Поэзия молодых. Алсу Садриева

Поэзия молодых. Алсу Садриева. Казань

***

думаю, тяжесть лежит вот здесь.

снизу, в ложбинке — с хорошими
зёрнами плевел: «спускайся, слезь!»,
мокрой землёй и калошами;
сверху — игольник, растёт едва,
факторы неравномерные.
знаешь, я помню твои слова.
запоминаю, наверное.
сложно забыть, когда там, вдали,
бьётся затмение — ве;чно, как
хвоя и комья сырой земли,
серые запахи левченко.

лечь, словно тяжесть, в конце времён,
руки раскинув, под соснами.
лес говорит со мной без имён
смолами многоголосными,
но в его шорохе только ты —
мох, указание севера.
путь мой идёт сквозь траву, кусты.
слышу я, трогая дерево,
как по-особенному тихи
мысли о льне богородицы.

и вспоминаю твои стихи.
думаю, легче становится.


***

ну что ж, жизнь как следует потрепала отца вашего павла. покойся с миром, святой великомученик отец павел.
иной вопрос, что испытывали старшие и в каком состоянии был ты, когда он тебя оставил —
не только тебя, разумеется, — вас, просто ты мелкий, несмышлёный и ещё не умеешь реагировать на потери.
а всё осталось как будто таким же: вода из крана течёт иногда ржавая, тебя называют во французской манере,
столовое серебро звенит исключительно в стиле моцарта, расстояние до комнат братьев — пешком до китая,
созревает в единственном экземпляре домашний лимон; саша обещает прилететь вечером и не прилетает.
с ним-то понятно, он там со своей гипертонией, ему простительно, примчится на поезде утром.
вот с костей сложнее: он запирается на семь замков, и тут не надо быть каким-то особо одарённым или мудрым,
чтобы в носу против желания защипало от ирреальности обстоятельств и вида закрытой двери.
способы борьбы с этим дурацкие — буквально как перенастраивать вилки на лад сальери,
точь-в-точь как уговаривать колю вместе пойти и купить апельсины в ближайшем универмаге.
кстати, коля пока справляется лучше, чем остальные: подолгу вырезая что-нибудь из бумаги,
он обязательно тащит тебя за собой. на кухне пахнет клеем и космогонией грядущих конструкций
(правды как бы нет — и выше, но она как бы есть), поэтому, может, стоит последовать инструкции и улыбнуться?..
аквариумное стекло неизменно отражает гостиную, при этом не перестаёт же внутри угадываться коряга и рыбки гуппи,
не забываются чужие мечты об антикварной посуде, о летней оранжерее и о том, чтобы петь в группе.
потёртая бронзовая ручка рано или поздно дёрнется вниз, а часы продолжат отматывать время:
будильник, яичница, вокзал, нетерпеливое ожидание и, наконец, причастность к общей проблеме —
сюда бы скорее подошло слово "горе", однако взрослые таким не разбрасываются: не болит, не… —
потому что, допустим, саша — хронический агнец, а костя не выходит из образа константных и монолитных.
правда, его всё равно видно насквозь, как древнерусский памятник, берестяной и хрупкий;
ему заварят чай с имбирём и ни за что не скажут про отделившиеся пластины, крапинки и скорлупки,
про половинки раковины, чешуйки экзоскелета — «короче, костя! ты обронил свой панцирь,
только, пожалуйста, не надо поворачивать ключ в восьмой раз или, не знаю, ломать себе пальцы».
надо, чтобы в итоге получилось не то, что получается, а тот клочок и уголочек, который коля захочет,
чтобы в партитуре вашего будущего сложилась архитектоника — как костин бисерный почерк,
как сашино умение улавливать твои мысли, как колины бумажные лягушки и любимые детские книжки,
как папин юмор, как твоя привычка собирать пуговицы и крышки из-под “растишки”,
как… брат тычет тебя локтем в ребро и молча спрашивает, всё ли в порядке. в относительном, коля.
о насущном — в частности, о такой боли — не станешь рассказывать кому попало, например, в школе,
даже если твой сосед по парте — мальчик с добрыми глазами и диковинным именем из девятнадцатого века.
хорошо, ладно, окей, сворачиваем дискуссию: кто, как не человек, в конце концов спасает человека?
естественно, всегда найдётся встречный аргумент, но спорить об этом, к сожалению, колко и грустно,
к тому же издать хоть звук или, ещё хуже, произнести слово — означает повесить дополнительный груз на
и без того тяжёлый язык, тяжёлые думы, тяжёлые и каменные, как у атланта, плечи старших братьев.
в результате возникает смазанный вихрь: воспоминания, новогодний хоровод, двери из картона, прощальные объятия,
почему-то лимоны — в количестве четырёх штук (и хочется мрачно пошутить про всадников апокалипсиса, ха-ха…
коля бы возразил, что четыре — это как элементы стихий, костя бы фыркнул, что четыре — это как чепуха).
в прихожей что-то грохает, и ты вздрагиваешь: оказывается, уже утро и саша успел приехать,
только на этот раз никакой бурной радости, никакого счастливого визга и рукопожатий, никакого смеха.
саша усталый и бледный, но младшим улыбается краешком губ, и сразу идёт кипятить чайник.
и это всё, конечно же, было предрешено и где-то записано, это всё не произвольно и не случайно,
возможно, кем-то свыше устроено, хотя не мешает тебе относиться к ситуации как к откровенному бреду.
солнце заливает пространство маленькой кухни и ослепляет костю, когда он появляется ближе к обеду —
тихий, с полопавшимися капиллярами, с застрявшим в горле приветствием и сомкнутыми на груди руками
(господи, щенята в коробке, как вы очутились-то вообще в меланхоличной интонации мураками) —
ты протягиваешь ему кружку. коля шмыгает. саша задвигает ящик с приборами: реквием, ave.
вы смотрите друг на друга; безмолвия не нарушает более ничего, да вы и как будто не вправе —
лишь трескается аквариумное стекло и падает на пол единственный жёлтый плод, отнятым и разъятым.
на языке отчего-то солоно и всё расплывается, но ты мгновенно ощущаешь, что они рядом.
…саша читает тебе на ночь, и его голос подозрительно дрожит на сказке об одинокой пчёлке.
костя бы этого не выдержал, но он давно уже сопит, по инерции ероша ладонью твою светлую чёлку;
коля, прислонившись к тебе головой, разглядывает на потолке трещину и её длинные побеги.
завтра станет легче. ненамного, но достаточно, чтобы скинуть однокласснику стикер в телеге,
мол, "я в порядке, не беспокойся", и впервые за сутки почувствовать: не слукавил.
ну что ж, это так. не стало отца вашего павла. и пускай он вовсе не страстостерпец, отец ваш павел —
ведь что после него? куча правил, границ, крохотулечные психотравмы и некоторые подобные болячки,
но откуда тогда столько любви и заботы, откуда готовность посмотреть на происходящее иначе?..
справа неразборчиво бормочут и перекладываются на другой бок, пока ты думаешь: «мы сможем».
и проваливаешься в мерцающую темноту, зная — братья хранят твой сон. и ты бережёшь их тоже.