Жизненные наблюдения - 33. поэты. неизвестные знам

                Жизненные наблюдения - 33
                ПОЭТЫ
                Неизвестные знаменитые
                Михаил Дидусенко

 Поэт Михаил Дидусенко. "Кто это? - не знаю такого." Уверен, что так ответит 99 человек из 100 - причём, тех, кто любит поэзию.
 Перед смертью он написал в одном из последних стихотворений:
                "Звать никто и нигде есть я
                Я неизвестней чем Рихард Зорге"
 Печально, но это так. Стихи Дидусенко полюбили те, кому положено много знать о поэзии - литературные критики, пишущие о ней, полюбили поэты, знавшие его творчество, полюбили те, кому удалось(абсолютно случайно) наткнуться на его стихи.
 Так кто же он - Михаил Дидусенко? Он родился в Вильнюсе в 1951 году. Биография поэта вполне "поэтическая" по тем временам: электрик, сторож, журналист.
 Жил то в Вильнюсе, то в Ленинграде, писал стихи, кое-что печатали в журналах, в том числе - в "Знамени"(!!), где ценили его стихи.
Михаил был очень впечатлительным и сентиментальным человеком - соответственно своей натуре он получил в богемной среде прозвище "Мишенька - Граф Вишенка."
 Удивительно(а может наоборот?), что его номинировали на известную премию "Антибукер", а в 1988-м, при жизни, в Вильнюсе издали его книгу "Междуречье."
 Он пристрастился к спиртному, бомжевал, поселился у одинокой старушки в посёлке Расторгуево под Москвой, где и умер в 2003 году. Его тело несколько дней пролежало в морге, как неопознанное, потом его с горем пополам опознали и похоронили на местном кладбище. Позже друзья поставили памятник на могиле, а в 2006 году, опять-таки, стараниями друзей(дай Бог им здоровья) в издательстве Филимонова в Москве вышла его книга "Из нищенской руды", которую я чудом(везёт же мне с хорошими книгами - то только что вышедшая книга Сергея Чудакова попадётся, то Дениса Новикова, то Льва Прыгунова, то Блажеевского, то Шпаликова, других поэтов - само провидение направляло меня туда, где продавались эти книги).
 Вот щемящее душу и трагическое стихотворение "Баллада об изгнании воробьёв"(я не смог найти его в Сети - пришлось перепечатывать из книги, но оно того стоит - вы обязательно должны его прочитать):

                Никогда, говорят, столько птичьего щёлку и свисту,
                столько бешеных высверков, столько воздушной игры
                не видали ещё на окраинных землях российских
                наши братья, свидетели давней игры.

                А пора, говорят, отличалась особой весною:
                вот и май наступил, а весне не видали конца.
                И летели они над Великой китайской стеною,
                и смешны были в образе голубя или скворца.

                Притворялись, конечно. Но как воробью притвориться?
                Остаётся всё тем же мальчишкою, глупым птенцом,
                а кругом только небо, в котором нельзя раствориться,
                и ни облака - спрятаться перед концом.

                Это было давно. Я почти и не помню про это.
                Не бывал никогда у Великой китайской стены.
                Но представилась мне невесёлая наша планета,
                с её посвистом, воем и хрустом её костяным.

                Мы как те воробьи, что могли бы покинуть Китай -
                да ума воробьям не хватило расстаться с Китаем.
                Что внизу говорят? А внизу говорят: улетай!
                Улетай, говорят, и ни слова мы не понимаем.

                1981-1982

 Те, кто постарше, помнят документальный фильм о "культурной революции" в Китае, в котором показывали ужасные кадры истребления воробьёв по призыву Мао, считавшего, что они много едят семян на полях. Воробьёв убивали измором - все китайцы обязаны были выйти на улицы, стучать в тазы, кричать, не давать птичкам сесть, отдохнуть - они замертво падали на землю, их собирали и грузовиками - сотнями грузовиков, увозили куда-то закапывать. Это зрелище могло свести с ума - дикость человеческая, мерзость человеческая не знает предела.
 Через год-два на поля Китая набросились насекомые-вредители и сожрали все урожаи. Этим идиотам пришлось закупать воробьёв заграницей и выпускать в Китае. Каким безмозглым и жадным может быть человек!
 Но Мао, конечно, был доволен этой вакханалией - он лишний раз убедился в том, что любая его прихоть, любое безумие будут исполнены.
 Этот фильм есть в Интернете - я видел его по ТВ ещё пацаном, и уже тогда не смог его досмотреть - мне было страшно и противно. Никому не советую смотреть на это!
 Да, мы как те воробьи... Гений Михаила Дидусенко, в душу которого навсегда запали кадры этой расправы с невинными пташками, даёт нам возможность посмотреть на себя, на изверга-человека.         

 Другие стихи Михаила Дидусенко удивительны своей лёгкостью(при неустроенной и тяжёлой жизни), какой-то хрустальностью. Замечательные стихи :

              * * *
памяти матери

Что остается, когда ничего уже нету?

Слушай, мой мальчик. Боги Литвы
насыпают
в часики дюн, в ходики рек и озер,
в детские тикалки родников - божий песок.
Хронос кукует над ним. Пусть, говорит он,
растут
сосны, орех и картофель. Время же пусть
убывает.
Пусть, сжимая в горсти
жадные влаги песчаные земли Дзукии,
скажет крестьянин: время еще не поспело,
мерзлый апрельский комок.

Что остается, когда ничего уже нету?

Слушай и знай. Кто-то опять переставит
склянки песочных часов.
Так и бывает, обычно весной, на рассвете -
лишь небеса опустеют - небом нальется
земля.

Что ж остается?

Остаются приметы погоды. Страх остается,
и нежность, и сырость.
А удивление ты забираешь наверх.

Вот уже жаворонок
в облаке бьется -
песня из облака льется.
"Здравствуйте!" -так и звенит все долгое
лето.

Да, вот и все, что осталось,
когда ничего уже нету.
               
         * * *
Как творог перестворожить?-
прокис и высох творог.
Я думаю, легко ли жить
в том возрасте, в котором

вы дремлете, в который я,
как в дверь поставил ногу,
смотрю и сути бытия
лишаюсь понемногу.

Так птицу ловит лаборант,
чтоб сменой дня и ночи
ее сломать, как аппарат,
и пусть она как хочет.

В который раз зима на нет
сошла до первой грязи,
но тянется эксперимент
и нет других оказий

в тот возраст, где неловко вам,
где вам уже не страшно,
где тридцать три моим словам
и тридцать восемь вашим.

          * * *
Итак, тридцатилетняя война
закончилась. Осмотришься. Одна
рубашка, порыжевшая от страха
под мышками. Две пригоршни праха
в карманах брюк - табачная труха,
и телефон на зеркальце - помадой...
Подумаешь: возможно так и надо
для первого, в два месяца, стиха.

Но почему в иные времена
я не боялся пустоты оконной,
веревки мыльной, незаговоренной
случайной пули посреди окна?..
      
          * * *
Воздух пуст, как хлеб без соли,
в светлых дырах водяных.
Он нарезан всем на доли
и на судьбы - для иных.

Дело самое простое -
если дышится - дышать,
ну, и там, где двое-трое, -
чтобы им не помешать.

А потом трубу услышишь
и посмотришь над собой
в этот омут голубой -
что ж, мой друг, ты честно дышишь,
только выдох за тобой.
          
     ДОСТАВЩИК ТЕЛЕГРАММ
Ты на лестнице слышишь шаги?
Доставщик телеграмм поднимается к нам.
Заливаются - плачут звонки.
Не спешит доставщик телеграмм.

Наступила такая пора.
Все слышнее, все ближе трезвон.
У соседей рыдали с утра.
Только к нам не торопится он.

Мы с тобою живем высоко.
Да и лестницы наши круты.
Добираться до нас нелегко -
слишком много вокруг пустоты.

Он придет. Задохнувшись до слез,
постарается кнопку найти.
Подождем его. Это всерьез.
Он не может совсем не прийти.

           * * *
Я смотрел в оконце керосинки.
В закопченной треснувшей пластинке
пламя цвета стирки, цвета синьки -
так мне открывался мир иной.
Это было время керогазов,
громыхали жестяные вазы,
но случайно брошенные фразы
тут же повторялись за стеной.

Были самодельные ириски,
этажерка с книжкой на английском,
разговор о кризисе Карибском -
ожидали сообщенья ТАСС.
И стучалось пламя ледяное
в тонкое оконце слюдяное...
Я не вышел в школу в первый раз.

* * *
Обмели по комнатам дом.
Вынесли стругу и отщеп,
и запахло в доме вином ,
чем-то этаким вообще.

На чердак опилки снесли
да туда же - полыни куст,
посадили несколько слив -
стал наш сад не гол и не пуст.

А потом отмывали пол,
переделали столько дел,
что когда уселись за стол,
сам собой в печи загудел,

загудел, зашептал огонь,
заговаривая смолу,
и смотрели из всех окон,
как садятся у нас к столу.

Посреди колодца-двора
новый дом всегда на виду.
Вот такая была игра
в пятьдесят девятом году.

* * *
В десять лет надышишь дотемна
пятнышек в морозные разводы:
серебрится зимняя луна
посредине пагоды погоды.

А в духовке поспевает гусь,
пахнет хвоей, яблоком печеным.
Новый год известен наизусть
малым детям, жизни неученым.

Гривенник прилеплен на стекло.
Подышал - он падает в ладошку.
Ледяное зеркальце его
потихоньку, словно понарошку,
от колосьев к звездочке стекло...

Как легко! Как сонно! Как тепло!
И луна сквозь дырочки в окошке.

* * *
Когда они летят
на скрюченных наростах
так судорожно, так,
что кажется, труба,
снабди ее крылом
и дай увидеть остров,
летела б веселей...
Серебряное "фа"
потрескалось...
О старость!
Вот я смотрю на них,
что с ними всеми сталось!
Когда они летят
и плачут на лету,
мне трудно говорить,
мне жить невмоготу.

Осенняя вода,
ее сердцебиенье
напоминает мне
одно стихотворенье.
Ты помнишь, может быть,-
"Я слово позабыл..."

Не крыльями уже,
но кончиками крыл
касаясь тишины,
мелькая за ветвями,-
похожи на слова,
отпущенные нами.
Все правильно, мой друг.
У птицы нет судьбы
в осенней тишине
отлова и стрельбы.


К ВОПРОСУ О ДУШЕ
Еще цвела за городом картошка.
Валерианкой пахла неотложка.
Никто не приготовил помази.
Еще из холодеющей подмышки,
подобием лабораторной мышки,
топорщились седые волоски.

А между тем, пришедшие в квартиру
друг другу говорили: "не до жиру...",
на кухне есть готовили и пить,
когда душа, лишенная прикола,
проникла к нам сквозь дырочку укола,
стараясь никого не зацепить.

И то, что называлось дядей Ваней,
в какой-то миг мелькнуло перед нами,
попискивая, жалобно дыша,
уже не обладая даром речи...
Но что-то оставалось человечье,
и громко форткой хлопнула душа.

* * *
Днем бестолочь, а ночью маета.
Бессонница обметывает губы,
как петельки, а все-таки не шубу
распахивать. Не раскрываю рта.

Вот с чем сравнима эта немота:
деревья извиваются от боли.
Они в себе еще не побороли
возможностей плотины и плота,
поленницы, скрипучей половицы,
доски заборной посреди столицы.

Невыносимо слушать, как стволы,
еще не превращенные в столы,
в паркет, в пакет, в газетные
страницы
скрипят всю ночь, когда и так не
спится.

            * * *
    Природа времени суха,
и сколько нужно влаги слёзной,
чтобы у Клио в погребах
напиток забродил серьёзный.
    Совсем немного январей
осталось в старенькой бутыли.
Смотри, у Клио во дворе
века валяются пустые.
    Кончается и наш “Ха-Ха”,
в свою метафору влюблённый.
Всё больше места для стиха
в растущей пустоте зелёной.
    И словно пьяница — в карман,
ты залезаешь, нетверёзый,
в январь, где солнце, как хурма,
черней и слаще от мороза.

              * * *
Я в восемь лет был старше, чем сейчас;
ловил тритонов, собирал улиток,
выращивал крестовиков, учась
чему-то, что меня покрепче ниток
пришило к выражению, что часть
бывает больше целого...
                Как слиток,
остаток, корень, извлечённый “из”,
я сам себе напоминал сервиз,
что был в семье разбит с семи попыток.

            * * *
Только и слышно — Моздок
                да Назрань,
Грозный, Аргун, Гудермес...
Только домов арматурная рвань,
трупы и дым до небес.
Бабка на улице: “Пашка-то — жид.
Фогельсон. Имя — Борух!”
Только и чести, что совестно жить,
но сотрясается дух.

             * * *
За больничным окном, как везде по России, сирень
набухала листвой, зацвела, а потом оржавела...
Я стоял у окна, удивляясь, что вот и не лень
наблюдать это смертное, это привычное дело.
Находила гроза, и белели под ветром кусты,
словно, вывернув плащ шелковистой наружу подкладкой,
как на Троицком рынке, веселые злые персты
каждый шов проверяли и каждую сшитую складку.
Матюгальник небесный вовсю громыхал. Тополя
содрогались, роняя корявые мокрые тени.
С проблесковым огнём промелькнула планета Земля
Миргородскою улицей, Боткинских мимо строений.
Я остался один, но зато, утешая меня,
в темноте что-то булькало, ныло, скрипело, шептало...
Чтобы стало обычным такое скончание дня,
ты и отдал полжизни, но этого, кажется, мало.

              * * *
Горе наше нежное , Воскресенье Вербное.
Сутолока снежная, тающая, нервная.
То ещё, наверное, подрастает лето —
с мокрою фанерою, ржавым бересклетом,
щёлканьем рогаток, криками мальчишек...
Как чего, — так нету, а ничего — излишек...

             * * *
Где справедливость, думала корова,
кивая мне и отправляясь в путь.
Когда б жила я в Индии, мабуть
со мной не обошлись бы столь сурово.

Куда меня теперь? — куда-нибудь.
Петров! А если встретимся в столовой?
Я буду, так сказать, вполне готовой —
ты покраснеешь, нет? Не обессудь.

Что я теперь? Подмётка к башмаку,
корявый гребень для твоей любимой.
Я, в сущности, уже и не живу.
Давай, шофёр, гони по большаку.
Ну, где же вы, коровьи херувимы! —
поехали, а то я зареву.

             ***
Ну, что, дружок, пора смываться?
Ты – на каруцу, он – в арбу.
Страна невиданных новаций
давно нас видела в гробу.
Такой бы взгляд назвать бы узким,
но нет, на горестной земле,
в чужом пиру похмелье русским,
на этот раз тебе и мне.
А ты, старуха-клеветница,
еще напомни, что «круты
в чужом дому… Зато страницы!..
А вообще-то всё, кранты».
По плечику меня похлопай,
пощелкай пальчиком по лбу –
хорош, мол, будешь в их Европах
с российской музой на горбу.
Итак, усмешливая муза,
ты как обычно ни при чем.
Мы отсмеялись от Союза –
сиди же за моим плечом.
Наймем какой-нибудь вяжимас*
и станем мирно кочевать
среди неведомых режимов,
до Лукоморья, твою мать!
__________________
* вяжимас — повозка

               ***
Так пусто и светло, что кажется, как будто
полет воздушных масс рождает эту дрожь.
Я думаю, что жизнь всего понятней утром –
во всех больших чертах ясней ее чертеж.
Проходишь в два глотка нестройный запах кухонь.
Какой, к примеру, час? – а восемь, без пяти.
И смаргиваешь звук, а колокол над ухом
качнулся в тишину, и снова звук блестит.
Вот, собственно, о чем сказать хотелось мне бы:
так видно далеко, так схожи даль и близь,
что даже тот предел, где жизнь впадает в небо,
отсюда по утрам напоминает жизнь.

             ***
Еще не повымерли люди, которым
литовское тесно, а польское впору.
Еще по углам старики доживают –
на идише шьют, на иврит нашивают.
И есть на Заречной печальная местность,
где мы изучали родную словесность.
Но месяц от месяца тверже и чаще
талдычат – древнейший, твердят – настоящий,
и я, уж на что мне бывает хреново,
нет-нет, да и вставлю литовское слово.
По дурости нашей займусь переводом
и вспомню: «За вашу и нашу свободу!»,
«На сало Россию свою променяли» –
и не переводятся «лайме» и «мяйле».
___________________

«лайме», «мяйле» (лит.) – счастье, любовь.

        НА СМЕРТЬ ПОЭТА
Унылая российская нирвана,
родной, от веку сладостный позор
хвалить покой ограбленных курганов
и тишину обоссанных озер.
И вновь, и вновь свой выводить узор,
не вынимая фигу из кармана,
и ждать стране очередного хана,
войны и мора. Но с каких-то пор
почувствовать, что на душе погано.
И завести никчемный разговор
«за уважуху». Выйдя из шалмана,
как бы споткнувшись, брякнуться об двор
и умереть, сказав: «Какой простор!»,
цитируя еврея Левитана.

             ***
Вот и ноябрь. Рассыпается время, однако
тихо, тепло, и еще никого не убили.
Только состав громыхнет, да завоет собака,
и удивишься земной остывающей силе.
Да, повторяю, рассыпалось время, как драка –
по переулкам, дворам, подворотням – к обрыву.
Тихо-то как. Может, мы не услышали знака
и за кого-то живем, удивляясь, что живы.
Здесь, в Расторгуево, вдруг понимаешь бездарность
вялотекущего смысла явлений природы
и удивишься, в душе уловив благодарность
за ощущение вновь обретенной свободы
просто писать и смотреть за окошко, и слушать,
как громыхают составы и воют собаки,
как распадается время – на тело и душу,
равно дрожащие в этом предутреннем мраке.

             ***
Я ныне вспомнил, как во время оно,
поэт, похожий на Тримальхиона, —
короче, рожа не влезала в кадр, —
поскрипывая кожей милицейской,
шагал себе по луже веницейской,
и мне казался худшею из падл.
Беседуя с приятелем. Приятель
был худощав, по-бедному опрятен ,
неговорлив… Читал свои стихи
немного в нос, в пещеры лобных пазух,
и длился звук, а не терялся сразу
(так Окуджаве пели петухи).
И всё их телевиденье снимало:
на площади, в кафешке у канала,
на катере и сызнова — в кафе.
Московская чувырла молодая,
руководила съемками, балдея
от пиетета, словно подшофэ.
И я балдел, на телевизор глядя,
беспомощнее привокзальной ****и:
всё понимал, не сознавая, что.
Мне было жалко: их, себя, Россию…
Всё, как всегда. Когда б меня спросили:
а всё-таки? — ответил бы: за то.
Казалось мне, я умираю снова,
пока вольноотпущенники слова,
один рисуясь, а другой — шутя,
разыгрывали Касторы-Поллуксы
за гонорар, за номер в полулюксе,
за право жить на свете, как дитя…

          ***
Как пьяница ловит пылинку
и дует себе на плечо,
волынщик, поймавши волынку,
волынит её горячо.
У берега зимней волыни
хвалынская нота кипит.
Морозную ветку полыни
в петлицу вставляет пиит.
И пляшет с волынщиком дева,
и цокот её башмачков —
то справа, то слева, то с неба —
нельзя и понять без очков.
Такие пойдут выкрутасы,
такое точение ляс,
что, выпив для Светлого Спаса,
и телепни ляпнутся в пляс!
Большие мохнатые звёзды
давай кувыркаться в ночи!
И только оттаявший воздух
вчерашней полынью горчит.
         
          ***
Большими стежками прошита
наивная глупая жизнь.
Пустой барабан кришнаита,
и белая водка “ливиз”,
и Довганя умная рожа,
и многое, скажем, ещё, —
но главное, — то же, всё то же, —
всё тот же увитый плющом
балкон, у которого молча
стоишь в ожидании влезть
к деви ’ це… нет, к де ’ вице, всё же
какая-то разница есть.

           ***
Когда прабабку увели из рая,
пришла зима и начались снега.
Снег пальчиками трогала нагая,
и легкая, и быстрая нога.
И не было ни ноября, ни скуки —
не названным открылся белый свет.
— Белым-бело, — она сказала в муке.
— Белым-бело, — услышала в ответ.
Следов цепочку тут же заметало.
От мира и от рая далеки.
Она ещё не ясно понимала,
что’ руку греть, что’ греться от руки.

           ***
За что, Господь, смеёшься надо мною,
Что то же самое, и над моей страною?
Когда подумать, мелки мы тебе.
Ну, что смешного? По уши в судьбе
Сидим, как пан Мюнхгаузен в болоте,
И за чуприну дергаем себя,
А нам твердят: зачем вы так живёте? —
Не веря, не надеясь, не любя…
И вновь смеёшься, словно бы жалея,
А может быть, и плачешь — не понять,
Но ложка звякает в стакане на столе, и
Не льёт по водостоку благодать.
Придёт весна — тогда и пальцем тыкай,
Попробуй побольнее уколоть,
Но в январе, зимою этой дикой,
Чему ты улыбаешься, Господь?

           ***
Как йог, я спал на доске с гвоздями.
На «Вы» разговаривал с гостями.
Пока обменивались новостями,
Я думал, что я сдохну.
И долог был этот день вчерашний!
Они, как аисты, шли на пашню
В надежде, что не просохну,
Что поделюсь, что налью грамулю,
Что жабка меня не задушит спьяну,
И бабу Нюру, свою мамулю,
Они вперёд пропускали. Пиано
Текла беседа, и вот: «Неплохо б
Уже и тяпнуть тебе с друзьями…»
Я был бомжом, но я не был лохом,
Послав их к Вивекананде Свами.
Бомжуй, пока молодой, мальчик!
Бомжуй, пока молодой… Так-то!
А вам полтинник, и что там дальше?
Ведь здесь не Нальчик и даже акта
Зимой тебе не заполнят в морге —
Звать никто и нигде есть я.
Я неизвестней, чем Рихард Зорге,
И чем дальше, тем неизвестней.
Может, пойти да и нашпионить?
«Юстас—Алексу». На помойках
Мелом писать: «Проблема Лимонии
В человеко-койках».
Лезь на чердак и в подвал спускайся,
Спи под кустом, отвечай наряду,
Что ты бомж, и ни в чём не кайся:
Тебя и даром ментам не надо.
Разве что ляпнут: давай-ка к ТЮЗу,
Там ваших ночью сегодня много…
Костёр, да «синька», да ходят юзом;
Нету Бога, где нет порога, —
Так и подумаешь. Ну и ладно.
Пустые бутылки в сумку ссыпешь —
И спать, и пусть поднимает кипеж
Арабский бомж Усама бен Ладен.

 Вот такие прекрасные стихи написал Михаил Дидусенко - неизвестный знаменитый поэт. Это лишь малая часть из его наследия - уверен, что вы, открыв для себя замечательного поэта, полюбили его стихи и найдёте в Интернете все остальные.
Грех не найти.
Михаилу было жалко всех в этой жизни, всех он любил, - шмеля, корову, которую ведут на убой, воробьёв, и всё остальное, что называется коротким словом "жизнь". Только жизнь его не любила, вот в чём беда...

                28.07.23