три божка

Отец и сын, и с ними - дух святой -
ты знала их когда-нибудь? Постой,
я точно видел - выколотых чётко.
Всё помнит эта глупая башка -
у многих были слева три божка,
их дёргала сердечная чечётка,
сбивая ритм, бессмысленно молясь
на трёх, обретших истовую власть
над каждым, кто поверил в ахинею.
Кто веру сдал и новую обрёл,
с Евангелием от Савонарол,
и больше не желал расстаться с нею.
Три новых бога, три бородача.
Без прежних замолчала каланча,
и город стал каким-то безъязыким.
История, куда же от неё,
но правду расклевало вороньё,
простое, не привычное к изыскам,
которые давно познала знать.
Богатым не был - нефиг начинать,
а что не нАжил, то экспроприируй.
Мы наш, мы новый, старому хана,
и новые воспели времена
безумцы со своей поэтской лирой.
Ну, кто бы осознал, что дело - швах,
кто бога звал в разрушенных церквах,
когда три новых, выбитые тушью,
так быстро заменили старых трёх?
Господствовал идейный скоморох,
и агнцы шли на дудочку пастушью.
Закрытый рай, где всё запрещено,
где кровь пилась, что красное вино,
где древо есть, но яблоки червивы...
Ты помнишь это? Лагерный режим,
беспамятство, которым дорожим,
вникая в бесконечные извивы
простого триединства на крови.
Забыла всё? Не верится, не ври,
той веры нет, мы все адепты этой,
которую всамделишной зовут
потомки перекрашенных иуд,
и что нам с этим делать? Посоветуй,
пока я жив, пока я не в аду.
Я в прошлое когда-нибудь уйду.
что будет здесь? Не знаю, не пророк я.
И думаю - неправедно живём,
увидев трёх богов на лобовом,
глядящих подозрительно и строго
на каждого, кто в рай не захотел.
Расстрельный ров и в нём десяток тел,
команда - пли, ещё десяток сверху.
Так было, и, похоже, будет впредь,
богам ведь не положено стареть,
куда им снизойти до человека.
Любимая, прости, но мне пора,
я думаю, закончена игра,
и незачем играть в неё аб ово.
Прекрасен день, повсюду шум и гам,
и выжившие молятся богам,
но бог устал от шума городского.
Живущим тут - стеснение в груди,
предчувствие, что ждёт их впереди
под сердцем вызревающая смута.
Но колют снова трёх бородачей,
и сам Господь, усталый и ничей,
уже не знает, нужен ли кому-то.