всю жизнь или сомневаться.
спасет истину вместо друга. дочку вместо жены...
господи, почему же он так верит
в теплые летние дожди, в бессмертие -
тихое, призрачное, шелестящее легкими каплями,
что льется однажды над миром -
однажды и безвозвратно?..

* * *

весенняя капель
льет быстрый яд
в уши обезьянок чернозема.
голые, как черные осьминоги, деревья
трясут ветвями.
узнаю тебя, мир: первый взгляд в окно,
не в интернет, ты похудел, завшивленный рыцарь,
вернулся из крестового похода зимы,
из бумажных пустынь черновиков,
сбросил доспехи жира,
не взял заветный Иерусалим - лишь
несколько банок с соленьями, да мумию снеговика
тащишь подмышкой холодного асфальта,
но ты готов к перерождению.
ты готов принять меня.


***

помнишь апрель прозрачный:
оттаявший невидимка из ледника,
мы уже научились курить и целоваться,
скучаем на скамейке под тополиными лапами,
а над нами бетонная черепаха встала на дыбы,
и солнце жалит, и мы, точно жуки,
барахтаемся на бескрайней трескучей фольге.


***

ветер нараспашку пахнет
мокрыми объявлениями о пропажах собак
и сигаретным дымом, девушка в одних чулках
курит в окно, выдыхает туман, чуть развратная
эйфелевая девица - цвет ее глаз не разглядеть:
окатанные морские камушки - сколько
им тысяч лет, интересно?
я выброшен на берег чужой спальни;
камин, размером с дога, и пламя ласково пожирает
полено, медленно смакует древесную плоть -
так глодает пес говяжью кость - зверь огня,
зверь времени,
зверь женщины.


* * *

так в юности высовываешь голову
из окна дребезжащего трамвая.
и теплый ветер бьет по коренным зубам,
будто невропатолог молоточком по коленям.
заливает в твою глотку расплавленный хрусталь,
а ты, счастливый фальшивомонетчик, ухмыляешься,
задыхаешься, щуришься,
и о твою голову с глухим звоном
разбиваются воздушные замки -
разлетаются на пузырчатые осколки кислорода, а тебе
так хочется жить - до сказочной жути,
до нежного озноба.
от неземной тихой радости
бурлит оптимизм - золотое озеро с пираньями,
в которое забрела глупая раненая корова.
и ты летишь в карете, обвязанной пачками динамита,
сардельками смерти, и за тобой
бархатно, штриховано тает бикфордов шнур,
ты знаешь - огонек тебя не догонит,
а когда всё же догонит - ты встретишь тихий
шипящий сквозняк лицом к лицу:
револьверное дуло, приставленное к дверному глазку,
чтобы запечатлеть последние картинки
в чудном, разлетающемся мозгу -
на живые, хнычущие осколки.


* * *


поэты парят/подскакивают над асфальтом,
ибо свободны от земного притяжения. чуть-чуть.
нужно носить в карманах подковы, куски кирпичей,
прятать свинцовые пластинки
в атрофированных крыльях,
чтобы не унес горячий, как из радиатора, ветер перемен
одуванчиковую Эли с букашкой
в страну человеческих зверей.
эпоха лакомится поэтами, как трюфелями.
бедность - патриотичная свинья - всегда нароет
парочку талантливых особей на кривых ножках.
и ты думаешь: человек искусства - приятная ошибка,
нелепая случайность, золотая рыбка,
которая живет в бачке унитаза - каждый раз
мучительную минуту задыхается, пока
эпоха перезагрузится,
набьет эмалированное брюхо
хлорированной ядовитой водой.
поэт – это то, что случилось со мной.


век-мальчишка

век-мальчишка умаялся за день,
наплескался в реке времени -
(похожа на зеркальный клей,
когда нырял - наглотался дежавю),
устал загорать под ядерными вспышками корей,
мечтать искусством, играть в войнушки - сам с собой.
всем столетиям одиноко, они - сироты Вселенной,
тыняются в громадных одиночных вольерах,
а сквозь прутья лет должны просеменить мы,
взявшись за руки или за ружья - полубезумные лилипуты.
протянуть друг другу нужные слова -
и уцелеть, и не исчезнуть в пути, проложенном
сквозь гудящий пищевод пространств,
сквозь алые воспаленные глотки восходов и закатов.
но этот мальчишка особенный.

век мой, мальчишка,
давай присядем на берегу,
посмотрим - что же мы натворили?
и кто эти муаровые цифровые великаны
(танцуют у водопада в ореоле мельчайших брызг)?
мы весело проносимся сквозь мерцающие символы,
как индейцы сквозь инопланетный дождь,
а люди неспешно текут по проспекту:
гемоглобин, цветы на куриных ножках,
шелестят водовороты взглядов,
заворотки идей, множатся
кроличьи ямы внутренних миров,
сотни заминированных планет…
еще секунда - бах! - и я ничего не пойму,
и был ли я, и был ли мальчишка-век
и для кого звенит будильник смерти?
и удивлюсь: кто же это был и зачем
нам дают этот день - легчайший
тяжелый
солнечный день?
день наливается неподъемной мудростью,
ртутной тяжестью, капля за каплей, и когда мы умрем,
оборвется сеть, гамаком подвешенная
к звездным небесам...

последнее желание перед бессмертием -
жить с тобой за гранью - слов и снов
этой жизни, точней - за следующей дверью.
а сейчас мы - черно-белая фотография,
где нам по семнадцать,
где мы еще луковицы тюльпанов
в пряной земле...

тебе и апрелю

...у края бездны,
где люди соскальзывают с оледеневшего водопада
на саночках смерти, а звезды в небе потеют
(палачи в серебристых масках) -
вот тогда тебе пригодится всё и все,
кого ты смог найти и спасти в этом мире.
не только дерево, сын и книга,
но и то, что ты взял, украл, подобрал.
«я», как метеорит с штаммом жизни,
несется к несуществующим мирам...
я смотрю в окно - снег выпал в апреле,
превращая мир в заячьи лапы,
а небо - в освежеванную тушку заката,
и я чувствую что-то - точнее не скажешь…
мелодия снегопада
нащупывает свое лицо под мокрой вуалью.
слышу - она открывает дверь,
звяк цепи, пение соловья (нет, показалось).
ручка, телефон, сознание, как рука,
нащупывает в темноте включатель.
да будет свет, и я медлю, не выхожу на кухню,
а смотрю в окно... всё, что я полюблю,
осознаю, - будет моим:
игрушками на других планетах,
которых даже в углеродных проектах нет.
но они есть в моей голове -
там хватит места и тебе,
и апрелю...

* * *

…жизнь, неужели всё это было со мной?
первый поцелуй (красный моллюск с мотором)
или когда вырезали аппендикс?
или тягостный пилорамный жар -
горечь несчастной любви (влюбился ниоткуда)?
серебряную цепочку (ей купил!) проглотил
со спазмами муки, и цепочка прошла через глотку, пищевод и вышла через
выход. но выхода нет. неужели
протяжно мычали наши рассветы?
и ноги, мокрые от росы, исколотые травой,
уносили нас с планеты,
вены вспухали - зеленоватые оленьи рога.
неужели мечты - сиреневые слоны
на тонких комариных ногах -
забрасывали нас в облака, искушали?
кто же тогда разбил мне нос в третьем классе?
или - это дикое море перевернуло меня -
песочные часы в плавках -
накормило сырым песком?
или утащила подвесная дорога среди облаков -
гладкие личинки с цветными брюшками,
протянутые вдоль небес? озираюсь:
мозг - красный
взъерошенный освежеванный ежик,
я - только воскрес
от прожитой жизни. может, смерть - это и есть
озарение гаснущей спички?
бабочка истаивает в желудочном соке.
так странный цветок с больным зубом
является во сне дантисту:
помоги мне.

как хорошо

как хорошо,
что мечты не сбываются.
я не стал миллионером,
не мозолю соседям глаза на лимузине.
отлично! не отрастил мышцы, как у Ван Дама,
не вмонтировал в зуб маленький бриллиант.
как хорошо, что я никогда
не стану лучшим футболистом мира
по версии Фифа,
никогда не буду читать лекцию по литературе
во дворце шведского короля; как хорошо,
что не разбился твой муж в аварии,
что я не женился на скользкой красивой твари,
что не умерло несколько десятков людей
по хищному щучьему веленью,
по горячке сердца.
как хорошо, что есть предохранитель
на палочке волшебника, иначе
я сжег бы города, соблазнил
всех молодых красавиц на планете, сошел с ума
от всевластия.
полубог, так и не ставший человеком.

детей нужно забрать домой

но куда, куда же уйдут яблони, циклопы,
ювенальные огни, голуби, школьники?
кто-то огромный тянет жизнь на себя,
точно скатерть со стола-пространства
(заставлен немыслимыми яствами),
или это ты стоишь на месте,
а улицы скользят, вытягиваются под ногами:
зацикленные ленты бегового тренажера.
жизнь - неразумное испытание,
проверка на прочность ребра, горечь
разумных пилюль, испытание раем и адом.
бензиновые радуги, первые шаги сына,
и Сэлинджер пляшет по поверхности Луны.
к чему мы все здесь были?
скользили по темному морю поднятых рук
зажженными свечами, кочевали в будущее…
и кто эти огоньки? зародыши для девы Марии?
спасители или огненные монстры?
куда все уходят, не оставляя следов в пепле -
невидимки, невесомки?
и ампулки всасывают слова обратно
из школьных припухлых тетрадей -
так отсасывают змеиный яд из раны.
как же нудно и скучно разматывать Вселенную:
мертвый ковролин звездной тьмы...
но, Боже, мы же не плесень,
не разумные игрушки. что-то другое.
присмотрись, Господи.
напряги алмаз, точно трапецию культурист:
не на запчасти, не в перегной черновиков -
детей нужно забрать домой.


* * *

поднимаю глаза
выше серой ватерлинии города,
небо удивляет меня.
там, в вышине, прямо над нами,
облака устраивают бал
для ленивых великанш о трех подбородках,
пышный бунт; разыгрывают битвы,
морские сражения с густыми пушечными залпами.
чинно дрейфуют башни затвердевшего дыма.
или звенит стеклянно-синий вокзал Мане:
искрят мерзлые рельсы,
как хрусталь, гниют горы снега,
тонко звенят цистерны,
тянутся составы выпуклой белизны,
надувные сияющие локомотивы
напрягают колоссальные лбы,
складчатые, как у голубого мастифа.
иное же облако - комок белого пластилина:
из него воображение
лепит печальную рыбу с завитком,
ляпает бородатого стражника
со сливочным бердышом,
а город - серая кость - в чадящем бреду
прикладывает асфальт к лопнувшему лбу.
компресс из давленых вишен,
автомобильных шин. взгляд в небо -
единственный выход,
когда выхода нет,
путь из себя по прямой - самый простой.
ты стоишь на платформе для прыжков
в необъятном бассейне на вышке,
а внизу и вверху движется голубое
мраморное нечто. и не понять - есть ли вода?
выживешь ли? есть ли жизнь
после жизни?

небо - недостроенный храм.
и ночью небо тонет в лесах созвездий -
разболтанных, скрипящих на ветру,
небо отзывается на пустоту
внутри меня синевой Мане.
вот и встретились две непонятые бездны,
и рождается миг понимания
между двумя мирами:
никогда больше не пересекутся.
Боже, я так ничего и не видел в жизни.

* * *

когда иллюзия разбивается - это больно.
будто ломаешь руку в трех местах.
какой-то сказочный обморок,
изнаночный подробный маразм.
сознание от боли пучит глаза,
выгибается, бьет хвостом, точно осетр
на горячей оцинкованной палубе.
когда разбивается иллюзия,
ты еще пробуешь отползти в сторону -
ящерица, перерубленная лопатой.
а солнечный зайчик
скачет на осколках разбитой мечты.
я вырвал тебя из своей жизни
и чуть не лишился рассудка,
прокусил язык до крови.
за что это мне?

думал, что ты в моей жизни для фона,
женское привидение
из занавесок и смеха по телефону,
танцующая студентка за стеклом витрины
в синем газовом платье с перечеркнутым ценником,
аквариумная хищная красотка
с жабрами-сережками
и плавниками под загорелым бюстом.
я иногда стучал ключом по толстому стеклу,
и русалка улыбалась, выдвигая крупную челюсть,
обнажала острые треугольные зубы.

каждый близкий или не очень
невольно заслоняет собой
пулеметное гнездо
реальности.
прохладный мятный свет в тоннеле
или пасть ненасытной черной дыры?
только когда мы вместе
(связаны кальмарьими корнями толпы),
мы можем уворачиваться от черноты
за нашими спинами,
как при битве слепцов возле красного ручья.
вначале целуем или убиваем мечом,
затем ощупываем лицо - «кто же ты?».
можно спастись - лишь кого-то спасая.
так бьются спартанцы - спина к спине,
так сражаются любовники.

я выбросил тебя из судьбы, гордячку,
выбросил без парашюта,
пролетая над рожью во лжи,
над маковым полем со спящими львами -
и ощутил в себе дыру. точно в великана шмальнули
из танка Т-34
или картину пробили кулаком. эта юная боль
еще не определилась, кем хочет стать, в кого вырасти.
вот так я понял, что такое «навсегда».
думаешь, что выдергиваешь сорняк или срываешь цветок,
чтобы понюхать, - невинный жест, шаг,
а за мелочью тянутся подземные леса.
мы не знаем, где заканчивается игра
и где начинается ад. невозможно выиграть
в шахматы у судьбы,
разминировать сердце.


* * *

виноградник - лоскутная русалка
с зелеными пыльными плавниками
угодила в невод неба проволочный.
дрожит голубая плоть,
сжим-разжимаются розовые жабры,
вертятся ячейки, усики, улов заката
подвешен к небу за крюк фонаря -
вот, дышит голодными воробьями:
бойко, несимметрично, мелко, отчаянннно -
со сто тысячью эн.
подходи, инопланетянин, фотографируй,
смотри каких неведомых зверей
выхватывает воображение -
вот здесь и вон там за ожиревшим ящером песка,
из дырявого цилиндра естества.
а ты всё улыбаешься и мне не веришь,
смотришь, как на дитя: мужчина - ребенок наизнанку,
с разбитой губой, с мозгами набекрень.
ну что мне с тобой делать?

небо - крынка молока; мухой самолет жужжит,
но ты не слышишь, ты отдыхаешь в качелях-гамаке
среди подушек - ярко-розовый аляповатый кошмар -
и слушаешь, как пчелы, точно маленькие гинекологи,
высверливают пахучие внутренности розам.
вьющиеся розы оплели полдома,
зелено-красный пожар с оттенком пышных похорон.
и лето
протягивает зеленую лапу - зеленый лев,
живущий в джунглях. но ты мой улов на этой планете,
вот только не всегда понимаю: кто кого поймал?
две змеи пожирают друг друга за хвосты -
синхронно перевариваемся друг в друге.

букеты ядовитые дарю.
ты на качелях; зажигалка, книга. пересела
загорать на старенький шезлонг, как Клеопатра,
всех змей отправив в отпуск за свой счет.
Дюма читаешь. ха, Дюма!
как глупо и провинциально…
ты подставляешь солнцу
труднодоступные места (стриптиз загара),
а я вожусь со старой пилой;
разбираю стиральную машину -
пальцы в мазуте, пот на мышцах,
текила с солью, и лето лето лето - зеленый воск,
солнечный клей. и я
отодвигаю похоть, как волчонка,
тупого и настойчивого: погоди,
дай высосать до капли этот миг -
клешню вареного рака, розово-белое мясо.

ты ешь черешню, сослепу черпаешь
мякоть из соломенного мозга.
черешня вкусная, и косточка, как глаз
циклопа (второй - заросший плотью).
собака черная подходит
и смотрит на меня: а как же я?
и улыбается. наши сознания блестят в пыли -
хвосты, отброшенные полубогами,
но мы не ящерицы. спасибо же
за лето, женщину, собаку и Дюма,
и вкусные черешни. как же без черешни...


остров Елены

одиночество - остров святой Елены
без Елены, без святой, но какой-нибудь.
ты так и не научился быть таким, как все.
мускулистый загорелый гений,
ерошишь вилами волосы сена на заднем дворе.
и волоокая корова заворожливо пялится на тебя,
сует морду сквозь канаты деревянного ринга.
ты теряешься в муаровом водовороте
вечерения, комаров и нагретой пыли,
скорлупы, скошенной травы и помета,
ты уже не боишься человеческой тишины -
молчания среди себе неподобных,
громадного заминированного рояля.
и плывут над тобой облаков белые клавиши,
и ребенок от тихой скуки
закрашивает клавиши фломастерами:
розовым, оранжевым, красно-алым.
закат.

закат.
ты закрываешь глаза, а когда разнеживаешь
легчайший конверт нового дня -
серая тьма уже рассосалась за щекой окна,
расползлись по углам
сиреневые младенцы с мотыльками.
и тихий рассвет надевает лучистые черепки
на благоухающие мозжечки ириса.
сонная пчела, точно черно-рыжий
Карлсон в меховой безрукавке,
собирает недописанные поэмы запахов
из веерообразно распахнутых окон бутонов.
не оставляйте письма на столе.
не выключайте свет в конце туннеля -
вам еще возвращаться с острова Елены
по своим же фосфоресцирующим следам.
во время отливов синего,
серо-мраморного, бельмовидного
монументального моря судьбы...


жареная кровь

бомбоубежище. сидим тихо,
точно кроты в рыхлых кишках земли.
нашкодившие вы****ки.
(мерцают грязные детские лица),
пока пьяный сумеречный отчим
лупит чугунными кулаками
по стенам, крушит старинную мебель,
мычит и ухает, как филин.
вылезайте!

что же тебе сказать, потомок…
мы жили в эпоху перемен, потемок.
эпоха на вкус - как если жевать газеты,
на которые помочилась Бузова,
и заедать чесночной кровянкой,
наивно веря, что истина жареной крови -
самая лучшая колбаса
во всей вселенной.


где же ты, Прометей?

прищепки висят
на бельевой веревке пучками, как мидии.
и кот с мутно-молочным бельмом на глазу -
местный полубог -
ледяным взглядом прошивает меня насквозь,
точно рентгеновский луч туберкулезное легкое.
ржавый остов москвича зарос высокой травой -
папуас с набедренной повязкой из пальмовых листьев.
мир охвачен зеленым пламенем времени,
и ржавчина - это его пепел.
и я его пепел, и ты его пепел,
и разумные серые хлопья ложатся, как перхоть,
на черный бархатный воротник вселенной.
закрой же глаза, и ты увидишь то, что есть.
рукописи тлеют в камине, все предметы из воска,
желто-розовые фрукты,
все идеи - из фосфора и карбида,
все люди - книги, смоченные керосином,
весь мир - раскроенная наискось цистерна с бензином, достаточно одной спички,
кометы,
вируса,
идеи,
тирана,
чтобы всё человечество взлетело на воздух.
бах!
но Господь - милостивый: медлит, медлит,
и хорошенькая ведьма возле столба на остановке
заскучает. как птенец, уткнется в айфон.
где же ты, Прометей, со своим огнем?


* * *

фруктовый сад - зеленый феррари
с откидным верхом и сидениями из голубой кожи:
засыпаны лепестками, жуками, бабочками.
и фея за рулем жует янтарную бородавку, как смолу,
давит в клаксон птичьими фьюти-трути, дьюти-фри.
а за ней - из заводской трубы -
вырываются по-драконьи клубы белого пара.
облачный демон выдувал парашютистов -
сон одуванчика - за секунду до того,
как его череп раскрошит нога.
и разлетится пушистым семенем мозг июля.
моя душа. а церквушка - старик с золотым зубом -
тащит каменный луковый мешок,
утирает кровельный лоб колокольным звоном.
вот, смотри, из цилиндра фокусника
выпорхнула стайка зеленых голубей:
дети шебаршат в кроне вишни-яблони.
а внизу - сдувшийся ковер-самолет
с куклами, пластиковой посудой, камушками
в тарелках. но однажды придет он - день восьмой,
страшный день взросления.


вторжение

нестираемая болезнь:
кружка чернил, выплеснутая в клепсидру.
рак - черный дым для копчения -
пропитывает, прованивает беспомощное тело,
подвешенное за крюк и капроновую веревку
в никелированном шкафу.
и нет той промокашки, чтобы остановить
ползущее чернильное пятно смерти.
о старость, годная лишь для
заискивания, сюсюканья, сухого гнева.
вторжение иноклетян
на планету обреченного тела.

* * *

день странный, гнетущий и неподвижный,
и в то же время легкий, плоский, как высохший клоп.
трава на лужайке играет в заключенных,
скованных одним фотосинтезом.
и яркие пятна тюльпанов плотоядно бросаются в глаза:
гетеродонтозаврики с напомаженными пастями.
по любой теории вероятности - всё это невероятно:
ты, я, мы, хмуро-солнечный день
под жемчужным облачным полиэтиленом,
мыльный пузырь, который отказывается лопаться.
и радужная пленка прочней, чем кожа ската.
ты смотришь по-женски вопросительно…
но нет, я здоров, любимая, я здоров,
а вот все формы жизни - звездная болезнь вселенной,
и время ее вылечит - вылечит от нас.
смотри же, как красиво срываются в голубую пропасть
вальсирующие пары скворцов.
давай же обнимемся. просто так.


сад в снегах

сад в снегах,
точно полярники в спальных мешках,
а мы внутри - в замке из красного кирпича,
и твои волосы плетутся по стенам и потолку,
под обоями, под моей кожей тонкие жгутики и споры.
кремовые миры спален, застегнутые наглухо.
ты изучаешь костяшки моих пальцев
(этого кормили, этого корили, этого любили),
прикладываешь руку к своему лицу -
так гончая нюхает плеть.
положил руку на плечо, как скульптор.
в прохладной полутьме сарая,
где тишина пахнет паутиной и нетопырями,
я впервые схватил это тело, как волк ягненка,
но не уволок, а вырастил. и теперь созерцаю.
а вокруг нас мягко смыкаются
клыки света. темнеет.

яблочным смыслом

1
терновый венец
из черных взмокших вихрей,
сорванец лазил на чердак,
колени жжет от стекловаты.
нашел маленькое жестяное корыто,
детский гроб Тутанхамона пыли,
птичьи косточки, как связка отмычек,
а мумия маленького царя ушла гулять.
пыль по щиколотку, как на Луне,
следы маленьких босых ступней.
зачем непослушный такой? зачем
вечно шляешься по чужим планетам?
в ссадинах и ушибах, в улыбках,
солнечных репейниках.
мы в прятки играли с летом,
отражались в студенистой реке времени
щуплыми дамами и валетами.
ты нашел «дуло закопанного танка» -
торчало из земляного вала, -
и мы тебе поверили. полдня копали
эту землю, эту землю, обрастая историями,
как столбы объявлениями.
пропало детство, верните за вознаграждение.
где же теперь эти дети, эти дни,
полные тайны, как горбы верблюда волшебного жира,
готового в любую минуту
превратится в воду - целебную, питательную.
так не для этого ли даны
нам детские воспоминания, чтобы ощутить глубину,
горизонтальную бездну жизни?
опускаешь колодезное ведро
в голубую пропасть неба -
ждешь глухаря, удара, плеска.

2
да ведь твоя память и есть душа,
это летний душ, прорезиненный брезентом,
Шерлок в плаще на лугах Баскервиля.
дырявый коврик заставлен мокрыми ступнями,
запахом сырости и мокриц, и муаровый абрис
полуголой соседки - мокрый невидимка -
целует в лицо, спрятав облигации в стене.
а под крыжовником (территория цыганки)
закопан кулек с монетами СССР,
а вот там мерцают пыльным рубиновым
кусты малины (обходим стороной уборную).
пластилиновое чудовище шебуршит под землей,
как гадюка в бумажном пакете,
и не земля под ногами обетованная, а пустышка,
соска для бессмертного младенца.
прожитой жизни мерцает пуповина,
но нам хотелось свежего молока,
и мы бежали к бабе Нюре - у нее корова, коза,
древнедетский мат и одноглазый пес-головорез -
охранявший дурындующих куриц,
как евнух старых царевн.

3
так что же душа?
путь плодожорка прогрызла в пространстве -
в яблоке жизни - и заполнила тоннель
неповторимым ароматом,
испражнениями, горечью, яблочным смыслом?
душа не похожа на мешок с котом или золотом.
душа - это дорога. к самому себе - через тебя.
бесконечная колея сельской дороги,
и вихрится ирокезом посередине бандитская поросль -
ушлые лопухи да живучие одуванчики. дорога… дорога
может быть прервана, но прошедшее - бессмертно.
ты растешь всю жизнь, и душа растет за тобой,
забегает вперед, как овод впереди плетущейся лошадки,
приземляется на лоснящийся лоб,
жалит пониманием.
но здесь не одностороннее движение -
сквозь тебя путешествуют боги и демоны.
вчера, и сегодня, и завтра мы сыграем в дурака
на покрывале-самолете возле гаснущего костра:
трескучая шарманка огоньков, мотив тысячелетий,
где картошка печется до волдырей и реют
среди опущенных, как мосты замков, ветвей
ночные феи с прутиками, а на них -
кусочки жареного сала.
и мир - черный ящик на Боинге - забит нами,
как черной икрой, но никто его не откроет,
не проверит, кто там, не скажет «привет».
ну и что?
смотри, наши души переплетаются, как дороги,
сливаются в одну и вновь разбегаются,
обегают железобетонный дуб, золотую цепь фонарей,
ученого кота с айфоном., это только дороги, дороги,
только в пути видна душа, и ни Бог, ни Дьявол
не понимают, что покупают, - не возместят.

4
голый по пояс пацан несется сквозь маковое поле,
полное спящих львов, собирает лезвием с потной кожи
опиумную грязь. так изначально задумывались сны,
но что-то пошло не так, и мы смогли убежать:
пришел поезд эволюции из ниоткуда и умчал нас…
кто-то нам помогает. и это не Бог, не Дьявол,
кто-то всё же нас по-настоящему любит -
не сквозь пальцы, как в Библии. дети человечества
живут в тебе, они сошли с дороги перекусить,
и ты бьешь вареное яйцо о зубы, улыбаешься,
жуешь вареную курицу,
а она укладывает спать игрушки,
взрослея каждый миг, каждую муть,
и отодвигается стена цунами
на цыпочках крадущейся тьмы…
я принес облако бабочек -
осторожно выпущу в твои глаза. в твоих глазах
серо-голубые острова
парят над болотными инопланетными лугами.
о любовь моя,
ты моя душа, среди дорожной пыли, где мы ели
красные мягкие глаголы «люблю», «любимый»,
как волчье мясо, отринутое горловиной.

* * *

до черных дней еще нужно дожить.
но что нам делать в серые дни?
ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
дни, в которых нет места играм, любви…
когда душа сжимается, точно мошонка в ледяной воде,
лишь фантазия бьется в черно-зеркальной агонии:
кит, которого выбросили на берег, а океан
закрыли на карантин, засыпали хлоркой,
протянули красную ленту вдоль прибоя -
за волны не заходить.
что же делать, когда выскальзывает нить судьбы,
когда ты в армии или тюрьме, в нищете,
в одиночестве - среди круглых вибраций ада.
моешь пустые бутылки ершиком, или разгружаешь
вагоны с мешками муки, или чистишь картошку -
целую ванну для взвода.
тогда выручает память, она же - душа.
ты начинаешь лакать воспоминания,
как бродячая собака из лужи,
начинаешь поедать сам себя.

интересно, за сколько дней человек
может сам себя съесть, подвешенный в вакууме
где-то в созвездии Ориона? жизнь устроена
так, что завтра ее не будет.
ты сам себе Цезарь
и давно перешел черту, Рубикон бытия.
и старость, как Брут, поджидает тебя
с деревянным мечом и лекарствами.


свисток

озеро плавало само в себе,
как приоткрытое веко собаки,
которая дремлет на боку,
и мерно вздрагивали мятые травы живота,
и солнце-хозяин
в красноватых ботфортах лысых сосен
начищало содой золотой свисток.

женщина-свеча

1
женщина-свеча
кривилась, растянутая тенями на потолке,
на огненное лицо неслись мотыльки
из распахнутого окна. щелчками
отскакивали, опаленные.
падали дергающимися комками к голым ногам.
она же капризно одергивала
влажную челку. закусывала губу. шептала -
дурачок, размажешь рисунок...
утром я отдирал стеарин со вздрагивающего живота.
а прошедшая ночь вваливалась через балкон
семирукой гориллой с медными клыками.
алмазные блохи по серому бархату:
прыгали мысли о жизни, лениво покусывали душу.
а женщина принимала душ - покрытая дымкой,
раскачивалась коброй; за спиной клубился
зеленовато-сизый вертикальный зародыш тумана,
крупные капли на пластике дрожали,
чернели фитили сосков,
грубо губами погашенные.

женщина
отражалась в глазах - белым деревом.
тихо рычала на рассвет, точно на соперницу,
и только луне радовалась, как некрасивой сестре,
а перламутровые следы на плитке в ванной
жили сами по себе...
там расплескалось ее тело, там полыхнули
наши спички-сердца...

2
прости меня, ночь.
ибо грешен, ибо не верил в огонь,
вырывал клещами змеям тонкие языки -
жесткие, раздвоенные, похожие на супинаторы.
забивал гвозди в заумные книги,
прикуривал от газового цветка на темной кухне,
но не от ее запястья -
иероглиф тонких (зеленое пламя) вен.
женщина-свеча с оплавленными
боками, с растяжками на животе
(родила маленького розового пожарника),
я сдираю с тебя отпечатки чужих пальцев,
перетапливаю по прихоти и подобию своему.
лицо гофрированной стеариновой маской
плавает в тазу
с лепестками роз.
а ты дьявольски улыбаешься, впиваешься в пах,
позируешь - сейчас вылетит птичка, берешь
кусок зефира со стола,
сытая сабле-
зубая кошка. и - я всаживаю тебя в себя,
ввинчиваю в селезенку лезвие финки или
загулявшее ребро.
возвращаю на старое место -
кости, расступитесь! плоть и кровь, большие мысли,
двигайтесь, теснитесь -
женщина пришла…


лунатик и Ко

ты не видел Луны настоящей.
все фотографии НАСА -
заштукатуренная прыщавая ложь:
выоспленные безжизненные пейзажи,
плотный черный бархат в ярких проколах звезд.
поверь, они не хотят видеть тебя на Луне:
громадную сверкающую неваляшку в обертках фольги,
с аквариумом скафандра на голове.
на Луне живет Незнайка в шалаше,
выращивает галлюциногенные лопухи -
терпкие трехтомники карла-маркса.
там запросто гуляют, не поднимая пыли,
стада бронзовых носорогов
с зелеными, как крыжовник, глазами.
мерцают лунные города, лунные домохозяйки,
лунные любовники, лунные генералы.
на Луне добывают лунит - безвредные фантазии;
дрожат оливковые дворцы из лунного желе;
золотистые лунянки
принимают форму любой эротической мечты;
сотни жителей обретают очертания
знакомых, друзей и врагов и растут не по дням,
а по световым годам: плоды памяти
наливаются желтым ядом.

Луна - желтое зернистое зеркало -
отражает твой внутренний мир.
искаженно, завороженно.
забродившее вино памяти с лицами -
на четвертинки порезанными яблоками.
тебя обманули - на Луне есть жизнь стихов,
обморочных взглядов, вурдалачьих снов,
тягостных одиночеств…
тройка, запряженная оборотнями же
в тяжелых серебряных упряжках,
тащит трамвай до Луны и обратно.
синегубый жабий бог
жонглирует вырванными глазами,
как фокусник - луковицами тюльпанов.
там живет королева бессонницы -
двуязыкая, с чешуйчатым лицом,
облизывает перегоревшие лампочки.
и если у тебя есть собственная запятая
зрения,
готовая перелиться через край
разума, реальности, Вселенной,
медленная розово-синяя Ниагара, падающая в небеса
искрящимся хвостом,
полярное сияние фантазии,
обжигающее
горячими брызгами расплавленного зеркала, -
тогда ты увидишь
Луну настоящую, без прикрас,
и Господь снимет маску с лица, как Фантомас:
«ну здравствуй, лунатик…»

колибри вымысла

есть ли жизнь после смерти?
не нужно знать. пусть морковки с осликами
бредут вдоль пропасти в неведении,
спотыкаются, упираются, срываются.
пусть дети наполняют смыслом минуты:
новенькие презервативы
холодной водой из-под крана,
и бросают с балкона - бах!
зеленым воздухом весны опоены
змеиные деревья. ну и что? мы смертны. вопреки.
все вечные вопросы - радиоактивны.
и бедный мозг светится в темноте,
точно болотная гнилушка. но есть противоядие
от философии, от депрессии и хандры:
влюбиться
или начать писать стихи.
яд ядом вышибают.

миры зарастают бурьяном, ржавеют и гниют,
а ласковый рассвет - серый сеттер -
приносит тапочки хозяину. и пенье соловья.
обязательно что-то останется после тебя -
хлеб, нож или страница.
весь ты не умрешь, но и умрешь не весь.
Господь не ведает, что ждет его в конце вещей,
так что не бойся. в том, что сотворишь
или разрушишь, - только бессмысленное
имеет смысл.
на сваях тайны держится Вселенная. мы
мыльные пузырьки на пенной вечеринке,
лопаемся (шелковый тишайший щелк),
но есть надежда, есть раковые клетки -
бракованное бессмертие наизнанку,
испорченный чертеж. смотри:
жизнь в твоих руках,
даже если ты многоножка.

кто же ты?
невидимка, бегающий между словами-
лимузинами в час пик.
цветок среди потных монет
в громадном фартуке молочницы.
нечто, мелькнувшее среди двух сотен войн.
колибри вымысла.
надежда. сверчок
в темнице. морковный сок
в хрустальной глотке
снеговика.
весна,
весна...

я в осень пролезу

я в осень пролезу,
как пацан в ржавую субмарину для двоих
через сорванный люк.
но уже без тебя, без кулька с алюминиевой посудой,
без детских книг.
вот пыльный перископ с треснувшим стеклом.
или это сенокосец в углу забыл свернуть паутину
и смыться в паучий рай на клюве синицы?
жизнь исподволь меня излечит - состарит, как зверя,
высыплет на голое тело ведро мела, морщин,
дождевых вен, ворох горчичных веснушек.
но я никогда не буду таким, как ты.
столько же раз я был прав, сколько же и ошибался,
но не пил воду из общественного фонтана: вкус счастья,
вкус хлорки, сплоченности, глупости, единства.
всё так же храню верность ювенильной мечте.
нитяной браслет с ракушкой ношу на запястье.
а жизнь продолжает сниться.
а лебедь зашит в подушку, подушка зарыта в саду:
там в жирных объятиях чернозема
красиво сгнили наши резвые солнечные двойники,
поцелуи мокрицами расползлись под камни.
и бредит синий мальчик неба
в жестяном лжеперламутровом корыте,
но я спрятал наше море - укрыл плечом
от толстой алчной соседки.
а помнишь а помнишь а помнишь
мы строили подводную лодку на кухне
из желтого картона игрушечной любви -
еще не покрыты слоями разумного металла,
кислотными дождями, окалиной скандалов.
я в нашу осень пролезу. люк сорван,
имярек без крыши…
там, где мы любили, - там еще кто-то дышит.
время не терпит пустоты.

дрозды и розы ремонтируют весну

дрозды и розы ремонтируют весну,
сыплется известка лепестков в саду,
и жуки разносят недобрые вести -
кусочки сплющенных пуль.
извещение: ты бессмертен, но угодил в жизнь,
в зацикленный капкан. и не важно -
кроличья лапа, ястребиное перо
или женская красная туфля
(из такой только пить кровь).
никогда не хотел быть таким, как все. все стрелы
разворачивал наконечниками к себе,
точно знаки вопросов с выпрямленной спиной.
но никогда не стану искать ни веревки, ни куска мыла,
ибо любая жизнь - даже самая невыносимая -
достойна продолжения, звучания, надежды. я
всегда предпочитал расстрелу - малосольные огурцы,
всегда любил больше заумные книги, чем тебя,
и это меня почти погубило,
на две трети выкосило.
поверь, каждый когда-то мечтал.

всё, что когда-то было мной, теперь обрело воплощение
продольного лошадиного черепа в сине-зеленой траве.
и близорукие змеи забвения
шныряют сквозь пустые глазницы.
небо бледнеет, как просвирка на синем -
запачкана чернилами.
причастись же моего тела,
я готов на новые победы и поражения;
от тюрьмы и сумы не ушел,
но избежал псориаза армии. и на том спасибо.
остался человеком, фреской из ила
на стенках спущенного бассейна.
я остался собой, тем мальчиком, который
не умел кататься на коньках,
тем более - биться на секирах.
я смотрю в самого себя,
будто стою на краю волчьей ямы,
а внутри - пустота. и торчат колья прожитых лет
свежеобструганные.
и кто-то с переломанными ногами прячет свет,
как кролика в рукаве, -
покрытый печалью,
как тефлоновым покрытием.

не подгореть от пламени изнутри и снаружи -
кто-то держит меня за пяту, опустив в гущу жизни,
в чан с вареньем из райских яблок.
даже в аду/раю буду писать, фантазировать,
искать выход. не такой, как все.
на расстоянии любви и дружбы
держаться с миром - не ближе, но и не дальше
расстояния между каравеллами,
груженными слитками серебра, между словами,
замками, душами, маяками
личностей...


повелитель камней

жить - точно
заниматься любовью с Горгоной,
с черной марлевой повязкой на глазах:
тебе можно подсматривать
за смертельной красотой и убожеством,
каменея заочно, исподволь.
зеленеет терракотовая армия в тумане.
и вот ты выкатываешься галькой
в каменное утро в каменном веке.
окаменевший первый троллейбус замер на углу -
ископаемая грустная латимерия.
окаменевшие деревья, окаменевшие облака,
дважды окаменевшие небоскребы -
смотровые вышки
в пустом концлагере для великанов.
тарахтят статуэтки редких прохожих
на колесиках - натянуты веревки.
и солнца чугунный шар раскачивается,
разбивает проспект на куски
каменные…

как жаль, как жаль. окаменевшие уста.
не выпавшие из гнезда
слова - окаменевшие птенцы.
мне трудно говорить, ведь я скала.
каменные люди. каменная вода.
весь город окаменел, не дрогнет ни единым мускулом,
балконом, столбом. и птица падает в полете -
брошенный камень,
нет, подвешена за проволоку к синему потолку -
игрушечный сборный Миг-34 в комнате сына.
всё окаменело за один день.
день
превратился в каменоломню чуда.
маленькие уютные Помпеи.
и твое сознание заносит пеплом
метровыми слоями…

это каменное утро
я не найду, не различу среди других
ему подобных камушков
на шуршащем берегу моря жизни.
старческими ладонями,
искореженными артритом,
зелено-синими жилами
зачерпну гальку прожитых дней.
но - чу! смотри! вот бьется жилка
(голубая креветка зажата в руке)
на прозрачном виске любимой.
или мерещится? или на самом деле
кто-то выжил после нас?
а ведь помню это утро, как сейчас...

окаменевший таджик в оранжевой жилетке
подметал проспект им. окаменевшего тирана -
окаменевшей метлой
окаменевшие листья.
и окаменелый троллейбус открывал двери гармошкой.
осыпалась штукатурка; входи же скорей и езжай -
заплатив половину жизни - к ней. она же ждет.
блюдо жаренных с луком змей.
коротко стриженая, похожая на каштан.
повелитель камней,
сколько дней в твоем году?

рассматриваю натюрморт:
тушка зайца, яблоко со следами укуса,
мертвые куропатки в корзине, как грязное белье.
но чу! вот белая мышь в углу
шкрябает кляузу на кота.
вот отражение хитрой женщины в кувшине,
она стоит за краем художника.
невидима. но я стряхиваю
окаменелость, перхоть эпохи.
теперь я удав. проглотил день,
точно пушистого глупого кролика,
но не хочу его переваривать. кролик, живи!
скачи в свое зазеркалье, и помни меня...
камнеядного зверя сырости
лапу я держал на ладони.
влажный песок...

дураки неба

собор-краб с оторванной клешней
взбирался на холмы, и дураки неба
в смирительных рубахах
корчили рожи облаков. заботливая осень
ржавой музыкой кормила из ложки темно-
оранжевых младенцев парка.
постный суп из капустниц скис;
салат из поцелуев и устриц.
но город нарядный еще дышал, и жар
оранжевый, и позолоченная зелень лета,
любовник-август ушел. ушел,
нет его. и природа перед зеркалом -
тяжелый кусок отполированного свинца -
снимает длинное платье проспекта
в вечерних огнях. фиолетовые оттенки
с вырезом на спине, стоянка машин.
склонив голову, расстегивает серьгу:
старинное изделие с жемчугом.
медленный маленький самолет ползет
плодожоркой в персиковом небе.
прикусила губу,
темна зелень скамьи.


больной изумруд

нельзя войти в одну и ту же реку дважды,
но ты входишь - каждое лето! - как нож в масло.
сутулишься - загорелый, мускулистый.
даже если жизнь тебе снится
(бабочка на носу спящего китайца Ци-Зинь),
лето возвратится оранжевым бумерангом:
вместо Наташи будет Ира,
вместо теплого пива - янтарный яблочный сок.
в реку жизни вообще нельзя войти -
ни чтобы поплавать, ни чтобы помочиться -
ни разу иначе.
жизнь не пускает нас дальше прихожей.

земной свой путь прогрыз до сердцевины -
наткнулся на базальт. мне не прогрызть эту суть,
в титановом платье танцует
истина.
и что прожитые годы?
поломанные сверла. а родинка возле виска дразнит,
и так же неприступны крепости рассвета.
ты стучишься, стучишься о жизнь головой.
сердцем.
откройте! но с той стороны - тишина

жизнь жизнь жизнь. жирафы бьются головами -
вертикальная дуэль на молотках,
на морковных кувалдах.
может, я еще прошибу прозрачные перегородки
реальности. стеклянные лабиринты.
интуиция. слово. характер. но
можно войти в одну и ту же реку вдвоем,
и она унесет нас, еще не обросших плотью:
вот мы в животе Средневековья, два облачка Каспера,
а здесь - помнишь, Клео, как мы дразнили змей
и желто-мутный рассвет поднимался над Нилом:
желтовато-зеленый больной изумруд дрожал
в ореоле ревущих быков, исходил ознобом...
здесь нет крокодилов,
здесь никого нет, любимая, кто бы мог укусить.
пойдем со мной.


три поросенка

сорокалетний поэт, мудак, краснобай,
романтик, ребенок, кто-то еще.
все драгоценности ношу с собой:
алмазы в саже, изумруды в рогоже.
курица роется в груде мусора,
натыкается на этикетку от «Сникерса».
сильный ветер сдирает с девушки платье,
как кожицу с вареного осьминога.
всё это - моя
лирическая собственность.
могу молчать, замирать, дурачиться,
мудреть, дуреть, наглеть. но если захочу,
утащу тебя на илистое дно души,
точно аллигатор глупую крестьянку или ослика.
фотон теряет свободу воли,
если на него посмотреть, но что будет с тобой,
если на тебя глянет вождь или гений.
участковый. красотка. онколог.
как ты себя поведешь?

лифт старости приехал, но двери
еще не раскрылись.
каждый следующий год вырастает из прожитого:
телескопический червь.
и мне не влезть обратно: не помещусь.
великан не сможет выйти из замка,
в который его принесли младенцем.
чайки парят над районом, как мухи,
на фоне проникновенной голубизны.
внизу на скамейках горбятся
припаркованные старики -
монеты с профилями злых царей.
почему же Он не любит людей?
ведь мы же дети.
зачем бросать рукописи в огонь
даже если они не горят?
но горят же читатели…

солнце встает по-паучьи: громадный
желто-зеленый паук приподымается
на косых хрупких лучах.
подгибаются лапки,
как же может новый день прожить без нас?
организм без печени или сердца?
неужели мы не являемся частью Вселенной,
колесиками божественного замысла?
неужели нас можно заменить - так просто.
а мне немного нужно для счастья:
чтобы не гасли искорки любимых,
чтобы внуки передали эстафету будущего,
солнечные нимбы на макушках,
ибо всё бессознательное - армия демонов
тыняется за моим окном, сопит, кублится,
стучится когтями, образами: пусти!
но не смеют проникнуть в соломенный дом.
и три поросенка сознания
пируют за желтым столом.

* * *

топтала мой мозг, как в валенках - костер.
затушить не вышло.
летели искры, воняло паленым войлоком.
рассвет, молчит пойманная мышь,
белеет косточка хребта, застежка лифчика.
легко завоевать, но что с тобой делать,
когда ты у моих ног?
одуряющие кандалы заботы,
пускаешь корни в мозг.
женщина женщина женщина.
наваристый борщ с кусками говядины
но - стальная ложка раскалена добела.
обжигает глаза.
сердце.

змеи в пододеяльнике - это ты во мне.
я не знаю, где разрезать кожу ножом - под мышкой?
на бедре, где артерия?
чтобы ты вылезла, выхлесталась,
вытекла из меня.
так маяк ничего не видит, но позволяет
другим созерцать себя, слепит мужчин.
но зачем беснуются
над шелестящей пропастью водопада
зеленые прыгающие огоньки?
хочется уйти, а ноги живут своей жизнью.

нырнуть в тебя с головой,
задержать дыхание мысли,
но не прикрывать глаз, чтобы видеть сквозь муть
русалочью косу с вплетенными водорослями.
выползать из тебя, как из моря,
кистеперый мужик измотанный.
мои мысли теперь - длинные цепи, якоря.
ощущаю тяжесть,
слон без костей.
пепельница воспоминаний переполнена
окурками с золотыми кольцами,
фиолетятся следы помады…
стоп. нужно снова влюбиться
но - осторожно. может, на этот раз
розовая гангрена охватит не всего
и, очерчивая мелом разума круг за кругом,
не сожрет полностью. но она,
смеясь, переступает ножкой в босоножке
(пластырь кровит) через мои нервы.
рвы, редуты.
привет…

ты оказалась в моей голове. готовят ангела:
режут горло, спускают темную кровь над ведром,
ощипывают, варят
нужно всё расставить по азбукам.
но есть в тебе тонкая косточка,
похожая на сюрреальный костыль
или первобытное ружье.
она останется навсегда со мной.
серые глаза. так подносишь
тлеющую сигарету к мордочке
свернувшейся в кольца змеи -
последствия предсказуемы. но я не могу
остановиться. не дразнить,
не дать себя ужалить. схватить узорчатую плоть.
вдавить пальцы в мягкое горло.

чего-то там существительное, еще одно,
глагол, глагол, запятые,,,,,,,,,,
за моим окном.
Вселенную можно понять только вдвоем.
одинокий Бог бессилен.



***
опавшие листья поутру -
высохшие скорпионы, украшенные жемчужинами:
какой-то глупый осетр рассыпал дымчатую икру в увядшем саду -
заплутал, наверное, в утреннем тумане…
а туман и растаял, прошел сквозь бетонную ограду -
так соль прожигает до кости холодную
ладонь снеговику;
да иногда трамвай промелькнет сквозь голые деревья
красным оленем с желтоватой мордой -
рогами высекает искру из неба,
будто вилкой скребет по кремню,
но читателю этого не разглядеть.

но эти узоры, начертанные на роговице Творца
лазерным резцом, не стереть и вовек.
и что значит - быть человеком? сеять глаза?
любимое, доброе, глупое, смертное?
проходить эволюции самого себя -
от внимательного младенца до жадного старика?
шагать сквозь строй самодовольных нервных статуй
(как же им осточертело притворяться неподвижными!)?
и еще неизвестно, кто главный:
мальчик возле аквариума
(муаровые блики играют на завороженном лице)
или бородатый мужик с парабеллумом…
кто является придатком, временщиком «я»?

ненастное небо морщится, сборится,
как пленка на топленом молоке,
если ее потянуть ложкой;
помнишь, как мама заставляла пить молоко?
времени давалось полчаса - ровно до девяти вечера.
и длится экзекуция, и маленький Сократ
завис в прострации над ненавистной чашей с цикутой,
богатой калием и кальцием,
а до спасительного рукомойника рукой подать...
и это было настоящим… райским адом?
а сейчас я с удовольствием пью домашнее молоко -
белая ленивая лавина в глотке
медленно поглощает розовых лыжников, домики,
внедорожники. так кто же из нас настоящий?
кто же из нас живет в настоящем?
кто есть кто?

помнишь, любимая, ты залезла мне на плечи,
а тебе на шею вскарабкалась маленькая дочь,
и твой брат нас щелкнул на «мыльницу»?
сквозь приморский вечер -
это пирамидальная фотография точь-в-точь
передает структуру нас во времени -
мы живем только вверх или наоборот.
и когда мы разлетимся фарфоровыми чашами
на болезненные осколки чужих воспоминаний
с каплями молока на осколках,
когда сгнием в земле,
будто десять ведер черных вишен на сырой простыне -
останутся наши дети, наши глупости, дела и слова.
и серафим, срывая монтировкой черные ящики
с боинга души, на миг обалдеет:
не сохранилось ничего, кроме стихов.

* * *

«не стоит разбрасываться сердцами», -
сказал мне седовласый, кашляющий К
с интонацией благородного одиночества,
будто рассматривал старинную шпагу.
Господи, сколько сердец я похитил в юности,
а они сморщились и проросли, как картошка в сарае.
жизнь - баснословное состояние,
и ты его обязательно промотаешь,
и многое уйдет с молотка -
без чеков, без памяти, бесследно.

...но первая любовь,
как бутафорная статуэтка Оскара,
врученная за худшую мужскую роль в моей жизни,
останется со мной навсегда.
вот он - трагикомический лопоухий герой
с карими, как каштаны, глазами и большой головой.
мир, наполненный слезами счастья и досады,
точно бочка дождевой водой
у поворота в сад (тюльпаны бокалами
с красновато-желтым воском, длинношеие, торчат).
о первая любовь, я не узнаю твой голос!
так бы заговорила статуя Венеры -
чуть картаво, медленно, с притыками,
будто идешь на лыжах по серебрящемуся снегу.

первая любовь - пункция спинного мозга,
прививка от оспы жестокости,
лужа лосиной крови в тайге, облепленная комарами.
эти тайны навсегда останутся тайнами.
и как же тебя звали? боже ты мой - не помню…
только осиротевший нимб - там, где золотые волосы
мягко испарялись в солнечном свете...
собака зарыла кость во дворе, но дом снесли,
и землю заасфальтировали, построили кафе.
мне тебя никогда не найти.
это не опыты детского разврата и любопытства,
когда во время тихого часа мы, точно спелеологи, изучали
на ощупь тела друг друга под одеялами.
нет, ту рыжую девочку я даже не любил,
с тобой же я даже не целовался.
как же мне раздвинуть сей чугунный камыш?
как взглянуть сквозь влажную черноту,
туда, где проложен исток всей жизни -
сумбурной, дурацкой?

это танцы с туманом…
твои щеки с цыплячьим пушком,
и корона из позолоченного картона на утреннике
(ты играла царевну, не меньше), и роскошная коса -
шелковистая якорная цепь, а вместо якоря
билось большое прозрачное сердце ребенка,
готового любить тебя сто лет.
отверженный мальчишка.
ибо первая любовь по законам жанра
должна быть несчастной и сладкой,
как запеченное яблоко в сиропе растаявшего сахара.
Купидон первую стрелу
натирает не тюленьим жиром или новокаином,
но выбирает самую ржавую и кривую,
чтобы побольней, позаковыристей.
на всех женщинах, которых душа любила,
есть оттиск золотистой девочки без имени.


* * *

вечера без тебя - оползни тишины
с желтыми клыками торшера.
мы в ссоре, как в ссылке друг от друга,
и просыпаны солью серые страницы,
точно ломтики сырой рыбы.
я проваливаюсь сквозь текст,
как лиса в кроличью нору вместо Алисы,
срезаю острым ножом подушечку пальца.
но вместо крови капают слова -
концентрические круги декоративной боли.
вечера без тебя - овчарки дивана,
зарываются пыльными мордами в шторы.
все вещи в доме
мучаются полосатой ностальгией по диктатору,
и дом напротив оплавлен черной синевой,
похож на гриб,
на ритуальный зонт африканского царька,
украшенный челюстями-балконами и черепом луны.
зачем я вообще пишу об этом?
это было сто лет назад.
будто провожу радиоуглеродный анализ костей,
найденных моими детьми в долине ангелов,
прямо за свалкой.
терпеливый, как ниндзя, спрятавшийся в кустах крапивы,
каждый прожитый день я ожидаю
непонятно чего и кого.
мне от прошлых двойников перешло по наследству
это сливовое небо в грубых алмазах,
твой запах - смесь шиповника и жасмина,
и дымок потухшей спички - как птичка сплина,
и на миг ловлю себя
в отражении окна, как в стеклянной мышеловке
с перебитым хребтом лица.
вечерние окна - силки для призрачных птиц
(глаза вместо крыльев).
кто? где? почему? я сейчас -
собственное будущее двадцать лет спустя.
похмелье трех мушкетеров.
продолжение мужчины, который тебя
когда-то любил семь метров над уровнем моря
и запекшимися губами
ерунду выводил на хихикающей дощечке тела.

я, как спринтер, вырвался в будущее без тебя,
а ты отстала - остывшей болью на костылях.
шелково-огненной лавой в пепельных прожилках.
заблудившейся мечтой с языком через плечо.
и я жду тебя у тихого озера настоящего -
так верный любовник ждет мелодию,
которая опоздала на встречу.


* * *

парк.
здесь мы попадаем в сказочный мир:
акупунктурное пение птиц нежно прокалывает слух,
тонкие музыкальные иглы свиваются в невесомые узоры,
лужайки бездельничают и похожи
на сковородки с заплесневевшей яичницей;
чистые небеса безмятежно синеют над нами
с оттенком превосходства, будто глаза отличницы,
и тяжелые фонтаны хрустальными щеточками
вычищают наши чугунные мозги
от накипи реклам и бреда…
так не есть ли любовь вневременной победой
над мускулистыми карликами реальности?
здесь, в парке, мы вдвоем спасаемся
от каменных эмпиреев города,
рухнувших в теплую пыль и скуку лета,
не спешим раствориться в чистилище века…
мы увязли в переходах месяцев из весны в солнечное,
и нам хочется целоваться под липами до одури,
ощущая, как вспыхивают искорки сока на наших лицах,
как щекочет и лопается на щеках
мельчайшая газировка звуков и запахов.

наш путь в бессмертие пролегает
мимо терпеливой старушки - сидит на складном стуле
с эспандером и напольными весами.
яркие стайки подростков беснуются на роликах,
девушки несут сами себя на блюдах - яства плоти,
деликатесы молодости с бледностью и пирсингом.
вот компания индусов с лицами цвета и вкуса фиников
(глаза - мраморное молоко с живыми жуками),
и доблестные милиционеры топорными циркулями -
столбиками государства -
измеряют пространства
в тихом столбняке июня…
мы ощущаем непрерывный день рождения души,
задуваем свечи на монструозных тортах.
наши минуты, настоянные на переходе вечности в лето,
вмещают в себя патлатого Чиполино
с громадной лакированной луковицей гитары
и неизбывный шелест шагов в асфальте
(периоды полураспадов наших дней),
и мы уже добираемся до черного дерева на отшибе
(негатив голой старухи, стоящей перед
громадным зеркалом)
за старым кинотеатром,
и возвращаемся снова и снова,
и опять проходим мимо фонтанов
(клепсидры, измельчающие время в мокрую пыль),
и деликатный клен, и художник-карикатурист
тут же, под кленом,
являет зевакам штрихами сквозь серый шум
лицо девочки.
лицо проявляется на альбомном листе -
из отмели бело-серой проявляются очертания двойника -
девочки из другой вселенной.

и я ощущаю себя карандашом в умелых руках -
рисую чье-то лицо, невидимое вблизи,
чтобы острием, как пикой, пронзить всё - и солнце,
и дирижабельный шелест парка, и голоса
(будто тени колодцев),
и фонтана хрустальную вздыбь, и зыбь
наших слов,
и тебя, моя любовь, с замороженным апельсиновым соком,
с глазированным миром, отраженным в зеленых глазах…

вот мы кормим мгновения, как вертлявых белок,
крошками красоты неповторимости-невозвратимости,
и внезапная береза за углом - красавица жирафиня,
замотанная в желтоватые бинты,
с любопытством рассматривает нас;
и мелодия зреет, и наливается в кончиках пальцев -
тягостно-мучительно-сладостно -
свинцовое молоко в грудях суки, чьих щенков утопили.
чувствую, что мы никогда не умрем
под сенью бессмертия в солнечных бликах…
и снова рождается музыка / карандаш / стихотворение.
всё это умещается в милое, хрупкое безобразие -
причудливый франкенштейн бытия,
и что может быть лучше жизни?



* * *

я шел по аллее парка
навстречу толпе второклашек -
на меня надвигалась глазастая буря будущности
с ранцами и бантами, вертлявая, озорная.
дети, словно слепые котята, беззаботно пищали,
и в их едва прорезающихся глазах
я видел зарницы будущего,
которое сам никогда не увижу.
и я беспомощно и благодатно
осыпался лепестками сирени в безжалостный град
на сетчатки детей.
чувствовал себя снеговиком,
а на меня наступала весна -
легкая кавалерия молодых поколений.
и этот день - ущербный бриллиант -
никогда не войдет в оправу бытия,
а застрянет в зобе жирного мирового гуся;
гуся однажды зажарят под Рождество и съедят,
но уже без меня. ну и пусть!
как же это привольно и горьковато
грызть настоящий черный шоколад своего «я»...

дети легкой дробью прошили меня,
задев печень и сердце.
тянулся к небесам, как мятная жвачка,
звук саксофона в парке,
патлатый горбун - загорелый по пояс -
не спеша чистил фонтан,
и прямая, как свеча, девушка на роликах
парила над асфальтом -
призрак с нимбом из солнечных брызг...
вот же они - десятки глаз и душ,
где я останусь навсегда
словом и делом, бездельем,
бестолковой соринкой, осевшей на дне.
и после окончания времен небесные дровосеки
извлекут меня из чрева волчьей эпохи
куском сверкающего угля
и бросят в топку вечности…
мгновение - черный вход в бесконечность.


* * *

играли губами, как детские пальцы - магнитами.
обожали гулять пешком.
со стороны - влюбленные пешки,
внутри же нас сияла королевская явь:
всё подмечали любопытные боги, синхронно
подсматривали в замочную скважину -
громадную, как триумфальная арка
этого мира этого мира этого мира.
а стройка бойко и ритмично глодала небеса -
плюгавый пес кряхтел,
занятый говяжьей костью с облачной просинью,
и в редких переулках корчили рожицы
мелкие демоны тишины с фаготами за поясницами,
с автомобильной сигнализацией - нервный
фиолетовый мотылек блимкал на лобовом стекле.
любимая, за нами уже несколько сот лет не следят:
камеры - муляж, циклопы - чучела на шарнирах.
бородач на ковчеге давным-давно забил на зверушек -
можно спокойно заниматься любовью,
кричать, как белуга, когда тебе хорошо.
смотри, любимая, в небе облака, точно парашютисты,
раскрывшие атласные панталоны.
и наш вечер на балконе - густой, будто медуза,
подкрашенный чернилами. только наш.
наша жизнь - божественный ералаш,
наша двухкомнатная квартира
(наша паутина с одиноким рехнувшимся пауком -
чем же здесь он питается, отшельник восьмирукий?).
и медленная ворона оставляет след в небесах,
ногтем разглаживает смятую фольгу.
так и мы повсюду оставляем свои души и взгляды,
будто рюкзаки с безымянными котятами,
за которыми однажды вернемся.
за которыми не вернемся никогда.


* * *

мы с отцом подъезжаем к нашему дому,
тихое радио шелушит, как орешки, поющих Scorpions,
и вдруг я понимаю, что эта музыкальная шкатулка
сейчас открывается только для меня.
Господь на несколько секунд
дает мне подержать легчайший скипетр мира,
похожий на гантель, инкрустированную камнями.
и улица плавно взъезжает в поворот
разморенным фигуристом
на тех же неудобных коньках гравия,
и вот наша старая яблоня, прогнувшаяся с грацией
балерины, и мягкие ухабы, в которых
легко разглядеть зеркальную талию будущего дождя...
отец останавливает машину перед воротами,
тормозные колодки пронзительно визжат -
устрицы, попавшие под трамвай.
ты скажешь - не может такого быть!
не может случиться такое. но возвращение - как шпага
с нанизанными красновато-желтыми кленовыми листьями.
целые охапки-рукописи непрочитанных миров и событий.
и судьба, нарушая законы Ньютона,
с поправкой на импрессионизм
сейчас вращается только вокруг меня, для меня.
так неужели я дома?

из калитки выходит мама -
в теплой кофте и белых, как лунь, джинсах,
и заключает меня в объятия, в плюшевую бесконечность.
целует в шею и плачет, и шепчет, что больше
никогда меня не отпустит; отец слегка улыбается.
я готов расплакаться, но сдерживаюсь.
вот я и дома двадцать лет спустя - несуществующий,
и мир великодушно медлит - из милосердия,
как палач с сигарой...
и тут живая картина в уме -
с улицей и жаркими объятиями -
начинает медленно разваливаться,
будто карточный домик, рубашками вниз,
обнажая химеричных дам и безумных валетов...
Господи! какой же силой воображения и жестокостью,
магией страдания и потребностью в любви
нужно обладать, чтобы удерживать в узде
этих привередливых коней реальности,
это правдоподобие, это лукавое воинство
и не позволить к завтрашнему утру рассыпаться в прах
бледному стихотворению, изящному и плоскому, как скат,
сонной любимой женщине в спальне,
этому осеннему дню в бубновых садах?

вопрос исподволь увядает в тишине
мелкой гроздью,
как клюква в огне...


контрабандист

тебе дали слово - так пинцетом держат бриллиант,
прежде чем насильно скормить его попугаю Флобера
(клювастому контрабандисту в клетке,
болтливому, со словарным запасом третьеклассника).
так куда же ведут слова? куда
уводят нас дороги из желтого кирпича -
витиеватые, лабиринтные,
по которым никто не сумел пройти до конца,
не свернув, не свихнувшись,
не выписавшись, как писающий мальчик во время дождя?
что же там? мерцает, как шрам,
горизонт нашего бессмертия.
и чертоги света объяты пламенем ночного ветра,
и вот так ты уменьшаешься до размеров рыжего муравья,
прыгаешь по клавиатуре, что бы всей оставшейся мощью
пропечатать лапками нечто; ты перелезаешь через слово,
будто мальчишка через ограду сада.
и не верь табличкам на воротах русского языка
«осторожно! злая собака!» -
там нет ни овчарок, ни очарованных гениев,
и ты кувырком влетаешь в другое измерение,
нащупываешь нужное слово в темноте, как вспышку,
как шишку на голове;
вот она - эврика восхитительного вранья,
вот оно - прозрачное и легкое, как пух,
прикосновение уст
истины.
экая колдовская радость - я пишу, следовательно,
не только существую...

* * *

вот хочется - выскочить из судьбы,
из летящей желтой волги-такси на полном ходу,
подняться с разбитых коленей - ничего не сломал? -
отряхнуть душу, как пальто с лисьим воротом
и раствориться в сиреневой неизвестности города N,
в гулкой колодезной тишине, в слепых улицах.
вот бы по-кошачьи вывернуться, вернуться инкогнито
в полузабытый старинный сад,
где старый треснувший в паху виноград
с волосатой грудью, опираясь
на каркас из сваренных прутьев,
с повадками богомола бросается на небеса -
злой вздорный старик на костылях лезет в драку.
где тени величественно переползают по дорожкам,
словно серо-зеленоватые раки.
а воздух сыроват, будто опята, разломанные пальцами,
или взгляд незнакомца на провинциальной станции.
и стать снова свободным, как в детстве.


щенок Ганнибала

ты - налегке, в моей футболке -
ангел с пушком над губою -
победоносно шатаешься по комнатам,
изучаешь ларцы, полотенце;
над вчерашним персиком уже кружатся мошки
(планета Венера в разрезе, точнее - в раскусе),
мошки дергают невидимыми смычками
по невидимым струнам.
разум - ружье: разряди его, если собрался к женщине,
иначе выстрелит вдруг и некстати тебе же в лицо.
и пугливые купидоны разлетятся
стайкой всполошенных скворцов,
ящерки я-тебя-люблю мгновенно
прыснут под диван и шкаф (так плодожорки счастья
мрут от обжорства яблочным джемом).
женщина - шпагоглотатель свободного времени,
и я лишь к утру доберусь до компьютера,
сплевывая пух и перышки, как усталый, довольный лис.
ямб - снег, исхоженный птицами вдоль и поперек.
так извини, что я слева и уснуть не смог,
и душа заигрывает со словом на мониторе -
так жизнерадостный слон, будто щенок,
задирается к Ганнибалу.


* * *

это высокое небо над Холодной Горой...
какая тонкая работа - Сикстинская капелла
из лучей и синевы, из пустоты и пустоты,
и мне становится легко и воздушно
и я разрастаюсь, будто гигантский мыльный пузырь,
и даже вокзальный шпиль не страшен,
и я безвозмездно радуюсь миру,
будто вижу его в первый и последний раз,
как улыбчивую девушку в пальто и берете на полустанке:
она машет кому-то невидимому,
натирает разлуку, как бляху, как медную лампу Аладдина.
и мой поезд медленно отъезжает,
карусель нехотя набирает обороты, зверинец трогается,
и лакированный олень скамьи с кустом
едва не сносит урну.
иногда же я, как окно, залитое черной краской,
умный ребенок, который перехитрил сам себя,
сорвал все цветные квадраты с кубика-рубика,
и как ни крути эту жизнь - всё не то и не так,
и семейный быт устраивает распродажу
всего чердачного имущества, все души за бесценок:
эти крымские, сладкие, как халва, горы,
эти ночи - лунные виолончели...
и голая русалка в одних трусиках, с тяжелой косой до пят
беззвучно прыгает с причала
в тяжелую темную воду,
как шпротина в масло.
бульк.


* * *

когда умирают,
люди, как рассеянные дети,
не выключают за собой свет
в конце тюльпанами загибающихся туннелей.
и еще долго приглушенно светит в чернильной вышине
настольная лампа, оглушенная шторами,
зыблется золотой муравейник
в черном междуреберье,
в темном поднебесье.
и где-то вдалеке роженицей мычит и охает рассвет
с мокрым полотенцем, закушенным во рту.


половина королевства

хочу тебя бросить,
как камень в озеро,
но не могу. к утру я сам выжатый камень,
завернутый в мокрую простыню;
ты на кухне мурлычешь, готовишь еду.
я проделал в тебе огромную дыру - и попался.
женщина-капкан с промасленными волосами-зубцами,
твои соски оставляют вмятины на щеке,
как шипы от футбольных бутс.
я - изумрудный жук
внутри большого пустого шприца,
и кто-то медленно вдавливает поршень -
бежать некуда, а впереди твой пупок,
через который сочится любовный сок, как сквозь иглу.
когда я остаюсь один
(бутафория одиночества из желтого картона),
я пишу о тебе, надеясь,
что ты растворишься в словах, как в кислоте.
как стрекоза, перепрыгнешь из реальности на монитор
(переливаю впечатления, точно донорскую кровь
невидимому раненому божеству). во время страсти
мы вдвоем внутри одной горячей кожи:
ворочаемся, обвиваемся,
пытаемся растечься друг по другу. так бы близнецы
в утробе нежно стукались лбами;
когда тебе хорошо, ты
разжимаешь когти, будто перстень - зажимы,
и роняешь хриплый бриллиант выдоха мне на шею
с благодарностью и остервенением,
с легчайшим отчуждением.
копируешь маленькую девочку «все, я поела».
редкие часы, когда мы вместе... ты знаешь,
что сейчас ходишь
полуголая в моих стихах, ищешь
затерявшуюся сережку или трусики,
снимаешь цепочку, чтобы не путалась в волосах.

женщина должна чувствовать себя внутри чего-то -
флакона или внимания,
молния в стакане,
цветок, сосущий свет,
яд внутри жала или медуза времени.
так ребенок тягает за усы послушного гепарда
и я ничего не могу поделать,
просто - не хочу ничего менять.
когда ты голая, эта естественная обнаженность,
точно сабля без рукояти, - сплошное лезвие,
за что ни возьмись - за бедра или за волосы.
ты Ева, и это ты была змеей-соблазнительницей.
меня одурачили, и теперь мы вместе
терпим сей немыслимый бред смертей и скитаний,
песочные часы инкарнаций из пустого в порожнее.
ты хищно ешь жареные крылышки (самка богомола),
и абрисы грудей притягивают сквозь футболку.
женщина - это сплошное вооружение:
так хочется погладить ежа,
осторожно взять его на руки,
глядишь - а это граната.
бах!

и мы, обнявшись на кухне, исчезаем в солнечном свете,
текущем сквозь французское окно,
исчезаем, как символ,
как картина, которую медленно протирают ваткой,
смоченной спиртом времени.
идешь к женщине - не забудь
отдать ей половину королевства.


червивый пейзаж

жизнь - не оглядываясь - проходит мимо.
слепой роняет черные очки на тротуар,
шебуршит катавасия мокрых веток, трется о шифер,
летит птица - за отсутствием неба - в саднящее никуда.
город состоит из трех улиц на каменном молоке.
и окна висят отдельно от зданий на волосках,
будто пустые сквозные иконы.
смешно думать, будто миром правят Леприконы,
ибо место Господа до сих пор вакантно:
звездный смерч - меч короля Артура -
стонет и воет в голодном черном камне Вселенной.
кому же дано перековать мечи на орала,
на чернильные перья?
а вокруг шныряют люди - все без лиц, как пальцы, -
сюрреальные фигуры с дырочками голосов.
каждый третий мечтает о судном дне.
ласточка летит низко, с зажженной свечой
на черной спине, трамвай тихо крадется, как тать,
на красных задних лапах -
перспектива сходит с ума.
подзорная труба дает драпа.
и твоя логика, как саблезубая мышь,
выходит поохотиться на мышеловки.
всё бессмысленно, намылено, но не смыть материю,
ибо дожди заржавели на небесах, будто тяжелые
скрипучие якоря.
и солнечные лучи всё наглей и наглей лапают лица.
оглянись же: здесь нет законов, нет беззакония,
есть только то, с чем ты согласен внутри.
оглянись же: здесь всё еще никто не жил,
ибо глаз человека, как червяк в яблоке,
производит не взгляд, а укус.
и пейзаж не червив, это нас попросту нет.


* * *

а ночной город пахнет сновидениями,
потекшей шариковой ручкой в нагрудном кармане.
памятник Пушкину задумчиво глядит
на круглосуточную пытку Макдональдса:
ярко-лимонную с красным. подыскивает рифму.
ветер, как сумасшедший мальчик с мячом,
набивает прозрачный кулечек об асфальт.
ведьмы в колготках резвятся в зеленом тумане реклам,
и светофор стоит на задних лапах, будто суслик в степи,
нюхает грозный воздух, пропахший бензином.
прыщавый Кощей
покупает в аптеке волшебное веретено,
и ундина смотрит в окно:
отражение поднимается со дна колодца.
церковь девочкой в золотом платке
сидит на плечах слепого плечистого великана.
дракон, разворачивается, выныривает из облаков,
чтобы вцепиться когтями в хребет строительному крану:
созвездие из арматуры и огоньков.
ночь, как девушка, притворяется спящей,
как дева, ожидает, когда отрок-рассвет
нежно и нагло начнет приставать к ней.


акварельная тварь

ты улыбнешься, будто парусник, а вокруг дожди
обложили печальной данью домики и домища,
перламутровые мурены тоски извиваются в лужах,
проспект топорщится зонтами - черными сосками.
и дней насмешливая вермишель кипит в кастрюле мир.
мы на машине времени, как на велосипедах,
улепетываем в теплое детское никуда.
вот мы вокруг костра - пластилиновая ребятня
печет картошку, жарит сало на веточках,
и мелкие камушки впиваются в колени,
и пламя пляшет на наших лицах:
широкие танцы янтарных скал.
мы - наглая оранжевая тьма внутри спелых абрикос,
мы - просыпающаяся заря.

а вначале был пионерский лагерь:
гулаговский островок лета,
акварельная тварь принудительного рассвета,
аэродром для бумажных самолетиков.
и всему наперекор разрасталась языкатая влюбленность -
невероятное нечто, как если наткнуться на стих Есенина
в бумажной воронке с жареными семечками.
водоворот не слов, а междометий,
плямкающая речь полуночной тишины,
когда рептилии правят прожорливый бал-маскарад
и «ты» сближается с «ты»,
превращается в четырехногое двухголовое «мы».


выбор

зачем же вцепился ей в холку зубами,
как мартовский кот? испортил прическу.
ненароком сорвал цепочку.
вырвал ее, как цветок, с корешками из платья.
но к утру она снова прорастет
разлапистыми лучами рассвета сквозь щели в шторах,
упрется с нежностью солнечными шипами в зрачок.
купидоны с ловкостью матросов
взбираются по спущенным локонам,
из-под ресниц синхронно вылетают парные дротики,
смоченные ядовитой слюной.
глядя в очей разочарование - получаешь по лбу,
как если бы наступил на грабли в райском саду.
какого черта! кто здесь оставил женщину?
это святая простота,
как ловля рыбы острогой. зачем выдумывать велосипед,
гильотину, вкуснейший наркотик,
когда есть женщина, готовая сжать
тестикулы титану крепче,
чем моллюск, напрягший мускул.
ты думаешь, что сам ее выбрал, как рану
из самых лучших чистых ран на свете.


* * *

она бы нашла его по запаху,
как гончая с завязанными глазами
среди обезглавленных осенних полей. ей нравилась
его трехдневная щетина - новорожденный ежик.
берегла фотографии, где они вместе:
трамвайные билеты до Луны и обратно.
она чувствовала его, как шест чувствует прыгуна,
изгибающегося спиной -
мускулистая волна тела в просторной майке.
она направляла его на мировой рекорд,
щедро и безвозмездно отдавала его небесам,
выталкивая из себя
(так школы стреляют картечью детств).
она любила прогуливаться в его глазах:
на площадках, где дрессируют сторожевых собак.
не моргнув глазом, как русалочка,
она взяла бы бензопилу и отрезала себе ноги
(осторожно, чешуя!),
если б только он попросил, но он моросил.
смотрел сквозь нее, как сквозь нож,
как сквозь дождь,
сквозь бамбуковую занавеску в прихожей.
ее пульс сливался с тиканьем настольных часов.
ее группа крови, как хамелеон, изменялась,
становилась его крупой крови,
но не требовала ран и переливаний.
а он не скучал по ребру. иногда зарывался в ней,
как обмерзший французский гренадер
в горячих лошадиных потрохах.
она огнеупорным мотыльком летела на пламя,
предвкушая ожоги -
неприятный щелчок обгоревших крыльев.
но всего этого не было.
был воздух, пропитанный будущим без нее,
как жирафом пропитано небо Африки.
наивным ягненком она плелась за Авраамом,
а он прошел сквозь нее
и вышел в будущее. моросил дождь,
и он чувствовал, как на его спине
шелковистым горбом вырастало крыло.


* * *

мы - слепые поводыри у слепого Творца.
и даже страшно представить,
в кого бы я превратился, если бы прожил тысячу лет.
смерть - это ограничение на спидометре души.
конец бумаги в принтере, но не конец самого романа -
роман бы мог длиться бесконечно.
Бог развивается вместе с нами,
самозваный учитель итальянского у первоклашек.
он впереди нас только на пару уроков.


Рим детства

так юность рассеивается в воздухе -
сигаретный пепел рукописей, выброшенный в пропасть,
в хищные лопасти самолетного двигателя.
так жизнерадостный джин из амфоры
однажды приходит в себя приемщиком стеклотары -
небритым, поджарым, сорокалетним,
с лиловыми от наколок, мускулистыми предплечьями.
однажды сказочная жизнь дает трещину,
а затем лопается, точно хрустальная туфля на дискотеке.
перспективы разлетаются на осколки.
сто тысяч часов путешествий
в дизельной тыкве, запряженной четверкой мышей,
не оставили ничего достойного.
лишь дырочки разочарований в картоне опыта.

но он всё еще видит, как наяву, далекое белое лето,
сине-зеленую полоску извивающегося моря -
точно гюрза извивается, аккуратно зажатая в тисках,
и отец везет его на загорелой шее.
так взрослая буква «я», заросшая щетиной,
несет свою маленькую копию в будущее,
в столовую при санатории.
а вот здесь они дремлют в стогу сена,
валяются в чреве троянского коня -
скучающие убийцы июля. и куда бы он ни пошел,
все дороги его возвращают в Рим детства -
великий и ужасный,
с говорящими волками и магическими кострами,
с баснословными историями,
с запахом печеной картошки.
он так и не понял, когда же он перешел Рубикон…
может быть, это было в классе шестом?

дым черновиков с ментолом

декабрь - храм из драконьих позвонков;
снег на бордюрах звенит
синеватым пышным металлом,
хрустит терра нешаганная,
как рубленая лицевая кость,
город под камертон снегопада
перебирает четки шагов,
вращает культями мягкого мрамора.
снежные трахеи зимы
быстро растут, как белый бамбук,
издают тонкий щелкающий звук.
я бреду под сводами-ребрами музейных динозавров;
колючий осколочный снегопад
продирается сквозь неоновые огни;
дамочка из бутика курит,
отвернувшись, зашубившись.
чувствуешь этот запах?
дым черновиков с ментолом...
холодно. скорей бы уже ворваться в стеклянный куб
входа в метрополитен -
там тепло, и слякотно, и мокро,
и жирные голуби дремлют на планках
(сиротливая компания космонавтов),
и у них один скафандр на четверых.
на низкой заснеженной ограде сморкается ворона -
аккуратно, экономя силы. невыносимо
холодно. скорей бы уже ворваться в стеклянный куб.
эта местность мне знакома - знаковая.
весна, больная белым раком, излечится однажды,
войдет в одну и ту же журчащую реку дважды,
а лето взбежит на зеленую башню августа,
но это будет потом, а покамест -
снежная каша с котом на теплом капоте микроавтобуса -
навесом, с ледяными бусами.


* * *

первый снегопад
пытается сорвать, приподнять город,
как ребенок - двухсоткилограммовую штангу,
мацает матовый гриф черной дороги,
а ветер, точно Зорро, бежит зигзагами,
и снежинки набрасываются друг на друга
стаями слепых безумных сенбернаров,
снежинки фехтуют в воздухе друг с другом,
точно королевские мушкетеры с гвардейцами ноября.
и на черные кости деревьев с подветренной стороны
налипает снег - это белые мозоли ветра.
а мне тепло и легко, я навощен влюбленностью,
как утиное перо; твои поцелуи еще щекочут шею -
пауки-сенокосцы. это сновидения наяву,
это наши телосплетения с откровениями,
мы с тобой всё еще загораем
на шаткой скале из одеял и простыней,
покуда орлы тишины рвут на куски
плоскую печень беззвучного плазменного экрана.
парусники обнялись, спутавшись снастями,
а зима - где-то в другом, заоконном мире,
где вялотекущей дрянью тянется война, и голод, и мор,
и это крайне несправедливо, но нам всё равно.
вкус персика медленно затапливает мозг,
как закат или восход; даже разлетевшись по работам,
наши души тихо поют, словно галапагосские черепахи,
и занимаются любовью на расстоянии -
продолжают то великое действо,
которое начали наши тела.
так в недостроенном храме на крови
мы дорисовали купола
зеленым маркером, украсили камни
букетами из лучей и теней, из птичьего пения,
из общих интересов, крошек стихотворений.
капельки пота на шее, улыбка, отдохновение,
вдохновение для теплых мышц. видишь,
это наши вечные дни
с зеленой башенкой августа,
с любопытным мангустом,
атакующим кобру прямо на шоссе
под восторженное кряканье туристов из автобуса.
мы будем здесь встречать бессмертие,
как сонный рассвет, как друзей из Питера на перроне,
как свиристелей с жуками музыки в клюве.

дети черновиков

причал - добродушная насмешка над озером
из почерневшего дерева и склизких свай,
и утром синекрылые дети рассвета
дразнят зеркальный кисель,
пролетают низко-низко, едва касаясь глади
треугольником лилии, водомеркой,
серебристым пупком;
а по ночам на озере рябит дорожка лунного света -
похожа на Эйфелеву башню в вечерних огнях;
а за озером - лес, а за лесом - вишневый сад
и птичий щебет - жемчужные присыпки оптимизма:
природа покрывает свою голову пением,
как маленькая девочка посыпает лепестками сирени
свои завивающиеся льняные волосы,
пахнущие шампунем.
природа не терпит пустоты,
но отчего-то терпит нас…

а как же здесь мелодично вечереет!
будто девственную скрипку укладывают спать в футляр,
заворачивают в тонкую бархатную тряпицу,
так ничего на ней за целый день и не сыграв -
ни каприс, ни цыганочку, ни рингтон дантиста;
и красное солнце - не прочнее куриного желтка -
запутывается в жилистых ветвях,
точно воспаленный глаз, - тянется
за пучок тонких мышц, артерий, вен,
зрительных нервов.
и вот ты уже смотришь на мелкое звездное небо
и видишь следы чьих-то когтей на стекле,
замазанном черной краской;
ты наткнулся на черную копирку
школьной поры - и на ней
серой вязью отцарапались слова, теоремы, каракули.

так и мы.
живем внутренней жизнью черновиков,
прорастаем случайными зернами,
оброненными космической птицей с дырявым зобом.
разумную плесень заметили,
но еще не решили - что же с нами делать?
Господь почти выиграл вселенский джек-пот,
осталось угадать одну,
последнюю цифру.

между молотом и наковальней

ромбы влажной примятой травы
благоухают после ночного дождя,
свиристели тихо вытренькивают песню
о семируком любовнике
с колокольчиками на быстрых, нежных пальцах;
гул автомобильной дороги пенится вдалеке,
точно эхо космодрома.
это счастье - жить на побережье цивилизации
между подслеповатой природой
и хищным городом,
импровизировать между молотом и наковальней.
с одной стороны вздуваются зеленые волны
и стайки скворцов устраивают странные танцы -
будто черно-серая рябь бежит по голубому экрану
с оранжевыми раззявленными клювами-трамплинами,
и пауки в купальных шапочках и очках
прыгают в неэвклидовы бассейны листьев.
а с другой стороны
грандиозно выгибают хребты из стекла и бетона
торговые центры, фастфуды - и легонько бьется током
быстротечность микроэпох,
и ты видишь в прохожих тени
своих исчезновений.

браслет из шагреневой кожи

Ариадна, стопкой сложив выглаженное белье,
прячет в нем мыло, как нож в голенище,
и невинно взмахивает ресницами,
точно рабы на галерах веслами - тысячи
сверкающих капель стекают с задранных весел.
принимает душ, обращаясь в выдру,
в восковую статую дождя с парящими брызгами.
нежно вскрывает вены пахучим кремом -
вдоль рук и ног. изящно надевает колготки
(я бы так никогда не смог) и улыбается.
это естественное поклонение телу:
тогда вдруг понимаешь, что Бог -
больше женщина, чем наоборот.
иногда она излучает лед в летний полдень:
что чувствуют стихи, когда их не читают?
когда не перекатывают губами твердые фасолины строк,
сырой жемчуг: я вас любил… я вас люблю… любовь…
она, ненормальная до бретелек, до корней волос,
оставляет записки в карманах моих джинсов -
просит не помощи, но внимания…
новой сумки (о мой бог!),
будто я пустая бутылка из-под виски Jack Daniels -
прямоугольная, с рублеными краями,
с брутальной этикеткой в причинном месте;
а она терпит бедствие на острове для двоих
и ежедневно забрасывает меня,
бутылку со стихами, далеко-далеко,
в сине-изумрудные клешни набегающих волн,
улыбается своим мечтам, кольцу с бриллиантом
(я слышу, как плачет колибри в спичечном коробке).

она живет налегке,
один сказочный день в году,
сжатый, как браслет из шагреневой кожи.
отбросила кокон вечности за ненадобностью,
скинула панцирь, отодвинула остывшую пиццу с грибами
и порхает. жадно втягивает
хищный воздух бытия
через хромированный хоботок дыхания.
кока-кола, смех, пушок над губой -
словно рожь под луною.
а что мужчина? - приятная необходимость,
утоление жажды, даже когда не хочется пить, -
так острый нож ластится к точильному камню.
и когда я вхожу в нее -
она вручает мне клубок волшебных нитей,
чтобы я смог выбраться живым из лабиринта
ее волос, пахнущих шампунем и дождем.
но всё это ложь, всё это ложь...

выше кармы

вечереет наискосок, на волосок от вечности;
балерина задумчивости
медленно разувается,
стягивает сопревшие пуанты тишины.
левая… теперь правая… протяжный вздох; ограда.
птицы из крученого железа жадно клюют ржавчину.
черная кошка скользит вдоль фасада.
дрожат лучистые рапиры электрического света,
а фонари в масках фехтовальщиков
(рука отведена за прямую спину)
ждут рассвет, хотя еще только вечер.
день умирает - да здравствует день...

создатель оставил дверь приоткрытой
в иной мир, а сам улизнул через закат.
но красный кирпичный свет струится под дверью,
и видны тени - кто-то тихо ходит по облакам,
по ковру из еловых вершин.
вечером я включаю настольную лампу,
похожую на страуса,
и длинный острый клин света стилетом
врезается в линолеум. секундная стрелка
методично толкает шарики времени:
трудолюбивые навозные жуки.
душа окружена идеями, а мальчишка-амфибия -
стаей дружелюбных дельфинов.
ну и что? мы на этой планете впервые.
и на этом пляже времени мне оч. нравится,
не поменялся бы местами ни с умницей Цезарем,
ни с воякой Македонским, ни с царем Соломоном.
и это взаимно. выше кармы не прыгнешь.
выше радуги, электрических проводов…
…там теперь текут и мои стихи.


хрупкий шарик с людьми

зимой труднее зализывать сердечные раны.
да и весь город - компьютерная программа,
ее тоже пожирает подслеповатый вирус зимы.
синева замерзает в бумажных стаканчиках,
ватерлиния сумерек расплывается,
надвигается белая, розовая, оранжевая темнота,
борцы сумо трясут рыбьими холодными животами
на тротуарах, навесах, скамьях;
снег шелестит, шуршат завирухи,
кублятся змеи, завернутые в газеты...
а ты нашла три пары перчаток, убирая в шкафу;
ты снова одна. кому дарить эти ночи,
сиреневые треугольники любви и тепла,
легкого храпа и сонного чмоканья?
обнимает тебя только зима,
да одиночество кладет тяжелую лапу на грудь…
это не январь,
а фабрика по пошиву серебристых чехлов:
Господь переезжает с этой планеты за кудыкину гору
и упаковывает свою собственность в ящики, в снега:
капризные вещи, жизни, сады, пароходы;
подкладывает поролон, заворачивает посуду в бумагу -
лишь бы не разбить вдребезги новогодний
хрупкий шарик с людьми...




внук разумной жизни

тусклый полуденный свет - нить,
всё выскальзывающая из ушка иглы:
расслоившийся февраль невозможно понять,
не послюнявив облако, не провощив ветвей…
нехотя наступает оттепель - амнистия жизни,
и личности снежинок бесследно исчезают
в журчащих потоках воды.
асфальт вытягивает черные пупырчатые щупальца -
кальмаром пожирает съеживающиеся остатки снега
(так баньяны в джунглях каменными спрутами
пожирают заброшенные дворцы,
переваривают их годами).
интересно, в чьем желудке сейчас
я исподволь исчезаю?
или сразу в нескольких эмалированных кастрюлях -
с помидорными розами по фасаду - закипают
мое сердце, моя память, моя печень, мои гениталии?
стряхиваю ртутный желудочный сок с ботинок,
обхожу лужи - живописные капканы неба;
яйцеклетка ослепительной синевы
еще не оплодотворена головастиками-колесами автомобиля;
неужели опять к нам явилась весна,
и распустила власяницу лучей,
и обнажила зеленовато-бледную грудь в веснушках?

одна мысль налипает, наслаивается на другую мысль,
запрыгивает на плечи, как возлюбленная или хулиган,
одна мысль пожирает другую мысль -
золотая пиранья пожирает карасика, -
и я хочу вырваться вперед,
но натыкаюсь на плотную, как плоть, тишину
будущего. невидимые стены… сколько их?
прозрачные перегородки между днями
ровно в полночь отворяются, а позади нас закрываются,
как в печальной сказке о Белом Халате
и лабораторном Микки-Маусе.

вороны в кронах сине-черных деревьев
срастаются с ветвями живыми бородавками.
на улицах разлиты тонкие лиманы талой воды -
озерца-беспризорники,
и крупы частных домов-кентавров
(с ликом женщины в текучем жемчуге),
и рогатые шершавые морды деревьев
ошарашены гладким зеркальным откровением
самосознания, самосозерцания - точно автор.
половина улицы обращена в религию
некрасивого нарцисса.
и глаза вязнут в пространстве
по самый зрительный нерв,
как сани в дохлых, кашистых снегах.
облезлые, точно мочала, две белки
вскарабкиваются на одну и ту же сосну с разных сторон.
кто-то старается зажечь отсыревшие спички,
но сера размазывается, и лишь изредка
просачивается едкий дымный чирф.

вот пластиковый утенок
вмерз в почерневший остаточный лед
внутри автомобильного колеса-клумбы:
человечество -
коробка с игрушками, заброшенная на чердак,
плюшевые медведи и барби уходят в себя, в чепуху
и не находят дороги обратно. чего-то ждут…
но чего? внука разумной жизни?
а мелодия весны уже различима, хоть еще и сыра -
так лезвия сабель начищают куском сала,
так стрижи черными лыжниками в черных очках
проделывают слалом промеж голубых елей;
а кареглазый мальчишка
в школьном костюме и пуховике
пыхтит и сопит, пытается раскачать свинцовый маятник
величиной с громадный дом,
и это потихоньку у него получается…



символ любви

смотри, любимая: это смертельный номер.
я плавно захожу в будущее
лунной походкой Майкла Джексона.
прости мой недорогой одеколон,
ибо я сейчас герметичен, как джин в амфоре,
и совсем отстал от моды. ты пожуришь? нет, никогда.
шины, вкопанные по периметру сада, мокры от дождя:
черные твари впились в землю, сжимают ее,
как скобы переломленную кость.
а ночь похожа на дельфина - цветом кожи, улыбкой.
когда я стану старым и вредным, называй меня норд-ост
и заставляй стричь ногти по воскресеньям.
эпоха отвратительна, как чужая зубная щетка.
эпоха легко обойдется без нас,
как, впрочем, и мы без нее.
закрой глаза и обними меня - где-то идет война,
где-то явился новый пророк,
где-то рождаются звезды. забудь. забудь.
мы будем жить и умирать здесь и сейчас -
в ритме неуклюжего джаза.
это наш выбор без выбора. жизнь внутри жизни.
давай убежим
от бронепоезда вечности. возьми меня за руку.
поймать летящее мгновение - жадную пулю - легко.
но попробуй поймать колибри?
давай попробуем сделать это вдвоем...
ты изучаешь мои руки (церковные свечи),
зажигаешь указательный палец огоньком, поцелуем.
месяцы года медленно ползут синими слизнями,
ленивыми, неповоротливыми, сытыми цунами.
все дороги судьбы заминированы циферблатами
(циферблаты тикают - с цифрами, но без стрелок).
мельницы перемалывают
сиреневые кости прожитых лет.
я подарил тебе букет
тюльпанов цвета разрезанного пополам помидора -
с черными зернышками в желто-зеленых каплях.
журнальный столик и терьер в анфас. ты наполняешь
цветочную вазу холодной водой из-под крана,
и где-то в пустыне Марко Поло мерещится шум водопада,
и хан в красных одеждах по-паучьи танцует ламбаду
в призрачной свежести. не обращай на него внимания.
не обращай на меня внимания.
дай мне побыть невидимкой. приготовь рагу из кролика.
погладь белье. эта драгоценная усталость по вечерам
с легким траурным кантом влюбленности -
смирение любви.
так Ромео и Джульетта обнимаются,
зная, что завтра проснутся вместе.
и другого продолжения у сюжета не будет.
ты столько раз хотела стереть меня с лица земли,
что уже лицо земли приняло мои очертания.
ты цветок без названия, а скоро наступит осень.
иногда я кричу звериным басом -
просто так, от хорошего настроения,
и ты грустно улыбаешься.
смотри, глина вокруг моего сердца блестит,
глина еще не высохла окончательно,
но уже не мягка и податлива, как в детстве.
дай же мне фен и гвоздь, и я сохраню твое имя
и символ нашей наскальной любви.


арбуз Пикассо

1
зимний ветер, точно безумный дзюдоист,
в растрепанном кимоно снегопада
швыряет девчушку через заледенелое бедро,
и вот царевна в шубке распластана на белой паперти,
как кошка на теплом капоте
в каком-нибудь марте. над ней ветки колеблются
в кусочках льда - клюква в сахаре.
кто бы мог подумать... помогаю подняться -
чем не повод? познакомились, начали влюбляться,
а дети в ярких пуховиках и варежках
качаются на качели
(смотри, смотри, упала!), а сами ухают,
взлетают в холодные небеса
поочередно вверх-вниз несутся на допотопной дрезине
по асинхронным рельсам января.
от добра добра не ищут.
и сквозь черные изогнутые лезвия челки
ты задаешь вопросы, и длится морской бой
в спальнях и на кухнях. ты ищешь слабое место.
еще. еще. ранила… ранила, а затем убила
ранней весной.
2
нежность - электрическая пила для трепанации.
я на всю жизнь запомню эту провинциальную станцию:
собака, три воробья, парализованный автобус.
мир за окном вращается, точно глобус,
и ни на одном материке мы не отмечены.
отношения - вечные.
год с тобой пролетел -
и мотылек заметался по комнате (сумасшедший
с растянутой грязной простыней над головой),
натыкаясь на чешскую мебель, твоих родственников.
прожив тридцать лет на земле, мы не стали мудрей,
но - горгонистей.
стали ближе к жизни и смерти - от вопросов
приблизились к ответам.
тени высоковольтных столбов - точно жерди
со стальными петлями для ловли бродячих псов.
прости, я не готов
утопиться в женщине (даже любимой) с головой,
как бы ни настаивало глупое, романтическое.
твой загородный дом.
сухая войлочная земля.
и бледно-красный с желтым тюльпан в палисаднике -
реклама Макдональдса для местных муравьев.

3
привыкаю к новой мысли,
как Гулливер к тесным кроссовкам -
тебя уже нет в моей жизни. прощай!
разлука - холодный борщ и статуэтка соли.
а ты кусаешь воспоминания, как пальцы,
разлизываешь раны до приятной боли.
три семиэтажки кружатся в треугольном хороводе
во время заката - треугольный вырез в арбузе
Пикассо.
тебе скажет спасибо большое моя муза.
ну всё. мне пора возвращаться в снега.
Сибирь на вкус - как имбирь. пока.

волны

внимательно, чуть завороженно
она следит за движением волн, словно
за движениями стальных ножниц.
вырезает прямоугольник с автором на матраце.
деловито вытряхивает песчинки из пупка.
теоретически и она
сможет пробежаться по волнам, подобно спасителю,
не спотыкаясь, не проваливаясь к рыбам,
если сможет развить скорость более 90 км/час.
бегущая по волнам
в зеленовато-лазурном купальнике.
только куда ей бежать? и зачем? кого спасать?
никто же не тонет. и в то же время - тонет целый мир,
тонет глупая баржа,
уволакивая за собой миллионы обреченных бурлаков
с поводками на загорелых, изрезанных шеях и спинах.
каждый из нас - дитя господне,
оставленное на крыльце мира
в корзине из ивовых прутьев
с отксеренной запиской «буду поздно.
люблю, скучаю, твой господь бог».
за тобой тянется истаивающий
шлейф необозримых возможностей и способностей.
тихо стонет прошлое -
покалеченная, но выжившая мышь в мышеловке,
и, точно киты, ревут миры, вымирая навеки.
исчезают золотые монеты - просыпаны
в грохочущем переходе из вагона в вагон,
из судьбы в судьбу.

простота жизни смертельна, как мамба.
смерть - уставший оценщик антикварных веществ -
в линзованых очках, с толстой нежной супругой,
с упругой бородавкой на щеке -
он придает ценность - бесценному,
детству - дарит Пандору взросления.
пририсовывает ребенку усы черным маркером,
а плоскому камню, который она
швырнула в семь касаний, дарит степень алмаза -
правда, посмертно. правда…
смерть - это линейка, но стоит ли так измерять души?
узнавать, насколько же мы выросли или
каково расстояние от звезды до летней грозы,
сквозь которую я обнаружил эту звезду?
стеклянный шарик в захламленном гараже.
неповторимый мир -
стреноженный жираф перед гильотиной -
о душа, знаешь ли ты свой точный рост?

«...пляж с людьми - закисшее веко моря.
ты ущипнешь песок - и мир проснется,
и утрет нас рукой, как невинное дитя.
зачем столько звезд, столько галактик?
чтобы показать нашу ничтожность?
для этого нас придумали?» «ты лицемер,
как Джиперс Криперс». а когда смеешься -
высыпаешь бадью с живой сельдью в колодец».
«похоже, но смех умрет -
ему нужна соленая среда обитания».
«а сегодня четверг».
«давай никогда не покинем это море, этот август.
возьмем ножницы - я уже думала -
и отделимся от Вселенной.
вот здесь режь - по пунктиру чаек, по живой памяти,
и нас никто не найдет. ни боги, ни коллекторы.
я рожу тебе умного сына и красавицу дочь».
«Аля и Каин. давай. пусть автор закругляется,
вот здесь мы его и обрежем».
«подожди, еще я хочу
длинные-предлинные, черные-пречерные,
густые волосы. и грудь на размер больше.
и колечко с небольшим бриллиантом.
и… хорошо. я согласна». вначале было море
и Клеопатра.
и она внимательно, чуть завороженно
следила за движением волн,
словно за движениями стальных колесниц...

* * *

иные воспоминания срабатывают,
как противопехотные мины:
мгновение - и меня уже нет в этом мире;
осиротевший кроссовок уткнулся в одуванчик,
а нога, развратно вывернутая,
лежит в беспечной траве, как чужая.
сама по себе. так куда же меня разорвало?..
как зверь, чую - надвигается тепло твоего мира,
девушка с волшебным фонарем -
поток света направлен под загорелые ноги,
она подходит ко мне на расстояние поцелуя.
где мы, Дима? -
не спрашивает она меня.
и я не отвечаю: в безвременье, любимая.
в одной из гайморовых пазух Вселенной.
здесь мы совершенно бесплотны, бессмертны,
вне денег.
здесь оживает наскальный бред глупых сновидений
и слова быстро-быстро передвигаются
мерцающими водомерками
по сводам пещер - шелестящие, как вода,
пещеры не-пустоты,
пока громадная вывеска Porsche над автосалоном
не материализует нас на оживленном перекрестке
ул Клочковской и ул чего-то там еще...

буквы p o r s c h e светятся зловещим рубином -
как клещи, насосались крови по случаю вечера.
значит вечер. или это вынужденная ложь?
значит осень. я и ты - не всегда равно мы, но -
мы идем сквозь ноябрь
к метро на рынке. холодно. ветрено.
девушка-стрекоза заказывает шаурму у киоска,
а с небес срывается пучками гнусная пародия на снег -
мельчайшая крошка пенопласта. ты первая замечаешь
женщину с картофельным лицом на ступенях в переходе:
стоит, облокотилась об стену,
с картонной коробкой, а в коробке четыре котенка,
четыре продрогших сфинкса
слиплись в комок, как пельмени.
случайный лот на аукционе милосердия.
ой, бедненькие! давай купим! сколько?
пять гривен.

я бессилен, как божество. влюбленное божество.
так и назвали ее - Гривня, Гриня. серенькая.
(потом лечили котенка от лишая и пневмонии,
ох уж эти уколы в щуплые напряженные ляжки…)

прошло время. я сидел за компьютером,
тянул афоризмы из пустоты, как занозы.
играл на нервах терпеливой до поры до времени музы.
посадил Гриню на клавиатуру,
и она неуверенно прошлась по клавишам -
ф а у у у о щ ш г э -
взглянула на экран монитора по-кошачьи бесстрастно.
и спрыгнула на диван. так что же это?
отдаленная, как зарево, зависть самому себе?
ибо сейчас меня у тебя - тебя у меня -
короче - нет никого. ни Грини, ни автора, ни героини.
остатки роскоши, поющие руины
в обморочном стиле Паваротти за поворотами памяти.
и приходиться усыновлять и удочерять
младенцев воспоминаний -
смутных подкидышей
с прищепками на животах
в местах отреза пуповины.

летний дождь

летний дождь косо шумит за окном -
это длинная муза доит стеклянное вымя.
стадо незамысловатых кирпичных коров
печально и быстро жуют свинцовую траву.
а наша квартира - конверт с прощальным письмом,
с нераспечатанной тишиной - замерла в ожидании:
никто из нас еще не проронил ни слова.
и вчерашняя ссора, как раненая рысь,
часто, горячо дышит, зарывается
в не застеленную постель.
гипсовый зверь
одухотворенных простыней.
скрипит старый диванчик на кухне, чмокает губами
холодильник - прямоугольный белый упырь.
а дождь за окном, а дождь за окном…

драконья кость

и нарастает ровное жужжание ос, словно
кто-то демонстрирует эталон жужжания,
отлитый из платины и выставленный под
стеклянным куполом летнего полдня,
осыпающегося тут и там мозаикой жаркой зыби.
или твои часики на руке - лягушонок в янтаре.
игрушечное, девичье время.
а вот это - дачный домик, увитый плющом
(зеленый пудель, ставший на задние лапы)
с балконом в распахнутой пасти.
щенячий язык занавески алеет в пыли.
а дальше - церковный шпиль вдали
застрял рыбьей костью в темнеющей гортани
вечернего неба, лилового нёба. персиковых грез.
драконья кость
в горле судьбы.
как же мне разыскать тебя, моя девочка?
мне остался на память
твой прощальный взгляд -
ты хотела запрыгнуть в мои глаза,
запрыгнуть в тяжело и медленно отъезжающий поезд,
но двери уже были закрыты.
заварены изнутри. серо-синеватый металл.
как последний рассвет, где мы вместе,
где мы навеки переплетены
зеленовато-сиреневыми телами,
бархатными корешками запахов,
прозрачными змеями, душами, сознаниями.
зыбкий шрам в лучах расползающегося лета…

гнездо, переполненное скорлупой

...или вот - наша остановка - для крабьих объятий
и длинных, как лед, лобызаний. вполне неприличных.
теперь сей разграбленный саркофаг не воодушевляет.
и самозваные фараоны пьют пиво,
как невинные черви, извиваются смехом
сквозь древнедетский мат.
сидят на скамейке.
помнишь, девочка, как мы медленно, самозабвенно
пропитывались закатом,
золотые скумбрии в необъятном аквариуме.
кувшины, отлитые по форме ювенальных тел,
затопляло морковным соком.
и проносилась легкая дрожь в холке - словно Бог
соизволил почесать нас за ушком. щекотно.
сейчас смотрю на закат
длинным, театральным взглядом пылающих трирем,
дегустирую дивный бархатистый цвет. глинтвейн
Бога… прихожу в себя,
и вновь отправляюсь на поиски.
с расцарапанным планшетом,
с птичьим гнездом, переполненным скорлупой.

Game Оver

проспект Игры.
девушка стоит на перекрестке -
нескладный альбатрос в бледно-желтом платье,
замерла посреди мертвого океана.
мертвее некуда.
девушка (чем же? прической? прямой осанкой? )
похожа на свечу каштана.
на молодую принцессу Диану,
вот мечтательно покусывает золотую цепочку на шее,
прячется в пагоде полуулыбки,
думает, что ее сейчас никто не видит.
но девушку изучает старый клен-великомученик
(одна высохшая ветка виртуозно скручена,
как если до нестерпимой боли выкручивать сосок).
девушка, девушка, чему ты так улыбаешься?
а в ответ вокруг нагло полыхает осень,
сиюминутное пламя
желтых листьев мелькает там и здесь.
и окаменевшие в мэрии Мэри Попинсы
с зонтами остановок
сигают с крыш в недоразвитые бездны луж.
ты, наверное, сбежала из пьесы «Мулен Руж».
в одной из параллельностей миров
(а их не счесть - как звезд, как саранчи)
я был с тобой знаком. любил тебя. хотел.
гнал прочь. держался за. смотрел и видел лунный лик,
дышал тобой. не слышал. ненавидел.
зависел, как от сигарет,
потом - терпел, вертел. обидел. и здесь - выбив
из сустава мысль о перевоплощениях -
из-под уснувшего на солнышке грузовика
выныривает поджарый и черный, как калоша, котяра
с зелеными бесстрастными глазами - этакий
длиннопалый дьявол из рояля. а в это время
девушку заваливает дерзкими маршрутками,
блеющими трамваями,
гундосыми автомобилями,
надменными рекламами. ее засыпает
титрами прохожих (все набраны мелким шрифтом).
вот так вот. океан не мертв, совсем не мертв,
а момент для чуда упущен.
Game Оver.


Бони и Клайд

вот карликовый кактус, опунция,
стоит на низком подоконнике,
выглядывает нахохленным совенком
в прозрачный, с небольшой аркой,
параллелепипед двора.
земля в горшке покрыта фиолетовой пылью;
и молодая парикмахерша, худая и высокая, как каланча,
ноги вечно завязаны на джинсовый узел,
прокусывает нижнюю губу до крови
и внимательно смотрит в зеркало на меня.
сквозь меня. вне меня. я -
большеголовый лопоухий подросток -
посылаю ей страстные импульсы,
красноречиво вперившись
в ее желто-зеленые, едкие, как канифоль, глаза,
заглядываю в декольте: припудрена легчайшая сыпь.
сколько состриженных волос за день
набивается тебе в лифчик и трусы?
а она пытается поддержать разговор,
но фразы валятся,
как истуканы, как кегли. скороспелая отзывчивость.
и я понимаю,
что все путешествия во времени бессмысленны.
ведь я прокрался подростком в будущее,
к даме сердца,
печени, паха.
и теперь беззащитен. черепаха без панциря.
радиоприемник тихо
выкусывает музыкальных блох,
отрыгивает комки цветной шерсти рекламы,
и я вздыхаю и гляжу шахматным конем,
боковым зрением, в окно,
а там раскачивается мокрая ветка клена,
точно почерневшая усохшая кисть вора
(отрублена еще в Средневековье) -
черные узловатые пальцы, не знавшие письма...

я слышу, как осень гулко бьет в желтый бубен,
слышу шум наших кровеносных систем,
мягкие щелчки ножниц,
слышу, как в соседнем офисе дантист сверлит зуб...
зазеркалье - мир, где все персонажи - левши,
а их души тонки, будто фольга от шоколада.
призрачная сладость с привкусом свинца.
боже! как же мне хочется
легким движением руки провести по ее ноге,
приобнять, прижать к себе со спины,
и посмотреть в ее недовозмущенные глаза,
отраженные в зеркале.
сказать ей: здравствуй, Шаганэ. узнаешь меня?
и сорвать собственное лицо,
как грабитель - резиновую маску гориллы:
пусть мир, пусть Господь
знает своих героев в лицо.

блондинка

тихо чихают гренадерские ели возле горисполкома
(у елей аллергия на честных людей),
и пыльные кудлатые тополя вычесывают блох-воробьев.
солнце светит нестерпимо, внизу -
школьный стадион, похожий на глазницу дракона,
и над общипанной бровью вяло бегут
в сдвоенном одиночестве
две плотные подружки;
трава сверкает блеклой красотой,
трава прогибается волнами и становится видимым
зверь ветра - спиральный, похожий на ленту Мебиуса;
по заасфальтированной дорожке - дозируя шаг,
как клофелин - идет красавица - яркая, ядовитая,
совершенная и спокойная, как игла,
прокалывающая вену.
следы губной помады красными червями шевелятся
на хрустальных позвонках беспомощного воздуха.
и тестостерон человеком-ящером заползает на трон
из деревянных ящиков.
нагло шипит и вращает желтыми глазами.
блондинка идет в сторону заносчивых бутиков,
их витрин
(полости мира, вечерами освещенные изнутри:
так мерцают водоросли в легких утопленника).
блондинка блондинка блондинка...


лавина

твоя душа - снежок памяти, брошенный ребенком
с альпийской горы жизни.
и небожитель от радости хлопает в ладоши
(синие варежки болтаются на резинках).
а ты уже снежным комом несешься вниз,
обрастаешь слоями, тоннами воспоминаний,
наматываешь на блестящий оглушительный вал судьбы
деревья, поселки, снегурочек, Йети,
снежных барсов (прижались к земле).
сбиваешь улицы с ног фотогеничной мощью,
как шаолиньский монах.
обращаешь весь мир в бедлам шестого чувства.
с годами превращаешься в небольшую страну -
Люксембург призраков. вот так
растет человеческая лавина...
а на школьном стадионе - жаркое лето,
и молоденькая мама, ничего не подозревая,
выгуливает маленького сына Кирилла
и двух крупных морщинистошеих черепах -
в траве черепахи похожи на динозавров в джунглях.
девушка ставит маленькую черепаху на спину большой,
и ребенок неуклюже хлопает в ладоши
и от радости чуда качается на ножках.


капля бедлама

годы бесстрастно и величаво пролетают над нами
стаей жирных грачей над сумасшедшим домом,
а внизу тонкие люди в серых пижамах
греют отсыревшие кости на теплом солнышке,
прикипели к скамейкам поджарыми задами,
как болты к загноившимся ранам;
и в небесах парят толстые ангелы, как аэростаты,
и каждый горожанин занят своим прелестным кольцом
в тусклой цепи от смывочного бачка.
бедлам висит на бедламе,
и чугунные ворота тихо скрипят во сне,
точно хрящи кашалота на атлантической глубине:
звучит забытая мелодия для дядюшки Фрейда.
обрюзгший запущенный сад
задыхается- бройлер, втиснутый в клетку щегла,
и лапы бурьяна торчат сквозь ограду.
рыжая трехногая дворняга,
похожая на мощную пара-олимпийскую чемпионку
скачками перебегает улицу
им. Неизвестного Солдата.


* * *

она, как беда, ушла навсегда.
напоследок ее лицо окаменело,
но явилась не горгулья, а роковая статуя невозвращения
из сжатого хлебного мякиша.
и наглые голодные сороки
разрывали клювьями напряженное лицо.

что же мне осталось от нее?
колючие крошки на простыне.
утренние туманы со вкусом зефира
и невесомые, как оранжевые сомы, восходы
на голодный желудок.
солнечные блики скользят по зеркальной глади,
как водомерки по зеркалу, изнутри зеркала и дальше.
лодка лежит на берегу, точно высохший жук на спине,
а вдали величавые горы убегают в небеса
задастыми монахинями в черных рясах и белых чепцах
(или как чепцы называют?), а позади остался город:
конструктор, разбросанный ребенком
на старом потертом ковре,
и пестрый рынок за нашим домом усмехается, точно клоун
с перерезанным горлом,
и костенеет костлявая явь новостроя:
пустые соты еще не залиты медом и воском
новых жизней и судеб, и я спрашиваю: для кого
растут люди, строятся фермы по выращиванию моллюсков?
для кого высажены ряды яблонь
и ветви прогибаются под грузом райских плодов?
(так изящно склоняют головы острожные лосихи...)
неужели «я» - всего лишь блоха,
самое слабое звено в психике гипотетического бога?
и страшно и голодно воет Вселенная у порога,
посаженая на резиновую цепь…

а помнишь, как искрились наши теплые вечера
и ночь точила синие ножи на зернистом камне луны?
и рубином играло вино, и струился смех,
и улыбчивая незнакомка с блестящими глазами
притворялась тобой: эта наша юность прошла
мимо нас, не оглянувшись…
и трещат закрома волшебства,
изобилие памяти балует. есть времена,
где мы до сих пор вместе,
гуляем под дождем и зонт, как Бог, у нас один на двоих,
и застекленная Венеция
многорукой акробаткой висит на карнизе,
а над балконом прячутся мокрые птицы,
и шепелявят улицы, изшустренные лягушками машин,
и я по-джентльменски не помещаюсь
под спасительный круг...


* * *

на обочинах догнивали грозные челюсти
грязного снега,
а я снова странное видел: весна.
волшебное, сырое, влажное преображение…
чудовище в противогазе
срывало с себя уродливую маску с хоботом,
и являло народу длинноволосую миловидную девицу,
тощую, как канцелярская вша,
в мелких зеленых прыщиках.
и другая девушка - в джинсах и кожаной куртке
(куртка в молниях, точно в серебряных ящерках)
сбегала соблазнительным мячом
по ступенькам в метро.
пока-пока.
обезглавленный тесаком свежего воздуха,
я дышал на картину из всхлипов и волдырей
пульсирующих импрессионистов;
блуждающими поцелуями моросил дождик,
и лужа - судно из-под такси -
благоухала керосином и доносила
в мозг рваный пазл детства:
синий москвич, вымытый давеча,
тупорылой акулой рвет на куски переулок;
двигатель заведен, мы едем на море,
а я безнадежно влюблен
в хитрую быструю девочку с беличьим хвостом.

да, мой друг. это снова весна
отращивает женские руки,
как крабы - оторванные клешни;
влажные блюзы развешивает по балконам и веткам,
будто сохнущие распашонки;
и музыкально кружится голова от тестостерона,
и уносятся машины-жуки
на вращающихся грампластинках мокрых дорог
от распоясавшихся ворон.
вот она, новая жизнь!
нам дают еще один шанс,
вечным второгодникам.


* * *

не плачь, любимая. ну же? хватит.
ты плыла ко мне
сквозь века, сквозь древность, как ладья,
как горящая свеча на вытянутой морде крокодила,
свеча, готовая погаснуть в любой миг
по прихоти зубастого монстра, голода, ветра, ливня.
так что же ты такое?
эстафета любви и надежды,
и тебя бережно передавали предки
из вонючей тьмы веков навстречу
будущему
в корзине из ивовых прутьев
по одностороннему, как страх,
течению времени.
ломаный стебель поколений
с гитлерами и ньютонами
вместо бутонов.
но твои слезы исподволь
начинают мутить мой разум…
так живой рак цвета заиленной гильзы
в закипающей кастрюле, кроме вкуса хлорки,
различает собственную гибель.
ему не выбраться… и глаза на ниточках
от возмущения
вылезают из крошечных орбит.


* * *

мужики нашего двора -
жилистые колючки,
жители заасфальтированной пустыни,
а дородные верблюдицы-жены с грудями от плеч
пожирают их день за днем,
чавкают большими губастыми ртами.
я так не хочу. не хочу быть кормильцем,
громадной, как столб, веной,
облепленной нетопырями,
кровопийцами.
не хочу быть кустом,
который метят электрические твари -
духовки, стиралки, кухонные комбайны.
смотри, люди добровольно влезают
в желудок эпохи. это не картинка
в десять тысяч пикселей, а желудочный сок.
поколение спецэффектов.
одумайся, Одиссей!
стоит ли Итака поломанных крыльев,
ста тысяч борщей,
больших денег, от которых большое похмелье?
точно волчица отрыгнула мясо волчатам
и часть души.
я видел, как одна женщина
вырвала мужу хребет из спины
голыми словами,
будто гигантскую сороконожку.
она говорила, что мужики уже не те.
если ты такой талантливый и умный,
то покажи - сколько у тебя денег?
и ее муж - сильный, умный мужик -
однажды удавился в речных кущах на проволоке,
предварительно надев чистое белье,
сняв обручальное кольцо.
спустя сотни лет
Бог снова становится женщиной.
оттащите же женщину от руля, капитан.
если женщина командует на корабле -
это не к беде, но всегда к мелководью.


* * *

вот эта улица, а вот этот дом -
своевольный, крашеный в розоватую седину чуб,
крепко выбритые виски из красного кирпича:
уставший панк в вечерней электричке.
и окна - костыли и подпорки для неподвижного взгляда.
калитка скрипит, как музыкальная мясорубка.
и ребенок в отцовских галошах
хлюпает в нужник за сараем.
вот это мой доразумный рай;
кошка сидит на заборе -
колдовской хрустально-шерстяной шар,
в глазах зверя я вижу изумрудную мудрость
беспощадной древней планеты.
здесь каждый вечер длится целую вечность -
закатный луч, запеченный в зеленых ладонях.
и женщина из омута в окне
расчесывает волосы и тут же
вынимает призрачных рыбок из железных сетей.
и даже прохожий с лакированной жучьей рожей
не догадывается, как же я влюблен в этот дом,
где мое детство прошло
шествием лопухов и слонов из фанеры.
и плыли, цепляя сандалиями теплый мелкий песок,
ладьи скамеек, полные цветущей сирени
и вечерних запахов супа.
и где-то здесь я навеки потерян,
рассыпан, как пепел.

я вернулся сюда в белых стихах
на снегоступах тишины
по тонкому-тонкому листовому металлу.
прошлое, как мамонтенок в леднике,
и он еще не оттаял.
в комнатах воздух разговаривает сам с собой
голосом бабушки - радио-призрак ФМ
с кактусом вместо катушки.
и все детские фотографии
вместе взяты и спрессованы в глухонемой куб.
а перед домом водяная колонка, как цапля,
вмурована в бетон,
и шепчет шелковица с ночными птицами в кроне,
и цыганка с загипсованной правой рукой,
толстая, будто гигантская луна в бородавках,
взбирается на крыльцо, как на бутафорный трон.
мы дурачились на лавке, глазастые пиявки,
и сосали летнюю персиковую мякоть -
благодать школьных каникул, прослойка счастья
в гамбургере ада, и муравьи хихикали
и высекали усиками таинственные песни -
параллельно борьбе за выживание,
если не вопреки этой борьбе.

тик-так, тик-так. осторожно, прохожий!
это моя зона бессмертия.
реактор любви и в свинцовой скорлупе
я вижу отблески лиц:
бабушка, Сашка, дядя и тетя, сестра…
здесь не имеет значения, кем ты станешь однажды -
важно, кем ты был до точки отсчета.
детство дано нам, чтобы сохранить душу,
закопать кулек с монетками за соседской грушей.
все мы вернемся однажды
из смерти
на велосипеде
с банкой березового сока, липкой от изоленты.


* * *

казенный весенний день
с парочками ОМОНа на каждой улице в центре;
из подвалов многоэтажек выгребают мусор и клошаров,
готовят бомбоубежища,
наводят марафет на морде войны,
придают особую ценность особому дню.
прошедшая ночь - черно-белая фотография летчика,
сбитого в ночном бою.
смотришь на мир и понимаешь:
его вот-вот бросят в огонь - пачкой писем,
распухших от синей вермишели чернил.
ощущение возможной гибели, будто красный перец,
просыпанный на рану сознания, сладко печет.
и безумно хочется радоваться и размножаться.
но я жду полнокровной настоящей весны,
новых впечатлений,
эпилепсию сирени с благоухающей пеной у тонкого рта.
ощущение войны - кто-то усилил громкость смерти,
высыпал в голубую ванну неба сто тысяч тонн соли -
всё пропитано будущими слезами.
так засаливают сало или сырое мясо. будущее.
но птицы всё презрели и закруживают небеса
до обморока, до тошноты строительных кранов;
птицы имитируют танцами стружку карандашей
музыкальную. и кошка сидит на заборе
уже тысячу лет. и видала таких, как я, - миллионы,
и смотрит, как сослепу растет трава,
и слушает, как тянутся и шуршат глубоко под землею
писклявые телеграммы.


* * *

душа бродит обнаженная во сне,
как заблудившаяся натурщица на полотнах Тициана,
выходит из спальни на кухню, где электрический трон
и опрокинутое небо над Казахстаном
играет степью, как кисточкой для рисования.
плотная дива слизывает сливки с локтя
длинным коровьим языком,
а мальчишка с кошачьей головой
по-боксерски бодро прыгает на скакалке,
нагнетает легкий иррациональный сквозняк.
и я начинаю подозревать,
что все важные события жизни происходят во сне,
все секреты и тайны бытия безумной контрабандой
провозят через пустыни одеял,
гулями с героином в желудке нигерийца.
заиндевевшие алмазы
спрятаны внутри мороженых кур,
а явь - это сухостой реальности, зубочистка
для закисшего глаза,
сухая пена в углах скучающей морды.

во сне железная хватка разума ослабевает,
когти логики размягчаются в цветном кипятке,
и можно резвиться в первозданной мыльной опере,
в детской ванночке с утятами - ванночке Адама и Евы.
и я проваливаюсь в звездное небо посреди поля,
цепляюсь пальцами за влажную траву -
лишь бы не сорваться в густую гофрированную бездну
о ста тысячах водоворотов из лезвий;
щиплю себя до пирамидальной боли -
и прихожу в сознание на распахнутой кровати
посреди лета, и твой лифчик висит на стуле,
как доспехи китайского танцующего бога,
и на кружевную чашечку приземляется божья коровка,
влетевшая в окно по широкой дуге,
ловко складывает крылья, как бронированный зонтик,
и я встаю и выглядываю в окно,
и поплавками плывут по земле люди,
и плывут по небу надувные облака,
и я понимаю, что сны наяву куда заманчивей,
а мечты красочней и сбыточней,
если жить с широко раскрытыми глазами.


* * *

на случай урагана и войны
стихи - мое бомбоубежище.
храм вне крови.
моя Сикстинская капелла из пены и бетона,
из кошек и картона,
подпертая пением беспечных птиц, точно
летающими переливчатыми костылями,
выдержит прямое попадание беды.
стихи растут из снов, как бивни у слонов -
стремление скелета к свободе,
стремление души мелькнуть без кожи.
это мечта из юности - перенести в горсти
целый океан, будто пригоршню мокрых жуков.
всё просто и без обмана - сплошная
продольная наглость слов и ловкость рук,
и из тумана выплывают, пошатываясь,
сиреневые драконы
с наискось отрубленными головами.
сиреневые туши играют в прятки.
боль с молотком заходит в посудную лавку
и отводит душу в словах -
дожди осколков
встают стеной,
это эксперименты с волшебной пустотой,
это птенец, застрявшей в глотке жадного кота.
это мечта с когтями. это отвесные сады, где мы
не висельники,
а синеокие птицы влюбленные.
это прожитые без тебя годы, как плавучие города,
и нежность другой женщины вкуса топленого молока
с противной пенкой -
нежность нелюбимой женщины. прости.
мне не нужен боинг, чтобы вознестись.
этот вырезка вечности. ниша, где я оставлю статуэтки
из отшлифованных слез, из луговых стрекоз.
погружение в тишину…
окунаюсь в невыразимость, в густые чернила с головой,
плюс - мимоходом латаю свою жизнь,
как выносливую лайку: зашиваю на живую -
без наркоза - рваное секачом бедро.


* * *

ребенок устроился во мне, будто солитер
или золотая рыбка на дне фонтана.
он царь соломинок и лимонада;
ребенок жив, как Ленин, - всех живей.
щепотка волшебной зимы
спрятана внутри хрустального шара.
детство - вертлявая броня.
идеи не могут прокусить сказочный мир,
волоскостояние на нежных руках.
если кто-то и достоин спасения,
так те, кто с замиранием и смирением ждет воскресения
и пачку мультфильмов в двенадцать часов.
кенгурята прячутся в чемоданах
и хозяйственных сумках.
мне нравится делать массаж дочери -
играть на нежном саксофоне позвоночника,
покрытом пушком - бережно, ласково:
рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, едет поезд запоздалый
из прекрасного далека.
это желание играть с миром - до одури,
до остервенения, до изнурения -
в прятки, в глупость, во что угодно.
шерстяной шарф, смоченный дыханием у рта,
колется, как стекловата. или - небритый папа
колется острыми плавниками щетины, как ерш.
и когда чистишь зубы - ребенок насвистывает песенку,
хочет тебя обмануть - просто так.
разбойником выпрыгивает из-за угла.
это он с трепетным страхом
видит в неуклюжей караморе малярийного комара,
это он верит в Бога, Деда Мороза и Новый год,
это он надеется на чудо,
хотя ты - опутанный разумом - знаешь,
что ничего не произойдет. это он
ест холодный борщ на кухне из кастрюли,
пока никого нет, это он контролирует трафик юмора -
смехом он тянет тонкие руки сквозь прутья,
и весело машет - «привет!»,
и веснушки сияют на лице,
как плодовые зернышки: ням-ням.

мальчишка весело прыгает с вышки в пустой бассейн,
и с каждым метром падения он взрослеет,
прибавляет в весе, в визге, в отчаянии,
и однажды он смиренно падает дряхлым стариком
на сухую плитку.


* * *

каждый должен пройти
испытание юностью, как Жанна д’Арк -
испытание мазью от вшей и чесотки,
чтобы пылать в практической чистоте.
все кошмары начинаются с кубической тишины
школьных коридоров - ты слышишь эхо внутри
попки высохшего монструозного муравья.
это - истертый паркет, блестящий от парафина,
скошенные - крест-накрест - ребра
бесконечного донора,
ежеминутно штампуют мальчика или девочку.
фабрика по производству
одноразовых, как шприцы, детей.
осколки слов
впиваются в казенный воздух -
занозами в бесчувственную ладонь.
все мы проходим толпу, как повинность,
как игла с новокаином - теплый гной -
чтобы явить миру ново-Авеля,
негодяя или гения.

в лунном свете

в лунном свете просыпается иная жизнь,
по-пчелиному ровно и тихо гудят провода,
а небеса разбухают и каракулевыми ушанками
опускаются на спящий,
точно микросхема в пыли, городок;
стерня кукурузного поля золотится в отблесках фар -
и разбегаются полчища тараканов с золотыми усами,
ты прижимаешься щекой и носом к мгновению,
к холодному окну - стеклянная голая женщина,
которую целуют в прозрачную лопатку.
радиоволна внезапно обрывается -
остается шершавый термитник шорохов и шума.
реальность, как Сеть, временно недоступна.
ты москитом присосался к спине вечности,
звездная сыпь переливается на терпкой коже -
бесподобный вкус чистого времени,
чернил и мелко нарубленных фиалок.
ты растворяешь сознание в ночи -
пригоршню соли в кастрюле с борщом из крапивы,
пульсируешь сложной ясностью,
как учебник по тригонометрии.
боги приняли бы тебя за далекую звезду…
или неразумный прыщик,
если бы хоть раз в жизни заметили.
мир-невидимка, где всё живет на ощупь -
словами.


сумерки

сумерки. переулок запутался
в черствых венах ветвей
крючками по Варади. по шиферным крышам
мягко ступают сумерки
кошачьими лапами; мигание реклам
течет по губам, как едкий рубиновый сок граната.
запускаю жадную руку
в синюю шерсть сумерек;
девушка с кульками поежилась и напуганной гюрзой
улизнула по тропинке в сумерки;
кусты похожи на чучела дикобразов.
в темно-золотых окнах ползущего троллейбуса
(сом, фаршированный затылками)
мне легко разглядеть людей,
будто на золотистом рентген-снимке
консервы с килькой.
дома застыли в мучительных противогазах.
магазинчики впадают в спячки, будто лемуры
(сигнализации выдыхают один раз за несколько секунд)
и на променад выходят мармелад-
ные парочки, люди-цитаты. любопытный яд.
беседка под навесом
сторуким гигантом Гекатонхейром
курит несколько сигарет одновременно,
пьет несколько банок с алкоголем...
а она распускает рот бледной розой,
светится розовый воск
сквозь мешочки поцелуев в сумерках.
сумерки… сиреневый многогорбый верблюд
ощипывает каменные саксаулы,
поедает полынь антенн.
нас нет - только вечность разлита вокруг, как колокол,
и тянутся длинные улицы. а люди исчезли,
словно на старинных фотографиях
с большой выдержкой.
и ветер глухо звенит опавшими листьями у тротуара,
тащит на цепи улицу стреноженного ящера
в бородавках кирпичных домов.
и неподвижны родинки птиц на проводах.
и луна - лагуна расплавленного воска внутри свечи,
и только под утро мы застигнем врасплох наш рассвет:
всклоченный, ватный лакей
тайком допивает вино из хозяйских бокалов.
допивает скисшее вино сумерек...
сумерки. я еще не умер.
где-то рядом идет борьба за выживание -
идут петушиные бои разумов,
и к лапкам нахохленных драчливых птиц
привязывают, как шпоры, короткие острые лезвия:
вот так нам прививают разумность, но в сумерках
я избавляюсь от ошибок эволюции.
зачем ангелу танк? если душа свободна и крылата,
как сумерки...

темное золото

девушка с родимым пятном на лице,
вино, разлитое на скатерти.
фотоальбом с черно-белыми снимками луны.
наши завтраки, поцелуи, щипки,
сердитость и радость -
так музыканты разогревают скрипки и контрабасы,
кашляют, перебрасываются парой тихих слов…
вот он, дивный сад нашей жизни
с молоденьким бурьяном посреди салата.
моя щетина касалась твоей щеки,
твой синий шарфик, впитавший
дыхание (стекловату) весны,
малиновое варенье из засахаренных слов
«любимая» - «чудовище мое».
в солнечных лучах, как Шива с ножами в семи руках,
ты готовишь завтрак, а я наблюдаю за тобой,
словно моль за живой ноздреватой нутрией.
нет-нет, живи. живи и пой, шинкуй капусту.
я люблю тебя, как сто тысяч разлук.
настраиваю сердце на твою радиоволну -
бирюзовую, с едва заметным шрамом над бровью.
лиловые пауки теней бесшумно опускаются на лицо
с потолка - и следом - на линолеум.
я не готов целовать песок, по которому ты ходила,
но мне это и не нужно,
как влюбленному верблюду
не нужно царство небесное -
лишь бы рядом играли на свирелях
пустыни с женскими именами,
шуршали зыбкими платьями, обвораживали.
еще пять лет назад твое лицо было замкнутым -
кирпичная стена, на которой нарисована мелом дверь.
ты еще даже не знала меня.
но ведь бывает так, когда случайные ключи судьбы
подходят к нарисованным дверцам, ведущим на небеса.
пусть мы и создавались на разных планетах,
отношения потемнеют со временем. не беда.
смотри, сказочная лань ласковым постукиванием копыт
превращает в темное золото
наши прожитые годы.


чернильница

и вот мы уже вдвоем идем по солнечному
заснеженному парку,
и звук наших шагов приятно хрустит,
как свежеиспеченный хлеб;
серебряный осетр нерестится повсюду,
икринки льда звенят на черных глазированных ветках,
а мы идем, мы идем, мы идем не спеша…
наши руки
полевыми зверьками уснули в кармане пуховика,
и пар изо рта (плотен и медлителен)
тянется трехпалым ленивцем,
выдохи застывают в колючем воздухе,
и на запотевшем стекле дыхания
я вывожу пальцем два неуклюжих сердца
и подписываю наши мгновения, как фотографии,
со спины (дата, море, имяречка,
черная от загара, улыбка срывается с уст).
и душа вылетает джином из амфоры,
из лабораторной колбы,
а вокруг никого - душа сама себе хозяйка,
сама себе Марсель Пруст.
и наши тени играют в снежки, как лабрадоры, фыркают.
и остается надежда, и по-детски рано зажигаются фонари
с пушистым волшебством одуванчиков-переростков,
и снег сине-зеленый, мраморный, зернистый оживает;
по-иному оживает всё, чего касается перо творца…
перо из переделанного обломка стрелы
окунаю в чернильницу сердца,
где больше нет черноты.

бар «Три толстяка»

ночь. заброшенная верфь.
и ржавый кран-стервятник злобно смотрит в морскую,
покрытую живыми рубцами даль.
ждет, когда течение благосклонно вынесет
вкусный корабельный топляк, ибо
сам хищник обездвижен -
куцые лапы залиты растрескавшимся бетоном.
у моря восхитительный вкус металлической раны,
рана щедро облита лунным светом и вымазана мазутом:
будто йодом и мазью Вишневского. рана...
что-то пронеслось в голове,
разрезая спинным плавником поверхность сознания.
но не успел. а за верфью по прямой улице
(здесь в прошлом веке бородатые силачи вили канаты)
блистает и мигает грязными огнями
бар «Три толстяка».
там степенно резвятся повелители пивных мух.
там играют в бильярд.
гулко и весомо сталкиваются мраморные бельма.
рваная паутина углов шевелится от сквозняков.
и люди пауками с тросточками ползают вокруг столов...
погружаюсь в раздумья, как в заброшенные шахты.
теряюсь в червивых туннелях, подпертых
деревянными сваями. здесь нечего делать.
всю породу вывезли циклопы в касках. а снаружи
ночные деревья, как придворные дамы 17-го века
в карнавальных масках и высоких шуршащих париках.
мысль, как слепая девочка,
хочет бросить монету в море.
чтобы вернуться? на память? задобрить Нептуна?
что же я всем этим хочу сказать?
ворочаюсь в словах -
в тяжелых и влажных от пота одеялах.
объятый горячкой. огуречным пламенем
ностальгии. я здесь чужой.


* * *
осень восхищает:
опустошенная, поржавевшая Венеция
(воды отошли, как у роженицы).
осенью созерцаешь древесные чертоги,
охваченные паучьим медленным пламенем,
и понимаешь: смерти нет - есть ослабевающая память радия,
периоды-полураспады «я».
и за одним небытием тянется следующее небытие,
старинный патефон шумит, рычит Шаляпин,
и патефон относят в дальние залы
(звук все глуше и тише),
и мессия легко шагает по упругому,
словно каучук, океану,
и вспоминает, как ребенком в плавках и сланцах топал
к бассейну, минуя холодные лужи на синем кафеле.
жизнь - легчайший сон, лопающий на зубах икринкой.
с горько-оранжевым привкусом не-жизни,
с витамином печали ИА-5.
так что расслабься, неизвестный читатель:
ты никогда не войдешь в учебник по истории,
ибо нормальным людям вход категорически запрещен.
судьба - игра в шахматы с Каспаровым на рассвете
возле гильотины. ты можешь раздумывать годы, но...
смотри лучше, как облагораживают подъезды,
как жгут листья, утепляют стены и красят решетки.
прохожие спускаются с улицы Новгородской
титрами из кинофильма. вот так оглянешься -
и уже нет никого. и был ли мальчик?
вот так провожаешь девушку через город ночной
и натыкаешься на раскопки -
синий, как висельник, дежурный трамвай,
и компания молчаливых рабочих под лунным светом
степенно вправляет стальные суставы дракону.
и понимаешь: они вне истории…
а где же ты? сколько тайных карманов у жизни?
тайных карм, карт, карманников?
сколько?


смеющийся парабеллум

а мы вдвоем встречаем рассвет.
и город-тореадор, раненный чуть выше паха,
ползет по серой пыли дорог, оставляя за собой
потеки разлитого кофе, вина и мочи.
прозревающие улицы невинно дыбятся,
как детеныши великана, продольно и гулко
нежатся в каменных распашонках.
бутылка крепленого - и табурет вылетает
из-под босых, сучащих ног мира.
мы вместе только вторую неделю.
секрет влюбленности в том,
чтобы как можно больше и глубже
ввести параллельных игл и катетеров в душу.
так гадюка в террариуме
не съедает полюбившуюся мышь - всех ест, но ее
не трогает. уже вторую неделю…
свежий воздух внезапен, как заяц.
первый троллейбус
на кругу разминает тазобедренные суставы.
наш разговор прост и прекрасен,
точно кошка лениво прошлась по клавишам рояля
необязательным невозможным этюдом.
звуки собственных голосов
наблюдаем издалека - сверкающие конструкции,
мост через озеро в Мичигане. благодаря
этой ночи я встретил судьбу. судьба
взглянула мне в глаза смеющимся парабеллумом.
и я понял: больше медлить нельзя.
и смел с доски все фигуры, кроме ферзя и дамки.
пришло время рисковать на рисовой бумаге
зарисовками простуды, отроков, молебна, Гертруды
в желто-синих воскресных тонах.


опечатка разума

лучи красиво пронизывают прорывы в тучах,
точно кто-то светит мощным прожектором
сквозь шелково-пепельные ребра небозавра.
и осенние листья отдают сырым арахисом,
и ветер лижет лужи, будто чеширский котяра
шершавым языком, и тут же растворяется
в величественных складках осеннего дня;
улица с наполеоновской треуголкой киоска
выходит на побеленный бедлам (боковая стена
частично разобрана на кирпичи, как в тетрисе),
а дальше строительные краны сгрудились
над бетонными литерами новостроя (н-акробаты),
строительные краны
готовы схлестнуться в жестокой схватке,
как громадные механические пауки
в громадной трехтрилионнолитровой банке.

чувствую себя ничтожной плодожоркой
в райском саду для отсутствующих гигантов,
где каждое яблоко - величиной с Люксембург.
а по ночам звездное небо не дает уснуть,
приподымает сон -
точно кончиком лунной шпаги марлю или вуаль.
Млечный Путь… так Бог пытался отстирать
пространство от тьмы в центрифуге Вселенной.
этот мир создавался не для нас.
и где мы бы были сейчас,
если бы не зловещая опечатка разума?..

долина Красных Шапочек

он бежал от женщины с собачьей головой,
в пуховом наморднике «люблю тебя»,
оставив теплый кофе с круассанами
на пуфике возле столика - без записки.
еще вчера, не видя перспектив, они целовались:
похотливые устыни с жадными,
как звук открываемого холодильника, устами;
ржавыми лицами с хрипами протекали друг в друга,
точно прокладки в водопроводных кранах -
так облако розовых бабочек легко пролетает
сквозь ошарашенную толпу трудовиков,
вооруженных гвоздодерами;
так стая волков с боем продирается
сквозь заминированную долину Красных Шапочек.

вечер опускался всё ниже
и ниже: потолок комнаты-ловушки.
трещали и лопались
кровеносными сосудами сосны на горке
под тяжестью предзвездной венозной синевы;
и окна зажимали в маленьких ртах кукол кислые дольки
лимона, электричества, уютной, как масло, тишины;
и город ковчегом, крепко севшим на мель,
беззаботно готовился ко сну, сушил белье,
внимал энтропии.
а мне хотелось обнять тебя за плечи, но это
всё равно, что трос стальной скользящий ухватить -
порвешь ладони с мясом.
и ты меня не слышала: твои ушные раковины -
колодцы, залитые бетоном, вальсом-бостоном
(золотая сережка блеснула в пустом ведре).
и я снова бросался взглядом в небо, как А. К.
и облака, точно выдры, фыркали и неслись по течению,
и звезды-брызги обжигали стреляющим жиром
от жарящейся курятины.
как скрипка, ныло запястье - кошка поцарапала руку.
скучная, тонкая боль… так школьников в Киото
учат выводить иероглифы на рисовой бумаге.
а на улице дебоширит белоснежно-розовая весна -
цветет сакура яркими мозгами -
и хочется играть в самураев и пиратов,
а не читать в твоих глазах телеграмму:
придурок, ты умер точка умер точка мертв…


стервятник

иногда мне неуютно с людьми,
как подкидышу тишины.
а ты очень любишь кофе по-турецки
и болтать о стремительной ерунде;
посмотри же: твои мотыльки бракованные -
срослись крыльями, расплющены мохнатые головы.
выбрось их в рукомойник или отдай пауку!
скандал надвигается, точно магнитная буря.
неловкость и раздражение,
когда ты внезапно застаешь меня над стихотворением,
точно стервятника в среде его обитания
над разобранным трупом антилопы -
до мелких деталей,
как мотоцикл в мастерской (миска с болтами,
пятна машинного масла), точно я тебе изменяю,
ворую твое время - и трачу на стороне.
о моя женщина! дикая роза,
аккуратно проросшая в кишках,
шелковые лепестки, благоухание, шипы и смрад
переваренной пищи.

* * *

о, жизнь коротка.
игры разума в темноте, искры разума в темноте
поражают и пугают нас, восхищают,
точно огни Святого Эльма
на дюралюминиевом крыле архангела,
попавшего в облако вулканического пепла.
жизнь коротка. короткое замыкание.
бесконечно незнание.
полярное сияние неразумия.
занозы от креста в сознании
наместников и плебеев
пустили необычные, фиолетовые ростки.
но все мечты обречены на провал…
добро пожаловать на муравьиный бал,
на маскарад детей, наделенных свойствами чудовищ.
но это не так уж и плохо -
быть трутнем для компьютерных пчел.
быть таким, как все.

не улыбка, а завлекающий оскал
срывается с плаката, как удар молотка по зубам,
выдержит керамика? - выдержала!
район бродячим фокусником в нашивках фирм и реклам
сворачивает из мусорного ветра -
вощеной шелестящей бумаги -
целлофановую розу ветров.
я не хочу быть таким, каким все. я не готов
бесследно раствориться
разумным кристаллом в кровавых борщах эпохи, обнажить тавро
на бледно-розовой коже под пухом - «лох»,
спрятаться в паспорте,
в статистике, «чик-чирик, я в домике».
но эта невыносимость, и свобода, и громадность бытия,
и ночь, как закисший глаз. зацветший пруд,
и всплывает в конвульсиях электрическая плотва -
всплывают вверх брюшками мигающие экраны
за шторами и балконами.
фиолетовая чешуя мерцает в глазах.
запеченная рыба с человечьими ногами. в сей час
Босх ближе людям, чем Бог.


новокаин

сотни канареек и щеглов в ее взгляде
томятся, точно в тесном вольере на птичьем рынке;
дерутся, поют, щелкают, прыгают по жердочкам,
клюют водицу, чистят яркие перья…
такая спрессованная птичесть и певучесть,
что хочется разогнуть тонкие прутья ресниц
и выпустить на свободу маленьких химер,
но краем сознания ты понимаешь:
это хитроумный обман, бабочка на капюшоне кобры:
сколько ни щипай себя - ой! -
не проснешься. кто-то щедро обколол
зубные корни души новокаином.

разведка разумом

летний полдень;
крыши домиков по-кошачьи выгибают спины,
иные заборы исполняют танец шиферного живота,
жаркий воздух промаслен и плавится…
так в пустыне созревает мираж морского берега,
усеянного, как зонтами, розовыми фламинго -
в прозрачном чреве пространства
зародышем ракообразным.
люди на остановке - разорванная связка ключей
бог весть от каких дверей.
на планете идет разведка боем, разведка разумом.
в броуновском движении тополиного пуха
вспотевший человек чувствует себя громадной мухой.
красотка садится в маршрутку.
дартс похоти: как это носить на себе -
в ногах, ягодицах и бюсте
острые дротики плотоядных взглядов?
так обнаженный пасечник в марлевом платье
шагает сквозь парализованную тучу пчел.

ты никогда не умела тушить сигареты.
вечно тлеют в пепельнице твои подбитые дирижабли.
мысли о тебе приятно приложить к сознанию,
а изодранное сердце обложить листьями подорожника;
паковый лед бросить на жаркий мозг - как с похмелья
оцепеневшие деревья и головная боль голодных ворон.
вот старая береза - статуя Венеры Милосской,
перевязаны культи веревкой для сушки белья,
и сереют куски серого льда в канаве
(размораживали холодильник) -
кристаллы с запахом сала и куриного мяса.
прорезаются зубы будущего января -
еще не рожден, но грозен, точно седой Ганнибал
с белыми слонами на пароме.
но сейчас луч ловко орудует зубочисткой в листве,
и слоняется в плотной тени каштанов
скверно материализованный
житель завтрашнего дня.
жизнь еще не начиналась - лишь тянется реклама.
и сороки, как базарные торговки,
расхваливают имена главных актеров.
и старый фонарь - сутулый гондольер с гондолой -
врос в черноил, порос бурьянистой пыльной травой.
и мы с тобой - разломанный надвое ноль.
кривой каменный бублик
высохшей, обезвоженной Венеции.

улыбка едва е4

пыльные деревья глазели на прохожих
из-под нахлобученных на брови кепи листвы.
улица подносила к моему лицу
фамилию палача-революционера,
точно свежевырванную челюсть в граненом стакане
(грязный спирт низких насупленных окон колыхался),
и незнакомая птица выглядывала из-за проводов,
будто бельчонок изнутри гитары.
голуби расселись на кабеле в рифму абаб -
клювом и хвостом, клювом и хвостом,
а маленькая низкая калитка на хлипком запоре
(горбатая старуха с бутафорным ружьем)
стреляла мне по коленям тонким собачьим лаем;
и старуха, и ружье закрашены зеленой краской -
для маскировки и травли древоточцев-жуков.
и уморенная, как морена, девушка с коляской,
с грацией галеона, груженного тяжелыми
слитками серебра, появляется из-за угла,
а из коляски веселые любопытные глаза
следят за мной - точно хитрый святой с иконостаса
подглядывает за прихожанами.

и внезапный запах реки - обнаженный воздух
стаей нимф пробежал, дразня прозрачностью, тайной.
стук кастрюли, хныканье ребенка.
березы с длинными лебедиными шеями,
скрученными в безысходность, в тоску, в музыку…
что мне слава мирская,
когда пацан с тлеющим камышом
крутится возле колонки, точно Черчилль с сигарой;
когда отражения витрин по-крабьи скользят,
дребезжащий трамвай догоняя;
когда я запросто ворошу тайники мироздания,
точно муравьед термитники;
когда платаны цвета лягушачьей кожи,
словно начинающие нудисты, стесняются прохожих;
когда моя душа - особенная, как граф Монте-Кристо;
когда в дерзких глазах девчонки мерцает ночное вино;
когда достаточно вдохнуть глубоко широкой грудью,
чтобы почувствовать молниеносное счастье - укол
детского шприца понарошку, как в «дочки-матери».
я снова здоров. и сияет улыбка едва е4,
и наглая кошка просовывает лапу в приоткрытую дверь.
я играю с миром, и мир, поверь,
тоже хочет играть.


острова

мы были счастливы
наперегонки - две плодожорки внутри одного яблока,
одного лета.
и время сгорало и плавилось от стыда,
не выдерживая напора нашей любви.
вспоминаю наши тесные объятия -
и мурашки щекотливой зыбью пробегают по спине...
так филенку для будущей скрипки
покрывают слоями горячего лака,
так мы пропитываемся музыкой, впечатлениями,
так ветвь цветущей сирени
жадно дышит после прошедшей грозы.
и каждое утро нас, как лангустов,
снова выбрасывают в океан жизни,
оторвав лишь левую клешню:
не убивают, но дают возможность восстановиться,
зализать раны, разжевать кости.
вот так мы уходим в невидимость, исчезаем
с семейных фотографий,
как в фантастическом фильме…
если бы не глупость, если бы не любовь...
и я закрываю глаза, а когда открываю их -
проходят целые десятилетия,
проплывают над головой острова,
по-кальмарьи шевеля корнями деревьев.
и где это прожитое, как не над нами?
но точно не позади, ибо все мы
воздушно и медленно падаем в бездну
вниз воспоминаниями...

* * *

ива мелкими штрихами
в сонном озере отражена,
точно юная балерина в зеленоватом трико
упражняется возле станка
перед зеркалом (громадным, во все небеса),
оттачивает глубокий прогиб ветвей.
и легкий ветер - беспризорник с опахалом -
за гривенник обдает свежестью, нахал.
поздний вечер, вырезанный из картонной синевы
швейными ножницами, похожими на железную птицу;
мы сидим полукругом - дикое детское племя,
и высокое пламя костра
вытягивает себя за огненные патлы
из топей тьмы, и совсем рядом
тихо звенит эталонный брусок вечности,
которым стоит взвешивать
вот эту тишину, вот эти дни и ночи.
вот эти стихи.
и караваны воспоминаний
бредут по мерцающим барханам мертвого времени,
и небо над нами - компьютерная пустота,
нарезанная кубиками.


плагиатор

как ветер, сквозными ладонями
я выравниваю пустыни, высвобождаю
древних джинов из амфоры твоего тела,
как и пять тысяч лет назад - в пещерах.
в темноте у нас нет лиц, имен, фамилий,
нет пошлости.
мы в одном скафандре - бабочка и ягненок.
и необъятный серебристый костюм обоев
защищает нас от толпы.
что-то есть во мне честное, что тебе нравится,
что тебя смешит. перископ детства
изучает поверхность реальности.
помнишь нашу именную поляну
и громадные сосны - весенние, дальше,
по краю сознания
похожие на ржавые водопроводные трубы,
вставшие на дыбы? и повсюду разбросаны мы -
голограммы, красные мотыльки, -
раскиданы, как конфетти,
отражены в каждой капле, заклепке, зрачке.
не удивлюсь, если бессмертие - это временное
прояснение темной души.

поцелуи, сцены охоты, сборы пшеницы
записаны на твое тело
по некой эротичной системе Брайля,
и я медленно читаю тебя губами, пальцами -
древние жаркие сказки про Адама и Еву.
ты - тактильная книга с рельефными рисунками
для слепых мужчин.
изумительная выкройка страниц
на лопатках, пояснице.
вот ты цепляешь помаду к губам,
живую бабочку-крапивницу - на нетоксичный клей,
женщина моей судьбы.
ручной сборки, как собор Гауди,
бюстгальтер привернут болтами.
ты закрываешься на завязки,
липучки или кнопки,
и я смиренно принимаю твою страсть
к шмоткам.

в хищном хаосе мы нашли хворост,
построили шалаш для влюбленных,
проложили зыбкий мост из ветвей в облаках.
шелковый поцелуйный путь
от твоего живота к моему.
мы - последние жители Помпей - замираем
в банальных позах и ризах, и нас засыпает
прозрачным мелодичным пеплом,
а мы не замечаем; пьем чай или обнимаемся,
сплетаемся корнями - просто так,
как два влюбленных дерева.
мы не можем покинуть наш последний день,
ибо он вставлен в следующий -
пирамидальная бесконечность комнат с зеркалами
и нашими исподволь стареющими телами.

невозможно изменить прошедшее -
можно лишь рассмотреть живые капли
бессмертия, памяти, тысячи хамелиононошек.
значит, наше рождение впереди.
значит, мы только плаваем внутри времени
(оранжевые зародыши близнецов), играем,
сталкиваемся маленькими рыбьими ртами
в поисках - слова ли, укуса ли, поцелуя ли...
и вся огромная голубая планета -
наша сияющая плацента.
одна для двоих.


* * *

а ведь каждое перерождение - предательство;
и я ухожу от тебя, скрипя новым сердцем,
как неразношенной кобурой.
оставляю узорчатую кожу рептилии
возле остывающего камина.
знаю, что у тебя не хватит духу ее сжечь.
вот я навеки застыл перед трюмо:
надменный бронзовый жук
с мускулистыми надкрыльями:
мне нужно лететь через сад, прости.
фотографии оставь себе, колдуй,
проводи терапевтические обряды вуду,
кусай себя за память, как волчица за хвост.
мне же останутся готические улитки воспоминаний,
чья сизая живительная слизь
фотогеничней и волшебней всех оцифрованных даров
волхвов 21-го века.

расплавить платиновые дужки
уютного сдвоенного молчания.
и что былая страсть? помятые бумажные цветы,
пропитанные сиропом и отпечатками тонких пальцев.
ты опять вложила душу и тело, тело и душу
в авантюриста, беглеца, временщика, но ты же знала!
это моя дурная привычка - сжигать корабли
вместе с воющими, скулящими рабами в трюме.
заражать женщин прозрачностью, летучестью.
о боже, как же завораживает расцепка вагонов миров…
и все, что я тебе скажу на прощанье, - ложь.
и она теряется в толстых слоях грима,
а все твои слова - подтаявшие пломбиры
с мелкими швейными иглами внутри.

но я не хочу твоего мороженого, спасибо.
женщина в песках - не моя судьба,
и кто-то делает первый шаг,
и брезжит рассвет вместо расстрела;
и все наши стрелы подписаны: свадьба сестры, Крым,
даты ржавых наконечников Амура,
клинический анализ первого поцелуя, свидания,
зубные щетки, дурацкие магнитики из Египта -
всё беспощадно идет в переплавку,
в беспомощный комок ненависти, обиды, негодования,
хитрой нежности и надежды...
а на съемной квартире вспученные обои с розами
еще мечтательно раздуваются, как паруса.
истертые шипы, как карандаши, шепчут: «пиши».
и манят вылинявшие лепестки - но это не для меня.
химера с раскрасневшимися глазами
и сжатыми кулачками выпячивает подбородок,
грудь - соблазняет, ждет объяснений,
но постель уже размагничена,
и металлические призраки со вкусом зеленых яблок
парами выплывают в распахнутое окно.

каждое новая жизнь - это забытый ты.
будущее - неотвратимое предательство прошлого.
боже, сколько же нас без вины виноватых...

Барбаросса

а вечерняя улица околдована ранним закатом,
точно ломом раскололи красную льдину;
улица зеркально червива прошедшим дождем,
видно, как и где сшивали небо с асфальтом:
скобы, дыры, полумесяцы, швы, следы шагов.
и деревья, будто легкие невидимых гигантов,
наполняются воздухом, птицами, моросью,
и не сразу поймешь, кто из нас больше живой -
я или тополь, сероликий индейский вождь
с бизоньими костями, вплетенными
в деревянные волосы с выбритыми висками?
и закат отражен в стихах,
окнах, зрачках, днях.
водяные знаки на купюрах Господа,
косо скручивающиеся в свитки,
заверенные цветением акации,
с казначейской небрежной росписью мокрых ветвей,
с неотмеченной суммой смысла -
сам напиши, во сколько созвездий
оценишь прошедший день?

а сегодняшний вечер слегка простужен:
шершав грустный кашель ворон,
сверкает, как прозрачный кусок угля,
аура прошедшего дождя,
и проспект Ленина - неразорвавшийся снаряд эпохи,
войны второй мировой,
и по капсюлю бодро стучат каблучки -
плывет ладьевидная девушка с зонтом,
и каждая минута - терпкая точка невозврата
с коричневым привкусом грейпфрута -
собирает и вновь разносит нас на атомы,
как фланирующая стая серебристой сельди…
и я ежечасно сохраняюсь
в сверхкомпьютерной игре
на выживание (зачеркнуто) на тайную жизнь.
так свесившись с борта тихо летящей лодки
зачерпываешь кистью мягкую плоть реки,
и, о боги, вдруг зажигаются огни,
каменные горгоны накрашивают веки пламенем, неоном,
но мой взгляд бесстрашен и миролюбив,
как меч, навеки вплавленный в ножны,
прихваченный сваркой в агрессивных местах.
и не нужно мне столько жестокости - забери,
сними с меня эти темные доспехи, Господи, -
я хочу искупаться в море...
в отвесном море заката, тихой любви.
и не утонуть, не захлебнуться, как Барбаросса,
в завтрашней росе...


* * *

январское солнце неуверенно:
бенгальский тигр на ледяном катке,
лапы лучей разъезжаются в стороны.
а я обнимаю тебя
и сквозь вязаный джемпер ощущаю голод кожи.
твоя душа особенно волшебна зимой:
последний кусок шоколадки, завернутый в фольгу -
на потом, на белый день, а столетия впереди
бредут по снегу стадом слонов-альбиносов,
и по небу перекатываются синевато-белые бугры...
и как ни крути брелок с ключами -
ты последняя надежда мира,
маяк из красного воска на краю огненного океана.
мы, поэты, - последние из могикан,
полубоги-шарлатаны,
умеем читать по губам, по глазам, по созвездиям...
если человечество - мост,
то кто же должен по нему перейти?
я или ты?

а зимние закаты скромны и хрупки -
замороженная клюква, раздавленная каблуком,
кораблик из склеенных спичек увяз во льдах -
в морозилке среди пельменей и клубники,
а рядом вздыхает желтая летаргическая кура.
пусть эпоха - дура, а разум - молодец,
нам сейчас важней выжить, чем тысячу лет назад:
Вселенная увеличила ставки до максимума.
и ночь проходит незаметно -
щелчок черных пальцев, смазанных лимонным маслом...
и здание мэрии в янтаре рассвета
мерцает: мозг шимпанзе, вымоченный в растворе марганцовки.
все мы полукровки
идей.

иногда в морозной занозистой тишине звенят колокола
скрипит музыкальным льдом небесная река,
закованная молчанием, и есть место в углу картины,
присыпанное снежком, где мы с тобой,
как роспись художника-дуриста,
гуляем по парку с таксой,
похожей на точилку для карандашей,
и я не ушел, а остался, и мир притворился другим,
сменил одну сварочную маску на другую - ярмарочную.
и что зимы тревоги и радости нашей?
и кто мы такие, как не маски,
не чаши для волшебного огня?
и тогда понимаешь, что зима однажды закончится,
но ты - никогда.
и перепрыгнет строка со старого на молодого -
как кузнечик, как талантливая блоха…
зима-зима-зима - звенят скобы на поломанной руке -
но душа крылата -
не жирная трясогузка, не ракета «земля - воздух»,
но…



* * *

...и время, как яблоко, червиво.
всё, выключая нас, в этом халтурном мире
состряпано плоско,
создано полубогом на скорую руку,
широкое крыло, короткую ногу, раздвоенное копыто.
но я сохраню этот день, как бронзового жука
в спичечном коробке.
нет, выпущу его в ночной сад, туда, где бушует май -
тощий зеленый дракон на тяжелых туманных цепях.
вокруг столько сокровищ -
не тронутых, не замеченных человеком:
червяк никогда не оглядывается
на прогрызенный туннель во времени.
загорелый до цвета кофейных зерен
рабочий несет строительный уровень:
желтый крик птицы, запаянный внутрь тусклой каплей.
а в небе по прохладному воздуху
порхает обнаженная луна - в бледно-желтых трусиках
шарится по небесам, выметает темнеющие осколки дня
жесткой метлой тополей и за ней
плетется тишина - осторожно, как девушка по пляжу,
усеянному осколками ракушек,
накалывает на босые ступни острые звуки.
фонарь феерит веснушками электричества,
прыскает мотыльками. переулок сопит, как старик, -
уронил вставную челюсть в суп из слизней и моллюсков,
из неоновых водорослей
и табачного киоска...

жизнь, как свеча, брошенная в костер,
плавится и сгорает,
но в быстрой, как озарение, пляске пламени
мне мерещится опрокинутый огненный жук:
корчится на спине
и дергает огненными лапами в стиле танго.
я сохраню этот день...



* * *
мороз блистал,
как грозный рыцарь в надраенных доспехах.
и вслух произнесенные слова
тут же примерзали к восковым щекам
(божежмойкакаяшубка!),
а снежинки быстро вальсировали
голубями из страны Лилипутии,
где душа человечка свободно помещается в наперсток.

о, страшное вижу... зима!
мир снова нам рад, жесток и ненасытен -
снежная блоха с хрустальным начесом на лапах,
с ледяными челюстями.
и ближе к пяти город покроется хищной глазурью
и небо просыплет веснушки для привидений,
но я не замерз, я зиме рад:
плечистый снежный великан держит меня на ладони.
зима, зима - мы не на равных с тобой… на крышах
снежные моржи свесили бивни сосулек -
мы так же в детстве свешивали головы с диванов,
читая сказки с ковра или играя солдатиками,
и сквозь оконную раму сквозняк
просовывал тонкие спицы холодного воздуха -
иглоукалывание января.
и я дышу глубоко грудью.
уже не дышу - разумной лягушкой вмерзаю
в память, точно в цветной лед, чтобы оттаять весной.
и что для счастья нужно? капля внимания, тишины,
чтобы однажды замереть, замерзнуть,
превратиться в кривой кристалл впечатления,
а через годы растаять, перелиться через край,
включить компьютер и начать писать.

флеш-рояль

пыль на стеклах пахнет дыней…
и наши воспоминания ловко переплетены,
как провода с венами
в груди компьютерных Адама и Евы.
водопад в горах… помнишь? пена, овальный гул,
слепая красавица, сверкая бельмами в лунном свете,
расчесывает густые шелковистые волосы
длиной до самых пят,
расчесывает до крови восхода, оранжевой, как сок
чистотела, пока промеж зубьев ветвей не запоют птицы,
сверлышками незамысловатых мелодий
вскрывая сейфы тишины.
звуковые медвежатники - это жаргон весны.
а домики с крышами из красной, выгоревшей черепицы
рассыпаны в долине, точно сыпь на бритом лобке.
загадочные письма разбросаны повсюду -
без адресатов, и ты можешь открыть любую тайну,
кошмар,
чудо,
прочитать теплицу с выбитыми окнами,
похожую на скелет древнего ящера.
и сквозь ребра прорастали мордатые лопухи.
и что твои стихи? что твои мысли, записанные
как копии завещания неблагодарным потомкам
странных частиц твоей души?
а у потомков этой души будет хоть отбавляй,
но тебя это не смущает, не волнует, не настораживает.
и ты надеешься, что сегодня в стихах
выпадет флеш-рояль.
или хотя бы февраль, чернила
и плакать.

* * *


заостренные очертания женщины
прокалывают обои - плечом, подбородком -
как мурена клыками - пододеяльник.
точно тело женщины вычерчивали углем
на ватмане спальни.
а кофе в турке опять сбежало
на электричке в Бразилию.
это речная лилия окна
с прозрачными отогнутыми лепестками.
посмотри на предгрозовой горизонт:
фиолетовый тролль с дубиной туч
надвигается на город -
медленно, как во сне.
прикоснись ко мне, обними меня, как плющ,
сотней рук, не отпускай в будущее
без тебя.
без нас.
под глазами у тебя нежные полумесяцы,
как если со спелой сливы снять кожицу.
все, кем мы хотели стать,
научились жить без нас.
а все наши мечты - саблезубые ангелы -
отгрызли от нас самые лучшие куски
и скрылись в чащах судьбы...

* * *

ее отзывчивые губы
всегда готовы к улыбке, к поцелую -
так капустница совсем не против
через миг быть проглоченной ящерицей,
птицей, атакованной стрекозой.
красота радиоактивна:
различаю голубоватое, черенковое свечение
вокруг ее распушенных волос на шампурах
цветущей черешни,
когда она поздним утром идет на работу;
и это невыносимо, невыносимо…
так волка гладят гвоздями, осколками
против шерсти, против его воли.
и - выдержав несколько секунд ее взгляд -
невольно на миг опускаешь глаза,
как пацан - тяжелый средневековый арбалет.
привет!
земля цвета грязного шоколада.
ее красивые загорелые ноги в босоножках,
с ремешками, обвивающимися
вокруг лодыжек, с массивными жабьими каменьями
и стразами, точно высушенный жрец
с морщинистым тягучим лицом
в церемониальных бусах и страусиных перьях,
с костью, пропущенной сквозь мошонку,
смотрит на тебя - пусто и властно -
фиолетовым педикюром.
ну привет...
и каждая часть ее тела живет своей жизнью
как провинция, мечтающая отколоться от империи.
и свет тянется за корешками ее волос
флотилией бликов и чеширских улыбок,
тянет весь мир за канаты и кошачьи усы.
вырывает с мясом деревья, столбы, мосты,
солнечным ротвейлером впивается в горло.
и легко различить лакированное сердце
в хрустальной вазе - в серванте тела.
всё приоткрыто, напоказ и чуть-чуть драгоценно.
у каждого желания есть ценник -
честный. идет филигранная охота на мужчину
в тренировочном режиме.


* * *

летний вечер… так хорошо дышать,
точно погружаешься на теплую глубину
и видишь очертания затонувшего мира,
туши подводных чудовищ, мачты мертвых кораблей,
изломы, детали неизведанного материка.
и скамья - надломленная стрела в черной траве;
и лунный свет зеленым жеребенком
слизывает вкусный мазут с трамвайных рельсов
в свете фонарей -
журчат и переливаются ожерелья огней…
но вот бесшумно рвется влажная нить тьмы,
и огненные жемчужины ловко соскальзывают
автомобильным светом -
так в мерцающих сумерках террариума
отыскиваешь взглядом притаившуюся ящерицу
или змею, загримированную под ветку.
я дышу глубиной - значит, душа еще со мной.
есть такая примета
у ловцов за жемчужинами
и поэтов.

я выхожу на веранду в халате
и натыкаюсь на старое кресло-качалку -
мумию из полуистлевшего дерева.
для ковчега все формы памяти хороши,
даже самые нелепые.
когда-то мы дурачились на кресле под ливнем,
раскачивались, задыхались, по-рыбьи раскрыв рты.
и молнии над головой хлопали в железные ладони;
я представлял, что мы на корабле -
накренился посреди свирепого шторма, -
и нас заливают потоки взбесившейся воды…
и вдруг мы опрокинулись,
упали на мокрые плиты под виноградником,
испугались и рассмеялись.
я смотрю вверх и улыбаюсь...
чуть-чуть звездное небо -
прыщики на широких скулах
молодой африканки...


* * *

есть женщины, которым нравится
быть видимыми
сквозь освещенные вечерние окна,
специально не задергивают шторы -
этакий облегченный стриптиз чужого мира.
сквозь стекло, сквозь тусклую позолоту
можно поймать оранжевость мига,
или вот - женщина с цыплячьим лицом
режет картофель,
что-то бросает в кипящую кастрюлю.
а этот лысый циклоп вообще не в тему.
вот так я возвращаюсь с работы
сквозь хребтины улиц,
расступившиеся каменные моря
и вижу сотни аккуратных, квадратных миров,
повернутых ко мне стеклянными спинами.


* * *

покидая город бетонных шрамов, унылых рыл,
неадекватных реклам,
замечаешь, что природа всё же жива.
жизнь непобедима разумом.
геноцид по отношению к божьим тварям
невосполним, рационален, страшен,
но игра на планете переходит на новый уровень.
скоро мы увидим маленькие скалы -
стелы дикости, готические прыжки камня
в раскаленное синее небо,
нерест грязных пляжей, рыхлую плешь,
увидим, как прибой расчесывает сине-зеленые волосы
пластмассовым гребешком кафешек,
вычесывает водоросли, гнид, людишек...
океан - альма-матер мира,
законсервированная жизнь
на тот случай, если человек всё испортит;
это - сохранения в компьютерной игре,
но на древних, примитивных уровнях.

жаль, что однажды меня оборвут
как паутинку, на полуслове, полутишине.
я буду читать Набокова или обнимать тебя со спины,
пауком зарывшись в твои пахучие волосы, как в сено…
жаль, что всех волшебных устриц
высосут из моей головы,
что жемчужины перемелются вместе с костями.
из сладостной муки жить и любить
испекут пресный пирог с мертвыми дроздами,
скажут - неплохой был мужик,
пусть и со странностями.
а главное - я никогда не узнаю,
на какую ступень несовершенства
мог бы поднять нас, весь рассыпчатый мир
песочных колоссов и спелых колосков в лазури…
может быть, нас сохранят
диковинные алмазы в футлярах Творца,
в бархатном ящике тьмы на чердаке
одного из созвездий,
но какой смысл играть в нас
с самого начала? пытаться провести
по проторенным тропинкам судьбы -
смыслом, памятью, сердцем?
это уже будем не ты, не я - это будут чужие люди
и другая игра…


рок-опера октября

затихает
рок-опера октября.
серые шестнадцатиэтажки дрожат,
точно громадные колонки на грязной сцене,
и десятки динамиков выгибаются бликами,
из форточек и окон льется белый штрихованный шум
человеческих жизней.
клен испуганно рассыпает все желтые листья,
всю коллекцию виниловых грампластинок в конвертах
(жучий джаз, скелетоны ненастья и т. д.)
и стоит очумевший, очеловеченный горем.
птицы болезненными щипками, аккордами
дергают за провода -
упертый невидимка перебирает струны небесной гитары
невидимыми пальцами - мы видим только
маникюр ворон.
скромная скамейка возле хрущевки
с тихой радостью сделает массаж тишины -
массаж наблюдательности любому, кто сядет.
я же смотрю на закат, и вспоминаю что-то из иной жизни,
и каждое воспоминание - глупый предмет,
впопыхах вынесенный из горящего замка
(дребезжащие доспехи прапрапрадеда,
статуэтка грустной гориллы).
вот облака наливаются шелковым ядом -
жемчужные тюлени истекают слюной,
ветер дразнит рыбой, рябит отражения в лужах,
предъявляет водительские права на октябрь,
по-хозяйски сметает опавшие листья с лобового стекла
синей мазды.
и в провалах воздуха змеится королевская тишина.
музыкально медленно падают листья -
деревья осеняют себя крестами и змейками.
а переулок пухлой рукой пеноблоков поправляет челку
деревянную, лакированную - ограду кафе.
прыщиком на носу Клеопатры
я застываю возле фасада банка.
чувствую недобрый взгляд сквозь жалюзи.
иду дальше, иду по шершавой поверхности
крупнопористого серого апельсина.
обхожу пролежни асфальта с подкидышами дождя.
желтая кровь опавших листьев запеклась на тротуарах.
подворотни, грязные тела убитых гладиаторов -
их вышвырнули на задворки Колизея до утра,
и бродячие псы пугливо облизывают
кровоточащие раны.
утром я видел ворона
(он лакомился раздавленной кошкой),
а в прохладной осенней траве возле детского сада
женщина в синем дождевике, стоя на коленях,
рубила топориком говяжьи кости (подстелена мешковина).
два образа-стервятника задали мотив целой эпохе.
две пули пробили картонный бронежилет обыденности. пробили
талончик реальности.
и старые раны волнуются, как заброшенные сады.


* * *

…но и ты выходишь из меня -
горький дым от погасшей свечи
(дым принимает растянутые очертания символа &);
я подул на одуванчик тела, и ты распушилась,
унеслась через раскрытый балкон
в иные миры, иные объятия.
еще долго не зажигаются окна. ты спишь на моей груди,
бесстыжая кошка на брезентовой палатке мясника
в лунном ошейнике
(ярмарка взяла паузу на ночь),
в гнезде из мужских сочленений.
скольких женщин еще приютить суждено?
а где же будешь ты? на чьей широкой груди
станешь, дурачась, скручивать черные с проседью волоски
в косички,
в игрушечные торнадо,
щипать и кусать декоративные мужские соски
и называть реку-вену - во время прилива и отлива -
на органе Баха - своим именем...
ничего лучше этой жизни я в жизни не видел.
и, думаю, никогда не увижу. живу однажды.
и то ли чайник на кухне визжит
резанным поросенком, то ли гаишник
свистит в окно, и машет жезлом сквозь шторы:
«остановись!»
но я зарываюсь в кровать, обнимаю тебя,
вдавливаю педаль сердечного клапана до упора
и великодушно смотрю на звездную дорогу.
и дальнобойщик несется сквозь Вселенную,
сквозь пепел во мраке,
напевает «отцвели хризантемы в бреду»,
звенит от внутренней тишины,
исчезает в созвездии Рака...


* * *

машина времени
тихо скрипит, как старый велосипед.
я закрываю глаза, ухожу в себя,
пристально всматриваюсь
в надвигающуюся бурю прошедшего времени.
вот он - случайный день,
сосновая игла в море сосновых игл.
что же я слышу? твой голос на кухне,
голос размашист и прозрачен -
ребенок рисует акварелью на окнах.
что же я вижу? спальню. скомканное покрывало
напоминает спящих верблюдов в заснеженной пустыне,
их присыпало снегом.
полотенце в кресле - орлица в гнезде
высиживает пульт от телевизора
и плотный томик Пастернака.
железная крышка от колы согнута в оскале.
мне так же нравится наводить беспорядок,
как тебе порядок.
сейчас ты что-то гладишь на взлетной полосе
гладильной доски, опрыскиваешь из распылителя.
любимая, отвлекись ненадолго
от прохождения полукружий хозяйственного ада.
мне так нравится, когда ты распластана
на мятой и теплой, будто свежий лаваш, простыне -
обнаженный скорпион в собственном соку.
и я поглощаю тебя кусок за куском
(клешня сережки запуталась в длинных волосах).
но полностью ты не помещаешься во мне -
в желудочках сознания всегда остается что-то…
непереводимое, нерастворимое, невыразимое.
твое плечо,
заколка, головокружительно синий запах духов,
тень локона на щеке; одурманенная змея
свисает с ветки пальмы.
ты, разговаривая по телефону, понижаешь голос,
опускаешься на лифте в бункер собственного мира -
с игрушечным палисадником,
с портретом коту Матроскину.
а вот и пронзительно желтая шея торшера -
привет, жирафья мечта семейного счастья.
вот я и дома,
вот и я и семнадцать лет назад.


* * *

а что сейчас?
в подлунном мире царит зима,
и голые тополя истуканятся -
замерзшие гейзеры, присыпанные снежком.
и декабрь стеклянным глазом
ловко вываливается из глазницы старика
да прямо в рукомойник,
а там размораживается тощая желто-синяя курица
(безалаберно опалена щетина).
и что-то толкает тебя извне к окну.
и ребенок в троллейбусе -
будто внутри громадного бельма -
трет запотевшее стекло ребром ладони,
протирает холодную слепоту.
древнегреческую. нечеловеческую.
давай, малыш, наяривай, и через четверть века
ты так же будешь протирать стекло
в окне нелюдимого дома или в трамвае,
возвращаясь с опостылевшей работы
мимо бутафорного неонового рая
и внезапно вспомнишь это мгновение -
бессмысленный виток бессмертия.
услышишь, как щенок вечности
жалобно взвизгнул...



* * *

я вернусь в этот мир.
еще не ушел, но уже вдохновенно скучаю
по закатам, батончикам «Марс», книгам, Лаокоону
и волооким красоткам.
по беспризорным горизонталям растянутых вечеров.
уже планирую бессмертие, как отпуск с тобой в Крыму.
и мальчик, что сфотографировался с удавом на плечах,
обернется и увидит себя же, но уже сто лет спустя -
выпадет фотография прадеда при переезде.
Вселенная только моргнула стрекозиными глазами,
но за этот короткий миг
я рассмотрел тысячи картин,
прожил несколько жизней, наслоенных друг на друга,
поучаствовал в уйме сюжетов.
я вернусь в этот мир,
не устав начинать всё с нуля. но с нуля ли?
повторять свое детство, влюбленность, чудеса и ошибки...
всё, всё - в первый раз. когда снегопад съела тьма,
лишь фонарь рассыпал снежинки - черпал их из себя,
словно вытряхивал карманы с налипшими соринками.
и детская варежка на голой ветке -
бюро забытых вещей -
говорила «привет» и «прощай» одновременно.
я вернусь непременно
в этот мир, чтобы увидеть, как голуби
дремлют на звоннице - бронзовые голубцы
с солнечным рисом послеобеденной тишины.
чтобы оценить, в какие прекрасные джунгли/сады
разрослись мои дела и стихи -
я вернусь...
я вернусь ощутить твое дыхание на своей щеке,
и запах прошедшей грозы, как пустой флакон от духов,
перекатывается в бардачке машины. о моя девочка...
я вернусь в этот мир, но узнает ли он меня?
старая обезьяна, вскормившая волчонка,
заволнуется в вольере - паника
на тонкой грани узнавания.
или пройдет мимо, не оглянувшись
и не обратив внимания,
как девушка в сером пальто,
патлатый горбун с рюкзаком,
слепой с тонкой тростью - бледный, как скат…

подождите!
неужели вы не помните меня?!
я вернулся...


два поезда

ты растешь наполовину из прошлого,
а наполовину из будущего.
два бесконечных поезда
едут в противоположные стороны -
параллельно друг другу.
и ты - это мальчик из прошлого,
встретившийся взглядом
с самим собой из будущего
в проносящемся мимо окне поезда
(окно с желтыми подвязанными шторами
и мутным отеком стекла).
один миг - и тебя нет, ты где-то другой.
и этот миг мерцает бесконечно,
мерцает крошечная лампочка «я».


* * *

помню, умер твой дедушка, а ты, черная изнутри,
как керосиновая лампа чадящая, смотрела на пчелу,
что спокойно кружила над столом,
садилась на подоконник
и летала вокруг бутербродных крошек
и стекленеющих сладких колец от чашек на клеенке.
ты так любила деда. твоя ершистая нежность.
и твои огромные глаза с далеким карим Китаем,
где миллиарды карих китайцев строят Великую стену
вокруг расширенного любовью зрачка. и статуи Будд,
и вычурные пагоды, и домики из опилок.

свет настольной лампы иногда возвращался ко мне
среди ночи с томиком затрепанного Пастернака.
безумный, но добрый монах с золотыми зубами
и лошадиной челюстью в сиянии чертополоха.
и эта тишина пропитана молодостью -
так воздух после выстрела пахнет порохом,
пахнут порохом волосы и кончики пальцев.
образ всех лестничных клеток собрался вот здесь,
где ладанка, и девушка в халате смотрит в окно,
курит, и мысли ее - парализованные парашютисты,
и девочка сталкивает их, беспомощных,
с края небоскреба.
фарфоровые вазы кошек с узкими глазами.
осколки, осколки, осколки, осколки.
мой далекий Китай невозвращения...


сестра стихотворения

сестра творения -
стихотворение.
зачем мне клетки рифм?
зачем мне жить на птичьем рынке?
зачем мне нужны патлатые скандинавские
«Песняры» - ABBA,
когда моя мысль не терпит неволи
(она - как вулканическая лава:
расплавленный черно-огненный леопард
медленно протягивает огненные лапы),
везде проложит путь всесильная строка,
прокладывая огненные рельсы,
переплавляя парки и проспекты
в парадокс, парик, портмоне, перламутр…
спасибо среднему образованию,
и вечерней школе спасибо,
что не научили меня писать стихи
по всем правилам инквизиции звука;
спасибо, что лишили ста тысяч часов мучений.
и тебе, любимая, огромное спасибо,
что ушла от меня. и помогла взломать разлукой,
как монтировкой от Бога,
дверцы в закаты, в облака-дворцы и т. д.
придется мне стать великим, иначе
как же я отомщу?
я переплавил быстрые пули слез,
перебегающие лицо блестящими ящерицами.
всё. мой маленький сын надел трусики на шею,
как ожерелье, и ходит с ними по комнатам -
хочет привлечь к себе внимание. получилось.
в слегка запотевшем стекле струится чернильная ночь,
точно всплывающий кит величиной с огромную планету.
и далекие лучистые огни фонарей пушисты, как никогда,
пушисты, как одуванчики
Бога.


* * *

это вид на завод
через бурую мумию реки,
кое-как перебинтованную камышами.
река высыхает. закисает кошачий глаз.
всё больше топкая сушь да вязкое лягушачье раздолье,
и ночью тихо звенят осколки антрацитового неба
на дне ржавых ведер и облупленных цистерн.
а днем прогрессирует авитаминоз синевы и мигрень
станков, грузовиков и гулких ударов десятитонных кувалд.
мальчишка с удочкой на мосту -
что соринка, попавшая в глаз.
за рекой на мрачном заводе гремят вагоны с болванками:
там мазутный свирепый цербер лущит
человечьи кости тремя стальными челюстями,
придавил добычу эпохи властной лапой с когтями.
это вид на завод через табачную призму дешевых папирос.
и сутулый инженер, похожий на сушеную воблу,
выйдя из проходной, вдруг вспоминает
далекое черт-те что
с вином, улыбчивыми однокурсницами,
расхлябанной гитарой и беспечными руками,
изрезанными камышом.


сосны

свет на лестничной клетке горел ярко, без абажура,
свет, похожий на фонтан замедленной болезни -
например, золотистого гепатита.
чадила немая ведьма на медленном костре
электросчетчиков - ее предали анафеме цивилизации.
перед казнью колдунье выбили все зубы
и вырвали нечесаное золото волос - за тишину побоев.
за обреченное мычанье перед истиной жестокой.
и следы преступлений вели к мусоропроводу -
телескопическому червю, стоящему на задних лапах,
имеющему пасть в каждом отсеке времени, эпохи.
когда-то я входил в эту квартиру так же просто,
как рыбак входит в воду, чтобы отвязать лодку.
но сейчас время перетасовало карты, крапленые ложью.
но клянусь всеми мертвыми марками в кляссере,
всеми змеями, пригретыми на подростковой груди -
я узнаю каждый запах внутри этих комнат
(у каждого цветка времени свой невыносимый аромат),
и память прорвется, как дамба, плотина, пломба.

закат плыл в луже,
точно использ. презерватив с пурпурным семенем,
а я шел сквозь мокрые сосны:
ими можно любоваться долго,
точно глинистыми оврагами на водохранилище,
где мы взрослели под туманные рапсодии рассвета.
мокрые коричнево-рыжие сосны с пятнами памяти:
леопарды вздрагивают в колонах янтаря - вмурованы
в мутную прозрачность доисторической смолы, и иглы
разума ржавеющие, и. я вернулся на руины храма
любви. мраморная тумба для статуй, и на ней
греется черная кошка в теплом пыльном луче.
и вот еще - прозрачный слон у водовизга машин:
виден лишь бетонный хобот фонаря и.
не проклюнувшиеся птенцы, слова
дрожат в костяных наростах под языком,
там, где миндалины, там, где бред с коньяком.
это не сосны, это музыка черной десны и корни,
как земляные пианисты, как кроты с когтями
вылезают из земли и.
вершины ввинчиваются в голубую эмаль
неба - сотни тихих ласковых бормашин,
но кариеса нет, только время, только время.
что же останется после любви, людей?

стих как стих - сосновый выдох,
мамонтенок в тающей льдине - пахнет мокрой псиной.
и так невыносимо... сосны притягивают, как магниты,
а я - металлическая стружка.
железные опилки режут глаза и.
слезы - это оружие, методы воздействия без любви.
но нечто большее, чем рыдание, охватывает меня.
там, напротив остановки в сосновом бору,
наши юности провихляли радужными мальками. там
каждый раз прохожу по собственному перегною,
еще живому: вот мы, подростки, обнимаемся,
у тебя кола, вот я иду один - уволен,
с журналом футбол»,
а это - еще двадцать минут назад -
шел с тренировки, изучал лицо слепого,
точно океаническую раковину. вырывал мокрые сосны,
их запахи - для стихотворения,
для чего-то еще невидимого из жизни.
это - вечная инкарнация в себя, в мгновения и.
густая слепота мира.
колышутся сваи, из зыбкого зазеркалья прорастая.
саблезубые красные крысы - внизу визжат трамваи.
еще сколько раз пройду? мокрые сосны пустили корни
сквозь мое глинистое тело - я уже часть пейзажа.
любопытная ракушка
на берегу невидимого моря...

* * *

старушка в халате замирает,
точно зенитная установка, с мухобойкой в руках -
прицеливается. нарушитель спокойствия в этом мире,
разбрасывая невесомые пружинки «ж-ж-ж-ж-ж»,
чувствует что-то неладное
шестым мушиным чувством.
и, сделав невероятный по садизму вираж,
исчезает в окне - прыжок в ионосферу
сквозь форточку проходит успешно.
и старушка остается торчать позади,
неподвижно,
как флажок USA,
воткнутый в грунт мертвой планеты.


мечтая о горле

невозможно постичь полнолуние.
полнолуние - желтый пес перебегает дорогу,
и в пасти его что-то сверкнуло, возможно, блеск
повернувшего такси - свет звезды,
всасываемый черной дырой переулка,
и я слышу, как рвутся фотоны, связки,
а может, это осколок
разбитой бутылки, мечтающий о горле,
или реклама машинного масла - навоз в алмазах.
всё равно. эту ночь, эту нечисть не понять, не постичь.
можешь выдавить, проколоть фиолетовый флюс
ветряной дождливой ночи, открыв окно,
и глотнуть жадной животрепещущей тьмы.
небо гадким нетопырем висит вниз головой.
и я вспоминаю стихи Ходасевича
про самоубийцу.

инь и ян

ночные деревья, как всадники, уснувшие в седлах,
горбят спину, но не выпускают поводьев из рук,
черных от загара.
закат над речкой: девушка в красном кимоно
делает себе педикюр щипчиками птиц и пилочкой ветра,
и гребешок горизонта в ее волосах
отливает, словно старинная рукоять мушкета.
а в реку лучше не смотреть -
на глади отражаются облака:
оранжевые, зеленые и кровавые оттенки
нереальной насыщенности, внутренности животных,
дельфины, инопланетяне, плацента.
прозрачный живот беременной девушки.
и мы видим: два близнеца делят целый мир на двоих,
инь и ян, древний знак, две больших
головастых креветки.


***
четыре воробья завтракали
раздавленным грецким орехом на тропинке у дома.
я плавно спускался вниз к электричкам,
прицеливался мыслями к будущему. сентябрь
прыщавым дуэлянтом прятался среди яблонь и груш,
и щенок в повозке с цветами смотрел дружелюбно.
это лучшее утро за последний год -
оттого ли, что я больше к ней никогда не приеду?
раннее утро, рваная рана на серой изогнутой шее.
и охотник высмаркивает сизую горечь туманов
сквозь промасленные пальцы столбов.
первозданный воздух на станции пахнет мазутом
и летней уборной. и неба идеально подметенный пол
радует глаз. забытая кучка меловых облаков
только подчеркивает небесную чистоту.
отличное утро, чтобы расстаться с любимой.


настроение дождя

...а настроение дождя родилось задолго
до прогулки, а именно - утром,
в ванне, когда я озирал мир, словно зубная щетка:
на серой плитке цепенела согнутая половая тряпка -
умирающая балерина на сцене, и рядом с ней
лежал на боку, поджав края,
медно-зеленый лист каштана,
занесенный сюда бог весть какими ногами -
так беспризорники начала двадцатого века
катались на копчиках трамваев.
так и осень прокатилась на авторе.
а может, носителем ноября была и она,
и в тряпку впитались дождливые очертания ее плоти,
когда капли зигзагами весело скакали
по муаровой коже.
и я уже знал, что на улице ожидает влажный обман
и моросящее чудо нового щуплого дня,
и дома проплывут, как во сне,
наполовину растворившись в тумане
как крекеры в сером молоке...


церковь на колесах

последний троллейбус выворачивает из-за угла -
аквариум для людей, разложенный триптихом -
вправо и влево отраженным нутром с пассажирами;
пассажиров немного, и у них уставший вид,
их глаза вяло перекатываются, словно
металлические шарики внутри пластикового лабиринта.
звезды уже расцвели в небе,
и вышли на охоту хищные огни реклам
(сколько взглядов и глаз им поймать суждено?),
и в голову вплывают ночные мысли,
точно бесшумные ладьи,
полные незнакомцев бесстрастных.
и у каждого висит сума через плечо - а что в ней?
дары угасшего дня, игривый разговор с блондинкой,
(глаза бездомной собаки - так обыскивают взглядом)?
что там еще?
прошедшее время, как зрители, занимает места
в остывающей пустоте, в нигде.
«нигде» по форме напоминает Колизей
из спрессованной вибрирующей пустоты.
ты зеваешь и проглатываешь кусок проспекта Ленина
с лучшей частью фасада аптеки № 3
и скучной парочкой на скамейке. скоро твоя остановка.
и ты оглядываешь троллейбус напоследок,
чтобы заполнить свою память хоть чем-нибудь.
так капитан «Титаника» с отчаянным интересом
читает название завода на обратной стороне
фаянсового блюдца.
и троллейбус удаляется, точно церковь на колесах,
в которой ты можешь помолиться
умирающему дню.


молитвы в стихах

каждая мысль о вечном, как молитва неведомому богу.
он заждался зарождаться,
он только вращается в осколках фраз,
в догадках, в стрижах, в слегка оттопыренных ушах,
в черной, как смола, длинной челке. Бог где-то рядом…
он летит к нам из будущего в слепоте,
как во время бурана. обвязавшись веревкой времени,
он бредет сквозь ливень, тьму, град,
сквозь черные дыры и пустые бездарные звезды.
твои мысли - как молитвы в стихах. ничего, но
ты пишешь слова, а бросишь ли
это неблагодарное дело? цифра правит бал,
ехидно ухмыляется готическим лицом,
бреет кровь из пальца на экран монитора.
где же ты? несуществующий, невозможный, немыслимый. где?

эротический ужас

она томно лежит на диване,
мается от нечего делать,
ее тело медленно вьется и крутится
виноградной лозой вокруг натянутой проволоки
одиночества - от звонка подружки до щелчка СВЧ -
разморозилась курица.
а родители будут поздно вечером.
ей всё чудится и мерещится
принц с белоснежной улыбкой на белом пуховом коне.
моложавый плейбой с букетом роз, синее море
или задымленный танцпол ночного клуба,
и она видит себя со стороны - танцующая, змеящаяся,
ее зыбкое тонкое эфемерное тело
прокалывают набыченные блестящие взгляды.
булавки прокалывают живую бабочку,
а ей хоть бы что, ей даже приятно.
ее незаметно окутывают мягкие пахучие сумерки,
разумная роза царапает простыню коготками,
потягивается, и я слышу, как в ней лениво кричат
сто тысяч выкупанных кошек. сто тысяч кошек Эдгара
замурованы в ватной стене тишины.
первая женщина на планете -
она лежит в полутьме на диване,
и так лень жарить курицу, а грезы,
словно громадные бабочки с клыками,
сладострастно и вольно парят вокруг нее,
и от непристойной мечты идет пар,
как из пасти лошади зимним утром.
эротический ужас.


хозяин тумана

вот и гараж, а вот и моток тонкой проволоки,
похожий на спутанные волосы мертвеца.
и ребенок еще несколько секунд-озарений вдыхает
мазутный с резьбой аромат внутри гаража,
замечает керосиновое сияние над верстаком,
и синий «москвич» из глубины косится
пугливой касаткой,
и бампер вставной челюстью оперся о полку,
и жуками тасуются винтики и болтики.
тихо пищит декоративное танго мелких вещей.
и густая паутина на маленьком окне
застыла плотным подвесным туманом,
и туман сужается к жуткому горизонту.
и паук - в прошлой жизни токарь-фрезеровщик -
затаился в глубине своей пещеры.
он - семилапый хозяин тумана,
обрезка поляны с бетонными крошками
и осколков мира за грязным стеклом.


Прометей 21 века

в отсутствии скалы
Прометей поднимается на пятый этаж -
ветхая лестница мягко скрипит под ногами.
Прометей задумчиво вертит зажигалку в пальцах.
славная эпоха жизнерадостных диктаторов
канула в лету.
уже сорок лет как никому не нужна его печень.
и отвесный подъемник ведет на чердак.
Прометей разгибает проволоку
(слава богам - без навесного замка)
и распахивает люк.
чердак - прослойка между небом и людьми -
метр в вышину
кишит стеснительными химерами,
что не поспели прикрыться фуфайками тишины.
приходится чертовски низко сгибаться,
черпаться спиной о бетонный свод
Notre-Dame de Paris - сжатый, спрессованный в куб.
и несколько голубей
недовольно разбегаются в стороны,
нежно и без азарта матерятся на птичьем жаргоне,
ныряют во всевозможные вентиляционные окна и дыры.
а Прометей, потея, бредет
к вертикальной полоске света.
что хорошо для ангела, то смертельно для человека
(под ногами хрустит гранотсев,
попадаются грудастые мумии птиц,
журнал «Мурзилка»).
путь отщепенца, усеянный падшими вестниками.
вот оно восхождение в летнее небо.
вот и крыша, застланная рубероидом.

Прометей переводит дыхание,
как время - на час назад.
и осматривается. все пройденные им круги ада и рая
ликуют и сливаются в единое сияющее кольцо,
такое необъятное и такое родное,
что ему хочется закричать.
«я был здесь, я жил здесь!» и это невозможно.
невозможно!
представить,
осмыслить,
вернуть,
повторить,
рассмотреть,
растоптать.
возле антенн мы целовались взасос -
как же это звучало!
Прометей озирается по сторонам,
точно танк с оторванной башней.
где же боги? где люди, жаждущие огня?
тополя бурлят косяками зеленоватых рыб.
из окна снизу поднимается рыжими пузырьками
запах жарящегося мяса,
и Прометей жалеет, что не позавтракал -
только чашка кислого кофе.
нет в мире ни богов, ни орлов, ни героев.
никого. никого, кроме людей.
к подъезду подъезжает машина с желтой цистерной,
и водитель зычным голосом тенора
зазывает страждущих. «вода! вода!»,
а перед глазами пролетает птица,
хлопает в полете крыльями, переворачиваясь по оси -
словно кто-то хлопает в ладоши в пустом бассейне.
словно кто-то постыдно прячет весь мир в кулек,
как мокрые плавки.
и окрестные падучие пейзажи хиреют
с пеной реклам на устах.


* * *

сад брошенных женщин выглядит так:
под яблонями и грушами
распластаны горизонтальные вопли,
громоздкие и неподобранные, как рельсы.
ограда сада ржава от слез.
а на клумбах много синих цветов,
незабудок и незапомню.
и всюду разбросаны свежие письма,
где приторные фразы, как жуки,
совокупляются.




* * *

это - вечер приморский
с легким вкусом ментола, неповторимости лета,
и миловидная девушка
с зеленой комариной сеткой на плечах
гуляет по самобытным тропинкам босиком,
по толченой земле и древним сплющенным окуркам.
а морской ветер, точно тупая соленая игла,
безуспешно старается проткнуть меня.
и закат расцветает из последних сил -
фламинго, замурованный в тяжелой стеклянной стене.
что же делать мне на планете людей?
«быть или не быть?» - тряпичный вопрос прохиндея.
конечно, быть.
с тобой или с мечтой о тебе.
и матрос целует девчушку, надломив ее, как ружье.

парашют не раскрылся

мы смеемся и обнимаемся (я за рулем).
слушаем музыку и кривляемся, передразнивая
встречных водителей. так мальчик и девочка на лодке
по очереди писают в реку
(нет, я же принцесса, а у нас всё по-другому!),
и нас не видит ни Бог, ни Альфа Центавра.
мы счастливы и радостны: два единоутробных ангела
сладко спят валетом в мыльном пузыре времени.
и я вывожу красным карандашом
на корешке мгновения:
«идеальный момент идеальной жизни».
подчеркиваю. чтобы спустя годы,
разгребая ненужный хлам памяти, пылесосы,
палицы, пентаграммы, найти
надорванный билет в рай с красной пометкой по краю.
и я глаза закрываю. инкарнируюсь
в воспоминание - икарусом, карапузом, каракулями.
закуриваю и смотрю, как ее волосы беснуются
в потоке ветра и солнца. и понимаю, что прошлое -
это девочка, что мочится в реку забвения
(«летом в Лету» - игра не слов, а легкой ностальгии).
прошлое - это девочка с тысячью косичек,
и в каждую косичку вплетена невозможная лента
по оттенку, отеку, отчетливости.
невозможно вернуться в прошлое, ибо
парашют не раскрылся.

* * *

за желтыми шторами разметано небо,
и далекие соляные шахты над горизонтом
заставляют задуматься о тысяче и одной ночи.
и в глазах пересыхает, как в кране.
странно: когда мы расстались,
ничего не случилось со мной - почему я не умер?
сработал предохранитель в сердце?
или сердце может сжечь только настоящая любовь?
перегоревший кремневый транзистор.
кто же мы? сувенирные магниты на холодильнике:
оторви нас друг от друга, и мы быстро забудемся;
поднеси же поближе -
и кровать превратится в ковер-самолет.
любовь - это когда я смотрю на мир сквозь твое лицо,
точно сквозь стодолларовую купюру,
и замечаю цветные ворсинки в бумаге от твоего халата,
и твои длинные волосы, что я никогда
не устану сравнивать с водопадами,
шатрами варваров, блеском черной анаконды.
и далекие кошачьи галактики в твоих глазах
(звездный смерч, разрубленный на две половинки),
и невыразимое одиночество в сине-зеленых тюрьмах...
не буду приближаться к тебе.
никогда. никогда. анаконда.
ибо - не ровен час - мое сердце вырвется из груди,
как монстр из «Чужих», разорвет с хрустом
грудную клетку
и станет тонко и жутко пищать стихи,
роняя слюну и сперму
на твою яркую лососевую ночнушку.

обглоданная благодать

береза с голой верхушкой:
пунктирная дива с накидкой из веточек,
с листвой желтой по правому краю,
и листья рассыпаны неравномерно.
листья не опадали, а стекали с березы сквозь шелест
одной громадной витражной каплей
(холодец из свиной морды ветра).
и сейчас капля нависла над
безнадежно-красной «маздой»;
на еще теплом капоте сфинксом разлеглась кошка.
а выше на ветке висит с незапамятных времен оно
(жены Джона Леннона) прозрачный кулек.
и кулек уже наглотался атмосферных осадков
и болтается висельником дождя со вспученным глазом.
а мертвого голубя возле гаражей впечатали в асфальт
фундаментально, и только ветер колышет три пера:
это вздрагивает икебана-зомби
по старой памяти крыльев.
и далекий выводок строительных кранов
на фоне бледно-розового заката -
футуристические фламинго лакомятся килькой в масле
и людьми, возвращающимися с завода
через мост в безмятежной скуке вечерения.
пейзажная обглоданная благодать.


я не блоха

ночной город; стебли
увядающего электричества
царапают мои щеки шипами.
я толкаю ночь -
толкаю с легкостью, как огромный необъятный колокол,
черный, с вырванным языком,
подвешенный к небосводу за жесткий хомут.
оглушительно звенит тишина - сработала
сигнализация Вселенной.
и бархатные подушки пусты -
ожерелья созвездий украл город ночной.
грибницы спутниковых антенн
наливаются высокотехничным ядом.
это уже не город. это совсем другое.
гигантский гранат с ободранным боком.
сотни алых багровых ягод мерцают.
я силой мысли вмещаю в себя
сотни жизней. жмени. жмых.
Кинг-Конгом вырываю из окон семьи
связками, гроздями, листками клевера.
растягиваю сознание на шпагат,
отдираю тончайшую кожицу
между мной и гипотетическим Богом.
вижу, как мигают жилки, капилляры,
нервные окончания сотен судеб.
мысль задерживает дыхание
и ныряет в медленно кипящую смолу
человечества.

я пишу стихотворение,
сосредотачиваюсь, вытягиваюсь,
чтобы дотронуться
словами/образами
до незримого Бога.
почувствуй меня,
заметь меня,
я не блоха.


* * *

каждый день подобен падению в пропасть
по подобию твоему. и, сжавшись перед встречей
с прямолинейной плюшевой смертью,
напрягись всеми мускулами души,
соберись и перегруппируйся,
как кошка, падающая с шестнадцатого этажа,
и плавно, членораздельно спружинь на асфальт.
и, как ни в чем не бывало, слегка качнувшись,
с достоинством пойди дальше по аллее миров,
где красиво и тихо пенится цветущая сирень
и запахи жареной рыбы и сохнущего белья
заполняют собой блаженный летний вечер.

* * *

коричневый город, улицы с аккуратными
домиками, как плитки шоколада с изюмом лиц и без.
и пальмы облезлыми ершиками для чистки небес
спят вверх ногами, отражаясь в горячем асфальте.
наступает вечер - вязкой ордой теней, шелухой,
шепотом, смородиновым ароматом
вчерашних сплетен и новостей.
старое здание пожарных тихо шуршит, как коробок
с красными лакированными жуками внутри.
вечер начинается добротно и мягко,
как все романы Толстого. ты
обнимаешь ее на крыльце со спины.
и - без малого - становишься частью эпохи:
две марки на конверте воздуха,
гашеные на щеке сумасшедшей жарой.
это приглашение в лирическое никуда.
«м» и «ж» славно входят друг в друга:
неисчерпаемая рифма природы.
и сколопендры заката расползлись кто куда.
и небо настолько чисто и тонко,
что хочется взять скальпель и сделать надрез -
от горизонта и до самого верха. хорошо, когда есть
женщина - чтобы просто обнять.
есть ключи от квартиры. и любимый кот,
чьи громадные усы как зачатки лиры.


* * *

осенний пляж печален, как брошенная любовница,
и отсыревший песок тосклив и пахнет рыбьим кормом.
осенний пляж: море выросло из лета, из тесных пеленок,
переросло свое детство загорающих надменных фигур,
повзрослело и влюбилось в созвездие Ориона.
и теперь пробует записать стихотворение,
прилепило мокрый лист бумаги в крупную клетку
на зеленый бок перевернутой сохнущей лодки.
а зимний пляж,
точно седая, коротко стриженная старушка
с маленьким аквариумом в авоське.
в аквариуме на дне лежит аэрозоль от астмы,
пачка пожелтевших газет и мороженая морская рыба.
и закат-ракушка, нежно-розовый изнутри,
похож на оплавленную челюсть.

* * *

здесь, в деревне, смерть проста, незамысловата,
и смотрится без макияжа.
так деревянная пластинка тарахтит - вся в сколах -
под иглой щербатого топора.
а этот ширококостный пень
(осторожней - смотрите под ноги!) -
незамысловатая гильотина для куриц.
в частых зарубках торчат перья и пух, последние
не выкуренные сигареты перед казнью,
письма, не отправленные родным…
и вокруг дома позируют осенние березы:
охапки веснушек подброшены в облака
и повисли там,
на вытянутом лошадином лице октября.



ночь-людоедка

напишу о любви к девушке из далекой страны.
напишу о ее глазах,
что всплывают зелеными субмаринами
посреди белых ночей и серо-свинцовых волн.
вот-вот она раскроет запечатанные амфоры зрачков
и начнет, смеясь и блистая, вылезать из каждого мига,
дробясь и плодясь плодовыми мушками,
заполняя все пустоты и полости мира
беличьим нашествием своих отражений.
и сквозь одно стеклышко воспоминания я вижу другое,
зыблющийся сине-красный образ:
она шинкует бутерброды
с колбасой и с сыром, и я подхожу к ней сзади
и нежно-властно обнимаю ее без всякого намека
на продолжение рода, как в детстве мы обнимали
мам и бабушек за ноги, когда они стряпали на кухне.
и судьба, наверное, сама удивлялась -
как могло получиться,
чтобы так идеально совпали два осколка разбитой вазы.
вазы, что никогда не существовала в природе.

иногда же мне снится прелый кошмар:
я вытаскиваю ее обмякшее тело
из перевернутого лимузина,
жую ее жесткие, как песок, волосы
сквозь слезы и гримасы бессловесного горя,
и уже не могу понять,
где начинается и заканчивается реальность.
так Дьявол вынимает из уха щуп с кусочками серы.
а она за моей спиной, как ни в чем не бывало,
просматривает на руке (рогатка тонких пальцев)
шелковые чулки,
словно хозяйственный утонченный аспид
выбирает себе змеиную кожу,
смотрит, чтобы досталась без изъянов и брака чешуек,
это она собирается уходить в летнюю ночь навсегда,
в раскрытую пасть Левиафана,
припаркованного у Макдональдса,
не обращая ни капли внимания на отблески фонарей и реклам,
на неоновые лужи желудочного сока,
которыми так гордится любая ночь-людоедка.

земля обетованная

первый поцелуй, пионерский лагерь,
мятный запах зубной пасты и сигарет,
дерзкий вкус клубники, сытный, сонный
вкус макарон по-флотски с кудряшками мяса.
лето, похожее на черно-белый снимок
прекрасной незнакомки,
с глазами, каких миллион,
и я уже не вспомню, не узнаю ее в толпе незнакомок -
с солнечной челкой и в спортивном костюме.
а вот бассейн за пятым корпусом,
вечно полон опавших листьев, словно больное
животное, за которым нужен ежедневный уход;
а там и таинственные вечера
с пугливыми, как сойки, водоворотами событий,
застежки лифчиков - разминка для пальцев и нервов,
странные встречи в парке
рядом с глухонемым бюстом вождя:
лысина залита свежим пометом, точно кефиром,
а сам вождь покрыт серебристо-серой гадостью.
а ведь она вожатая и старше на пять лет.
всё покрылось пестрыми грибами глупости.
всё заросло акульими зубами, как сорняками,
и это уже не земля обетованная,
а сплошная пожелтевшая челюсть
в пустом стакане прошлого.
я бы все крылья отдал
за повторение чуда…




пациент

я иду вдоль озера ранним утром:
тишина вокруг озера зеркальна и тяжела,
будто с небес свисают вогнутые пластины свинца
мерно раскачиваются на крюках воздуха.
и кто-то прячется в омуте отраженных кущей,
тонкие молодые березы тянутся в облака -
так и хочется подергать за усы
громадного облитого синькой гепарда.
и чувствую, что Творец где-то рядом.
нагибаюсь и ерошу жесткие мокрые травы,
и нащупываю тонкий, едва заметный шов -
рубец шириной в две-три мысли.
и чудится мне, что я впервые на этой планете,
а весь мир вокруг -
брошенный пациент после операции;
он дрожит в сером балахоне облаков,
он запутался в рваных бинтах синеватых берез,
едва держится на огненных ножках горизонта.
ухватился за стойку с капельницами,
и я помогаю ему идти, подставляю плечо.
всё будет хорошо, говорю. мы делаем шаг.
и я гляжу в его пустые, как осень, глаза.
всё будет отлично, друг. и улыбаюсь.
нельзя войти в один и тот же день дважды.
нельзя войти в одну и ту же жизнь дважды.
посмотри на это небо ясным взглядом
проснувшегося ребенка.
взгляни на мир, в великом отчаянии
опершийся на твое плечо.
ты больше никогда сюда не вернешься.

посольство мечты

они брали санки, друзей и
всей ликующей, сопящей гурьбой
шли кататься на сосновую горку
прямо перед носом у адмиралтейских сосен;
мороз полонил воздух гроздьями мерзлых пираний,
и каждый вдох-выдох приходилось отдирать
от пространства - липучки на ранцах. представил?
и была девочка с красными персиковыми щеками,
и сине-бело-золотой город смотрел
с ленивым безразличием
на клочок подвижного детства в самом центре -
так робот с непониманием смотрит
на живую человеческую почку
или стихотворение девятиклассника.
детство - круг, очерченный мелом вокруг Гоголя.
он отпугивает расчетливых, мерзких упырей,
не подпускает близко колоритных монстров
взрослой жизни,
но истончается сказочная броня. увы,
и за новенькими многоэтажками прячется пустырь
с трупами домашних животных и лежбищами бродяг.
а сейчас он смотрит на девочку и видит снежинку.
снежинка ухает, смеется и поправляет челку,
мокрую от растаявшего снега и свежего пота.
кто знает, в какую ледяную королеву
или грудастого снеговика она вырастет со временем.
кто-то из них должен стать наркоманом,
вором, пьяницей или распутной девкой,
но сейчас они под защитой детства.
посольство мечты с розовыми окнами
и попугаем Кешей,
с миловидными ругательствами-куколками
оберегает их до поры до времени.
и он, вырастая, еще не раз пройдет по сосновой горке
с подругой и пивом, позже - с глазастой тишиной,
вслушиваясь в виолончельную вибрацию сосен и неба,
собирая сплетни общипанных белок,
только догадываясь,
что пересекает землю обетованную,
утраченный земной рай, что промелькнул, как картинка,
как жизнь, как дождь из полупрозрачных пальцев
виртуозного пианиста; и горизонтальный ливень дней
сливается в паучье, крабье, быстрое сияние…



трактат о поцелуях

бывают поцелуи-улитки -
на них приятно смотреть
и даже хочется дотронуться пальцем.
бывают поцелуи сухие и скупые, но обязательные,
как присыпка тальком сопревшей попки младенца.
иные поцелуи - точно прыжки с балки
в стог пахучего сена: дыхание перехватывает
от сладкого страха и наслаждения.
есть поцелуи на каждый день -
как жвачки или влажные салфетки.
а есть поцелуи - отсыревшие спички,
они злят и раздражают.
шевелятся, как живые, поцелуи красавиц,
полные напомаженных вшей.
а поцелуи влюбленных юркими ящерками
перебегают шеи и прячутся за камнями глаз,
за кустарниками ушей.

наш прощальный, как петарда, поцелуй
разорвался на автозаправке посреди загородной ночи.
твердая боль, разведенная в канистре с бензином.
нет, нет, нет, я не вру - это было прекрасно!
маленький Будда в красном
кимоно держит тонкую зажженную свечу на носу
и силой нежности
заставляет горячие капли воска бежать вспять,
вверх - к мелко натертым звездам,
в восковицу луны.
а за его узкой спиной рушится целая вселенная.
надвигается медленно, как во сне, звездное цунами.
придет время, и наши губы сгниют, как вишни,
а зубы пожелтеют и растопорщатся, что частокол,
но навсегда останется в детской памяти мира
наш предпоследний поцелуй
как символ чего-то настоящего и вечного,
символ чистой и ненакрашенной любви.


Алиса не вернется

я брожу по району и не верю глазам.
разве жизнь поменялась?
раздробленная статуя Айболита,
как пломба, висит на ржавых прутьях возле песочницы,
и статуя так же уродлива и крепка,
как и пятнадцать лет назад.
о, сколько раз здесь детство наслаивалось на жестокость,
глупость на глупость, а похоть на любовь,
как краски на партах и стульях
(за родительский счет).
и глядя на свою юность, я не вижу
похабных и любовных примет,
всё собой заслонили новые жизни.
но это не оправдывает Гераклита.
никогда не верил, что жизнь движется вперед,
будто хитрая черепаха. да посмотри же! -
вся судьба исчеркана зигзагами и возвращениями,
как синий хриплый лед - коньками,
как лазерный диск - царапинами,
а асфальт - цветными мелками.
шаг вперед - два назад, три вперед - шаг назад.
звучит танго времени;
меня помнят ребенком седые пузаны,
а я помню нахохленных мамаш с колясками еще детьми,
что играли в «море волнуется раз»,
а затем пропадали на дискотеках.
ничего не изменилось
(новый пластик и плиты не в счет).
и у людей всё те же глаза, что и тысячу лет назад.
посмотри, это детская горка,
где мы занимались любовью в ракете,
летевшей на Марс,
а внизу каменел чей-то кал, и окурки в песке,
и лето эпохально прощало долги.
разрослось племя машин - дорогих, агрессивных,
но загорелая тетка возле арки
всё так же продает творог и свежую зелень.
Алиса не вернется за мелофоном уже никогда.
но наступает день возвращения,
и время оборачивается,
чтобы взглянуть тебе в глаза,
взглянуть на лицо дочери и увидеть отца.
мир не всегда готов к возвращению блудных.
но веселые слесари возле сосновой горки
смеются и кормят отчаянную белку
раскрошенным яйцом.
как и пятнадцать лет назад.


одноногие ангелы

девушка работает в саду.
орудует ловко тяпкой и секатором, точно хирург
на теле великана.
астры и ирисы пускают слюни
и глупо улыбаются под наркозом воды из шланга.
кошка греется на солнце и смотрит на себя со стороны,
как мохнатая дива в стиле Тициана.
мне хочется кричать от радости - меня уволили!
свободное внезапное время бегает по двору
курицей с отрубленной головой.
девушка смотрит на меня и машет мне рукой.
неужели это такой символ?
поэт с метлой заметает проспект от листьев.
поэт разгружает машины с продуктами.
поэт засеивает чужой двор семенами газона.
поэт нарезает болгаркой куски арматуры.
поэт торгует женской обувью.
приключения судьбы с привкусом Артюра Рембо?
загорелый, просоленный, тонкий, змеиный.
и если тебя не настигнет пуля, то разобьет радикулит,
как лжекитайскую вазу с болтами на даче.
столько прошло столетий, но поэты
так и не научились твердо стоять на земле.
одноногие ангелы, цапли
не от мира сего.