Копрос

Иногда Палычу везло. В детстве, летом, когда родители отправляли его из города в деревню к дедушке, он сразу снимал обувь и ходил по траве и земле босиком. Устраивал подошвам праздник. Сапоги или кеды Паша надевал на голые ноги только в лес, куда посылали за сеном и дровами, или на ток, где веяли зерно. Проходя по краю зерновых куч, загребая ногами, нyжно было незаметно набрать в обувь несколько пригоршней корма для кур и принести их домой, взамен получив от деда одобрение сбегать на рыбалку и искупаться.
 
Там по дороге к речке случалось вляпаться в коровью лепёшку, но тут же обтереть ногу о траву и бежать дальше. Это было мелкой неприятностью. Ни стекла, ни гвоздей, ни острых камней или сучков на тропинках не попадалось. Вокруг пахло покосом и огурцовой свежестью.

Из одежды на Паше тогда были только сатиновые черные трусы, а в руках – удочка из орешника с поплавком из гусиного пера, пустая банка из-под краски с проволочной ручкой, а в банке – старый дедов кисет с навозными червями. Черви копались специальной ржавой лопатой с обломанной старой ручкой, где-то позади двора, на месте прошлогодней навозной кучи. Там же при выкапывании попадались и огромные, с большой палец на руке, белые личинки майского жука, на которые клевали большие язи и голавли, а не то что пескари и окуньки на красных и юрких червей. Плотву и ельца можно было взять на кузнечиков, что прыгали под ногами. Или на мух, которые собирались вокруг вонючей кучки, если отложить её, сняв трусы, где-нибудь в лопухах. Сам лист лопуха клался сверху, испачканной стороной вниз. И потому мух на чистой стороне листа ловить было безопасно.

Дома в деревянную уборную ходил только дед. Пашку бабушка всегда провожала на огород «по-большому», делать это надо было в ямку и присыпать землёй, а лопух приносить с собой в руке, им можно и попу вытереть, и место после себя пометить, чтобы случайно потом не наступить.

Зимой же просто выходили во двор, к овцам, надевая калоши на босу ногу. И не дай-то бог, ошибиться и вскочить в огромные дедовы калоши – можно второпях наложить в их пустующую часть и принести своё богатство с мороза прямо в тёплую избу…

Но Палычу везло. С ним таких приключений не случалось. Да и в городе из-за своей скромности и стеснительности он за десять лет обучения ни разу школьный туалет «по-большому» не посетил. Не говоря уже о туалетах в школе музыкальной и городском дворце культуры. Миновала его эта чаша.

А вот бесшабашная молодость в студенческом общежитии подвигла его ближе к дерьму. Некоторое время он мыл за небольшие деньги большие общие туалеты на этажах прямо из пожарного шланга. Потом женился, родился первый ребёнок, следом – второй. Горшки и пелёнки привычным домашним круговоротом затянули его внутрь белоснежного унитаза семейной жизни, благоухая аммиаком и сероводородом. Да и работа, на которую Палыч выучился, не блистала чистотой. На горячем литейном дворе трудно было отличить, от чего разламывалась по белёсым потёкам суконная роба: на спине и подмышками - точно от пота, а вот между ног – стыдно сказать от какой смеси…

Апогеем схватки с дерьмом оказалось тарирование больших весов в свинарнике, куда его послали на госповерку с бутылкой спирта для поверяющих и для протирки деталей. Он тогда работал на весовом участке металлургического завода. У завода было подсобное хозяйство со свиньями. И раз в год в хозяйстве тарировались весы, разные, для живых и разделанных по схеме свиней. Именно те весы, что для мяса, из нержавейки, протирались спиртом и проверялись контрольными блестящими гирьками, регулировались до доли грамма, а результаты записывались в белоснежный протокол с фиолетовой печатью. Протокол по весам для живых свиней не отличался от первого, чего о самих весах сказать было нельзя.
 
Разгребать свиные потёки, доковыриваться в навозе до тензодатчиков под весовой платформой, снимать полутораметровую двухпудовую плиту, отмывать её ледяной водой из шланга и устанавливать снова на место в одиночку, - та ещё задачка! Молодые свинарки в голубых халатах, поначалу заинтересованно поглядывавшие на рослого Павла, к концу поверочных процедур уже перешептывались друг с другом:

- Надо сына привести, показать… Чтобы учился на отлично… Вот ведь и здоровый, и красивый, а весь в говне… Видно, двоечник!

И невдомёк им было, что Паша с золотой медалью школу закончил. Просто на заводе получку в этот год телевизорами давали, а тут можно было за работу кусок мяса детям домой принести. Потому что мясо они ели последний раз, когда Павел ваучеры скупщику на базаре продал…

С тех пор ему везти не переставало. Пал Палыч ставил септики, ремонтировал дренажные поля для сточных вод, начал разбираться во фракционных загрузках и полях аэрации. Он восстанавливал рухнувшие коллекторы, ставил клапана и гидрозатворы и направлял изо всех сил дерьмо по трубам в правильное русло под нужным уклоном на очистные сооружения, - подальше от человечьих носов и ног. Чтобы не вляпались и не завоняло.

Говно было везде. Жидкое и твёрдое. Хорошее и плохое. Воинственное и тихое. Видное и не очень.

Внутренне он уже представлял себя египетским Хепри, творцом мира и человека, с головой-скарабеем, жуком, что катит свой навозный шарик с востока на запад, имитируя движение солнца, вонючую щедрость его созидательной силы, его ежеутреннего возрождения и ежевечернего ухода в загробную жизнь.
 
Пал Палыч смело спускался в колодцы и подвалы, проваливался по колено и по грудь в выгребные ямы со словами: «За ваши деньги - хоть говно руками!», но со временем принюхался и ослаб. Ушел на унылую пенсию. Руками не загребал, стал индифферентен к профессии, а всё больше только философствовал на дерьмовые темы. Вот и сегодня его занесло…

Вызов жильца был однозначен:
 
- В квартире чем-то пахнет…

- Чем, Тимур?..

- Говном каким-то! Придите и понюхайте, - просил жилец, - дышать нечем, жить невозможно!

Пал Палыч и пришёл.

Обыкновенная квартира. Обыкновенный молодой человек, только очень грустный. Бледный. Блондинистый. Одет по-театральному: шлафрок из тармаламы, длинный шнурок с голубыми кистями, белая ночная сорочка, кожаные домашние шлепанцы.
Прислонился к дверному косяку. Тихо сказал, комкая феску в руках и глядя в стену:

- Нюхайте.

Пал Палычу не по себе стало. Чем тут только не пахло! И Пако Рабан, и Баккара, и Клив Кристиан, и Бентли, и даже Крив Авентус, и успокоительный Гуччи и удовые ароматы гниющего леса… Что здесь искать? Как найти то, что жить не даёт этому пижону?

Для порядка Палыч, раздувая ноздри, прошёлся по комнатам. По столовой с запахами тропических фруктов и ванили; по будуару с огромной кроватью в кружевной пене, пахнущей девственным бельём и снегом; по кабинету с привкусом сигары, коньяка и телячьей кожи на фолиантах и старинном кресле; гардеробной, пропитанной жасмином и ландышем; наконец, ванной с джакузи, одурманивающей ароматами пачулы, ветивера, сандала и амбры.
 
Туалета с унитазом Палыч в квартире не обнаружил. Тогда он начал издалека, как бы прощупывая обстановку:

- Тимур, а вы где ночной горшок храните?

- У меня бурдалю. Восемнадцатый век. Из Хофбурга.

- Ох, от Габсбургов! На аукционе брали?

- Да, на Мясницкой.

- Дорогая штучка! – Палыч очень похоже восхитился. – Не похвалитесь?

- Зачем вам?

- Так, интересуюсь… И что? Пробовали использовать?

- Откуда вы знаете? – пижон сделал круглые глаза и, наконец, взглянул на Палыча.

- Фарфор… Хрупкая вещь… Вы бы показали… - просительно, но настойчиво сказал Палыч.

Тимур нахмурился и обречённо прошёл в будуар. Через минуту он вынес оттуда расписную фарфоровую чашу продолговатой формы, по виду напоминающую большой соусник.

- Вот. Любуйтесь.

Осмотрев предмет со всех сторон, Палыч нашёл-таки тончайшую трещину в сосуде и указал на неё хозяину. Тот побледнел от ужаса.

- Не расстраивайтесь, - утешил Палыч. – Заклеится… А вот пользоваться по прямому предназначению далее не рекомендую. Моча клей разъест. Тем более женская, у неё «пи-Аш» показатель временами намного ниже, чем у мужчин, особенно при коротком  менструальном цикле с преобладанием в рационе белков животного происхождения… Вы чем дам угощаете вечером? Пармской ветчиной? А пьёте? Пино Нуар? Барбера? Терруар хотя бы назовите…

- Бургундия. Луи Латур…

- Вот видите! Высоко кислотные вина предпочитаете!.. Точно разъест… Ну а «по-большому» куда ходите, если не секрет? Гигиеническими пакетами для собак пользуетесь и мусоропроводом, надо полагать?.. Ну, не смущайтесь… Не памперсами же?..

- Я дальнобойщик… - неожиданно признался пижон. – По-разному бывает…

Тут Палыч облегченно вздохнул и улыбнулся, понимающе взглянув на его шлафрок.

- Слава богу, Тимоша… А то я уж подумал… В общем, так… Я акт о вони писать не буду. Ты ковёр под кроватью лучше выброси, его теперь не отмоешь. А дамам утку свою иностранную не предлагай, пусть в джакузи мочатся. Понял?

Тимур послушно кивнул и потупил голову. Пал Палычу почему-то по-отцовски стало жаль паренька.

- Ты, Тима, сам себе атмосферу создал, я понимаю… Тяга к познаванию мира… О путешествиях в детстве мечтал, о дальних странах, о том, как они пахнут, если глаза закрыть… А тут по месяцам – руль, кабина, разбитые дороги, запах бензина и пота, и глаза не закроешь… Ты в рейсах что слушаешь? Музыку? Новости?

- Аудиокниги, - признался Тимур, продолжая мять в руке феску. – Тургенева, Гончарова… Чехова иногда…

- Чехова, это хорошо… - меланхолично одобрил Палыч. – А «Историю дерьма» Доминика Лапорта не слушал?.. Там говно социализировано, оно выступает и катализатором отношений между людьми, и двигателем прогресса… Впрочем, о чём я говорю?.. Ты такой же «копрос», как и я…

- Простите, как вы меня назвали? – возмутился пижон.

- «Копросами», сынок, называли брошенных младенцев в Древнем Риме. Их ночами клали на кучу гниющего навоза, где потеплее. Кто-то их подбирал, чтобы подрастить и продать в рабство. Хотя некоторые добивались больших успехов в жизни. Наш Горький, к примеру, типичный «копрос»… В России это стало называться «из грязи да в князи». Но в большинстве своём они выгребали тот же навоз всю жизнь… Как я, например…

- А я?

- А ты идёшь самым дорогим путём, Тимоша. Ты пытаешься от него отстраниться и забыть, перебив другими запахами, делая вид, что говна не существует. А говно, оно везде, дорогой! За Тургеневыми и Гончаровыми говно слуги выносили, а у нас – системы централизованной канализации и ваш покорный слуга в лице управляющей компании. Прошу любить и жаловать! – зачем-то повысил голос Палыч и поклонился.

- Но, послушайте, за то, что у меня нет унитаза, меня не оштрафуют?!

- Нет. Кроме отопления, всё - и воду, и газ, и электричество можете отключить. И огурцы солить в джакузи, а мыться дождевой водой из тазика при свечах. С вашим запасом ароматизаторов такое можно себе позволить!

Палыч не в шутку разозлился.

- Ты лучше мне скажи, сынок, ты что не женишься? Под сорок, поди? Баб каких-то водишь, зарабатываешь неплохо, квартира вон какая! Нашёл бы девушку из провинции… Ты-то сам их каких краёв? Из Грязей Липецких?.. Хорошие там девушки, я бывал… Вот и завёл бы себе одну, посимпатичней да почистоплотней. Она бы тебе рожала ребятишек толстомордых, из рейса ждала. И кончилось бы твоё дерьмовое наваждение… Что, не думал об этом?

- Думал… - ответил Тимур, становясь в прежнюю позу к дверному косяку и глядя в стену. – Но стоит представить, как она тоже срёт…

Уходя, не попрощавшись, Палыч громко хлопнул дверью, выйдя на площадку, и вызвал лифт.

Кабина приехала. Двери открылись, и Палыча обдало знакомым запахом канализации.

«Опять трубу проровало. Подвал, наверняка, полный дерьма..» - думалось ему, когда он спускался на первый этаж. – «Сантехника вызывать, дворников, откачивать насосами, черпать лопатами, на весь день… Бороться с цивилизацией цивилизованным способом… А вони-то будет! А вони!»

И уже на первом этаже Палыч пришёл к фантастическому выводу: «А, может, Тимур в чём-то и прав? Не боги горшки обжигали! Вот бы жильцы выносили за собой в горшках! И в ямку… И лопушком…»