На берегах Сены

  (По мотивам книги Ирины Одоевцевой На берегах Сены)

Ах, эти мысли эмигрантской жизни водоворот.
Вон Зина Гиппиус в нелепой шляпе на улице Пасси своих гостей-поэтов ждёт.
Манит сверчок «Зелёной лампы» зелёного поэта и рифмы мастодонт.
Разлит турецкий чай и сжата складка платья и ворота рубашка жмёт.
Лорнетка Зины в одно стекло направлена на молодого рифмоплёта:
«Нет, я не согласна, не довольна услышанной строкой!» Ату его.
Поэт запнулся, побледнел, сюртук поправил, сел в угол - нет его.
Вступает в перепалку Мережковский - кипит словесная дуэль.
Противники скрестили шпаги. Удар ещё удар, жжёт сердце - пламя возвышенных речей.
Летит цитата за цитатой изящных стариков и снобов молодых людей.
Ах, как красив, тот кто красноречием объятый, вступает в бурные дебаты. Рвёт галстук на себе.
Довольно. Горло пересохло. Листы слетели на пол. Стемнело.
Полно глаголом жечь сердца людей, овладевать умами метафорических идей.
Хозяйка самовар внести велела. Как эта ведьма хороша:
её бесцветные глаза,лицо без чёткого рельефа.
Ах этот плоский лоб, под длинным носом тонкие кривящиеся губы,
белила на румянах плотный слой,
волос на голове так много, что кажется на ней шиньон.
Пестрит до ломоты в глазах узорчатое платье. Большая роза на груди.
Стройна, изящна Зинаида, жаль, что без ступы!
Тень Мережковского мелькнула, как гномик маленький худой,
но глаз горит живым огнём.
В разгаре спора: цитаты автора и книги всегда при нём!
Забыв сутулую фигуру, он весь сверкает ярким пламенем, горит.
Слова, что пена моря, то плещутся, то льются водопадом, импровизацией кружит!
Давно застыло окружение, уж невозможно спорить: все мысли, воля
устремлены к одной лишь цели – к преображению души!
**
Так было хорошо на Колонель Бонэ у Мережковских.
В те «баснословные года» литературы жизнь цвела
в огромных залах «Плейбель», «Сосьете Савант», «Ласказ».
Квартира тётки, мадам Белей: три комнаты, «всё же,
так счастливо прожили в ней те трое друг на друга не похожи.
О литературе целый день не говорили, ею жили. И только на ночь расходились.
Сердцебиением троих интимно счастье билось.
Один из них в халате длинном и с головой повязанной шарфом, открыл красноармейцу дверь.
Пришелец гаркнул: «Хозяйка, могу дров наколоть, законопатить щели».
Картёжной страсти, Адамович, был в женщину преображён.
Ирина, Адамович, Георгий Иванов, так хохотали три недели.
Сто лет прошло, а этот случай так смешон.
Георгий Иванов шутил: «Адамович блистательно нечеловечески скучал.
Да так, что музу, лиру вдохновлял. Но так скучать, как он скучал, бог милосердный не желал.
Жорж Иванов и Адамович судили о поэзии легко. Весь день ленились, потом спешили, смеялись.
Над стихами не трудились как благовейный и серьёзный Гумилёв.
Прожили год: кого сатирою пронзили – прижми к груди. Спроси, как он живёт.
А эту злую дуру прости. Ей плохо так пожалей её. А этот в сущности неглуп, а не подумав спорит. Бог его простит.
Кто б знал, что сам сатирик болезненно застенчив: как страшно порог чужого дома переступить.
Высоко поднялись брови, уже не дышит – гостей так много, хозяйка у порога, все смолкли на минутку и с нетерпением ждут:
тебя Георгий Иванов, бессменный лампы председатель, другой Георгий - салонный говорун, оратор.
По-детски ждите счастья, того что рядом и очень далеко.
До слёз проникновенно Жорж Адамович стихи из тома Тютчева
прочёл про ангела над головой, идущего так тяжело большой дороги,
что стены потолок раздвинулись и нет столовой.
Лишь сумерки. В прозрачном небе – облако как ангел над тобой.
Он так прочёл, что до сих пор никто так не читает.
Я помню это побледневшее и вдохновенное лицо.
Медовый месяц на Почтамтской: два Жоржа и одна Ирина.
Очарования двадцатых без главных предложений одни отрывки, лоскутки фраз.
Бездонными сердцами и умами таинственных теней играло пламя - поэзии экстаз.
Спасибо Луначарскому: ещё у власти, его командировки спасать театры - счастье и дерзкое кино.
Так трудно умереть за счастье, за счастье всех людей, ничтожное количество томительных ночей,
ещё не выстраданы и в запасе томительная скука дней.
Всё было как будто не со мной, а на другой планете, но тоже не со мной.
Сияй, мой друг, не гасни, моя душа с тобой.
Он так просил: «Спаси меня от преувеличенной хвалы, хулы,
без дифирамбов, слёз напрасных».
Чего скрывать, что Адамович, панически как Бунин боялся смерти:
от страха глаза тускнели, рот горестно кривился, а голос тихо удалялся.
В который раз, злой пимен и сатирик проигрался.
Себя и окружающих раскаянием корит.
Как тут не вспомнить Сологуба, Гумилёва – посмертной славы жаждут,
живого дня не чтут.
Уф, наконец-то, ветер разговора в другую сторону летит.
Лицом светлеет - раздал всем сёстрам по серёжкам: живым, усопшим, всё равно каким.
Зато теперь спокоен, язык проклятый, острый сам себя всех колет – костёр обиды ворошит.
Довольно скуки, грусти - всем быстро одеваться и чинно по променаду дез-англэ по праздному шататься.
В толпе разряженных туристов бесцеремонно себя представить и на других равняться.
Здесь только, я: красив, богат, любим!