Снегопад в стиле модерн 2020 книга

Снегопад в стиле модерн 2020
Дмитрий Близнюк

В сборнике представлены лучшие тексты,
написанные мной за последние два года (выбор стихотворений С. Герасимов)




***
река любуется мостом, лежа на спине,
как небо - Нотр Дам де Пари,
врожденное плоскостопие мысли, волны;
твой домик возле железнодорожных путей -
похож на енота с усами-проводами, а в глазах -
занавесочки и голубизна вечернего экрана.
а жизнь - как течение,
жизнь - как чтение на планшете в рабочее время:
все самое интересное приходится прятать от начальника,
откладывать на потом, наслаждаться исподтишка.
всюду торчат соглядатаи, надсмотрщики с песьими мордами,
доброжелательные палачи.
свобода - меч короля Артура;
ну вот, ты вырвал его из камня, едва не вывихнул запястье,
но что делать с королевской свободой?
съесть, выпить, поцеловать?
а рябина на лету тигром из оранжевых бусин
бросается сквозь огненное кольцо заката,
отраженного от стекла вагона:
нечто прячется между секундами -
это микробы наивысшей формы жизни.

***
ты лежишь в гамаке
под сенью двух витражных соборов,
небо сыплется голубыми квадратами пепла;
всем своим загорелым телом ты фантазируешь себя
лакированным детенышем виолончели:
вот здесь и здесь пройдут красные нервы,
пролягут тугие струны;
а тени ветвей задумчивыми пальцами
перебирают твое меняющееся в светотени лицо,
змеящиеся локоны...
и в глазах пульсируют серые миндалины неба,
нечто недоброе, инопланетное рвется наружу.
так противопехотная мина в лесу - со времен второй мировой,
устала лежать, ржаветь годами в сырой земле,
под густой травой. и ждать шагов,
его шагов.
ты устала ждать любви. оттолкнувшись ногой
от ствола яблони (сняла босоножки),
раскачиваешь небо целиком - тушу синего быка
на солнечном вертеле,
а тени листвы шаманят над твоим лицом,
так дети изображают чародеев, гаррипотеров, колдунов -
сетчатая магия тишины и серые глаза
замедленного действия...



***
так лиса на воротнике пальто
чувствует белое горло:
родинка, бьется синяя жилка. что за мука и сладость
быть рядом с мечтой. вот-вот.
пусть пусты глазницы
и шершавая рыжая пасть мягка,  как обувная стелька,
а сгнившие на две трети уши
ничего не слышат. но запах шеи, артерии.
как арфа - всего одну музыкальную жилу перегрызть,
всего одну жизнь пережить.
все мои несбывшиеся мечты - черные лисицы -
бродят вокруг большого дома с молочными колоннами,
становятся на задние лапы
и заглядывают в окна веранды, шевелят ноздрями.
птенчик, выходи.


***

у нее внутри работает кондиционер.
едва слышно. щелчки.
что-то переключается при улыбке,
даже когда обнимаемся и я целую, внутри -
под блузкой и атласной кожей,
как подснежники сквозь фольгу,
пробиваются слепые ростки.
сквозь внутренний снег, который и свет.
зрачки покрыты инеем,
как своды прозрачных пещер рисунками.
это я выдумываю, конечно, но ее слова
приятно остужают: так в жару
переворачиваешь подушку -
приятной прохладцей к затылку. почему же она
исподволь влюбляется в меня,
как морозильная камера в пачку пельменей?
лежит второй год, пережила семь разморозок.
осколок Снежной Королевы
со вкусом курятины,
с ароматом подснежников.


***
прямо по курсу - незнакомая планета
в летнем голубом платье.
тонированная статуя в бумаге.
ее серые глаза:
она впустила мой взгляд в серые пещеры,
а я, сам не ожидая, ворвался в них
трепещущей стаей нетопырей;
этот миг вобрал в себя невозможное -
я выиграл в лотерею разводных мостов,
летящая пуля зависла над моей головой
и спросила:
"можно?"

первое сентября

в просторном, чистеньком классе самка учителя
щелкала фамилии на белой простыне потолка,
а дети пульсировали, подрагивали, как поплавки.
безнадежно живые глаза тихо выкрикивали поэмы детства -
потерянные одиссеи для человечества.
не было ни одного учителя, которого я любил,
класс не отторгал меня - я был частью карлика, толпы,
но чувствовал инородность - пуля, застрявшая в мышце,
осколок в складках жира.
прятал личность, как розу или нож,
и всегда ждал лета -
райские каникулы, медовый эдем, солнечная отмель
посреди страдающего ада.
а лето…
а лето - дождливое, быстрое, укороченное - спешило,
как кормящая кошка, услышавшая звук открываемого холодильника,
и с сосцов соскальзывали дни-котята -
июня, июля...
и становилось страшно, и я становился старше.
время ускорялось…
скоро в сутках будет 24 минуты, потом 24 секунды,
потом вдох и выдох,
и пятнистая гиена первого сентября прыгнет в объятия,
падаль циферблата.
на этой планете лучшие годы проводишь среди чудищ,
больных волшебников и великанов...


фотографии островов

ребенок не научился прятать разочарование.
а лес наполняется снегом, как вены холестерином,
наш домик в деревне - ковчег для четверых и всей свиты:
собака, кошка, нутрии, куры, теленок в закутке.
а лес наполняется снегом, как память - белым мокрым пеплом
прожитого, но почему же я ничего не могу разглядеть?
трактор чистит дорогу мощной клешней, фырчит, тарахтит,
его электроглаза без век и ресниц дрожат, как у краба, на спицах.
зачем я приехал сюда - в холодную белизну - писать новый роман?
улитка с ноутбуком. здесь настоящая зима, ее можно потрогать пальцем,
как спящего гризли, - аккуратно выломав лед в закупоренной берлоге:
чувствуешь запах прели и мокрой псины, ягодное дыхание?
бессонный зверь, я вернулся к тебе,
жить с тобой в гудящем тепле, есть жареную картошку,
цедить сироп твоих золотых волос, просто так касаться тебя -
не ради похоти или продолжения рода,
и разбирать по утрам монотонный бубнеж вьюги.
я смотрю на зиму из твоего лица. все мы прячемся
за толщей стекол-одиночеств, смотрим в иллюминаторы,
и зимняя ночь проплывает мимо, и над нами словно круизный лайнер:
там созвездия-миллионеры пьют квазарный сок
и щебечут непонятные фразы на языке черных дыр.
а лес наполняется нашими стеклянными трофеями, статуями,
милым бессмыслием. мельтешат белые хлопья,
но не твои ресницы - осмысленные жнецы с шелком, серпами и сажей.
все эти воспоминания - фотографии островов. на некоторых есть мы.
но мировая необитаемость сводит с ума, и я уже смотрю на мир
в прошедшем времени, как звезда, испустившая свет,
и свет вернулся к звезде, отраженный от будущей монолитной тьмы.
любимая, мы одни. и лисица кричит в лесу - так издает писк
наш старенький картридж на принтере.
распечатай же зимние вечера, где есть мы, наша семья,
пока зимний лес заполняет меня.
сколько же священной голодной пустоты
(снаружи и внутри),
готовой принять любой осмысленный хлам, звук, лик.


снежные русалки

идем сквозь снегопад; вечер;
то ли улыбаюсь, то ли кривлюсь, плотная тишина
проступила, как белые вены в синем воздухе,
стеклянная кожа покрылась пупырышками,
и мягкий хруст твоих сапожек;
ты мне что-то говоришь -
(о проросшем луке, о пользе рыбьего жира),
а слова косо и глухо врезаются в снежное марево,
как бревна сплавляемого леса по ночной реке,
но я отдаю тебе сколотую часть головы с ухом,
как ручку от разбитой чаши - сам же слушаю снегопад,
заповеди снежинок: не люби, кружись, избегай
тепла.  и тогда попадешь после весны в ледяной рай...
бррр… сколько же миров, которые мы никогда не поймем
и они не поймут нас. держимся за руки,
потертая медная бляха "влюбленность",
сплющиваем пропасть между нами, а снегопад
киянкой тополей
забивает огни, электрические гвозди, золотых ежей -
в густую тьму, отороченную насыщенной синевой;
и движется снег с подветренной стороны на деревьях -
шевелят плавниками снежные русалки
на черных ветвистых стволах,
но они счастливы! Господи,
сколько же вокруг снежинок, снаружи, и на ребрах, внутри;
мы – полубоги - идем сквозь рваные сети зимы,
а сумасшедший разбрасывает почтовые марки
с сенбернарами, как конфетти...



я жгу черновики в твоем животе

разжуй виноградную косточку чувствуешь терпкость и горечь
женщина с прозрачным животом и чугунным корсетом
я жгу свои черновики пока ты
скульптура богини очищенная от мраморной скорлупы
куришь тонкую гадость с ментолом выдыхаешь неумело дым
шкура белого медведя скользит под нами но не рычит
колется как парик давай потанцуем включи джодасена
голые и смешные пока снегопад за громадным окном
затирает ластиком тьму соскребает ножом
ворсисто-коричневые каракули виноградника
ты разлила вино на скатерть на меня
тест для любовников но нам все равно все равно
мы в горячей извилистой коре моего мозга
долгоносики поедаем целлюлозу а желтый дятел полнолуния
терпеливо и настойчиво долбит стену
перфоратором сквозь паузы между мелодиями дрожат часы
соскальзывает наискось плазма экрана обои трескаются отрекаются
вздуваются пузырями но нам все равно нам все равно
мы танцуем под джодасена чем заняться еще
глупым любовникам в январе

когда время праздников отпусков и каникул
и наши не общие дети лепят снеговиков у родственников
осколками близких людей мы разбиты
это ворованное время ты возьмешь мое а я твое
и у нас будет алиби модная буржуйка из чугуна и стекла
и медвежья шкура и вино мы внутри медленного урагана
времени нашли слепое пятно и завтра придется стирать скатерть
выбрасывать пепельницу переполненную окурками
сердце переполненное разочарованием
скрывать следы преступления
мой запах на твоем теле тля на розе как дети
а сейчас я смотрю в твои глаза и вижу в них вечность
зеркала накрытые темно-бронзовым покрывалом
Etsitun'existaispas я бы искал тебя в других глазах плечах
попах но я рад что сегодня нашел тебя в тебе
женщина с прозрачным животом и ночным зазеркальем
в карих каштанах ты дерево сексуальная лиана я рад
что мы случайно стукнулись лбами
в плюшевых пещерах жизни и лжи
ползая на карачках по семейным делам
виноградная гроздь лица из тебя бы вырезать виолончели
или приклады для охотничьего ружья я жгу черновики
в твоем животе пока ты дремлешь положив голову на мою грудь
снегопад за окном впитал нас точно кожа оливковое масло
теперь снегопад целый месяц будет транслировать нас
танцующих на зыбких экранах хвастать прохожим
что видел нас но никто не поверит да и кому какое дело до
ми
ре
глупых любовников в январе


***

окна, омытые дождями -
как глаза младенцев, еще пусты.
еще нет души, жизнь ещё не оставила на стенках зрачков
накипь ржавчины, боли и радости.
зарисовки глубины.
темная лента шоссе убегает в лес, как солитер,
в желудок камбалы,
мягко шуршит велосипедист, точно сама земля дышит
сквозь его колеса,
и мягкое мелькание спиц -
вращающиеся механически легкие;
голова наполняется пониманием мира,
как батискаф - таинственной жидкостью...

***
молчание с любимой...
в лодке весла сдвоены, как хлястики вишни;
чувствуешь кубичность бытия. объем сознания.
души перемножены тишиной, гулкой, как в бассейне,
и можно читать стихи над водой,
строки проскользнут, как выдры,
и ты все услышишь: скрип троса,
поднимаемого из колодца;
луна, как разрезанная дыня в ведре с нефтью.
мне классно молчать с тобой.
это пьеса зеркальных существ: зеркальная кошка,
зеркальный стул и стол. задыхаешься от любви.
нет, это мы на глубине, и ты что-то спросишь,
прутик опустишь в воду, но нет дна,
и я промедлю молчанием.
мы молчим вдвоем -
так галактики проходят сквозь друг друга,
как нож сквозь нож.

***
а я устал от зимы,
от чуткого средневековья ткани и мехов.
тело требует солнца, как слепой -
новых тросточек,
как лопоухий балбес - щенка
на день рождения.
зима - это смерть лайт.
белый холодный сон холодильника.
живая, но сонная лягушка сознания
бултыхается в банке с питательным раствором,
стеклянные стенки покрыты инеем.
душа тренируется -
готовимся к запуску в страшный космос послесмертия,
шуршит и мигает ворох датчиков,
длятся испытания на
нравственную выносливость,
легкое внеземное дыхание.
Белка или Стрелка, - выбирай себе
имя, кличку, название.
все имена - как детская одежда,
сваленная в кучу в Освенциме. бррр.
вытягиваю из себя зимнюю мысль,
как серебристую занозу,
как черную нитку из желудка.
что же я такое сожрал, Господи..?


***
занавески вдуваются внутрь:
парусник врезался в нашу квартиру,
наполнил комнатный воздух морем,
голубой солью, на палубе - паркет.
соленые брызги на обоях,
и ветер с розой в зубах, как с абордажной саблей -
опрокинул вазу, ползет по ковру;
один миг - и синий мир швырнул нам в лицо
инкарнацию, фантом иной эпохи,
мокрые брызги.

так пепел рукописей сопротивляется,
наливается плотью, целлюлозой,
и на белых листках - проявляются слова,
и форточки дерутся, лупят друг дружку,
как однорукие боксеры.




мир анаконды

белые, стальные от пыли тополя ждут дождя,
так морена ждет снегопада:
вот бы горсть снежинок поймать
вытянутым, каменным ртом.
так мы ждем светлого будущего. как буран,
оно должно обрушиться на нас, сбить с ног,
как ласковый и мощный сенбернар облизать лицо.
увалить нас
на электрический диванчик счастья. но - нет.
лишь кристаллы-лезвия просачиваются в настоящее,
капли - конденсат будущего,  невидимая стена
сдерживает цунами времени,
будто стекло террариума - аллигаторов.
ведь ускорение - это будущее -
пробегись по аллее
сквозь варановую разлапистость листьев,
вот и немного твоего будущего. сядь за руль
и разгонись хорошенько на проспекте ленина.
уйди в игру, загул или на войну, и вот оно
будущее - с радостью поглощает тебя, ослепляет,
заражает статуи в саду туберкулезом костей,
царапает шилом бельма,
почти живые глаза.
и неважно - озарен ты книгой или отуманен женщиной,
каждый твой шаг -
усатая балерина из твердого сыра
вытанцовывает по терке, по острой наклонной терке минут.
и не стоит стремиться в будущее - в пищевод,
когда кролик погружается во внутренний мир анаконды,
не зажмуривай красные глазки, не ускоряйся, о нет!
цепляйся из всех сил когтями, ушами об стены,
когда мышцы сокращаются, проталкивают тебя в трубу.
хочется сбежать от будущего
в любой рукав, ответвление,
подворотню, искусство, творчество, дружбу, любовь.
с тобой или без тебя.
боже, они гонят стаю хомячков
вениками по улице на убой, навстречу драконам...



ешь, люби, молись

опавшие листья липы в парке,
точно желтый скелет борзой,
покрытый лаком, каждая косточка плюсневая.
полоски ребер, как бракованные детали рояля,
и воображение наделяет
плотью,
обмазывает красной глиной,  сетью тягучих вен.
натягивает короткую черную шерсть, как рейтузы с начесом,
приращивает острые уши на сухожилиях,
вставляет глаза.
соединяет зрительные нервы со зрителем и гончая
чернозема вскидывается, и тут же заваливается на бок.
в легких вместо воздуха - остатки дождя
с каштаном и монетой,
легкая судорога ветра, мышцы еще не разработаны,
сердце жесткое, как новенькая клизма.
а тварь творения
с черным блестящим отчаянием смотрит на меня,
не в силах подняться и побежать,
унюхать кролика. ничего, я подожду.
я тебя наполню сознанием,
красным утерянным сандаликом с налипшими песком.
я здесь надолго - в этой осени.
сколопендры берез ползут по небу,
троллейбусихи в ярких пятнах рекламы.
я буду тебе папой и мамой.
вот так достаю из небытия
из теплой сумки кенгуру не идею, но нечто иное:
ушастая, прозрачная, как цепь бензопилы, в машинном масле.
здравствуй, говорю, я тебя оживлю.
вот пень спиленного дуба и кольца внутри светлы -
со стороны, точно зародыш младенца в разрезе древесном,
и призрак шевелит губами, как нога тапками,
формирует слова, что-то хочет мне сказать...

да, я волшебник.
и пусть нет у меня власти над миром,
прямой и грубой, как хотел бы мой живот, мой кошелек.
но, когда записываю в уме формулы звезды и песка, бурьяна,
высасываю из дырочки яйца птенца,
происходит оцифровывание бытия для Бога.
человечество - больное дерево, ветки трухлявы,
точно кости изъеденные туберкулезом, но можешь не прятаться,
я чувствую тебя,
мерцающий фиолетовый зверь вселенной.
с желто-красным оскалом ночного Макдональдса,
млечного пути,
засохшего сыра старушки с пуделем в мышеловке сквера.
смертные снаружи, внесмертные внутри.
я - та причина, по которой нас всех стоит спасти,
или просто не есть,
не удалять с компьютера.

элегия для Л. К.

город уполз, как пес с перебитым хребтом,
оставляя темную мазутную жидкость заводов за собой.
вчера вытаскивали из моего зрачка
стружку металлическую,
тончайшую спираль.
глазная жидкость вокруг пореза уже начала ржаветь,
и я оставил мысленную зарубку
в стеклянном лесу времени:
обязательно напишу об этом однажды… когда вырасту
настоящим человеком,
а реальность улыбается, как гиена.
сорок одна атмосфера - мощность укуса.
вечером снимаю плавки, но тело
выделяет машинное масло, как деревья - смолу.
боже, сколько же заноз проглотила моя жизнь,
как пьяный факир - столовых, кухонных ножей!
а помнишь, в детстве мы боялись:
иголка может упасть за воротник, а оттуда - в вену,
а оттуда - в сердце,
как лодка, быстро поплывет по течению,
и ты умрешь.
мастер вяло ругался, как морщинистый фаллос:
«когда режешь металл - надевай защитные очки»,
но в защите цех плывет перед глазами -
плывет потный, близорукий, мультяшный мир.
лучше с жизнью - один на один.
лучше смотреть воочию, как нацеленная игла
плывет по красной реке, точно водяная змея.
мысль, попавшая в кровеносное русло,
обязательно достигнет сердца
и убьет.


багдадский вор

ну, здравствуй грозный, тихий океан.
страшная темная колыбель глубины.
через тебя редкий Мессия пройдет по волнам,
не потеряв веры в себя, не свихнувшись синевой.
здравствуй, праотец,
рад, что нас разделяют прыжки эволюции.
всматриваюсь в серо-сизо-зеленые, косо нарезанные хляби,
в иссиня-полупрозрачные внутренности чудища,
вывернутые наружу;
лакричные серфингисты на досках
копошатся в крученных волнах, как блохи.
дрожат новенькие яхты, точно зонтики для коктейлей,
но шутник-бармен приколол их к оцинкованному ведру с треской.
вот смуглая Ева выходит из волн, истекает океаном...
так новорожденный оборотень женщины
сверкает жидким серебром.
вчерашний шторм
выплюнул на берег бронхи,
вязанки хрусталя с водорослями.
и наши гладкие следы на песке тают,
как пещерная живопись на стенах
после дорогой шпаклевки.

рыбная лавка, илистая вонь, серебристые оплеухи,
выхолощенный шум вентилятора,
рыбьи морды с хищными бульдожьими челюстями,
глаза щук и пегасов - игрушечные,
точно выковырянные из хорошеньких кукол,
а вздорные рыбьи губы - силиконовые эскизы в салоне красоты.
как Колумб, открывающий Багамы,
я открываю смерть для себя - исподволь.
остров за островом. неведомая, зыбкая земля.
мухи шаманскими движениями сводят с ума по спиралям;
царит полуденный зной – золотой
мускулистый полубог с головой петуха.
торговка в резиновом фартуке,
из глаз сочиться, как смола, ночная тьма;
прочные сети при лунном свете -
прорезают зеленую кожу русалок до хрящей,
торговка следит за мной.
морские загорелые демоны на кожаных ремешках
тащат в корзинах утренний улов.
о, если
швырнуть мою душу как морского конька и взвесить
на разболтанных медных весах – разум, сознание,
фосфоресцирующий узор яда - сколько я буду весить?
сколько я стою – денег, бессмыслия, любви?
но продавщица мне не верит, а серебристые сардины,
как полицейские, строго, бровасто следят за мной.
знают, что я настоящий вор,
что я на этой планете - чужой.
и у каждой рыбины - колокольчики на плавниках,
пробитых шилом,
чтобы багдадский вор ничего не смог украсть.




тайник за ушами

кровь звучит громче.
красные джентльмены на экскаваторе вожделения
аплодируют, аплодируют, мигают желтые плафоны,
это кофеин или тестостерон?
спина выравнивается, как у дракона;
плечи чуть назад, чугунными ленивыми гирями,
нахальный взгляд охотника без ружья.
кровь кричит, разгоняет ледяных тараканов разума.
струна в животе тянется  вверх,
цепляется грубой петлей за шейный позвонок, как за крючок,
никаких скрипичных колок - сплошная плотоядность.
вот и встретились пожарник и пожар, страх и наглость,
хотят подружиться.

а она тебя обвила
узкими ласками муравьеда,
тайник за ушами, расплавленный жемчуг слюны;
маленькое привидение дыхания -  Каспер - гуляет
по ночному району тела.
точно поролон, ты пропитан её плотью, сутью,  фамилией,
её ДНК, грибными спорами тысячи родственников;
это ли не вторжение на твою планету?
подмышка как школьный пенал:
вот шершавый ластик,
а вот химические карандаши родинок:
обслюнявить, чтобы четче писать.
ты чувствуешь её запах
на своей одежде - зеленая кислотная кровь "чужого"
проела металлическую обшивку крейсера  на три этажа,
до самого двигателя внутреннего обманывания.
ты принимаешь душ, но снова возвращаешься
в облако её запаха, как в кокон.
улыбаешься,
насвистываешь чушь, и немного глупеешь.

Господи, зачем женщинам столько запахов?
столько удавок,
уловок, изящных арканов, петель, силков и капканов;
танки красоты воюют между собой - стреляют ароматами, цветами,
тканями, красками, бижутерией.
красота не может спасти мир, но - только отвлечь,
завлечь на время.

женщина как тигрица в зоопарке,
которая еще не поняла, что решеток нет.




***
вечность проплывает мимо -
величественно и презрительно, как гренландский кит.
эти брызги, минуты, секунды,
смотри - они твои,
нищая форма жизни.
но я улыбнусь –
на ваших прочных космических крейсерах "миллионолетья"
никого нет, а звезды бессмысленны,
ядерные плевки.
все планеты сногсшибательно мертвы и ядовиты.
смотри же, вечность, на нашем утлом плоту
из плоти, кредиток и быстрых слов -
кипит жизнь, борщ и любовь...


***
дождливый день, тусклое солнце -
точно старик мочится через катетер,
а через минуту обрушится напалм дождя -
дырявый, как стеклянный сыр, изъеденный мышами;
дома, проспекты - каменные мыши, изъеденные сыром,
а я снова обнимаю тебя на балконе,
капкан, который уговорил лисицу остаться.
рассвет...
подъезд как серый сухарь,
в котором старухи и мыши прогрызли вход,
но забыли выход...

***
на потолке дрожал теплый круг света от свечи:
нежный призрак в скафандре, гибком и мягком, как пленка -
шагал по потолку - вдоль потолка -
в одномерном колдовском пространстве;
и моя голова, как чаша с ушами и глазами,
вмиг заполнилась тихой тайной,
мазутом средневековья -
когда там, в 13-тых веках, наступала ночь,
лишь разбойники и торговцы у костра держали нить сознания -
серебряную цепь в кровавых отблесках;
все остальные спали стоя, как кони,
в болоте бессознательного... и кто же я?
письменный стол с настольной лампой,
аквариумом, и обезьянкой в бронзе?
дрейфуем посреди
океана живой тьмы.
человек - путник в небоскребе:
сломался лифт эволюции, он может только подниматься,
а пройденные ступени осыпаются в гулкий квадратный колодец;
всего пять минут прошлого,
всего пять минут прошло, как отключили свет.
но ноутбук спасает - оранжевый жилет посреди тьмы,
/дремлют замшевые акулы темной тишины/.
и я различаю голоса на кухне, уютные как тапочки;
тихий смех и круги света на потолке чутко, осторожно
плывут ко мне...

***
пруд затянуло льдом -  как катарактой глаз.
зима - вынужденная старость мира,
еще не изобрели бессмертие, но только белую паузу
между чавканьем в саду
и размножением божьих тварей.
музыкальные, завьюженные, завихристые
паузы.
семенит странное чувство, как нутрия в коридоре
космического корабля:
медленно вращаются в звездном чреве
среди туманностей, заводов и городского смога,
оранжевые зародыши Адама и Евы.
но нет еще ни райского сада, ни планеты Эдем.
и Змей искрит - прозрачный, как провод -  только как идея.
крестьянские дети на коньках - Каины, Авели, Марии -
гурьбой спускаются на твердый лед;
лодки, как конусомордые собаки прячутся в будках -
явился белый тигр с хрустальными когтями на ветвях,
ледяная крупа стучит по планшету и пальцы замерзают,
мир записывают на мир, как программу на программу,
не соизволив полностью стереть тебя.
зима зима зима.


25 час

пустой бассейн "Локомотив" -
чертог бледно-оливкового сумрака и бликов.
эхо - прозрачная раненая птица,
отталкивается перепончатыми лапами, звуком
от тяжелой, самодовольной воды.
и ты лежишь на спине - отдыхающий Иисус в плавках,
на комфортном, хлорированном распятии и.
созерцаешь пульсирующие лики
на высоком, как в храме, потолке,
течет световая пушистая чешуя...
и рыба внутри тихо радуется, как включенный компьютер,
и ты растворяешься в покое,
кристаллы ума и безумия тают,
и синяя ночь шипит шинами за громадными, забранными сеткой окнами.
вот оно - гулкое, кафельное, стерильное чувство
вневременья.
ты сейчас то, что нельзя уничтожить, растворить, спасти.
древняя песчинка прилипла к нёбу разумного моллюска,
обросла мирами, миражами, оазисами и.
так хорошо потренироваться, когда все ушли,
расползлись, разъехались поджарые лягушки
в спортивных костюмах, с сырыми волосами.
а тебе нужно задержаться - после человечества,
потратить 25-й час на письмена для бутылей
(слова под каплями расплываются, как сирень,
как тушь
на зареванных глазищах рукописи),
потратить время на тренировку инопланетянина,
чтобы достичь большего, чем предлагает
щедрая, земная жизнь.

чекист времени

провалился мыслью - в кротовые норы воспоминаний;
нам по шестнадцать, родители на даче,
скусываю шкурку с зеленого персика,
нетерпеливо стягиваю её трусики, точно рогатку.
вот хулиган.
канделябр на комоде с одной свечей -
соглядатай средневековья - показывает "фак",
а мы стихийно занимаемся любовью
перед зеркально-смутным трюмо,
любовью - не то слово: движения лягушек
и новорожденных лошаков,
закольцованный театр для змей
и белые мыши в главных ролях.
родинки, меловые отмели, соски,
следы от спиленных сучьев на белых деревьях;
подсматриваем друг за другом
и с шелестом вывешивается параллельная реальность,
декоративная гильотина жалюзи,
набухает вознёй, бугристой тишиной...
и чувство - это кровать её родителей - добавляет новый обертон,
еще несколько пестрых присыпок ощущений;
щенячье удивление - первый кусок настоящего мяса в жизни.
все это - вычурное воспоминание,
пирожное с пьяной вишней,
и, присмотревшись, не ягода, а темно-винный глаз
смотрит на меня в упор,
как чекист времени с револьвером.

разбросанное, перекрученное белье,
ажурная паутина.
пещера спальни жадно дышит - выбросившийся кит,
вагон только что остановившего поезда,
и потолок наплывает на стену, в подпалинах теней
леопарды зализывают пыльные раны;
стрелы с присосками,
издыхающие поцелуи.
и нечто прикрепляется к жизни -
воображение?
создает не эликсир бессмертия, но живучую образность,
и понимаешь - ради этих слонят на обоях стоит жить,
чтобы однажды, через годы, вспомнить,  провалиться,
и понять - вот это живее тебя самого.



***
я могу воссоздать первую любовь по запаху,
одним взмахом выхватить из небесной синевы
яро бьющуюся форель.
теплая тень, улыбка, футболка с мелким орнаментом,
девочка-невидимка, и сквозь нее
струится переливчатая мелодия тонких стволов -
березовая рощица за павильонами детского сада.
но скомкан трамвайный билет до луны.
первая любовь: в озеро с крокодилами и пираньями
вылили пузырек простоволосого счастья,
конденсат света, сказки, мур-мур, ры-ры.
акварельный мужик принимает душ,
и не жаль цветных разводов под ногами;
любовь - это свет в начале тоннеля, сужающегося
в загадочную золотистую темноту.

***
запах кирпича -
тысяченоздряя белая крыса
с купированным хвостом
дорогу перебежала.
скульптура
серой женщины без лица,
как у вогнутой каменной ложки,
кто ты, скажи мне? кто
строит города, где мы живем, играем,
страдаем, маемся скукой, любим,
с перегаром и матом.
и ты - бежишь.
из окна маршрутки.
проезжаешь мимо рынка,
козлоногие башни высоковольтих-соплячек,
кого ты родишь, эпоха?
пожарник, вынашивающий пожар.
срамная стройка, тяжеловесное порно веществ,
материалов,
и вокруг - талый
снег в грязных распашонках,
уписавшаяся принцесса весны - недержание
птичьего пузыря.
стройка жует громадные сваи, как Черчилль
сигары. и смола -
сброшенная кожа грешников.



***

дождливое утро со сладостным запахом бензина -
бокал с мокрыми болтами и пыльцой цветущих лип;
нам некуда спешить: человечество никто не ждет.
добро и зло саморастворятся, как нож в кислоте,
престав быть злом и кислотой.
однажды и мы исчезнем, не оставив причин;
нас разделяют не времена, но окаменевшие личности,
горгульи Notre-Dame de Paris, пористый шлак идей;
Дьявол бродит среди нас, как сумрачный рыбак по мелководью,
и тихо охает - мальками душ едва прокормишься.
о, где же ты Фауст, друг, с фаустпатроном осеннего тумана...
здесь раньше шумел корабельный лес, а теперь поросль
стандартных зубочисток с мятными кончиками
в прозрачных колпаках.
мне не нравится запах эпохи -
плотный, галлюциногенный душок тотальной сытости,
запах потребителя.
так пахнет новенькая пластиковая мышеловка;
приторный дым, тонны сахара в мешках -
все, что осталось от мыслящего тростника.


***
туман, как чай с молоком –
аккуратно налит в лиственное блюдце сада;
тишина - прозрачная пятнистая кошка -
осторожно берет мое сознание за холку и приносит к ней,
в частный домик с распахнутым окном.
она не спит, смотрит телик,
по её лицу-планете
гуляет сиреневый космический ветер.
даже в полутьме я вижу веснушки на щеках и лбу,
будто больной осетр швырнул ей в лицо
жменю бледно-коричневых икринок:
«на, вынянчишь на солнце, а мне не выжить…»
а туман - дымчатый пес беспамятства - увязался за мной,
этот вечерний мир - чернильный кефир -
пей его глазами, ушами, затылком. пока он свеж.
и никто не заметил, как наступила ночь. но я разглядел ее.
и луна - волнистая, с неровными краями,
плавник оранжевой рыбки;
почему она не хотела исполнить моё желание? почему
я так любил зарываться в её волосы,
как вор в стог сена?
почему здесь туманы так вкусны - чай с молоком,
и девушка-осетр с зелеными глазами…


***
я смотрю в зимнее тяжелое небо:
от горизонта до потолка
завалено облаками,
как матрацами, или,
как склад неудавшихся статуй,
положенных горизонтально.
и дым из заводской трубы -
того же облачного качества -
клубящийся мрамор -
расточительно выдувают в небеса.

***
в истории не найдется место страннику с котомкой,
сапожнику в кругу лучины,
девочке с хворостиной.
в истории человечества нет ничего человеческого.
изучаем формы и виды чудовищ войны,
детективные истории, страшилки.
история человечества - спущенные бассейны времени,
кровь людей и идиотизм правителей вытекли,
осталась высохшая грязь,
бессмысленная эмалированная пустота.
пирамиды, курганы дат.
а сейчас человечество отражается в интернете:
инстаграмм, цветные тени задниц и лиц.
больной зеленоватый осетр
вяло резвится в грязных водах
с нефтяными пятнами, яркими фантиками,
мусором информации.
и в бензиновой пленке ты можешь разглядеть и свое лицо -
фотогеничный прыщик,
полудохлый малек.


***
на ходу выпиваю две чашки кофе,
спешу на работу в офис, раствориться.
так терминатор, визжа от восторга,
забегает в мерцающее море кислоты...
закат на фоне сине-зеленых зыбких взъерошенных змей
может, лучше замедлиться?
просунуть розу в велосипедное колесо,
стукнуть белку в колесе по голове - эй, притормози!
учится медленности.
так скалы учатся дышать  - тысячелетиями -
орлиными гнездами с запахом прелых костей,
запахом холодной манки,
вспотевших буро-ржавых перьев.
все, что звучит быстрей классической мелодии
меня убивает. стирает. а жизнь
движется вперед:
идет по нашим головам вежливый слон, но я замедляюсь.
ленивая фаза. стихи в сто тысяч раз непопулярней
твоего нового маникюра или
дьявольски безупречного айфона.
ну, посмотрим, посмотрим, посмотрим.


***

небо над шоссе низко-низкое -
хитрая собачья морда над  дымящейся кастрюлей.
однокрылый ангел рекламы
стоит вдоль дороги и на плоскости намалевано
светящейся серебряной краской
"аквафреш  - вода богов"
а я - несовершенный глагол, человек в ветровке
с кусками брезента в голове
хлопаю, как птеродактиль.
вот и мой сад в стороне
от истории - доисторический тараканиум и прусак
с тяжелыми лапами и усами
стоит на задних лапах,
в белилах, в хитиновой тоске выглядывает осень.

мы разбежались как молоко
из закипающей квартиры. теперь я снова холостой.
солнце здесь скрывается за нахохленным сараем,
желток с кровью на холодной сковороде -
весь вечер с досадой выбрасываю в мусорное ве.
точно гончая с подстреленной уткой
во влажной пасти, сопящий ноздрями, ищу чистые носки.
пришлось оставить город, женщин,
подружится с блаженным миром захолустья.
так Лорка, избежав расстрела, постаревший,
похожий на седого попугая с серьгой,
хранит шпагу в летней кухне,
выращивает виноград и огурцы. и.
искры сыплются из глаз, когда давление
сжимает имярека, точно тюбик с пастой
"аквафреш".
и если бы не интернет - в природе меня нет.

котяра по кличке ностальгия
вылизывает яйца на подоконнике, о нет.
ведь только в мумиях-снегах себя найду и снова потеряю.
лампа в абажуре - храм мух,  жриц летней шизофрении.
но мне еще вернуться суждено, ищу в себе силу бумеранга,
что развернет меня и унесет, если не в юность то.
неважно, впрочем, куда.
пусть веко с длинными ресницами
отвалилось от лица
садовой куклы -  голубой глаз
теперь не защищен - он беззащитен.
резиновое тело под дождями
сроднилось с садом.
так сколько лет я буду разлагаться в перегное,
в саду богов?
лежать в земле и видеть чернозем,
черную икру в серебряных глазницах
росы, рассвета
и потянусь к небу  зеленой спицей,
травой. запах прошедшего дождя  точно разлитый клей,
и так свежо и хочется по небу пробежаться.
но - исключено.
поэт в изгнание больше, чем поэт.
а человек? – а человека нет.



***
садимся на катер, маленький и тесный, как птичья скорлупа.
и куда нам плыть, куда?
но нам не хорошо и не плохо, и по-другому - семья,
лодка для двоих , троих, четверых и кота,
и всегда кто-то глупый вываливается за борт,
держи дурака - люби крепко, терпи.
снегопад , снегопад...
белый ангел с черной розой шагает по трамвайным путям,
вразвалочку как пеликан;
зима, спасибо за это, чуть тише,
но как заглушить мотор на катере, нашем катере,
чтобы сбавил обороты?
замедлить время - научи меня...
так водомерки держат целый пруд на лапках;
для игр, любви, нежности и глупости - розовая каюта из картона.
нам уютно.
наша техника, посуда, одежда и надежда,
спасательный круг из крашеного пенопласта - то есть спасется одна?
комнаты со сверчком, стиральные порошки и
послушные джины самсунга.
наши семейные вечера, как белое вино со своего виноградника,
мы топчемся по ягодам, смеемся, расслаблены и просты.
шкодливый доктор Хаос растворяет бабочек в животе экрана -
обычным аспирином, диклофенаком;
я делаю тебе массаж,
есть в этом нечто новорожденно-тюленье;
дочь рисует на ковре, скрестив ноги по-турецки;
банальное счастье тонущих, не тонущих, плывущих на катере.
пусть всегда будут мама, папа, солнце, я.
и Барсик... эй, ты куда?

смысл жизни заводится с третьей попытки,
и я механически выстреливаю в небо сигнальную ракету
стихотворения.
мы тонем или нет? спасут нас или нет?
есть здесь кто-нибудь, в океане миллиардов, кроме нас?
и я держу веру, надежду, любовь, мраморный кулак,
отбитый от статуи.
нельзя уйти по волнам, взявшись за руки, но
это наша привилегия,
рай в пути, в шагах, объятиях, ошибках.
и наш катер сносит не к водопаду, и не к точкам, нет,
но к запятым бессмертия, быть может.


***
метр скрипучей, как пенопласт тишины -
цивилизованный Ад городка, занесенный снегом.
морозный воздух щипает щеки, как цимбалы,
специально хочет сделать больно ребенок -
белое дитя с хромированной душой,  и ты
замечаешь - время зимой работает вхолостую.
буксует.
и тебя настигает мир, который принадлежит мертвецам.
царство нежизни - сиреневое, медленное цунами,
движется по пятам человечества, как мышь за котенком;
этот февраль мне снится до сих пор:
мультяшная закладка дочери среди волос в моей голове,
сиренево-стальной осетр завернутый в газету,
и мертвые словечки пропитываются слизью, чешуей,
контактными линзами; ты прочтешь - "февраль"
над входом в белый лимузин безмолвия,
отороченный следами собачьих лап: слепки,  формочки
для отливки тюльпанов.  зимние узкие дни -
тропинки, вырубленные в скале, в айсберге, приведут тебя
сквозь белоснежные лабиринты в супермаркет, мясной отдел;
расчлененный минотавр красный, мягкий мрамор
в пластиковых пакетах, и ты
вздрогнешь - эти минуты б/у,
отполированные множеством сознаний, как ручки дверей,
здесь уже кто-то жил до тебя,
дышал конденсированным воздухом с ароматом мандарин,
целовал этих глазастых, глупых женщин,
слушал легкую вибрацию, рекламные акции под Вивальди,
говорил мертвые словечки, общие фразы.
минуты, как сверкающие педали,
но тормозной шланг перерезан...



бетонные сады

ночь...
мы лежим на кухне на расстеленном одеяле.
девичьи груди, моченые яблоки,
бесстыдные позы, выпавший снег плоти,
мелко натертая темнота - синяя свеча на терке.
и воздух насыщен любовным планктоном, посланием.
здесь есть немного тараканов, но нам все равно,
мы пьяные от юности и вина;
пересыхает во рту, поцелуи на щеках и шее
шевелятся, точно пойманные креветки.
вот и мы молодые - лежим ниже уровня моря, уровня жизни,
а над нами, как бетонные сады, висят этажи,
квадратные тонны спящих взрослых и детей.
да, мы на первом этаже высотного дома,
нам постелили на кухне у друзей
после дня рождения М.
чугунный ангел хранитель делает маникюр,
холодильник вздрагивает во сне,
на подоконнике танцует цветок алоэ,
тихие голоса прядут тихие слова,
звуки пляшут отдельно от уст,
как марионетки над спокойным морем.
да, нам не нужна твердая, как копыто, земля.
мы можем спать на лету,
крепко обнявшись, как смерзшиеся окорока
в морозилке.

и созерцает сквозь гардины
муаровый циклоп сознания,
не парализованный счастьем и девушкой,
как совокупляются лошадь и кентавр.
а часть души, чуждая соитию, животной страсти,
от всего отстраненная,
смотрит на звездное небо /зачеркнуто/ на линолеум,
на потолок, на цвет и лоск шерсти, вздрагивание ее ушей,
большие коричневые глаза - влюбленные жуки в молоке.
и пусть реальность утром хамовато вскрикнет - "вставайте, пора!"
и нас стальными клешнями разорвет быт,
разъединит смерзшиеся ляжки ангелов
в микроволновке событий.

Люси в небе с алмазами

завораживают иные спецэффекты,
когда ускоряют время на экране.
вот яблоко лежит на тарелке и прямо на глазах
увядает, темнеет, проваливается в себя,
ссыхается до размеров огрызка,
похожего на почерневшее ухо мумии.
вот стебли маков
зелеными спицами прокалывают землю;
раскачиваясь, тянутся к солнцу,
распускаются траурно-рдяные бутоны...

и я фантазирую машину времени.
смотрю на школьное футбольное поле -
что же здесь было раньше?
до сломанных скамеек,
до звездистого асфальта и грязного бетона?
отматываю годы назад...
набухает речушка - зеркальный флюс,
вытягиваются деревья, как зеленые якоря;
вот по тропинке пролетел велосипедист,
кошка слопала мотылька,
а это - семейство ржавой лисицы.
шныряют зайцы, шастают грибники,
вот потянулись мрачно-задорные войска
грязно-металлическим, тяжелым оползнем.
отматываю еще назад,
во времена, когда еще нет тебя,
нет Канта, Паскаля, Цезаря, Иисуса,
нет никого из великих и ужасных, одни мясистые хвощи
и первозданные джунгли
тянутся плотным, многоуровневым кошмаром...
и что же я вижу?

сквозь перламутровую муть
спрессованных времен
я вижу обезьянку Люси.
валко, осторожно пересекает открытую местность,
похожую на заброшенное футбольное поле,
и я невольно начинаю за нее переживать,
озираюсь,
не затаился ли леопард?
а Люси бредет, согнувшись.
тощая, плечистая, с пугливыми глазами
под широкими надбровными дугами.
давай, Люси, пока еще светло,
доберись до леса...
а вечером Господь вернется с работы
из депо лунных трамваев,
весь измазанный мазутом черных дыр
с запахом крепких квазаров.
заглянет на планету, точно в террариум,
проверит камеры наблюдения:
нет, ничего интересного не произошло -
одна кровь и цветы, цветы и кровь.
скучно. когда же, о боги? когда?
а обезьянка Люси благополучно пересекла
поле кошмарных снов,
поле тигриных лилий.
и под жадно бьющимся сердечком
уже теплится невероятная вероятность меня...
как это чудесно - быть незаметным.
как это чудесно - оглядываться...
и, уверен, даже Господь не знает,
чем закончится наше приключение.


***
мне видится нечто полукитайское
в облике кривых черных ветвей.
осень - оранжевый оползень -
обнажила жилы тополей на драконьих лапах.
и на небе как на колоде палача
горит разрубленное ожерелье из черного жемчуга,
птичьего клина, печали -
так рыцаря в мокрой кольчуге знобит на ветру,
так смуглая, исполненная высохшей красоты старуха
сидит у подъезда, вспоминает далекие времена,
вспоминает, как впервые прокалывала ухо
(укус иглы, искорки боли, ядреный дух одеколона),
точно это было вчера...
и как ни ври, ни фантазируй - ни жизнь, ни
прошедшее лето уже не повторится.
обманывай себя, других,
но нет обратного билета до Земли и.
печальны и грустны
песчаные единороги осенних пляжей:
откапывают поблекший мусор, смятые сигаретные пачки.
как жаль, что больше мы не повторимся.
нарядный пьяный школьник наблевал в кустах сирени.
и я смотрю на мир - на грозный пионерский костер
высотой до небес:
в нем сжигают редкие книги, листья, камни, мусор,
сжигают людей в огне времени -
медленном, паучьем.

беспомощный и всенемогущий,
смотрю с удивлением, с любовью
на деревья, на тонкое небо, на персиковый закат -
там, в небе, Господь на длинном красном лимузине
величественно скользит на запад,
в Швейцарию, а я - стою внизу, внимаю
осенним краскам, звукам, запахам.
обычный пешеход, я пешка...




***

брызги гравия из-под колес автобуса -
демон бездорожья загорелый и сухощавый, как балык,
скучает, швыряет игральные кости в прохожих, в пустоту,
как косточки вишен, лыбится щербатой пастью,
вот и лес. выходим из автобуса,
лес словно зеленая губка, пропитанная скисшим рассольником
и на губку села капустница. лес всегда кричит.
особенно осенний лес осенний,
так орет, верещит, истерит
сработавшая сигнализация на ювелирном заводе, а воры - глухонемы.
мы
ничего не слышим,  бродим среди пустых витрин,
присыпанных сухими ветками, бирками с пломбами, пробами
и нитками. все украдено до нас,
все прожито до нас, за нас, если у нас и есть свобода неволи -
то это наша свобода.
давайте же скинемся, арендуем автобус и умчимся в лес,
только спиртное не брать. волшебство бытия
любит трезвость: хрустальные пустышки сознания,
сладковатую мочу девственниц, собранную в полнолуние.
и демон бездорожья загорелый и сухощавый, как балык,
будет нас ждать,  купаясь в пыли.



***
мои черновики - ржавые катамараны, -
я к вам никогда не вернусь.
уже не коснется ваших педалей уверенная ступня,
а речка обмелела - зеркальный обмылок волшебства.
остроконечное войско камыша душит течение,
медленное, как пульс кашалота. а помнишь?
извилистая замшелая тропа тянется к реке;
мы - муравьи в плавках,
и нас обвил длинный клейкий язык муравьеда,
втягивает нас со скоростью счастья, солнечного дня.
мы обрызганы бессмертием, как аэрозольной смесью
от укусов комаров.
будто карета мага въехала колесом в лужу
и обрызгала нас,
зачаровала важных сопляков
с надувным мячом и удочкой.
о беззаботное время черновиков!
лежишь в ночном поле, как на спине черного коня,
а над тобой дрожат звезды - сельдь в сетях,
или вспухает огнями безымянный вечер.
собор в закатных лучах - каменный одноухий заяц,
залитый морковным соком, сгущается темнота,
медленное скольжение фар на дороге - конькобежцы
разгоняются, увеличиваясь в размерах;
руки, сомкнутые за поясницами, пока не врезаются в твердую стену,
и, грациозно опрокинувшись, скользят уже по небу,
растворяясь в мошкаре фиолетовых зыбей...
черновики людей, черновики стихов.
ошибки, которые не горят. которые жаль сжечь.
и Брэдбери с огнеметом сидит на стуле
в пустой квартире,
задумчиво листает пухлую пачку,
формат А4...


***
это время магии. рассвет приходит тихо и обыденно,
как привидение с ночной смены.
и летят над гаражами два журавля,
тихие и величественные, будто влюбленные беспилотники.
розовая пантера зевает, сует нос розовый под двери;
мой мир, исполненный надежд и разочарований,
сероватый, сетчатый свет - черно-белые снимки морских крабов,
гигантские шершавые клешни, кухонные раковины,
и пролесок с заводской трубой за окном -
бурый бородач с прилипшей к губе сигаретой,
а сын еще спит, лопоухий верблюжонок...
одеяло сползает с сознания, клубящееся облаками, горячий шелк,
просыпайся, обреченный на жизнь, на счастье и разочарования.
гладиаторы разума уже просеивают песок в Колизее -
чтобы без камушков, без выбитых зубов
и какашек львов.
ну здравствуй,  новый день...

***
когда умираешь,
на нежно–абрикосовые поры остывающего мозга
медленно падает
электрический снегопад небытия.
вальсирует приглушенно, будто в валенках.
присыпает уродливые статуи твоего «я» в саду,
напуганного почтальона у ограды.
и каждая снежинка – громадная, желто–голубая –
это твой искаженный автопортрет.
тончайшая промокашка
тает на сухих ладонях. а тебя уже нет,
ты еще продолжаешь прыгать на скакалке яяяяяя,
но уже вяло, по зыбкой инерции бытия.
точно безрукий боксер,
разжимаешь зубами ржавую цепь надежды,
замечаешь, что надежда больше похожа на поводок.
но тебя уже никто не держит.
это – взгляд из временного ниоткуда
в космосе,
где голые идеи – серебристые сгустки ужаса –
перебирают планеты, круглые кости,
в поисках розовой субстанции.

ты уже не ищешь ответов на вопросы
на берегу памяти. воспоминания – головастики миров,
а застывшие волны – прожитые дни,
вертикальные холодцы с хрустальным начесом:
вот здесь ты нашел очки Элвиса Пресли
и бросался в них на упрямые волны
на потеху любимой, как сенбернар.

когда умираешь, мозг еще не верит,
что это конец пути,
еще продолжает отращивать сюжетные нити  –
дождевые черви, перерубленные лопатой.
но уже некуда ползти.
даже сейчас ум пробует выйти за рамки себя,
как картина из рамы, дотронуться до обоев.
есть вероятность, что после смерти
есть поле чудес, лотерея инкарнаций,
джокеры и космические гиены;
можно очнуться в раю, в аду, в нигде, или –
но ад и рай требуют сложной нервной системы,
чтобы чувствовать беспрерывную боль или кайф.
не хочу ни туда, ни сюда.
две тупиковые ветки для летящей души.
а здесь – власть фантазии, божьей тени.

так легко и монументально думать о том,
когда ты уже не сможешь ни думать,
ни мысленно забегать вперед,
но ты никогда не умираешь: я мыслю и чувствую,
следовательно, следы от улиток на статуях,
кто-то существует из нас двоих:
ты, читающий, я, написавший. они.


***
точно пожарный,
из клейкого водоворота зеленого огня
жалобно мяукающую кошку снимаю с дерева.
но - упирается, вцепилась когтями в ствол -
не верит, дурочка, что ее пробуют спасти.
может, и нам не стоит упираться?
вся эта воля к жизни,
идеалы, сильный характер, наперекор и вопреки.
может, нужно расслабиться и довериться судьбе,
заботливой палачихе.
спокойно плыть
по мутному, как скисший рассольник, течению времени
(кишит пираньями рекламы).
и не бояться смерти: смерть - это мама,
только наоборот: мгновенный парашютный выброс души из тела.
и ничего страшного не произойдет,
если мы однажды исчезнем, -
мелодия, исполненная на квантовой скрипке.
или все же?

посмотрим видеоролик:
молодой леопард развалился на пальмовой ветке,
беззащитно, удивленно смотрит в объектив,
будто только проснулся пятнистый ребенок,
детеныш песочных часов.
его когти похожи на белые креветки, сжимает лапами ствол –
тоже мне, тонущий! ухватился за соломинку.
вот и ты, котенок, уже забрел
в брюхо Красной книги, точно в болото;
на поверхности торчит одна голова
(милая и глупая мордашка), встряхиваешь ушами,
а человек - беспринципный дьявол -
скупает все души птиц и зверей, рыб и растений за бесценок, как лом.
молодой леопард лежит на пальмовой ветке,
позирует на камеру Sony - разрешение сто миллионов
пикселей:
мы запомним тебя, котик. запечатлим.
когда ты исчезнешь - спишем в утиль
красивым шрифтом,
с фотографиями. твой последний ролик соберет
миллион лайков, но это тебе не поможет.

настойчивый миллиардер
захочет именно твою шкуру под попу в красный феррари -
и загорелый охотник метко выстрелит в глаз.
китаянка-повар приготовит котлеты из филе.
а мы вырубим джунгли, высадим супермаркет,
назовем в твою честь - «Леопольд и Ко»,
и миролюбивая фраза «друзья, давайте жить дружно»
из мультфильма - это дерьмо,
это слабость.
пора тебе уступить место нам,
повелителям спутников, кока-колы, Фейсбука, атома.
пусть однажды придет и наш черед,
наши сотни миллиардов красочных рож и поп
слепят все мегабайты в один комок
и бросят, как кость, в слепящую будку квазару.
но, милый кот, мы не будем по тебе скучать:
сколько тысячелетий
твои родственники лопали нас, разумных обезьянок.
месть - блюдо, которое подается холодным через века.
ничего личного, пятнистый шедевр
из шелковых мускулов и грации.
пока!

...Господи, не снимай меня с дерева, не спасай,
дай мне шанс, оставь меня здесь, оставь.
ведь я только учусь жить, быть человеком,
а Ева уже умеет быть женщиной; ее загар
такой крепкий, что можно сливать в пузырек из-под йода,
ее зеленая рубашка расстегнута снизу,
и это опрокинутое анти-декольте сводит с ума
во сто крат сильней, чем силиконовые долины.
Господи, я хочу остаться здесь, раз и навсегда,
если нужно - заново наполню хищную пустоту
зеленым пламенем листвы,
из треугольного камушка создам кошку
и девять спиралей жизней.
я познаю Цифру и Слово, а Ева испечет сладкий круассан.
Господи, не вмешивайся. дальше я сам.



***
девочка в фиолетовом платье
сидит на краю крыши пятиэтажки, болтает ногами,
пока сандалия,
похожая на розового жабенка, не слетает с ноги
и не падает вниз на клумбу. эх,
но не беда, папа во сне принесет.
запах нагретой смолы, пыльный рубероид,
каменные крошки,
да она сама крошка - маленькие ладони, как гребешки,
льняные локоны. и беспокойные голуби за спиной
воркуют на чердаке, волнуются,
а девочке не страшно,
ей легко и задумчиво висеть на волоске
от падения в уютную зелено-серую бездну
с каштанами, асфальтом и скамейкой.
девочка Не.
у нее сегодня день не-рождения,
и никто ничего ей не подарил -
ни дорогую куклу, ни книгу с картинками, ни новый мобильник.
девочка в фиолетовом платье сидит на краю
мира из глупого кирпичного вещества –
не обижается, не радуется.
ее никто не видит - только совесть моя.
девочка, прости.
не позволил тебе родиться,
уперся, точно бык, рогами в белый мягкий живот.
сеть красных капилляров – метрополитен гнева
и электричка с драконьей мордой – патлатая, грязная от мазута,
залетает на станцию.
разбивает хвостом зеркало у тоннеля.
вслепую хватает невинных людей.

и я грызу себя,
как питбуль - кубик Рубика, смазанный жиром.
но ничего не сходится. это не мысли –
это следы от зубов на цветном пластике.
и уже ничего не сойдется в моей жизни:
девочка в фиолетовом платье
сидит на краю бытия,
она на меня не сердится; вместо лица у нее
две женских ладони с теплой водой,
и красно-оранжевая рыбка бьется внутри.
вода вытекает сквозь тонкие сжатые пальцы.
я за все заплатил, срезал со спины крылья -
большие белые грибы в осеннем лесу,
а обрубки таланта отрастали,
не веря,
что они не нужны.
жизнь с тобой прошла мимо, но я сам виноват.
это гордость и глупость, это страх -
дерево из черного кипятка трепещет на ветру.
девочка моя, ты приходишь во сне,
садишься на плечи (теперь я пятиэтажный живой дом)
и болтаешь ногами,
беспечно и легко молчишь,
прожигаешь взглядом пейзаж, как сигаретой целлофан.
а я держу в кирпичных лапах
розовую сандалию, похожую на жабу.




***
мне не хватает веры в себя,
как лунному свету - оборотней
со сверкающим коротким мехом.
как небоскребам не хватает
шкодливых привидений, ворующих фломастеры.
кобре достаточно наносекунды,
чтобы сосредоточиться
и укусить дерзкого мальчишку Маугли,
но у меня уходят годы на один шаг.
я точно под водой - вокруг зеленый, прозрачный бетон,
закован в первобытный тяжелый гидрокостюм.
узкий иллюминатор на больших болтах,
неповоротливый, со шлангом за спиной.
стараюсь уйти подальше от берега, где пляж, визги, вино.
дыхание отражается от запотевшего стекла,
я толком не вижу, куда бреду, но надеюсь,
что иду навстречу глубине;
пульсирует вертикальной тьмой
личная Марсианская впадина.

часть меня погружается медленно-медленно,
как монета, всю жизнь;
и профиль задиристого тирана на "орле"
исподволь стареет, добреет, отращивает бороду.
меняется ценность необратимого.
Боже! сколько же во мне пустоты,
бескрайние болотистые поля "ничто"
с лягушками. и где-то с краю пасется мечта:
слепая голодная цапля.
я как гвоздь,  вбитый в бесконечную стену.
легко идти, или топтаться на месте,
если за тобой тянется, как сопля, толпа
последователей, фоловеров, троллей,
но, когда тебя преследует одна тишина –
ступает осторожно,
стеклянная овчарка по лужам разлитых чернил,
где взять силы?
но - смотри, деревца-бродяги отдыхают
на крышах заброшенных заводов.
это ли не чудо?


***
за моей нежностью прячется зверь.
любимая, ты слышишь будущее - рев лесного пожара?
это завоеватель сжигает каравеллы в порту
перед нашим неотплытием.
нам навстречу несутся горячие облака -
двухголовые белки дежавю,
нам некуда спешить. смотри же, как красиво
опадают лунной пеной наши мечты
на маслянистые воды гавани,
и Титаник
еще такой молодой - такса, закованная в броню,
с четырьмя сосками на спине, презрительно нюхает волны,
не чувствует беды, большой и белой.

но есть ли интуиция у вещей?
предчувствие борща, который завтра скиснет, или я доем?
если бы не врожденный оптимизм
(бросаем монетки в море, сажаем столетние груши),
нас сжигало бы заживо осознание реальности,
как спичкой - тополиный пух.
нельзя на мир, как на солнце, смотреть прямо,
взглядом, не затуманенным пылью, мечтами,
это - буфер незнания,
и каждый раз нас отбрасывает назад, ломает,
как манекенов в автомобильном краш-тесте.
проносятся борзые юности, лунатики с айфонами,
а где-то в Калифорнии насос, похожий
на молящийся молоток, присосался к нефтяной вене,
как будущее к прошлому.
кто-то заготавливает нас впрок,
как дрова или нефтяной сок.
ты слышишь? там, в будущем, без нас
смеются и грустят наши дети, едят груши;
теперь мир  - простуженный гигант -
опирается на их плечи,
творец еще слаб,
еще не может без нас...

обещаю, я буду любить тебя
до шипучего истаивания воспоминаний и дальше.
однажды разгребу клешнями пепел: уже не человек -
существо из тысячи глаз, найду
эти милые кости, сережку, кольцо.
гостья из будущего, услышь же меня
сквозь немолчное турбинное гудение слов,
сквозь красный зуд кровеносных систем,
найди меня в будущем… того, кто уцелел.
посланника, короля морщин.
постаревшего голубя с гербарием в рассохшемся клюве.
о, как же долго летал я над водной гладью,
на рощами и небоскребами,
накрытыми ласковыми солнечными цунами,
но я не нашел тебя и ковчег - только Слово.
только символ, отпечаток ботинка
в окаменевшем пепле времени...


***
величественный миг заката:
под грозную переливчатую тишину Баха
длится аудиенция у Творца;
пусть его кресло пусто,
облачный письменный стол - тоже пуст.
розовые пульсары заката.
это может случится с каждым - вот так лоб в лоб
столкнуться с божественным
исполинским кальмаром посреди лимана.
"и все же, все же -
я не простой кусок глины, не нищий уран,
не биологическая игрушка, не разумный болванчик.
не горшок на палке
для выращивания одуванчиков сознания."
закат
не создан для глаз глупых мартышек,
но там, в заглазьях, есть перспективы,
и ты про себя - "а вдруг мне повезет
и Господь существует?"
но - это обычный закат. и пусть мы для него
мухи и мотыльки в плафоне, но
смертоносному солнцу
никогда не объяснить, что такое жизнь.
чтобы понять, солнце должно
хотя бы раз влюбиться,  упроститься
до фломастерной оранжевой кляксы
в альбоме дочери.
пусть всегда будут мама, папа и она...


***
я живу внутри падающего самолета,
который падает десятилетиями.
каждое утро просыпаюсь,
точно зуб среди поля, засеянного зубами.
так плотно подогнан к другим.
и свободны лишь кариес и жнецы.

неужели все мои стихи - это я,
разбрызганный по миру,
как яйцо птеродактиля
взорвавшееся в микроволновке?

***1
спортивные парусники у берега
с яркими парусами: лимонные, оранжевые, полосатые,
как пылающие жирафы топчутся у воды, но боятся войти.
а я ничего не боюсь - она за моей спиной.
мокрые волосы - чернильная вязь,
полотенце на плече, бейсболка на колене,
моя женщина, как время,
как копье - всегда нацелена острием
мне в спину. подталкивает, даже если любит.
вспоминаю нашу первую встречу, тысячу лет назад,
в пещере среди медвежьих завшивленных шкур,
она чешет лодыжку;
узнаю её особый пьянящий запах - натерла руки
и подмышки еловыми иглами -
сквозь прогорклую вонь пота, еды и сажи.
даже не верится, что мы столько столетий вместе,
соприкасались рукавами, телами
в многоэтажном воздухе инкарнаций.
это - танец на виражах,
на цепных качелях, карусели столетий,
мое сознание - стеклянный лифт для двоих,
на полу песок, и я вижу следы её ступней.

душа срослась с её душой,
два птенца в одном яйце, а смерть - яичница.
помнишь фото двойняшек-альбиносок -
присыпаны розовым мелом, косы сплели воедино
как единый
гибкий позвоночник. и, потянув за ухо одну
душу, нельзя не потревожить другую.
это сонный сад сиамских существ с лебедиными шеями,
души цветут, как коралловые рифы, как дикие виноградники,
обидь одну ветку - заплачет другая.
оглянись же, посмотри на море,
каждый из нас – Ноев парусник.
а если влюблен, то сдвоен с отражением -
ломким, витражным, и не понятно,
кто скользит на поверхности,
а кто под водой...

***
привет. это мы вдвоем.
два бронзовых жука
на фиолетовых ладонях
крымской ночи;
твари созвездий - лунные ящерицы -
выползают на нас, как на валуны,
погреться под лучами
высшей формы жизни.
вот мы идем спать на берег
к змеиному изножью моря,
как викинги, усталые от любви, соли,
вина. и ветерок сдувает
комариные кружева с песочных людей...
мы на берегу, как на витрине эволюции,
просыпаемся поздним утром,
в кое-как напяленной одежде,
посреди солнечного гвалта,
зыбких бритв блеска, голопузых людей -
голые игрушки под тряпками,
точно Золушка вырубилась посреди бала
после седьмого бокала
 пузырчатой гадости,
и не сумела сбежать.
любимая, нам есть/будет что вспоминать
в Аду/Раю, или
в поликлиничной нудной очереди
на следующую инкарнацию.

***1
мое детство было огромным, больше китов.
огромное подводное существо, как Амстердам,
с магазинами игрушек и сладостей.
взрослые смотрели на меня
и видели только перископ
с выразительными карими глазами
на поверхности рубашонок, завтраков, школьных тетрадей.
книги, в которые заходишь, как в сон,
перечитываешь сказки, жуешь бутерброды.
мое детство, я вырос из твоих сказочных замков,
и великану не зайти в дом, куда он залетал ребенком,
обшаривая глазами кухню в поисках конфет.
обжигающий ветер времени
пролетел сквозь диназаврий скелет прожитого,
арки выгнутых ребер звенят.
что-то большое жило вместе со мной,
но вымерло или уплыло в глубокий океан;
но иногда я слышу голос морского ангела -
тяжелый и отполированный, как рельса,
его ни с чем не спутаешь...

***
водосточные трубы стонут от
предчувствия дождя,
прогибающиеся клавиши пыли;
наступает армия мокрых капель,
бредут зыбкие водные горы-динозавры.
и призраки вымерших животных
гуляют сквозь время,
как в переходе метрополитена - текуче-хрустального,
разрезаемые зонтами, как ножами - масло.

нить прозрачной слюны
потянулась от верхних зубов к нижним:
я открыл окно в летний дождь - и зевнул бликами сад,
целый дворец из зеленого картона
перенес на стеклянных ладонях.
завтра рано вставать, а за спиной пустая кровать -
жучий панцирь, а я - его мякоть.
многие хотят по-быстрому с жизнью переспать,
но я хочу влюбиться по-настоящему.
что же мне делать?

внезапно она вошла
с улицы и принесла с собой особый аромат,
розовую коробку из-под конфет,
флаконы дорогих духов.
это вторжение запахов без объявления любви,
это женщины.

***
жемчужное ожерелье поздних туманов -
когда неважно, куда тебе идти, ибо ты внутри
пахучей сырой слепоты,
тонко вибрируешь, как муха в молоке;
катаракта осеннего тумана
со влажными стволами,
со стрельчатыми прозрениями,
и вся жизнь длится - неразумное опьянение...
но неба нет, только низкий сводчатый потолок,
легкий, будто жука привалило куском пенопласта,
но он может бежать по своим жучьим делам.
в таком настроении термит
с особым чувством
впивается в деревянную ватрушку.
жует вкусную целлюлозу. в такие моменты -
стихи всплывают в голове,
как затонувшие корабли,
со слепыми устремленными женщинами на корме;
и весла чуть светятся зеленым в тумане...


***
молния, как белый котенок, прыгнула
под каменный стол мясника.
грозовое облако растет, как синяк
на ноге - больно ударился о дверной косяк.
солнце как дверной глазок,
залапанный жирными пальцами.
остатки голубого неба заволакивает серым -
толпа армии Чингис-Хана впервые увидела море,
и в одежде и сбруе бросилась в волны
с гиком и гаком.
предчувствие дождя прекрасно,
как день зарплаты.

***
ты -
с закинутыми за уши влажными волосами,
потемневшими от воды,
похожа на красивую целеустремленную выдру.
ты моешь посуду: радужные пузырьки
прицепились к светлым, как рожь, волоскам на руке.
ты разговариваешь со мной отстранено,
как разговаривала бы с тупым ножом
начинающая актриса. почему
я от тебя ухожу? почему я от всех ухожу?
прохожу сквозь женщин -
сквозь пещеры точильных камней,
и всегда где-то счесан, затерт сильней,
чем следовало бы. прости.  мне пора нарастить
новый металл на тестикулах.
пополнить запас свободы, как верблюду - одноименный жир.
а ты хочешь, чтобы тебя помнили.
так хищная, изящная  река
хочет,  чтобы в ней купались, плескались
теряли золотые украшения, и тонули.
тонули раз и навсегда.
вот дрейфуют наши вечера,
сине-зеленые виолончели, водоросли сериалов,
плавные прически утопленников;
пока,
четверть любимая. пока.



***
справедливые люди инкарнируются
в скальпели, бормашины,
прорастают фиолетовыми лилиями
химиотерапии.
чтобы стать младшими братьями смерти,
чтобы причинять боль по справедливости.
а ведь жизнь состоит из
фантастических несправедливостей,
нечестностей и хитростей,
прекрасных и ужасных,
как флора и фауна, и фавны джунглей.

***
жизнь - это шаг вперед и стена,
начинается шелковый путь мотылька
от фонаря к фонарю;
тетка тащит сумку с мясом,
проседающий в небо старенький особняк
держит самое себя - морковные кирпичи -
как беременная живот в обхват.  вечер тихо падает
в море памяти с моста,
а горизонт далекой электричкой,
механической гадюкой, трещит, шуршит.
и сам горизонт превращается в змею с лесом на спине,
и все это венчает тишина, так дантист в облаках
тихо, скрупулезно
подбирает коронки к улицё. торчит, точит.
анестезия же - тишина.
низенькие заборы - ясли для
недавно высаженных вишен,
чтобы не сбежали, чернобровые.
ох, мне бы отрастить плавники, накрыться рыболовной сетью,
зеленой, в мелкую ромбическую ячею,
с запахами гниющих ракушек и русалок, водорослей.
вот и  цветочный газон перед почтой - яичница из цветов,
ромашек и не-знаю-как-с-желтизной. местные сявки
ошиваются возле  дет. садика. липкие взгляды
воткнуты в песок, как ножи. а над ними плывут дирижабли,
гофрированные облака со следами от пуль и птиц
и широких лучей. большие оранжевые крысы
летних ароматов и пыли
вынюхивают королеву ночи
с ожерельем из неоновых мышей.
дешевые, пластиковые мышеловки
и люди-треугольники-сыры.
деревянные распятия окон, лобастых как лобстеры,
и небо у горизонта -  брюхо сельди
молочно- инопланетное.
это - танго района,
это жизнь,
это шаг вперед и чуть в сторону.


***
лицо девчонки
проплывает в сумерках как камбала, чуть вихляясь,
голубое, светящееся.
мы идем на озеро вечернее - циклоп распахнул свой глаз
во весь рост; глазом небо выпил - молоко бездны пепельной.
мы на озеро идем. локти и примятые травы.
горчит отрава.
страсть со вкусом брезента, ромашек,
мокрого купальника, перекрученного как петля.
ерепенится мотор машины, где-то над городом, деревьями;
огни, как птичьи блохи на перьях, а у нас
уста сыры и слова не кипячены. страсть.
и всё - обязанности, заповеди, школу,
сбрасываем как балласт.
как русалка - ласты.
повизгивает тьма далекой пилорамой,
и мелодично хрюкает созвездие По
над хлевом. уже стемнело.
уже стемнело.
и замедленные яростные губы,
как у беззубой старой суки - яростно кусают плоть
черными деснами, бьется носом, задыхается.
это август-император каникул бесится
на закате своей власти, бронзовых дней,
и мысли о будущем - новенькие маслянистые гвозди:
с легкость их загоняешь ладонью, вбиваешь в арбуз
будущего.
не важно, в какой ты поступишь ВУЗ.
мы больше не пересечемся. никогда.
два обрывка расцарапанной бесконечности.
два подорожника, безбрежника.
два пластилиновых щенка.

***
птичка с поломанной шеей
умирает возле суши-бара -
врезалась в толстую зеркальную витрину.
и в меня, как горячий ветер с лесного пожара,
врывается сострадание, отчаяние,
жестокость.
пепел милосердия,
пепел сгоревших больничных страниц.
мир беззащитен и одинок
под хромированной броней,
Алиса внутри танка.
но мы все связаны, подвязаны -
одним проводом к одной часовой бомбе.

сиамские сестры плывут в море -
над водой колыхаются головы, как поплавки.
но тело у них одно.
надежда, вера, любовь.
общее море.
общий мир.
необязательно быть неповторимым,
со сложным внутренним лабиринтом.

вот пичужка.
вздрагивает плечами,
смотрит наискось в асфальт.
последние минуты жизни, капает с крыши вода.
но ее душа, которой нет, ворвалась сквозь раскрытое окно
сознания в меня .
там нет зеркальности, ложного неба
для птичьего сотрясения.
достаточно найти того, кто пустит тебя
переночевать перед смертью, вместо смерти.
прыгающие матрешки бессмертия.
мы сохраняем младших братьев
и сестриц.
птиц. закаты. кошек. собак.
и нас тоже кто-то сохранит,
запомнит,
выпьет,
как куница птичье яйцо.
цепочка инкарнаций тянется вдоль пятиэтажек,
точно следы лисьих лап.

песенки для ракушки Д

сегодня
я буду трахать тебя нежно,
медленно-медленно, под скрипку,
как хрустальную куклу.
запишу тонкий белый шум, когда ты кончаешь -
на диктофон в айфоне,
слижу пенку с топленого тела: я плыву, любимый.
и когда состарюсь,
буду слушать на берегу синего моря, раз за разом
повторяя, прокручивая в голове
шершавые песенки ракушки Д., искорки слов,
бросать в волны гальку, это красиво,
это бесконечная точка джи /зачеркнуто/ запятая.
сегодня я буду тебя...
тебя
тебя
тебя
нежно и грубо, душить и кусать, целовать и плевать,
переплетемся телами,
как гадюки в заброшенных колодцах.
это наша Индия, детка,
наш рай в цифровом формате,
тантрическая метка.
о, вайбер всемогущий, как же сладко
заполнять друг друга сверкающими голосами,
грязными словами, как водорослями,
затонувшие корабли тела, рычание, хрипы, нежности,
жемчужины, соленые брызги, молочные капли-слова.
я тебя люблю. я люблю тебя.
и что весь мир?
пусть подождет, ведь нам все равно,
нам все равно,
что скажут они, что протявкает лицемерный
шакал-город.

-
вот, прямо сейчас -
кусаю свое запястье до крови,
чтобы ничего не написать
лишнего,пошлого.
чтобы все слова,
как в японской сказке, где гейши и рикши, и самураи.
через рисовые поля, пролитое зазеркалье,
благополучно перебрались на другую стороны луны,
молчания
твоих губ.
тссс.

-
алкоголь давно отпустил, да и толком
не держал,
а жизнь отпустила еще раньше.
уронила, как коршун - айфон на асфальт
с высоты.
только ты еще держишь меня, кота.
думаю о тебе, решаю, чем заняться с тобой,
когда проснешься.
да,
да,
да...
медленно погружаюсь в тебя -
в ванну с горячим розовым воском.
ух...  облепи же меня
плотью, Припятью, пеплом уст,
заполни меня. запомни меня.
мое тело, сознание,
мой пушистый шелковый хвост.
я был в тебе. мы были.
я залью тебя спермой,
теплым жемчугом
вздрагивающий живот, грудь и шею,
будто из огнетушителя, сорвав пломбу -
шшшшшшшшш...
а пожар жизни нас не заметил.

-
да.
я буду трахать тебя нежно,
медленно-медленно, под скрипку,
как хрустальную куклу...
а потом грубо, мощно и быстро.
втираться лобком в твой клитор,
складывать тебя пополам,
как лезвие в перочинном ноже...
к трущобам и небоскребам, к стожарам
я разорвусь, прорасту в тебе
плотоядным пожаром,
намотаю твои черные бlядские волосы на кулак,
и нежно прорычу в твою шею:
вот так, тварь любимая,
вот так...

-
мы ехали с Господом вместе, одним маршрутом,
пока я не разглядел тебя за окном:
ты в белой футболке и джинсах
читала Есенина, разливала гранатовый сок
детям-инвалидам.
и я прошептал:
остановите автобус, боги, остановите жизни,
на пять минут, мне нужно выйти и перейти
на другою сторону
судьбы.
но водила волчал, молчал, прыщавая харя сияла
сквозь Млечный Путь,
и черные дыры, как овчарки, дышали в затылок...

последний герой

доброе утро, все военные и воюющие на планете.
все те, кто сегодня получит пулю,
и те, кто эту пулю выпустит из автомата.
доброе утро, сверхумный компьютер,
рассчитывающий траектории, точечные бомбардировки.
доброе утро и вам, горячие осколки,
стриптизеры смертельных ранений:
перерезанные вены, поврежденные брюшные органы.
сироты и вдовы, их соседи,
доброе утро, земляне.
немирные граждане, для кого сейчас небо цвета хаки,
а хлеб пропитан кровью и керосином.
кто играет в войну во всех её вариантах,
в интернете, на кухнях, в окопах.
и парят беспилотники, хрупкие стервятники,
выслеживают добычу, солдатиков или танки.
доброе утро, идеологи и патриоты всех уровней и мастей,
убийцы и их жертвы.
все, кого засосала воинственная труба,
пищевод пиявки.
все, кто охраняет границы плотоядных идей,
кто видит во сне врага - зеркального манекена.
доброе утро, овчарки, балдеющие от запаха гуталина.
и все древние мины - спят в горячей тьме египетской пустыни
со времен второго мирового суицида.
доброе утро, человечество.
хорошей тебе войны.


***

она стоит на носу корабля,
как воробей на краю чугунной кастрюли
с остатками собачьей каши.
и оранжевость ее волос ликует - ветер угодил в ловушку -
мурена внутри громадного стеклянного бутыля
крутится, нервничает, вращается, но не может выбраться, ибо
отверстие, выход в мир - это я.
твердая улыбка и сощуренные глаза.
я сейчас сделаю этот шаг - прыжок
с вышки в бассейн женщины.
ее лицо плавно мерцает, дно, выложенное голубой плиткой,
а чистая вода - иллюзия,
наверняка, сломаю ногу или даже шею.
здесь нет глубины, дурачок,
но когда меня это останавливало?




***
живем на окраине бетонного Рая...
и это не деревенский вечер, но заброшенный зверь
с глазами по всему бурому телу -
моргает, силится рассмотреть меня сквозь колтуны.
здесь после девяти вечера луна заколочена желтой доской,
а ворота в Млечный Путь заперты на тяжелый амбарный замок.
слышно как пискнет летучая мышь -
попалась в когти циферблатоглавой сове.
крошечные окна, ослепшие от грязи, похожи на
черно-белые иконы с осьминогами.
на крыше растет бурьян, крыльцо - деревянный детский манеж,
сгнил на две трети, и собачий лай тонет, как болт
в бутылке с керосином и фиолетовым волшебством.
тоска, как отполированная рельса, привязанная к звезде:
без размаха тихо бьешься лбом. но как же хорошо,
как же хорошо жить и умирать,
просто тихо жить и тихо умирать.
не умирая и не живя среди покалеченного, исчезнувшего зверья.
вот монета, но чья?
решка заросла грязью,
не отодрать ногтем, не понять, что это за империя, эпоха.
жизнь человека - не дороже спичек и пачки соли,
гори и плачь медленно, медленно, до рассвета,
и так целые годы.
небеса цвета сапожной ваксы и аромат гуталина.
здесь прошло детство зверя, здесь его и забыли,
привязали цепью к кораблю, но корабль истлел, как и цепь;
нимб из репейников, подсолнухов, воробьев,
теплой пыли. так стягиваешь парик цивилизации
с лысых розовых мозгов.
и просыпается зверь, почти ослеп, жмурится, но узнает,
виляет хвостом тракторной колеи.
рассвет. запах сена, родины и навоза...


***
привет.
в небе висит ущербная луна,
кривая и желтая, как ноготь цыгана.
и облака - украденные кони, закутаны в туман,
а копыта в мешковину, чтобы не спугнуть.
бесшумно скачут по небу, опрокинуто,
точно это отражения, а коней
нужно искать внизу, на земле,
среди спящих домов.

***
в розоватом, как лосось тумане осеннего утра:
туман опоясал все деревья и дома, дома и деревья,
фокусник утеплил свой цилиндр лебяжьим пухом,
и ты сам идешь, плывешь, как Сатурн сквозь свои кольца,
ты немного планета.
собора желто-розовый лангуст
запрокинул в небо пупырчатую клешню,
порвал туман, как паутину из серых звуков, морошки.
я иду, человек понарошку,
сквозь туман, обрывки рекламы.
ядовитую рыбу прибило штормом к берегу сознания.
так наплывает туман,
так исчезает твой мир, туман съедает материальность,
как пес вылизывает картину, нарисованную тушенкой и жиром.
приятно идти в тумане - так снеговик заходит в теплую реку - брррр...
а вокруг зеленоватый туман, и снеговик испаряется,
становится частью водяной пыли и реки,
и если что-то не растворится - нематериальные крупицы,
пуговица, ветка, гравий.
берег материального и берег иллюзии, и мы течем между ними,
озноб рассвета, роза огня в шерстяном зеленоватом коконе,
черные сырые стволы, как парализованные щупальца,
и я уже весь наполнен туманом, как кальян дымом,
как амфора джинном. но я - личность,
жираф среди строительных кранов в тумане,
тихо радуюсь тому, что вышел встречать жену
с ночной смены.


***
колбы света
спрятаны под кожей воздуха.
десятки голубей срываются со шпиля,
будто собор смеется.
собор, как каменная рыба,
вниз головой плывет.
и нерестится в небо мальками
будущих соборов.

***
прошедший дождь, прошедший ,
покрыл мир глазурью.
и ворон, балуясь, хватает капли, падающие с крыши,
точно рыбку, падающую с неба.
ему весело, он отходит,
эмоционально взмахивает крыльями.
черный как уголь ворон
красиво сияет радостью
и снова бросается к каплям, а капли
уже выдолбили в земле
лунки по форме будущей флейты...


***
тень винограда на шиферном заборе
изображает китайского дракона
с усами как у сома.
дочка смеется, я смотрю на ее тень с косичками:
тень двойная, полупрозрачная, как крыло стрекозы.
растет с каждым днем,
растет с каждым днем.
я - как гора, которая растит свою Магометку.
однажды она вырастет и уйдет от меня,
останется только тень стрекозы,
тень винограда...

***
пошли кататься на лыжах:
чувство - когда выдираешь перышко,
пробившееся сквозь наволочку подушки.
и мы на искрящейся белизне -
сине-красные иероглифы
в массивных черных очках.
это впечатление струится, падает медленно, зигзагами,
как тяжелый шелк или струйка чернил,
впрыснутая в ванну
с ледяной водой.


таинственный вай-фай

                Даше и Олегу Лобян

зимние дни будто сотканы из сумерек:
царские верблюды с сиреневыми марлями на надменных мордах,
и горбы припорошены снежинками.
нет, это не мираж, это легкая вьюга
похожая на нейрофибриллярные клубки
в чей-то большой и вытянутой как улица голове.
забирая дочь из школы с ранцем и кульками
я чувствую себя счастливым великаном,
и что такое смысл жизни не спрашиваю.
прячу самоубийственный вопрос как пистолет в кобуру.
так наверное и звучит нерешительная мелодия бессмертия -
пугливая белая лань среди черных окаменевших львов,
умирать совсем не обязательно и есть любовь,
есть таинственный вай-фай в твоей и моей голове.
мы путешествуем на крылатых осликах, а разум - морковь.
еще никогда жизнь не забиралась так высоко:
с вершины ей видны зимние города,
компьютерные платы в пепле, живые микросхемы...
"ого, меня занесло", даже Господь растерян -
создал нечто, а нечто стало сложнее его самого,
разогналось, как гепард
квантовый, пирамидальными прыжками - уже не догнать,
не рассмотреть уже никого - в белых осыпающихся титрах.
только зимние дни, сотканные из сумерек,
сонной надежды и любви.
сиреневые верблюжата вьюги дурачатся за окном...
пап, смотри мои оценки. и дает ручонку с наклейками -
второй класс, телефон-часы, и глаза, глаза -
серые смеющиеся цапли любопытства и игры,
жемчужный туман, живой танцующий еще-не-мрамор,
эти зимние дни
я оставлю себе, спрячу в подкорку,
чтобы однажды в перспективном нигде достать как звезду,
как бутерброд с колбасой и сыром, как д/з
по новой жизни
собственный мир…
а мы с дочкой сокращаем путь,
идем через пролом в чешуйчатом заборе,
как сквозь порванную сеть - отец-рыба и дочь-рыба.
и за нами никто не плывет,
только вьюга зализывает черноты гудящую рану
белым занозистым языком


***
стрелки школьных часов в вестибюле
точно пиявки присосались
к коже времени,
пористой, как мандарин.
а мы уже выросли из детства,
из оранжевых спасательных жилетов.
мы застыли, будто кульки с розовым воском,
божественные пальцы уже не лепят нас.
и кто ты - изуродованная мечта создателя,
мальчик со скрипкой и девочка с глупым котом
под стометровым слоем пепла?
пусть вы живы - никто не обнаружит вас.
зубчатый ковш не пробьет однажды
это слоистое, звездное небо,
черное, беснующееся, плотное от звезд,
как стая сельдей во время нереста.

еж ежеминутности пожирает тебя, как мышь,
вздрагивает влажным носом-пуговкой.
ты питон, который уползает
и оставляет за собой мышей
серых и золотых.
посмотри на циферблат:
неужели ты не чувствуешь, как работают поршни?
как из тебя уходит жизнь?
веселая струйка бензина из пробитого бензобака Боинга
вылетает в облака.
иногда ты полон отчаяния, как танкер нефти,
а вокруг эпоха динозавров.
ты родился слишком рано,
ты всегда рождаешься слишком рано.
хотя, вначале думаешь, что тебе повезло родиться
в самые интересные времена,
но пиявка высасывает тебя и воск застывает,
и творец резко теряет к тебе интерес.
мечты, как лайки, уносят пустые сани
по голубому искрящемуся снегу,
а ты лежишь на боку, разодранной мордой в наст,
и белый медведь, падальщик, долговязый гигант,
не верит своему счастью.
нет, верит...


МЕДЛЕННО

это - тайная паника старения.
красный трепет напуганных мышц.
но этих птиц не выпустишь.
ведь ты не Божий сын, о нет. и ты это понимаешь;
генетическая подделка, лабораторный шедевр.
маленький полубог, вписанный в пузырь эксперимента.
так Титаник, сквозь мазутный сон, гул турбин и поршней,
чувствует страшный запах льда:
сине-зеленый хрусталь разевает пасть,
беспощадный.
когда он с легким, пробитым шилом,
затопленный кровью, накреняется, о нет.
еще есть время, еще есть время,
но уже мышонок различает ноздрями:
земля где-то рядом, в тумане.
через десять, двадцать, тридцать лет,
а может и раньше - начнутся отмели, розовые рифы слабоумия.
появятся птицы, видения Альцгеймера,
созвездия набранные таблетками, крупным бисером.
особенно ночью ты слышишь, как шипит двигатель в ванне,
как несет горящим торфом из щелей.
и тогда наступает паника - слепой муравьед.
тело начинает чесаться, как термитник.
но не отползти.
замереть?
зеркала пахнут шоколадом.
внутри зеркала кто-то дышит -
зеркало запотевает изнутри и нечто МЕДЛЕННО выводит
ледяным пальцем "тссс".
реальность истончилась, одряхлела, как бронежилет -
от миллионов ударов и тычков,
песка, гвоздей, перьев.

о, дворцы старения,
заброшенные в джунглях, обхваченные деревьями, баньяном.
точно удав медленно сжимает живую, послушную корову:
ломаются кости - медленно, медленно.
медленно, медленно.
МЕДЛЕННО - о, Боже, ты заметил?
слово начинает оживать, шевелиться.
почему еще не придумали бессмертие, почему?
и волосы на шее любимой встают дыбом - рыбки на мелководье,
белые позвонки истаивают в нежной дымке волос,
она чувствует сквозняк лицом.
как будто смотришь в трубу, в дрожащее дуло заведенного танка.
старые балерины - они танцуют в пылинках рассвета на кухнях,
и ты осознаешь страшную истину.
истина всегда была рядом,
как человеческий ноготь в котлете.
ты ел, ел эту ложь всю жизнь.
но вот правда проступает, как хромированные скулы терминатора -
красные горящие глаза - сквозь фальшь, воск и жир.
это - усталость бытия, это сигаретный дым внутри Троянского коня.
и воины постарели - их мучает артрит, подагра, одышка.
дурацкого величественного коня
так и не запустили в город.
мир так и не принял тебя, не поверил.
хотя, были моменты и ты сам верил, и думал - да,
я останусь здесь навсегда, навсегда.

но - это мина "никогда" -
она срабатывает годами и ты разлетаешься на куски - сверхмедленно,
медленно, медленно, МЕДЛЕННО.
так отрастают скалы и тают ледники.
отрастают зобы и зубы у скал, и тают холодильники.
и существо коленей воет на луну, нет - оно мычит
лицом без рта и без глаз, без ушей и носа.
и чайное дерево звенит ложечками во мраке, хромированными позвонками.
аборигены танцуют вокруг разряженного аккумулятора,
жгут благовония и валидол.
ребенок просыпается
и нюхает апельсиновую кожуру или ему кажется?
и апельсины только приснились в сладком пахучем сне?
и он плачет: жизнь, ты приснилась мне
медленно-медленно, МЕДЛЕННО...


***
смотрю на осенний город свысока,
как мартышка на выхолщенный мир без леопардов,
как нахальная сорока на сорок разбойников:
открывается восхитительная панорама,
деревья, машины, прохожие, фонарные столбы.
дома - консервы с огненными персиками заката,
строительные краны - медленное танго эйфелевых
клетчатых жирафов, и туман, туман клочьями лежит
в низинах.
звериные визги машин,
безумный пианист в смирительной рубашке
давит подбородком клавиши фортепиано, серый виноград дыма.
и далекие горы в дымке: толстяки натянули нимбы на толстые шеи,
эти реки и леса прорежены цивилизацией,
как зеленые густые волосы нимфы керосином.
кузнечики под ногтями травы,
бабочки в прозрачных животах июля.
нет, мы не сумели приручить облачных динозавров,
реальность не подпускает нас слишком близко,
дальше прихожей.
только на расстояние точного слова, нефтяного бура.
и, тотчас, отскакивает, как вампир,
при виде серебряного кастета,
креста, пули, пыли. да я и сам не знаю,
хотел приласкать или ударить
это глубокое синее небо...
но мы еще слепы и не отличаем дня от ночи,
дочерей Вселенной,
замшевые мелодии мышки Цу
и треньканья крысоловов.
слово, олово,
слева кружится треугольная голова.
еще так много во мне от пещерного чундрика,
но никто не гонится за нами, никто не обгоняет.
мы - как лабораторные мыши в закольцованных тоннелях
из обрезанных бутылок - наматываем метры,
видим лишь середину времени, заиленный след
на стенке спущенного бассейна эпохи.
но кто живет в стрекозиной густоте
среди мгновений над тобой,
под, вне тебя, флора и фауна, жизнь среди жизни,
невидимые джунгли,
шоколадка "leon" на бетонном полу
львиного вольера -
нам никогда не понять.
наивысшие, наинизшие формы жизни проходят сквозь нас,
как масло сквозь нож,
как лунный, чуть горький свет
проходит сквозь едящего холодный борщ на кухне.
человек, всего лишь голый человек...


птичка на проводах

свеженарисованная гуашью, цветными лоскутами,
дочь после ванны
с влажными волосами, благоухает пахучим мылом,
арахисовым маслом и детскими архангелами,
в просторной пижаме с зацикленными ежиком и лошадкой,
и это ли не счастье - вдыхать запах из ее темечка,
как джинна из амфоры: выходи, выходи.
пить ее голос, сладкую росу из шляпок желудей,
пусть нас всех съедят свиньи прошедшего времени, да.
хватит,
уже сколько столетий ты спишь, просыпайся;
потерся носом о её шею,
она засмеялась, как птичка на проводах,
вывернулась, он подбросил ее в воздух:
так парашют, раскрывшись, восстает
против притяжения, против времени.
так мы упираемся, отталкиваемся от пустоты,
моменты счастья,
благоденствия, разочарования.
прижимает к себе котенка,
девочка в наискось падающем самолете лет.
она переживет и кошака, и меня, и растворится
в своем акварельном царстве - что как небо надо мной,
а я лес, опора, скала,
на которую она опирается,
но легко переставляет, как шахматного коня
и вдруг - неподвижность.

пещерный рассвет

идет серый цементный дождь;
город увязает по горло, как спрут,
шевелит щупальцами в строительном растворе.
ветер раскачивает деревья - тягучие колокола из грязи,
потоп, нашествие незастывших статуй,
город облит тестом: дома, деревья, машины.
птицы падают живыми серыми тряпками,
прохожие - будто в пятнах помета, прячутся под навесами,
а в окнах загорается утренний свет -
тонкие пальцы внутри кубика Рубика - мерцают бледным,
стеклянно-яблочным свечением - ухоженные ногти окна.
серый цементный дождик уже давно перерос
в ливень.
и я шатаюсь, продираю пальцами глаза,
сквозь раскатанное тесто прочищаю рот для дыхания. скользко идти,
кашляю, больно бьюсь головой об столб, почти ползу.
теперь в этой серой каше алеет кровь, теперь мне сорок,
и я не знаю, что мне делать.
ввалился в подъезд, в серой тяжелой одежде
пахнет рыбностью.
сдираю с себя рубашку, будто новорожденная статуя,
освобождаюсь из мягкой скорлупы, мерзкой на ощупь.
но я еще не весь застыл, нет,
еще что-то можно спасти,
толкнуть, сдвинуть. еще можно подняться к семье
на
тринадцатый этаж.

внутренний мир залили прозрачным бетоном -
по желобу
из оранжевой цистерны на колесах.
бетон дает кривизну и замутнение мысли, плотность, да.
песочница с детьми внутри жемчужины, размером с самосвал.
да, да, серый цементный дождик весело накрапывает:
так начинается время в детстве.
а ведь ничего не предвещало трагедии,
мы пили белое вино на террасе в Валенсии, вечерело,
синька и пурпур проступали сквозь
голубовато-яблочные потертости, как сквозь бинты.
и летучая мышь пронеслась низко над столиками кафе,
уронила в мой бокал жука-плавунца.
и я вздрогнул, а ты ничего не заметила.
ты мечтательно смотрела в даль, как попугай в лужу бензина.
и это было красиво.
жук барахтался в бокале, я сказал - смотри.
это мгновение, точно гвоздем прибило время
и пространство - крыло ястреба - к пустоте,
и мы вечностью покрыты, как бородавками.
когда сдирают обои пространства - остаются гвозди
с клочком кожи, воздуха под.
и я вижу ясно -
канава с проточной водой, прорвало трубу,
мальчик пускает парусник - сосновую шишку с пером голубя,
и парусник плывет по прозрачному течению, и я вижу дно,
устеленное листьями - плотно оранжевые, темные,
цвета фиников и кураги.
и чек из супермаркета - на дне, как затонувший лайнер.

а дальше - красивая девушка, похожая на поросенка,
с черными длинными волосами и камушком-фианитом в пятачке.
это капитошки детства - простые, прозраченые и легкие,
первые капли времени.
а сейчас, а сейчас мир заливает
серая цементная цапля.
окна забиты несъедобным тестом,
мы уже давно не жених и невеста. тяжело дышать
принцессе под грудой мраморных одеял.
и я держу, как горошину
этот мир, а внутри - мы. и нас заливает
серый цементный ливень.
или Господь с четырнадцатого этажа,
и не видно лиц, но я знаю, они есть.
химеричный зонтик бессмертия, а вот его, попросту, нет.
запятые в застывающем цементе,
как треугольные следы птичьих лап.
вспоминаю фотографию - мужчины, пальто,
играют в шахматы в парке
на скамейке, во время сильнейшего снегопада.
и уцелевшие фигуры на доске увязают в снегах,
люди и кони, их заносит мокрой сахарной ватой,
рыхлой белизной.
так никогда и не узнаю - выиграл я или проиграл...

***
как же прекрасны
сосны цвета нелущеного арахиса.
и раскрытые окна тонут в вихлястой пене
цветущей сирени.
тишина летняя, как простуженная сирена -
объелась мороженого и горло першит,
и вокруг дети кричат, как новорожденный динамит,
и птицы - олимпийские чемпионки по плаванью
в черных шапочках и запотевших очках -
ныряют с веток вышек в горизонтальные,
выложенные кафелем бассейны
синевы.
фонарь, как расшатанный зуб,
и июнь качает зеленую башню из пластилина.
и даже не верится,
что в таком прекрасном мире - мир
сказочно застыл
на волосок от совершенства,
есть место политике.



***
ты же не слеп, ты видишь -
мальчишки-полубоги, загорелые и темные, как ужи,
швыряют нас с причала,
наши овальные плоские души
вдоль безразличной зеркальной поверхности бытия.
шлепки сознаний в золотистом масле,
пять-шесть касаний настоящей жизни за день,
не более,
и то - если повезет.
если ты сразу не пойдешь замордованным камнем на дно
прожитого дня.


***
закат над стройкой;
бульдозер крутится, грязно-оранжевый,
между столбами бетона, как оса,
угодившая в пустую бутылочку кока-колы.
нет, на дне еще темная липкая жижа, котлован.
и бродячие собаки заглядывают с холма:
когда ты уже угомонишься, человек?

напряженные рожи работяг:
кастет, завернутый в грязный платок,
глиняные идолы, липкие бутылки лиц.
и на донышках вместо мыслей - окурки,
или муха в капле сиропа пучит глаза.
и разум, разум - как лодка без весел,
и в ней - голодная, отчаявшаяся обезьяна ухает, смотрит вдаль,
гадит на деревянный настил: что же делать?
как добраться до берега?

мне жалко работяг - заброшенные городки,
заводские районы, но все недра выжали,
как угольный творог сквозь стальную марлю.
и по ночам - нервно, неровно мерцают нижние окна души,
этажи, врастающие в грунт.
мама, роди меня обратно.
я проживу жизнь по-другому, лучше, иначе.
но Вселенная не верит, не верит,
ибо оглядываться не умеет.
и Господь/Творец беспомощен
в прошедшем времени..


пиджак из вороньих перьев


если честно, не люблю писать -
верлибры, стихи, прозу, -
но люблю одну женщину. однажды Господь
дал подержать ее за талию (бокал с плотью),
обнять, заполнить семенем, мечтами,
галлюцинирующей пустотой,
а потом превратил в вибрирующую, ломкую,
скульптуру из бабочек, щелкнул пальцами - фокл! -
и она разлетелась по миру узорным маревом.
а я только рот раззявил - небритый голодный птенец.
теперь в каждой женщине, с которой я мужчина,
узнаю узоры горячих крыльев.
но эротическая радость узнавания
сменяется разочарованием,
в каждом стихотворении я хочу невыхотимое.
если бы я мог с ней остаться сейчас и навсегда,
я бы и слова не написал больше. никогда.
сжег бы все рукописи, а они горят, чадят -
подожженные нефтяные скважины
с черными заваливающимися хвостами.
но не смог раствориться в ее душе и теле -
золотой айфон в желудке пойманной акулы.
застыл лопоухим истуканом,
а вокруг меня порхают - бабочки-в-животах?
нет - она, она, она. но ее у меня нет
и больше никогда не будет.
это шершаво-кошмарное «никогда» - шикарное слово,
точно пиджак из вороньих перьев.
надеваешь его на голое тело ранним утром - и жуть.
и посему я возьму от поэзии все, что захочу.
поздно или рано.
вот почему я поэт.



***

о, эти белые ночи как киты-альбиносы,
мягко выбрасываются на асфальт и снова грациозно
сползают в небо. бултых. а нам не спится,
не любится. белые ночи - точно маска с ночным видением.
не можешь ее снять, бродишь, как лунатик,
курить - на балкон. и где мой сон? где тьма родная?
родинка,
к которой я привык и по которой скучаю.
так успеваешь соскучиться за жизнью после сна.
но демон невысыпания, как полуслепая
безумная старуха,
колет в холку подкожно своих кошек
димедролом и глюкозой каждый час.
зачем взял и сорвался, как с тетивы и приехал?
стрела, отравленная тестостероном.
так это ночь или вечер? или просто сумрак -
белый отрок с творогом?
отцветают сиренью черные скелеты,
украшенные конфетти.
светлые улицы, светлые мысли - как пустые вагоны состава,
гулко и легко несущегося по тоннелю времени.
не смотри на меня - я не знаю, куда мы летим и
на какой станции нам выходить.
люди выбрасываются на белых китов.
мы падаем в бледное небо
и сквозь стекло видны
хищные созвездия, будто клетки возбудителя
сибирской язвы под микроскопом.

Марафонец

1
тупая, строгая латынь, как шлемы римлян.
когда-нибудь и ты пойдешь в утиль, на лом.
и новый гений с неоновыми крылышками за спиной
швырнет тебя в топку, на переплавку.
однажды ты превратишься в банальность,
растворишься в мире
кристаллом соли в кровавом борще.
чувствуешь, как время
вылизывает из тебя кальций, вещества
смысла?
но ты же не одноклеточный.
опарыши звезд на черно-синем теле вселенной -
чернильная мертвая лошадь, которая
так и не нашла себе равного всадника,
чтобы был намного сильней,
чтобы направлял.
все живое
убегает от пожара, черного пожара за нашей спиной.
или сдается, отталкивает лодку с женой и сыном
от берега, превращается в причал,
облегченно гниет,
рассыпается, но часть тебя сбежала.
бежит, бежит
марафонец пещер и наскальных снов.

2
да, жизнь тебе приснилась в сладком сне.
грудастая, точно Би-52, пионервожатая Ира
расцарапала спину подростку, как кошка.
сыто улыбалась в темноте, мерцали зеленым глаза,
первая любовь - лисица в курятнике.
но чему нас отлично научили - так это ненавидеть врага,
беречь ненависть, как спички в горах.
дорогой О, белый кролик сдох
в цилиндре фокусника, превратился в мумию, пух облетел.
надеюсь, мы передали сквозь время
то, что Бог от нас хотел - ДНК внуков, стихи.
почтальоны-смертники с рюкзаками, полными бед и чудес.
только часть нас воскреснет -
остальное растворится в пути,
как с белых яблонь дым.
подойди же к дубовому столу и распишись в графе:
жил тогда-то.
что-то передал.
окей.



***
разлука - пальцами скатываешь
мякиш на столе вокзального буфета.
мнешь огрызок пирожка, пока хлеб не озвереет,
не напряжет каменные мускулы.
крошечный Голем,
готовый постоять за себя.

...а я смотрю в её глаза -
пульсирует персидская больная бирюза.
на прозрачные волоски над губой,
точно на рожь под луной.
наши пальцы вслепую
ищут нити совершенства -
плодожорки в мраморном яблоке.
прощай.
поцелуй перед разлукой, как горькое лекарство,
выпитое натощак.
мы отражаемся в громадном вокзальном экране -
призраки в аквариуме - нас кормят цифрами, рекламой.
поджала губы -
ну что?
расстанемся непонятыми иероглифами?
выходим на гигантские ступени,
бродяга возле урны похож на спившегося Элвиса:
все же кариес победил музыку.
она закуривает, а я бросил курить,
пизанская башенка пепла вот-вот рухнет.
обнажила шею,
проворным движением стала в позу
заглавной литеры, вытянула ногу в джинсах.
ну что, пора.
а долгий солнечный день катился к закату,
как бильярдный шар - ни капли не жаль.
разлука, как колдун отрезает голову каплуну,
бормочет напряженный бред,
закатывает глаза.
а я уже выращиваю новую на плечах,
как кактус на подоконнике.
это - свобода, подземный уровень.
и я ухожу в будущее.
вижу, как время
отращивает новое ответвление, шею, туннель.
и она уходит по нему. больше не пересечемся,
никогда. никогда.
трамвай пахнет дынями, перегаром.
церковь на рельсах и - в позолоте вечерения за окном -
в зазубренных тенях деревьев,
я скупо помолюсь, чтобы у неё
всё было хорошо.

***
утренний воздух
пахнет мокрой солью и ненаписанным стихотворением.
чмокает холодильник беззубыми деснами
и ты вспоминаешь спиной сознания -
река из детства, широкая в бедрах, легла на спину.
точно дохлые коровы после наводнения -
дрейфует весенний снег в черных проталинах,
а выше нахохлился, как совенок, твой родной городок.
там жирафы из красного кирпича пятиэтажек
мерно пожирают плоды
со спутникового дерева;
это не грусть, не ностальгия,
не мысли ни о чем,
это принцессе в гареме приснился отчий дом
и она
еще не стала частью эротической сороконожки,
покорной, подлой, коварной.



беспардонный Шагал

однажды исчезнут все уста.
любимые глаза,
прочитавшие строки
растворятся. сотрутся о
наждачную бумагу времени -
тонкую, мелкозернистую.
людоед лет не сохранит
даже черную маслинную косточку зрачка.
точно жизнь - это разбег балерины,
и в тоже время,
разбег спички по чиркалу.  вспышка.
неровное пламя, горение и мерное угасание;
в позиции йога: нога согнута в колене
и руки над головой:
чик-чирик, я в домике созвездий.
но нет дома.
нет никого...
возможно, после нас останутся слова –
блуждающие светляки-инопланетяне,
невредимые, невидимые, неэвклидные.
когда
исчезнет вся вселенная - самим за себя завалившимся кубом,
черно-звездным, тягучим кошмаром.
и что?
текучий вскрик звезды,
бескрайний, как роды в летнюю ночь.
на сковороде ночного поля
жарят сверчков на лунном масле. горчит трава.
мучительное, зернистое сопение, хрусткий шум
лошадиных челюстей.
так по словам,
по левитирующим островам
шагает беспардонный Шагал.




***
дни молодости
до краев наполнены нами,
как пластиковые ведра апельсиновым соком.
своевольничаем: таланты, оторвы.
летние винные вечера - золотистый арахис в сахаре.
и заката ненасытная, огненная лава - ему все мало,
мало самого неба:
драконятам дали кожу на вырост, а нам - жизнь.
и худощавое чудище путается в шелковисто-пыльных
складках кожи,
а ты стоишь на балконе, замотанная в простыню,
будто белка в лаваш, куришь, вбираешь
глазами проспект. это наш мир.
мы не слизь разумная, не плесень,
но река времени не помнит, кто в нее входил
и выходил,
плескался, дурачился, обнимался, мочился.
а у нас перед домом наливаются зрелостью
сливовые деревья - черные цыганки
с темно-синими перстнями, бородавками
на кривых пальцах, дьявольскими очами, скворцами,
темно-синими мочками ушей, ух!
и каждая неделя с тобой -
стручок сладкого молодого горошка:
срываешь семь нот и эта спелая сладкая музыка,
которую
никто
не слышит,
внутривенная, внутри времени,
передается через касания.
чувствуешь сквозняк?
это шкодливая девочка-истина подула на прядь -
солнечную паутину,
закрывшую нам глаза...


капустница и каток

реальность, ты как гигантский чан
кипящей смолы,
над которым пролетает моя бабочка.
цветная снежинка
разума.
реальность - насильная сила мира.
стадо танков.
хунта идей.
у них видимая, прочнейшая власть,
но сколько их - невидимых миров, возможностей, силачей.
я всегда проигрываю миру,
но мне нужна эта борьба.
и однажды реальность меняется.
поддается, как женщина, которая сдалась
напору наглого изверга, творца.
я видел, как капустница
дразнила каток –
ремонтировали дорогу, агрегат продавливал мокрый песок,
елозил туда-сюда, утрамбовывал путь.
и вдруг из ниоткуда -
как монета фокусника из-за зеленого уха
августа,
появилась бабочка - ей хотелось пить.
и она, вытянув хоботок, садилась
на мокрый песок, а каток
медленно надвигался - стальное выгнутое цунами-
вот-вот раздавит,
сомнет крылатую дурочку, но в последний момент
бабочка легко и вяло срывалась,
взметывалась, кружила
и снова садилась на мокрый песок.
а семитонное перекати-поле приближалось
зеркальным ледяным огнем.
грозное, страшное, неповоротливое.
реальность, реальность, реальность.
ловила меня, но не поймала...

на языке заноз

а мы с тобой в  деревне
с убогим совхозом, церквушкой,
и ржавым шишкастым остовом КАМАЗа
парим над временем,
над туманными джунглями реальности
и озерами ностальгии. сидим на мосту, болтаем ногами.
там хвойный пупок леса,
и  сладкие ветхозаветные стога,
где мы предавались страсти, пили парное молоко.
ты в куриных перышках на спине, нашкодившая лисица,
и сенокосец поселился в твоих волосах,
а я молчу,
но ты не закричишь.
 
а здесь листва перегнила
под мускулистыми лошадиными ногами октября,
да обгоревший паспорт в железном ведре.
уже и не вспомнишь - из-за чего жизнь началась,
и кто уже гостил в этом теле, саду  до меня.
грубые копии прошлогодок,
птичья скорлупа на столе, покрытом клеенкой.
стопки школьных тетрадей
под навесом в летней уборной.
но кто-то держит нить жизни за начало,
как за горло,
где же наше ночное море?

гнилые деревяшки во дворе
молятся
на языке размякших заноз
богу перегноя,
и сад печален,
как скрипач, умирающий от туберкулеза.
в пальцах артрит и мелодии, в легких - облачный яд.
а ты же держишь головную боль как свадебное кольцо,
и не можешь разглядеть - какой же пробы
прожитое время,
кто мы  на самом деле - фальшивые или настоящие?
сколько в нас примесей. пустой породы.
а сколько крупиц запрещенного урана?
прожили жизнь и не узнали,  не добурили.
не проявили все фотопленки, пеленки.
жизнь нагло выпрыгивала из рук
как пойманный осетр  - чешуйчатая живая молния-
из рук мальца.  жизнь пошла на компост
в райском/дьявольском саду
черновым наброском человека.
куском ватмана.


***
о, Рита любила кататься на роликах в парке -
заасфальтированные дорожки - виниловые пластинки -
можно ускорить мелодию пальцем,
движением бедра, сокращением икроножной мышцы.
о, боже! ролики, ролики, и она - модная, в вельветовой юбке,
в ярком шлеме с наколенниками и налокотниками,
личинка стрекозы,
бейсбольного ангела, валькирии.
и фонарь - железный ощипанный страус - не завидуй мне!
разгоняешься до скорости птицы или крысы.
здесь собирается компания и куевдится до заката -
заболоченные огненные низины горизонта -
клумбы с кучками свежего мусора, но она на роликах!
почтальон детства на виражах.
и на неё несется клуша с коляской, курящаяся урна, скамья,
лысые, зеленоликие солдаты.
она гладит расческой вселенную по волосам.
электрические, фиолетовые пряди вечерения.
и Рита гордая, не такая, как все,
прохожие - истуканы, ротозеи, простые смертные.
а она -
ангел несущийся, прозрачный, ветреный.
и неважно, сколько будет ушибов!
жизнь, я люблю тебя!

а вечером она лежит на животе на диване,
и рисует а альбоме, и не видит как ей навстречу несется реальность,
КамАЗ, груженый сахарным песком, кирпичами
общества, обязанностями, родами, рыданиями,
проворными кухонными тварями.
только в детстве нам дано
испить волшебное галлюциногенное нечто.
кормящая сука, волчица, сдуру
принимает приблудных щенков, человеческих детенышей:
Рому, Рема, Риту, Маугли.
но когда дети подрастут -
без сожаления бросит их.
покусает или, не узнав в красном мареве, разорвет в клочья.
человечество, сколько же столетий ты царствуешь на планете,
но так и не можешь прижиться к миру.
всегда происходит отторжение,
и неважно, идиот ты или гений.
мы вкусны и ядовиты, как котлеты
из печени Прометея.


ночь в музее

ночью в историческом музее
просыпается иная жизнь:
по залам бродит розовый, как фламинго, призрак чекиста
в поисках кожаной тужурки,
именного когтистого нагана.
вот древние ножи - тихо хрюкают,
крошечные бивни со сталью.
блимкает сигнализация, свет под потолком приглушен -
мерцает сквозь фиолетовую кистеперую чешую.
громадные кувшины - грязные лопоухие стервятники -
чистят перья носами из глины.
короны, шапки Мономахов, похожи
на золотую опухоль головы,
инкрустированную изумрудами и рубинами.
постанывают сладострастно -
"о, милый, вкусный мозг, где же ты?"
вот деревянный сруб революционера - съемная комната в аду -
сдается недорого до утра. ау?!
партбилеты, как глисты, ворочаются в застекленных кишках,
дряхлые мечи вскрикивают во снах,
пропитанные столетними кошмарами.
а карета 18 века - виртуозный скелет гигантской саранчи -
напрягает мощные выгнутые колени –
сейчас как прыгнет!
отращивает клыки Ленин,
вытканный на ковре.
истонченная кольчуга висит на красном манекене -
металлический свитер, травленый молью.
что же это? кал идей.
погадки монстров, которые нас ели.

зобастые птицы времени
не имеют зубов, проглатывают пищу не разжевывая,
целиком или кусками.
в желудок эпохи попадает
много непереваривающихся частей:
костей, перьев, когтей, шерсти, раковин,
мраморных обломков, ржавых воинственных железяк.
но что же я вижу?
следы больших и маленьких преступлений,
веские улики - да, на земле была жизнь,
разумная, тупая, жестокая.
кровожадная, властная, подлая жизнь идей.
старинные пушечки медные - какашки древних империй.
и что история? нижнее белье государства,
бурое и ломкое от крови, как пергамент с перечнем казней.
историки застирывают трусы человечества
до лживо-безжизненной белизны.
государству нет дела до личностей .
а германский штык первой мировой,
похожий на лысую пиранью,
начинает пульсировать за стеклом
при моем приближении - чувствует
сизые блестящие кишки
под моей курткой,
так щенок питбуля мотыляет обрубком хвоста
при виде хозяина с миской.
и волосы от страха шевелятся на моей голове.
где же тот волшебный кусок мела,
которым можно очертить круг, овал
вокруг моих близких и любимых, чтобы Вий времени,
слепые, но зоркие монстры государств
не заметили нас?




***
вокзалы - пауки расстояний -
пугливые, гулкие, медленные-медленные,
заманивают людей и мотыльков
в паутину пластика, грязного кафеля, плохой еды.
нити ожидания покрыты солью,
окурки, стаканчики, жвачки, ожерелья бродяг и детей.
проводники - подснежники под мазутом,
и сонные химеры, точно пьяные, танцуют в электрическом тумане.
вокзал приманивает тебя разлукой, как собаку тушенкой,
как неизлечимо свободного - пересадкой органа
чужеродного мира от неизвестного донора.
это игра в легкие инкарнации:
только меняешь не тело, а город.
выходишь из тела на перроне лунной ночью,
побродить две минуты, размять синие крылья, купить пирожок.

пролески за окном - шуршат колоды карт:
с одними шестерками, семерками и восьмерками.
и ты ищешь туза в рукаве, в овраге, в домике среди сирени.
пока не заходит она - улыбчивая в веснушках и спортивном костюме,
знакомство на несколько часов и больше никогда, никогда
вы не увидитесь на этой планете.
как романтично и магично.
расскажи о себе правду или наври, посмотри
на жизнь со стороны:
не из будки, не из гнезда.
низко басами сопят поезда -
сороконожки на стальных локтях с мордами червей.
будешь чай?
в ближайшие несколько дней
ты в подвешенном состоянии - горячая дробь
летящая навстречу утке.
замри.
пробивает обжигающими точками
перья и плоть, застрянет в желудке одна дробина.
и это билет в кармане, стикер с сахаром, ее улыбка и ее рассказ.
так тореадор распускает перед быком красный струящийся экран
и бык зачарованно смотрит, следит за сюжетом,
в синеватых белках глаз пляшут отражения.

мысленно я всегда на вокзале между мирами;
в кожаной байкерской куртке - неудобно, как голубю в кобуре,
спать на спаренных стульях в зале ожидания.
завтра пересадка и я всегда готов
к фестивалю, выставке, кошмару, нашествию миров,
марсиан.
а она. она бросает прощальный взгляд, как монету
на счастье в меня:
ну все, пока.
где-то между Екатеринбургом
и Казанью уходит в ночь никогда, навсегда, навсегда.
когда я слышу "вокзал" начинает сосать под ложечкой,
как у скрипки под декой, на которой давно никто не играл.
или как у ружья, из которого давно не стреляли.
так тополя ждут сильного ветра, чтобы заняться любовью,
а покамест, нежно целуются верхушками в вышине.
так я не боюсь смерти.
боюсь.
собираю стихи на билет.


1
лев зрелости
гуляет по маковому полю смерти, зевает.
скоро я засну в тебя,
и тогда мне приснится
упорядоченный кошмар реальности.
но ты твердишь: я спасу!

и все эти мысли о жизни вдвоем -
глухие щелчки.
так дротики с транквилизатором влипают
в толстую кожу носорога.
тишина - как подушка, которой душат.
красные антилопы дыхания
скачут по потолку пещеры.
и мысли путаются в моей голове,
как змеи в пододеяльнике.
некоторые мысли о нас,
некоторые - о тебе.

так что же?
совершить побег сквозь женщину?
войти вдвоем, взявшись за руки,
в огонь времени
и выйти невредимыми
с черного хода Вселенной?
да, Господь создал тебя,
чтобы можно было сбежать,
передал напильник во плоти
в сладком хлебе, в сыром пироге
с голубями.
хорошо, перепилим прутья судьбы,
вибрирующие решетки
тишины,
и сбежим. но куда?

2

я очнулся без слов -
разумное мясо на белом рояле
посреди синей бескрайней жидкости,
и бурая шерсть рычала
на другом конце льдины...
Господи, ты создал Слово,
но ничего не назвал.
и тут подвернулись мы -
перспективные обезьянки.

но как же много вещей мы назвали
своими именами. почти угадали,
теплей, теплей, уже скоро.
но сколько их еще томится в неназванности: единороги
изнывают,
хиреют в вагонах для перевозки скота;
едкий запах лунной мочи, тихое ржание,
а другие миры прячутся от нас,
точно картофельные эльфы от Колумба.
невидимки
уворачиваются от точных фраз,
от дротиков с гуашью.

и беснуется
черная ночь в моей голове.
истина, как Тайсон, кусается, не дается в слова.
а Слово само по себе - лезвие без рукояти.
неподвластная оголенность,
как Шива с саблями,
пляшет во тьме,
скашивает мыслящий тростник,
и прорастает идеальная
хищная слепота.
Вселенная, как же ты будешь жить
без меня?


***
сколько столетий прошло,
но я выхожу помочиться во двор
звездной ночью,
и небо надо мной -
кувалда, вымазанная смолой, дегтем,
в осколках-бриллиантах.
легонько так, меня по темечку - чок.
здравствуй, человек.
и я отвечаю: вечность, привет.
и залюбовался - точно неподкованная блоха
бугристой харей Левши:
сощуренные калмыцкие глаза с лунной желтизной.
Боже, как же прекрасно и ужасно.
вот и все, что я смогу передать,
хлопок впечатления одной рукой.
пробитая камера колеса.

Бог - самое одинокое существо
во Вселенной,
никто его не поймет ни на йоту.
вот он и глотает пригоршнями «славься»,
как транквилизаторы,
но не может уснуть,
просыпается во мне.
а бледный зубчатый свет за окном -
лунная бензопила -
срезает верхушки сосен.

***
так и не научился жить на чистовик.
все минуты, чернильные караси, вспороты
красной ампулкой.
вечный троечник,
а жизнь - сочинение
на свободную тему и всем на тебя пофиг.
открываешь тяжелую дверь, а за ней
следующая дверь, а за ней следующая дверь, а за ней
следующая дверь, и ты едва протискиваешься
в будущее.
и понимаешь - следующую дверь тебе уже не открыть.
приоткрыть, но не протиснуться.
и топорщится взъерошенными дверями
прожитое.


***
в каждом есть нечто, что стоит спасти.
надпись на пустом картонном ящике
"продам котят"
среди груды пластикового мусора,
в тебе есть нечто, что стоит спасти.

а ты спасена.
любима и можешь любить.
совершенство - длинный путь в скалах,
а мы разбили палатку в стороне,
посматриваем на звездное небо,
на морды зодиаков,
кем никогда не станем.
ты уже ничему не учишься
и нейроны обленились,
как спортивные ангелы,
стали бройлерными.
я пишу пальцем 911 на твоем животе,
ты вздрагиваешь,
и отворачиваешься во сне, прижимаешься спиной,
накрываешься шкурой мужчины.
а я не сплю, думаю как нас спасти.
это медленное падение в жизнь со скалы,
это не ковер самолет, а бетонная плита.
как мне спасти тебя?
женщина в невесомости моей души.
дождь в невесомости космического корабля,
твой лик, твой зыбкий облик.
люди - турникеты
в метрополитене - нужно в них засунуть деньги
или билетики, стандартные слова.
чтобы пройти дальше, к тебе...

***
три дня, три теплый апрельских дня,
ушли как слепые волхвы с рюкзаками,
заполненные подарками в зеленой мишуре.
бац, и нет никого, а еще вчера
держал в руках
этот день, теплый апельсин,
мягко обдавленый пальцами,
аромат цедры, аромат будущего разочарования.
и я удаляюсь: клавиша "Delete"
которая сама себя вжимает
силой компьютерной воли к жизни
и к исчезновению. и я спрашиваю:
вы не видели три апрельских дня
с рюкзаками?


***
не сомневайся в себя - за тебя
это сделают другие.
жизнь слишком коротка,
чтобы страдать мнительностью.
эпоха перешагнула через меня,
как пьяный рыцарь через улитку
на склоне холма.
ползу себе по своим творческим медленным делам,
ну и бог с ним, и как хорошо
оставаться незаметным.
но уже невозможно без интернета.
генетический код ума и души навсегда изменен.
радиоактивным перышком щекочут.
дыхание Припяти
оседает в глазах,
и они начинают мерцать зеленым.

***
часть тебя выживет,
соскочит с дряхлеющего поезда под насыпь звезд.
поезда, летящего в пропасть -
вагоны исподволь рассыпаются, стены и потолок, пол,
точно халабуда из ржавых металлических листов.
часть тебя выживет, чтобы ни случилось с тобой.
но есть большой вопрос - кто именно?
творческая часть, которая
любила Цоя, Дали, Набокова,
пломбир, золотую занозу в веснушках - девочку Яну.
или другая,
черная пульсация, пиявка, глотающая кровь.
которая убивала компьютерных героев
с монотонным, фундаментальным удовольствием.
с легкостью причиняла боль при ссорах
любимым женщинам.
ломала снеговиков.
ломала лицевые кости, чужие судьбы.
если верить естественному отбору -
выживет
самый приспособленный к небытию и, наверняка,
не самый лучший/интересный вариант тебя.
и ты вытягиваешь горячую карту из колоды судьбы,
колоды инкарнаций.
вытягиваешь событие:
здесь ты негодяй, а здесь гений.
здесь пустышка,
а вот ты мужчина-метафора,
черенок с ростком неведомого -
добра, зла, вне их обоих.




***
бурые деревья как бурлаки - дрожат
зеленые витражные мышцы ветвей -
тянут паром пятиэтажки,
и каждый голубь на торце балкона
тяжел.
мир вечерний налегке вплывает как Ноев
трамвай полупустой.
лишь немощные и больные,
и пенсионеры.
и дети, их немного.
похоже, голубь обманул.
в клюве принес нам флешку
и пивную крышку.
а ведь можно снова всех утопить,
накрыть волной
в сто метров.
дать шанс другим
существам, которые выползут на берег
через миллионолетья.
и случайно наткнутся на разум
точно на мину
медлительнейшего действия.
на живую иглу
в стоге пахучего сена.



***
саксофонист в переходе метро
наяривает фальшивку.
вздорное пузо, седые патлы ,
запойное лицо, красное, как помидор,
ржавая щетина.
и неповоротливая медная музыка
выплывает неохотно из раструба,
пошатываясь, как пьяная русалка из ванны,
оставляя мокрые следы от хвоста
на кафеле .
но это жизнь.
и есть неизвестная дама,
чье сердце всегда открыто для
дрянного музыканта,
как окно для пчелы.


***
сигарета тлеет в пепельнице,
как виселица.
как цапля над высохшим болотом.

а новая женщина не выветривается
и за несколько дней.
будто игла, смоченная духами,
целилась мне в левый сосок, но промахнулась,
поцарапала.
немного сладкого, немного пряного,
особый свет
для памяти.
здесь живут женщины.
половину царства  забрали себе:
загорелые амазонки,  жадные эмбрионы пустынь
с поющими белыми грудями, барханами,
ветрами-волосами.   
встретил ее в дверях,  как причал яхту:
заходи.



***
сиротливый скрип якорных цепей
на кладбище кораблей.здесь лайнеры и танкеры
как ржавые небоскребы
посреди зеркального болота, и индусы в рубашечках,
как муравьи, практически вручную разрывают на запчасти
списанные корабли.каждый год
гибнет много муравьев. каждый год в залив
приплывают умирать новые корабли -
против собственной воли.
скотобойня для кораблей, медленная-медленная.
им бы затонуть посреди океана, но не подарят эвтаназию,
не пристрелит коня благоразумный есаул.
тех, кого мы приручили, но не полюбили.
что же делать? заправляю керосиновую лампу
водой из залива,  и слушаю - как красиво
скрипят якоря,
громадные двойные, тройные ржавые змеи...

***
ему семьдесят четыре.
возраст напоминает подводную лодку:
затонула у берегов южной Америки,
вросла в ил за годы - видны ломтики света в иллюминаторах,
на борту спрятано золото партии, а может быть и нет.
семьдесят четыре.
вся его жизнь легко
помещается в ширину окна,
как выпотрошенный осетр в камеру со льдом;
когда он смотрит на улицу розовым лицом -
икебана из дряблых мышц, кожи, воли, воспоминаний,
она, его любовь, живет в Ричмонде, а когда идут теплые дожди,
что-то поднимается со дна
его тазобедренного сустава -
желтый печальный сом и глаза старика, его глаза
цвета рыбы, с которой соскребли чешую,
начинают показывать кино в открытом поле
и кадры срываются с натянутой простыни
в фиолетовые небеса.
желчный пузырь дергает боль,
будто просунули два пальцы в жабры;
он в свои семьдесят четыре смотрит на автомобили -
бесшумные хищники за окном
пожирают метры планктона мороси,
обрушенный тоннель в метрополитене - его будущее.
и тысячи голодных блуждающих огоньков
по черной степи памяти: иногда мелькает страх,
прожитое вырастает в размерах и нависает над ним,
как джинн пожара или кобра высотой с уличный фонарь.
к вечеру на деснах налет, будто жевал свечу;
не нашел спичек или зажигалку, решил переждать эту тьму,
затмение внутреннего мира, когда луна
наползает на солнце реальности.

политические лозунги срываются с экрана, как плевки.
или о, ужас, когда его убеждает медсестра,
что имярек негодяй, молодец, раздал гречку и печень.
медсестра пытается просунуть - пальцами с желтыми когтями -
свинцовую монету в его затылок, давит, но, дура, там нет прорези,
там нет прорези, черт побери, он аполитичен.
и это причиняет ему боль и ярость.
семьдесят четыре.
расплавленная музыка и медь саксофона,
темно фиолетовый журавль "семь"
и зеленая йодистая утка "четыре"...
утро - вставная челюсть в стакане окна,
он - чучело волка и сам себя набивает скомканными газетами, зайцами,
ватой, таблетками от давления;
однажды, ноябрьской ночью
ему становится плохо, потом хорошо, потом
ему становится семьдесят пять.
лампа-торшер, как балерина держит носок
в семьдесят пять градусов;
уже под утро, часа в три, его трусит, как стиральную машину
при отжиме -
Боже, все рукописи размокли
и стихи разбухли, как лапша в кипятке.
он только саженец души с алюминиевой трубкой
для опоры, он только слова, слова, слова...
Господи, разбуди же меня, когда придумают бессмертие,
разбуди спящего дурака, гения.
но никто не хочет целовать старика
и последняя строка крива,
как густая кровь в вене...


***
облака бежали в ночном небе
так быстро, казалось,  падаешь в небо
в кроличью нору. уже рассмотрел кролика,
влюбившийся в жизнь.
а ведь никто и не думал, что можно так влюбиться,
налиться ценностью,
сиянием смысла,
что даже смерти
становится немного стыдно нас убивать,
как учителю ставить двойку ребенку
в день его рождения - когда он
расхаживает между партами
и честно одаривает конфетами друзей
и одноклассников,

***
память, как обогреватель с раскаленными спиралями.
и что-то загадочно потрескивает внутри,
а вокруг тебя космический холод
и стены пошли пятнами -
с плохо просохшей шпаклевкой.
холод нечеловеческий, ибо всё наше лучшее и худшее,
но живое
прячется в загадочных спиралях.
нет розетки и провод, как псом покусан,
но греет память,  и я представил ледяного Бога:
расставляет по комнатам обогреватели,
дает им имена, разговаривает,  держит над жаром
чувств мраморные ладони .


***
это так всегда бывает. вот она,
среди провожающих -
сорванная ромашка среди толпы,
лица цвета жженого сахара, но глаза сухи.
фигуры разлуки заламывают руки из папье-маше.
потные танцоры, зажигалки, дешевый кофе, сигаретный дым,
и реальность - черный чугунный конь
бьет тяжелым копытом асфальт,
не признает никого.
а она бледная и прозрачная в это ранний час,
будто марлю накинули на воздух, поймали
солнечную девушку-невидимку, пахнет веснушками,
пресными поцелуями и виноградом.
железный конь делает шаг, второй.
вокзал не выдерживает, плывет.
тектонические плиты судьбы поползли.
весь суповой набор
разлуки в сборе, чтобы приготовить бульон из ангела
с петрушкой, паузами, сиреневой побелкой, перегаром
заспанного проводника.
да ты и сама все прекрасно знала.
несушка знает, что будет, когда
различает резкий сырный аромат лисы.
очертания ястреба в бледно-синем небе.
это так всегда и бывает.

женщина в песках

смотрела в зеркало, изучала щеки и волосы, глаза,
то чувство, когда игральную карту дамы сгибают пополам,
продавливают по шву лакированным ногтем,
и она оказывается лицом к лицу с незнакомкой.
кто это?
фальшивка, а где оригинал?
ее красота растворена в воспоминаниях,
в поклонниках,
чуть солоновата как кровь из треснувшей губы
на морозе времени. бррр.
она смотрит в зеркало и зеркало смотрит в нее:
подносит зажженную свечу к лисьей норе,
раскусывает икринку сожаления и горечь приятная,
оранжевая растекается во рту.она видит свои копии,
которые застыли в зеркалах, как девушки в клею
в одних трусиках, в стеклянных колбах.
и кружится, кружится голова:
кто-то ее высасывает через соломинку у виска, там, за ухом,
в пигментной патине, которое уже не целовали давно.
серебряными вилами по черной воде - седина у корней -
это борьба с пустынями, пластиковые саженцы на краю
пропасти, губ, бровей. курсанты послушно красят песок
в зеленый цвет, и пристальный взгляд в зеркало:
так брюхатый заряженный револьвер
подносят к отражению в зеркале - ствол к стволу,
зрачок к зрачку, но никто не стреляет  - почему
мягкие игрушки падают с книжных полок:
мишка, собачка, слон,
а когда игрушки касаются паркета, то  рассыпаются в прах:
трухлявые, с жемчужным ремешком.
она отворачивается от зеркала
и смотрит в окно:
капли дождя тускло сверкают
на гнутых железных хвостах решетки,
грусть скорпиона, рыхлая грусть
ржавчины, и голос мяукающий Мари Лафороне  льется с экрана.
осенний дождливый день как водянка,
которую она, дура, сковырнула иглой,
смоченной духами, а там аромат бензина  и терпкость грецкого ореха,
гниющие громадные листья в луже, как царские деньги.да.
эта музыка будет вечной, но не я...

звук ножниц,
звук ножниц нарастает: икебанист сокращает её,  отрезает
сюжетные линии, возможности, нитки, кусочки плоти.
она выпьет на ночь лес, хвойный лес в чашке с мятой,
две таблетки снотворного, чтобы не слышать тихий
неумолчный скрежет в зеркалах:
это черные конькобежцы печали, согнувшись,
наворачивают спирали на мерзлых заиндевевших глазах.
память, обманывай, обманывай меня...

***
подъезд,  любовники, гудит лифт.
приглушенные голоса, как кобры, придушенные мангустом.
во мне просыпается волк, а ты в красном белье.
не спеши, пойдем в душ, слова такие тихие,
но руки сами по себе, точно птицы в наволочках.
тяжелое дыхание, воздух распирает ребра,
как  тяжелые африканские звери в трюме ковчега.
балки трещат. но что же страсть
без любви?
как Нил без крокодилов и бабочек на выпуклых зрачках,
как клей без  обломков кувшина.
но вот, прошла страсть -
остались люди на необитаемом острове тела.
и что нам делать?
ты моя Шагане... а дома беда.
нужна новая мясорубка - сломалась.
и снова лифт - зассаный храм божества,
клаустрофобии с рекламкой
и опаленными кнопками, иконками.
нет, лучше пешком.
будто пальцами по клавишам рояля, поставленного  на попа.
и что же страсть без любви?
замороженные куры в морозильнике: коснуться друг друга
обрубками шей, не страсти ради,
зрачками, гребешками, устами, клювами. но смотри -
оживает пустота и любовь - это душа
в газообразном состоянии. и не я буду её определять.
ибо все убивается в сравнении, в познании.
нет.
пусть просто будет она...
и я смотрю - швартуются два мира,
два корабля взяли друг друга на абордаж.
и души медленно перемешиваются - точно два разных тумана,
как террариум и террикон, гекон и капкан, и коронка,
зубная фея и дантист. и деревья породы пианист.


***
поэты парят/подскакивают над асфальтом,
ибо свободны от земного притяжения.
чуть-чуть.
нужно носить в карманах подковы,
куски кирпичей.
прятать свинцовые пластинки
в атрофированных крыльях,
чтобы не унес горячий, как из радиатора, ветер перемен
одуванчиковую Эли с букашкой
в страну человеческих зверей.
эпоха лакомится поэтами, как трюфелями.
бедность - патриотичная свинья - всегда нароет
парочку талантливых особей на кривых ножках.
и ты думаешь: человек искусства - приятная ошибка,
нелепая случайность, золотая рыбка,
которая живет в бачке унитаза - каждый раз
мучительную минуту задыхается, пока
эпоха перезагрузится,
набьет эмалированное брюхо
хлорированной ядовитой водой.
поэт - это самое странное, что случилось со мной.


эхо невозможного

фонари проспекта
с двумя головами:
одна нависает над второй, как самец гадюки над самкой,
а люди внизу проходят сквозь
прозрачные мясорубки времени мельчайшие,
не замечают, как их крошат на морщины,
на пыль и седение.
тощие скукоженные ангелы старости
наполнены слабоумием, как розовым сиянием.
это - чувство угля, который швыряют в топку,
а там кубический джин огня
брыкается сотнями ног в чугунной колбе.
"бесссссмертие" -
если произнесешь вслух сто раз подряд,
услышишь
шум далекого прибоя.
это вечность бьется о берега
несуществующего моря головой,
как рыжий веснушчатый Наполеон в дурдоме.
это - эхо невозможного. желание золотой пробки
создать нечто сложное и прекрасное.
живую рыбку.
наградить сознанием, вместилищем эмоций,
чтобы понял однажды - ты умрешь. исчезнешь. но о чудо.
слепой котенок в ведре с водой не тонет,
он научился дышать под смертью.
вот-вот откроются его глаза.
но как же выбраться из ведра
Вселенной?
и длится осознание.
беснуется штрихованный дождь за окном.
неужели. неужели. неужели.








самурай

эта женщина -
лакированная змея
в черном обтягивающем платье,
сбросила мускулистого офицера с края доски -
прямо на синтетический ковер.
впилась ногтями в грудь. черт, черт.
эта женщина, как лезвие без рукояти,
в своих обморочных платьях...
режет глаза и руки, как не держи ее.
ты особая, райское яблоко, уже начавшее гнить,
темнеть. курага сосков,
аромат рыбок, стянула трусики,
а я точно кот возле аквариума.
и, спустя половину ночи,
голый, изможденный я
выхожу на зимний двор,
а она уже спит. на заднем плане картины,
пускает винные пузырьки в потолок,
роза накрытая марлей, рот - тлей,
и я смотрю
на флаг в соседнем дворе - в морозном ночном воздухе,
тяжело, плавно застыл, как холодец.
как медуза, выброшенная на черный берег,
раскрашенная пульверизаторами в желто-голубой.
но где моя родина?
она - это небо,
эта женщина в спальне.
и вспыхивает озарение, как молния, как зубная боль,
понимание всей жизни -
мгновенный денежный перевод смысла
из точки А в точку Б.
и я, показавшись зимней вселенной во всей красе
подтянутого сорокалетнего кентавра,
возвращаюсь к ней в постель -
холодный, дрожащий, как насос
в трюме тонущего корабля.
таю. ледник. горячая кожа. бархатный жар.
списпи.
обнимаю лезвие...


снегопад стиле модерн

горячие батареи на этажах
спасали нас в зимнюю стужу.
мы подростки набивались на этаж как молодняк крыс в лодку,
а корабль эпохи
из грязного стекла и бетона
спокойно тонул, не тонул,
рассекал звездную тину в перевернутом заиленном океане.
в мире так много потных шей и ожерелий
из искусственных жемчужин, так почему же я храню
эту раковину с моллюском?
он выращивает нечто годами в слизи,
держит в уме ее тонкую шею, белое горло.
наши судьбы - все это похоже на снегопад из игральных костей,
из легких и пушистых возможностей.
и мы на этаже как вши в соболиной шубе;
накурено, плывет электрический ядовитый туман
и там впереди нас ждет много-много
толстых шей и фальшивых жемчужин,
а она - ангел - растет в неблагополучной как черви семье,
а она вдруг замирает у окна, залитого тьмой как смолой.
говорит невпопад -
снегопад, там идет снегопад, но
её притягивает халявное тепло батарей,
стаканы с вином.
и звонкие бряки гитары как связки ключей
в лакированном лошадином черепе.
талый снег с подошв.
лодыжки сверкают в полутьме
на лестничной клетке точно молодые акулы-близняшки.
дыхание нимфы среди алкогольных зеленых узоров,
высокий лоб, расширенный зрачок старшеклассницы и в нем
как в капле крови отражен и сохранен весь бред
и радость жизни,
все причины и последствия.
её судьба сказка со шрамом - удаляли аппендикс.
жизнь легко дается: прозрачная креветка, еще не дышит,
но однажды как веко забьется сердечко у зародыша.
она легко ломается
как авторучка или плюсневая косточка.
и мы по льду идем
снежного нежного страшного озера,
сыплется снег, соленый снег, сладкий снег, розовый снег
под нами смерть, над нами смерть и лед хрустит,
и Вифлеемская звезда чадит, горит как карбид.

***
ввалилась в клубах пара
голубоглазая цифра.
в заиндевевшей соболиной шубе.
о, эта монгольская узкоглазая единица,
колчан за спиной,
желтые рысьи глаза.
произнесла отсутствием тонкоусого рта -
потерла две черные палочки -  "кто здесь? выходи!"
мясорубка эволюции тянется,  как тренажер,
как беговая дорожка с ножами.
пора, пора нам прыгать в кусты. но уже поздно,
вот она ледяная, жидкая, как азот, снежинка иной жизни.
и мое сердце зашлось  - лягушка в кувшине с молоком,
я еще не готов снять с себя человека, но это смешно.
компьютер: башня, монитор, клавиатура медленно
погружаются на дно глубокого синего океана,
бесстрастно проплывает акула, как детская коляска, сама по себе.
цифра смотрит безжалостно, но сонно,
цифра тянет меня за ошейник, как щенка.
кто-то ребром ладони сделал ямку в песке,
специально для человека - заходи, ложись, зерно,
играй и засыпай. а кем проснешься, уже не поймешь.
это троечник-фантазер  уснул на уроке
по информатике,
а клавиатура
мягко облепила лицо, как эмбрион чужого:
пустило волокно кабеля в горло,
и шевелятся клавиши сами по себе на лице -
сквозняк потусторонности.
последний из кентавров,
уже не человек, еще не applовек мой внук,
этот сад перенесли,
выдернули море из под корабля.

цифра подождала, но Господь не явился.
чей человек? ничей?!
тогда забираю его себе.
усыновлю, растворю, переделаю,
что не съем, не пойму.
колодец прозрачный из компьютерных символов,
и я погружаюсь, компьютерный джин
в красной амфоре мозга.
никогда, никогда, никогда.
это смена власти, скорости.
так Он сбрасывает кожу, чтобы вселенная старела и росла,
и сам точно не знает,
кем очнется завтра.

***
зимний день светился изнутри:
сом, проглотивший фонарик.
мягко вечерело, замерзший снег цеплялся за кусты,
как белая птица с белыми когтями.
и праздничное нечто царило повсюду:
кофейни, дома, прохожие, машины,
город облили сказочностью,
осыпали блестками, конфетти,
и даже наивная пошлость праздничных витрин
и новогодних реклам умиляла - дочь мачехи,
которая ничего не добьется в этой сказке,
и ее немного жаль.

на столике-таксе осколки шоколада -
ты выела весь миндаль, как белка.
возле кровати вязанки книг. мы
недавно переехали
на съемную квартиру. и зима, и сом со свечей,
этот образ пришел, когда ты прикуривала у окна,
отразившись в стекле, как свет сварки в пещере,
где волы и волхвы,
и зеленый младенец мужского пола,
цветок алоэ,
которого ты мне не родишь через год,
и сказочно, и страшно, и хорошо.

а где-то рядом война,
и другие бессонные демоны бытия
шатаются,
как разбуженные гризли посреди зимы,
но нам на это наплевать, нам все равно.
тот день, когда мы разожмемся, как челюсти пит-буля
на подвешенной автомобильной шине - на фоне заката,
тот день, когда
жидкокристаллический
терминатор пройдет сквозь свою самку,
перемешавшись мирами,
ртутными головастиками, единицами и нулями.
и теперь мы сможем только отдаляться друг от друга,
так галактика проходит сквозь галактику,
как нож сквозь нож.
не оглянуться, не сломать шею,
и это - благодарность, благонервность.

прошлое - мальчик, рухнувший вместе с балконом
с девятого этажа,
без шансов на спасение,
на общее будущее.
но, представь, теперь -
у каждой женщины устрица твоего лица,
водяной знак на просвет синюшных губ,
огнестрельных глаз,
миллиарды твоих копий шуршат платьями
во всем мире -
от старух и до детей.
это - медузный бал приведений в твою честь,
или - снегопад людей, и мы, полубоги, пошли за кофе,
и открываем рты, и ловим снег.


***
это только кажется, что так легко написать:
не жалею, не зову, не плачу.
вызволить из тьмы шахтеров невыразимого.
но сколько должно пройти тысячелетий эволюций,
борьбы и крови, поглощения себе подобных,
бесподобных,  чтобы родилось на свет:
все пройдет, как с белых яблонь дым.
человечество как плодожорка
прогрызает кровавый тоннель в яблоке времени,
не покидает  ощущение, что еще кто-то живет за мной,   
волчонок ступает в следы лап матерого волка,
кто-то толкает тебя-камень перед собой,
или я иду и кто-то живет впереди меня,
и это следы когтей дежавю, сколы времени,
послания во времени, царапины на металле.
и так слой за слоем, смерть за  смертью,
отшлифовывается бриллиант бытия.
и это не пищевые цепочки, нет,  но  подвесные мосты
качаются под нами, над нами, железные лианы,
скрипят, визжат  и охают карусели
на перекрученных цепях,
и наши инкарнации переплелись, смотри,
можно дотронуться  до  плеча
девушки ветра с беличьим лицом...



колыбель для кошки

как она рожала, как она рожала.
самые страшные часы в ее жизни.
а вот в микроскопе все выглядит предельно просто:
клетка делится, отталкивается с неким отвращением,
независимостью
от своего же творения /зачеркнуто/ копирования.
но рожать - это же черти что.
это же больно.
дамба страдания удерживает хищные реки любви.
головастик будущего, а она как жаба перевернутая
под электродами. и красная крыса вгрызается в пах,
зарывается в плоть, лезет в кишки.
и эта усатая врачиха с крупной бородавкой на щеке:
тужься, и мат, и давят свернутой простыней на живот,
и запах кричащего пота и йода, выбрили бабе, боже...
этот потолок ходит волнами, воланами боли,
сколько же взглядов впитала побелка?
и там иконка в углу, будто седой встревоженный паук
с шишкой на голове,
и этот молодой араб подбирается к изголовью,
похожий на коричневуюкакашку.
а волосы черные, бриолин,
на глиста в очках похож, на садиста Берию, интерн?
боже, как больно.
Господи, помоги, я раба твоя, я рыба,
я тварь, которую рвут изнутри, растягивают
как мерзлую жвачку.и там уже мальчик
с отросшими коготками, синий.
и у него уже есть имя,
есть душа. есть воспоминания о нем и мысли, мечтания,
жизнь со знаком минус еще не втянула хвост,
не вывалила яички.
кого же я привела в этот мир:
нового Эйнштейна,
Моцарта, Есенина, Сталина?..

багровая пелена, как розовые кони,
глаза вылезают из орбит, точно мраморные бельма у статуй.
раскаленным прутом по гениталиям,
дрожали и таяли горы
серебристого льда в комнате без дверей,
старик-паук в углу шевелил губами.
и крик, как тряпичная кукла шмякнулся в окно -
все, всевсевсе, она, роженица, голая мокрая красавица,
которую только что
вытащили из разрубленной наискось анаконды:
не успела перевариться, слава богу.
не пришлось кесарить. крупный пот и там он,
младенец, парит под потолком на руках,
отсасывают шлангом слюну из уст,
удар по попе аааааа , и я вспоминаю тебя, мама.
камера обскуры, и говорю - с рождеством всех нас.
и снегопад за окном, и сын уткнулся в айфон,
вытягивает дьявольский свет из туннеля как угря.
с Рождеством,
новый, непонятный мне мир...


***
собралась гроза - опрокинулся небесный воз
с саблями в шелковой мешковине.
гроза, гроза. бурая туча, тяжелая мочалка,
пропитанная
электричеством.
вдали уже сухо мелькает молния -
так паук прыгает на костылях,
так змея показывает тонкий язык, обнюхивает горизонт -
кого ужалить?
и коршун завис над полем,
как безумец на катамаране во время шторма,
и я глохну, как Бетховен.
я дерево, Господи, я дерево в снесенном городе.
я лучшее, что выросло на твоей земле.
наглое, талантливое, безжалостное к себе.
и я закрываю глаза, представляю, как молния-змея
выбирает дерево - точно мышь в аквариуме.
жалит. глотает.
от бешеной температуры вода в стволе
испаряется мгновенно.
и дерево разрывает как петарду.
Господи, каждый раз, когда ты попадаешь в меня
случайно или по замыслу, я радуюсь,
когда пылаю в поле картофельных людей -
огненный накренившийся иероглиф.
и карликовые пни-карлики шарахаются от меня.
нудные, надменные лицемеры, ханжи.
ибо человек - внеземная величина.
измеряй людей в молях, стаканы с мирами.
цифра с 23 нулями, с креветками-мирами.
спасибо, гроза...

***
иногда.
вдохновение
набрасывается на меня,
как фиолетовый дебил с подушкой
в пионерском лагере, чтобы задушить понарошку.
это планета слов.
и я на ней вроде полевки - ворую зерна.
набиваю носок чернозема к зиме,
но улавливаю кислый запах лисицы -
когтем ныряет в синий больничный снег,
чтобы достать меня.
ведь все мои слова - ворованные.
иногда дух Орфея использует меня,
так призрак глотает электронную гортань,
прикладывает голосообразующий аппарат
к прозрачному горлу
ветра,
к дождливому стеклу - и я пишу-пишу
хорошие стихи.
так невидимка надевает перстень
на отломанную сосульку.
великая тоска
по материальности.
стихи растут как кристаллы,
сами по себе, главное, не мешай.
не спеши отламывать.
-
иногда слова
используют поэта в качестве клизмы,
чтобы прочистить перламутровую кишку
потустороннего,
бессознательного.
профилактики ради.
я знаю. нужно нажать родинку у виска,
перезагрузить процессор сознания,
расслабиться и
нырнуть в ледяной мир слов.
открыть любую книгу:
прорубь с черно-белым крошевом
живых прыгающих символов.
и - схватить угря.

может быть, все гораздо проще.
проще.
талантливые поэты - паразиты.
кровососы, москиты.
вши и клещи в мире вкусных слов.
кусают голых танцующих богов,
ибо мне так же приятно
писать стихи, как пиявке сосать кровь,
проталкивать мышцами красные глотки.
и - бессмысленность мира
утолена.
голод разумного паразита.



***
гончая прыгает в кровать, запутывается в одеяле и простынях.
начинает их сбивать,
как бетономешалка раствор.
и тогда я понимаю, что такое любовь.
когда охотник,
бородатый, как старая кисть в гараже,
окаменевшая от клея, делит свою постель
с этой хитрой, преданной сукой.
у каждого змея должна быть своя ева.
у рухнувшего собора - собственный обломок горгульи.
у мордатого марсианина - тонкая, зеленовласая сатуриянка.
это уравнение инопланетян, существ из разных миров,
это любовь.
то, что нас соединяет.
несоединимое, противоречивое,
и даже кошмары
склеиваются любовью, осколки разбитых душ.
крестьянин, которого, как варан, пожирает идея джихада.
студент, которого жалит идея мировой революции.
двухголовый, пугливый тарантул карл-маркса.
и домохозяйка насыщается тараканьим молоком
мелкой несправедливости с экрана.
а где же ненависть?
ненависть.
а вот и ненависть.

ненависть - это любовь, которой не повезло,
которая заболела в автобусе, простудилась в дороге.
ангел с воспалением легких, с впалой грудью
и с прелыми, завшивленными перьями.
и больше нет убежища нигде, ни в чреве,
ни в родительской постели.
эта враждебная планета и космос,
и нечто, называемое Богом, пытается помочь,
не помогая.
мешает, не вмешиваясь.


и тонкий листик скачет прямо,
невесомо,
хореографически красиво,
отталкиваясь конечностями от асфальта,
как боец кунг-фу на показательных выступлениях осени.
и я еду к тебе в Сибирь,
сквозь 3500 км,
купил торт и апельсины.
и валит первый снег,
и тотчас превращается в воду,
и сквозь железные швы в полу грохочущего трамвая
выдуваются пузыри ,
точно кто-то дышит под нами.
задыхается рыба под грохотом колес:
легкое железного дровосека,
пробитое ломом.
или некто, утонувший во времени, сквозь
тростинку
разума дышит...
но нет. это законы физики,
натяжения и ветра, силы, скорости ,
с которой я еду к тебе
и не могу точно понять
кто я на самом деле? охотник с чехлом
или гончая сука,
или хозяин.



***
это - дворец лешего, срубленный из горбыля,
крытый брезентом, автомобильными покрышками,
нависает над топью, как куцый шершавый коготь,
на дюжине опор в раскорячку - паук на костылях
и болото под ним - рассольник с лягушками,
с метановыми сквозняками,
пара лодок, как высохшие панцири тараканов,
огрызки рыболовных сетей,
ржавый мопед - мумия пчелиной королевы,
и сам леший - мелкий мужичок темный,
будто вымазанный мазутом,
лохматые волосы - войлок.
в прошлом заготовщик пушнины - каждой ночью к нему
являются двенадцать синих лисиц
и по очереди мочатся в изголовье
по суровому закону справедливости,
не в силах надкусить грязное горло,
заросшее проволокой мелкой, вьющейся, как железная мочалка.
чай с морошкой и омлет из яиц скворца, сдобренный заманихой,
травяная тоска, небо полное звезд, тысячи черных овальных камней,
скалистый берег, окаменевшая волна.
все звери, принявшие погибель покоятся на дне,
точно в вонючем спирте, в жидком янтаре.
и на закате он зажигает керосиновый фонарь,
комары почтительно обтекают его - живая звенящая зыбь,
расставляет дорожные шахматы на столике,
леденцовососущие с желтизной глаза,
он до рассвета ждет меня, причмокивает,
цедит чай из мятой фляги, вспоминает как когда-то
дружил с детенышем человека, но я не приду,
мой детский полубог Ярго, не доиграем эту партию никогда,
но он снова расставляет фигурки по памяти,
вставляет в тонкие дырочки зубочистки,
воображаемые друзья и звери, и первая любовь,
создание из золотых крючков и пряных тычков,
я тебя никогда не найду, не забуду,
потому что не помню, потому что нельзя
спящему великану разглядеть прошлое, леса
и городки, выросшие на спине, потому что жизнь одна,
но мы никогда, никогда не одни в ней...



***
вот так иногда ты случайно роняешь
мысль -
громадную как Млечный Путь.
роняешь в пропасть
случайно, точно фура с люстрами соскользнула с трассы
в обрыв, и это - миг величайшего сожаления и утраты.
как мертвый ворон и томик стихов Эдгара,
и ты - ах.
ну и ладно, хер с ним, придет другая
огромная мысль,
не оглядываясь ты
уходишь по своим пещерным делам.
но всей спиной сожалеешь,
мерцаешь сожалением, наливаешься северным сиянием
об утраченном навеки
прекрасном и громадном звездном звере,
и твоя спина, как шипами,
покрывается сосками из соли.
трусливый любовник жены лота,
который не оглянулся.

***
что такое жизнь?
падение с небоскреба
с самого рождения,
когда уже отошли воды с запахом квашеных яблок.
и тебя извлекли - комок орущей плоти.
вот он - размах судьбы для швырка.
и ты - Гагарин без парашюта -
в медленном падении прожитых лет
исподволь превращаешься из младенца в мальчика,
потом в самоуверенного сильного мужчину,
потом в ящерицу-старика
с розовыми веками и с проржавью кожи.
в то время, пока разбивается твое "я"
как яйцо о край горячей сковороды, смотри.
внимательно смотри:
все мы падаем, падаем, падаем, будто звезды.
загадываем желания, забываем желания,
целуемся и деремся в падении,
но мысли о смерти - это все еще мысли о жизни.
нам доступно только несвободное парение
с каменным парашютом: с домом на плечах,
с любимыми людьми,
девочка с котом, садовник с газонокосилкой...
"жизнь бессмысленна" - но
даже эта фраза смазана смыслом,
как пустая чугунная сковорода
слоем старого прогорклого масла.

и мне радостно, радостно наперекор и вопреки.
эта сила понимания. этот оптимизм
нам необходим, нам нужна
эта песочница в мозгу, где ребенок сможет спокойно играть,
строить замки из песка, покуда вертолет
сбрасывает известь на пролом в реакторе чернобыльском.
и медный крестик светится на груди.
инженер шагает, как мессия,
по отравленным водам в подвале, и дальше -
курсанты сбрасывают ядовитый графит с крыши
саркофага, чтобы песочный человек мог
читать на ночь сказки сыновьям и дочкам, обнимать жену.
прикрывать дерганный цветок огня
ладонью
от тьмы будущего.



автоответчик Бога

Как объяснить Вселенной заповедь "не убий"?
Как объяснить Вселенной заповедь "не убий"?
Как объяснить Вселенной заповедь "не убий"?
Как объяснить Вселенной заповедь "не убий"?
Как объяснить Вселенной заповедь "не убий"?
Как объяснить Вселенной заповедь "не убий"?
Как объяснить Вселенной заповедь "не убий"?
Как объяснить Вселенной заповедь "не убий"?
Как объяснить Вселенной заповедь "не убий"?
Как объяснить Вселенной заповедь "не убий"?
Как объяснить Вселенной заповедь "не убий"?
Как объяснить Вселенной заповедь "не убий"?
Как объяснить Вселенной заповедь "не убий"?
Как объяснить Вселенной заповедь "не убий"?


желтый пудель Ким Чен Ыра

главное вовремя родиться: не сильно рано,
когда еще только закипает сероводородный бульон
в планетарной кастрюльке,
но и не сильно поздно, когда уже хищно и сонно
перемигиваются золотыми огнями
антрацитовые, как уголь, компьютерные пустыни.
да умудрись, чтобы по дороге тебя не слопал тираннозавр,
кровожадная башня из мышц и инстинктов,
чтобы не сожгли на костре средневековья,
милосердно напоив белладонной,
не стерли в мясной порошок в какой-нибудь
мерзкой и священной войне, но разве бывают другие?
как же найти свое время и место, место и время,
если ты герой несуществующих миров?
если ты космический Печорин/Лермонтов?
озираешься сквозь серый звенящий рассвет -
раскладываешь лучи по бархатным ящикам бытия,
как столовое серебро: ложки к лужам, вилки к аллеям.
куда же теперь ты попал? встроенный модем
в височной кости мгновенно ловит вай-фай:
вождь Ким Чен Ыр ласкает желтого пуделя,
доллар - серо-зеленая, плоская тварь - еще в силе,
а демократия в моде: задорно пляшет сторукая вошь.
вроде бы вовремя, многие еще читают книги,
шевелят губами, будто лунатики.
а женщины, гибкие, как гекконы,
увеличивают груди и попы. пожалуй,
стоит задержаться в этом мире как можно дольше,
поиграть в человека разумного, человека талантливого,
человека влюбленного в жизнь, и ,быть может, в тебя.
эй, незнакомец в плаще с кровавым подбоем,
а как ты здесь оказался?
друг, я тебя знаю?



посвящение

                памяти Майи Шварцман


садовая роза под наркозом
первых заморозков
трется обрезанным горлом о
подоконник. царапает кость гвоздем. жесть.
две недели назад умерла она и я беру ее смерть,
как морскую ракушку нагретую солнцем.
брелок, сувенир, чаша с музыкой - все, что остается от жизни
талантливой поэтессы. растеряно верчу в руках.
пробую на язык ракушку, прикладываю к уху,
напрягаю слух, как алмаз мелкие треугольные мускулы.
но не слышу музыку, только шум, шум.
першит штрихованный, но я знаю - музыка есть.
мелодию, пропущенную сквозь коллайдер, мне не понять;
не понять, как это - умирать,
как это - жить в стихах и памяти близких
и дальних. да, я дальний, только вот все это ложь,
расстояния.
она умерла в ночь на черную пятницу,
опавшие лепестки розы на клавиатуре красивы,
как изогнутые черно-красные плавники.
я ел гречку за компьютером, когда узнал.
продолжал жевать и плакать, странно, это странно.
эхом фиолетовым докатилась чужая боль, уже и не боль,
мы не дружили и не враждовали, симпатизировали друг другу.
да, она белая аристократическая птица, похожа на журавля
в туфельках рифмы,
а я пират на галерах верлибра, весь в татуировках.
дима, всегда следуйте своим путем и не обращайте внимания на
обормотов, не слушайте никого, заливайте уши
горячим воском, но прислушивайтесь к голосу внутри...
и я слушаю, слушаю, слушаю - до тошноты.
чужая смерть делает нас немного бессмертными,
так дети бросают снежки
в черный подползающий танк. она будет вечно танцевать
в длинных стеклянных амфорах своих стихов -
женщина с гибким змеиным телом и черные влажные волосы,
замочные скважины в черных глазах.
ей не понравилось бы это сравнение, но
это мой стиль, мой мир, то, что осталось между нами -
так пальцы скалолаза на запредельной высоте сами собой разжимают камень.
это черная вода дошла по подбородка и я случайно сделал глоток
смерти - крепчайший черный кофе, вальсирующее тепло,
подташнивание, тьма, там, за окном сознания.
и садовая роза не узнаёт никого, трется обрезанным горлом о
подоконник.


трон теней

тень девочки сидит на подоконнике, трон теней.
вокруг разбросаны игрушки, тени кукол,
внутренности дома теплы, сыры и темны как грибница,
сумрак выпил воздух комнаты, как лисица яйцо,
лишь на кухне блимкает болезненный свет натриевых ламп,
лунные нутрии тихо визжат,
пожираемые собственными тенями - заглатывают с хвоста;
ночь, дрожащее ожерелье из черных слез и огней, плач нефти
по одноклеточной уютной молодости;
ластик тишины съедает контуры моего присутствия,
белое превращает серое в бесцветное и в темноте
я больше не существую, не мыслю, не чувствую.
я только тень от исполинской буквы, закопанной по пояс в грунт,
из тяжелой швеллерной стали ржавое "я".
тень коршуна над кольчужной тенью пшеницы, тень кролика -
замер лужицей пушистой страха, тень морковки,
запахи тени вечерних миров, нарезанные на квадраты,
тень минного поля в донецкой области и области тьмы.
тень оторванной ноги в иероглифах-тенях ветвей.
тень реки высербывает зеркальные внутренности из песка.
тени песчинок воображают себя мирами.
тени травинок прячут кинжалы под зеленые подушки.
тень дороги скручивается как заворот заасфальтированных кишок.
о, как же он одинок - тень, отбрасываемая всевышним на город-тень,
тень нетопыря за окном и тень носка в тенях кровати,
мир без свидетелей. нет языка - растворяется красной шипучкой аспирина
в стакане черного молока, только тени слов, как тени вагонов
на синем снегу под обрывом, а в них пленные, скот, пар;
стать твоей тенью так красиво и безнадежно, мосты и арки,
тени на дыбе людей, драконьи тени фонарей,
тени баржи, тень лжи, ты больше не вырастишь, тени съедают мир,
гуашь вползает в черный тюбик и
лимонный сок смерти капает на глаза, прикрой веки, тени ресниц,
как сказочные кареты, оса, громадные спицы и пустота,
как паучиха с белыми яйцами в брюхе кожистом, пустота
никогда не пуста - кто-то очень многое вложил в ничто.
и выпирают ребра нарисованного Адама сквозь холст,
которого и нет, тень это маленькая дверь
в громадной стене, а за ней
сто тысяч тысяч тысяч тысяч миллиардов девочек,
подоконников, игрушек, миров, городов.
коршунов, кроликов и минных полей...