Война и мир. гл. 2-2-4а

2-2-4а

Вновь вскоре вернулся его поручитель,
И на; все вопросы остался он твёрд,
Уже отвечал Пьер, как ритор-учитель:
— Согласен во всём я, отныне всем горд.

Он с детской улыбкой, с открытою грудью,
Шагая в различной обувке всех ног,
Пошёл за Вилларским, влекомый за сутью,
Познать их ученье, насколько он смог.

К открытой груди им приставлена шпага,
Его повели и, вращая кругом,
На разум его началась та атака,
То был ритуал устрашенья умов.

К дверям подвели, наконец, главной ложи,
Ведущий покашлял, раздался в дверь стук,
Она отворилась — допросы — всё то же,
Всё для устрашения начатых мук.

Вопросы, кто он, где, когда он родился,
Подробности жизни последних всех лет,
Опять повели, чтобы он устрашился,
Не видя куда, и какой будет свет.

Во время ходьбы, всё путём аллегорий,
Ему говорили о тяжких трудах
Всей будущей жизни, с примером историй,
И что она часто течёт не в ладах.

О Дружбе священной, строителе мира,
Назвали то ищущим, страждущим он,
При этом, стук шпагами словно, как лира,
Катился в пространстве как будто бы стон.

А надо ли было, заспорили люди,
Его провести ещё и по ковру,
Сошлись все во мнении, достаточно будет
Всех тех впечатлений — его же нутру.

Сложили ему его правую руку,
А левой — приставили циркуль к груди,
Слова повторять должен Пьер за тем звуком,
За тем человеком, кто шёл впереди.

Слова были клятвой на верность закону,
Погасли и свечи, зажгли чистый спирт,
Увидеть свет белый, одевши корону,
Пока в свете белом спирт весь не сгорит.

И вдруг перед ним, когда сняли повязку,
Стояла когорта, как ритор людей,
В такой же одежде, и словно, как в сказке,
И шпаги направлены в грудь, как злодей.

Опять же одели повязку на Пьера;
— Ты видел свет малый, — сказал чей-то глас,
И вновь зажгли свечи, что — новая сфера,
Вновь сняли повязку — свет полный сейчас.

Пред ним оказались с десяток масонов:
«Так слава мирская приходит до вас,
Вы — новый наш брат, находясь перед троном»;
За чёрным столом — все двенадцать масонов,
И всё было сказано, как в один глас.

Отдельных — узнал по столичному свету,
На месте главы — молодой человек,
С особым на шее крестом от Совета,
Но Пьеру он был безразличен средь всех.

По правую руку сидел итальянец,
«Дружок» Анны Павловны — тоже аббат,
Ещё — у Курагиных, живший швейцарец,
И он оказался в масонстве — их брат.

Сидели все молча, речь слушая шефа,
В руках тот  держал, как всегда, молоток,
Ковёр пред столом был расстелен для «блефа»,
С другой стороны — вновь алтарь — тоже рок.

На нём лежит череп, и вновь — Евангелье,
Подсвечников семь — на всё том же столе,
Вот всё из предметов «для их же веселья»,
Как всё их ученье, живуче во мгле.

И вновь кандидат пред алтарь был подведен,
На этот раз лечь приказали пред ним,
Пьер стал, как курок у оружия взведен,
Опять ритуал оказался, как дым.

Нагрянули вновь на него все сомненья:
— Где я, не смеются ль Оне надо мной?
Но мысль продолжалась одно лишь мгновенье:
«Весь их ритуал — это просто мне бой»!

«Я столько уже перенёс унижений,
И «медные трубы, и даже огонь»;
Теперь будут лишними все осложненья,
Я должен стерпеть, как послушный им конь».

Вдруг чувство смиренья, сильнее, чем прежде,
Его охватило, повергнув в раба,
Он, всё-таки, верил какой-то надежде,
Что, может быть, доля в их правде была.