Главное дома - на родине

А весною речка сменит русло,
В ней кораблики запустят дети…
Знаешь, мне сегодня… стало грустно
Оттого, что нет любви на свете…
Сола Монова (Юлия Соломонова)
Раннее утро. По пустынной деревенской улочке, с двумя десятками скособоченных бревенчатых домишек, стены которых местами поросли зелёным мхом, бредёт, глубоко увязая в грязи, женщина.
Слева её поддерживает под ручку молодая, лет двадцати девушка, справа уцепились четверо ребятишек.
Младшему мальчугану не больше четырёх лет. Кроме него три девочки от шести до десяти. Вся компания одета в сильно поношенные, однако яркие одежды, явно с чужого плеча, совершенно случайные, не подходящие по размеру.
На ногах у всех ботиночки, на которых гирями нависла весенняя глина, растащенная гусеницами тракторов по всему просёлку.
Здесь, в этой глуши, подобным образом никто не одевается. Обувь не подходит для сурового северного климата, тем более в сельской местности. Жители деревни даже зимой носят высокие резиновые сапоги с шерстяными носками грубой домашней вязки.
Путники по колено грязные, явно вымокли. У взрослых в поблекших взглядах нечто среднее между унынием и безразличием. Дети, явно голодны.
Мальчуган кулачком размазывает по щекам зелёные сопли. Вещей, кроме узелка из цветастого платка за спиной у женщины, размером с ведро для носки воды из колодца, нет. Лишь у одной девочки в руках, которые согревают дырявые перчатки, крепко прижатая к груди кукла.
Дети перевязаны поперёк груди шерстяными платками, больше похожими на лохмотья. Такие же обноски надеты на их головы.
В деревне их приметили сразу: незаметно, стараясь не высовываться, не обнаруживать своей осведомленности, выглядывали в прорези занавешенных пёстрыми ситцами окон.
Кое-кто из селян сходу узнал женщину, возглавляющую живописное семейство.
– Октябрину черти приволокли. Ишь, понастряпала ребятни. Что цыганы, право слово. Дом-то отцов совсем просел. Почитай годков двадцать живая нога в него не ступала. Стены, поди, изнутри грибом поросли, если до сих целы. Чего бабе не живётся по-человечески! Ни дать, ни взять – кикимора болотная.
А ведь справная в девках-то была. Кузнец за ней ухлёстывал, а она, дура бестолковая, на заезжего командировочного повесилась. Той вертихвост не токмо Октю в тот год оприходовал. Помнится, еще и Алевтина от него понесла. Ну, та, хоть баба гожая, взамуж выскочила. По сей день в законном браке… и Колька, мужик ейный, боской, рукастый. А эта... небося и взамужем николи не бывала. Глянь, пятерых в подоле принесла. Будут теперь по деревне блукать, жрать клянчить. Ребятёнков жалко. Им-то за что такая доля?
– Яблоко от яблони... от осины не бывает апельсинов. А то не знаешь! Старшей, Ленке, поди годов двадцать уже. Кода из дяревни упорхнула, около года малой было. Спокойная, помнится, дитя. Мамка мужиков за ведро картошки да краюху хлеба всю ночь ублажает бывалоча, а та ни звука, словно и нет её. Мужик-от, от которого понесла, красавчик, помнится, был. Ему бы в кинах сыматься, да на екранах егозить, а ён с портхвелем по деревням шлялся, местным властям проверки устраивал, баб да девок портил. Брешут, мол, большим начальником в раёне стал. Но, то пустое бают, мы-то сами не видали. Может и правда. Чё она к ему не попёрлась… вдруг да и признал бы дитятку? Чем чёрт не шутит. Она о ту пору в теле была. И на мордашку боская.
– Не нашего ума это дело. Как пришли, так и уйдут. Жить-от на что будут? Ораву энту кормить нать, а кто таку шалавую на работу возьмёт? Хозяйства у ей отродясь не было. Да и какая с ей хозяйка… тьфу, одна напасть! Небось, кажну копеечку пропиват. Глядеть тошнёхонько.
И куды мужики-от глядят, когда в ейную поганую шшель чишечки пихают? На лярву енту без слёз не глянешь. Истаскалась, скурвилась. Бичёвка да и только. Чего ребятёнки-от жрать будут! Поди, отец, хлебца хоть дай. С нас, прости господи, не убудет. Да картохи, что поросятам наварила, в узелок отсыпь. Чё им, холерам, с  голоду помирать, не война ведь! Срамотища-от кака. Божечки святы… при живой-от матке… сиротинушки-и-и… не приведи господи сподобиться на таку срамоту!
Лукерья Степановна сходила за печку, достала из холщового мешка две буханки не остывшего ещё подового хлеба – утром только испекла. Положила в кулёк колотого сахара, малость заварки отсыпала, завернула в тряпицу с полведра картохи в мундирах, прибавила приличную щепоть соли, завязала провиант в полотняный узелок и протянула мужу, чтобы вынес голодранцам.
– После войны, бывалыча, и то помогали. Мир не без добрых людей. Поди ноне у кажного припасы имеются.
На селе как увидели скоромное подношение от конюха, двери начали расхлопывать, один за другим со свёртками к сиротам попёрлись.
Кто чайник из чулана добыл, кто кружки оловянные да люменевые ложки, другие одеяла ветшие, но гожие приволокли, подушки перовые пролёжаные. На то, видно, у Октябрины, и расчёт был, что сельчане разжалобятся.
Кто знает, может от безнадёги окончательной обратно в отчий дом оторва пропащая подалась. Родни-то у ей никого – все на погосте. И батька, и матка ейные пришлые на селе были. Никифор, отец, срок в лагере отсидел, потом на лесохимии живицу сосновую добывал.
Так и остался. А Варвару Егоровну, жинку свою, у бичей отбил. Те бабу в карты, то ли выиграли, то ли проиграли. О том краем уха все слышали, но толком никто не знал.
Нормальная с виду была семья, справная. Попивали временами, но и про хозяйство не забывали. Коров держали, овец, коз. Сено косили, рыбку со зверем промышляли.
Не голодали.
Октябрину-от родили уже в годах. Никифору, поди, лет под пятьдесят было. Мамке немногим меньше. Любили они Октю, помнится, баловали. Никифор от чахотки засох, когда девке ишшо лет пятнадцать было, а Варька, почитай, следом за ним и прибралась. Не сумела смириться с мужниной смертушкой.
Октябринка заневестилась о ту пору, скруглилася. Грудка торчком, бёдра широкаи, талия как у стрекозы. Коса в кулак толщиной. Чернобровая, темноволосая, смешливая.
Парней о ту пору всего трое-от в деревне и было. Ванька, кузнец, сын кузнеца, сам-от пока в подмастерьях ходил, бегал за ней хвостиком, подарочки всё таскал – мануфактуру всяку: дикалон, мыло душистое, ситчику на сарафан, губёшки чем намалякать. Остальные двое тоже кренделя выписывали, конфектами да пряниками баловали, но кузнеца побаивались.
Ввечеру, у ейного дома все трое бывалоча соберутся, семечки лузгают, папиросками дым в небо пускают, друг перед дружкой петухами ходят, грудь колесом.
Октябринка о ту пору одна уже жила. На постой к ей квартиранта определили, командировочного из раёна. По лесозаготовкам, по лесохимии. Он и в сельсовете чегой-то там контролировал. Мужик видный, с портхфелем. Цену себе знал.
Зиму-от вроде скоромно жил, а весной у Октябринки пузо на нос полезло.
Тот, как прознал, собрал свой портхфель и поминай, как звали.
Проревела Октя с месяц или больше да подалась в город, счастье командировочное догонять. А красавчик ейный от греха подальше на комсомольскую стройку в Сибирь подался. Поди, отыщи. Октябрина в городе на работу-от и пристроилась. В детский сад, прачкой.
А чтобы родить, пришлось обратно в деревню вертаться.
Опосля, как командировочный-от удрал, и Алевтинка округлилась. У той ведь и родители живы были, и ума поболе. Мальчонку выродила. Справного. Шибко от общественности не хоронилась – с норовом девка. Опять же, детишки-от – дело богоугодное.
Дярёвня посудачила, позубоскалили малость, да и оправдали. Несколько дней шастали к Алевтине с подарочками. Ложку серебряну справили, пелёнок воз. Самогонки-от попили тогда славно. Барана целиком сожрали.
Мальчонке года не было, когда Альку за боского мужика сосватали.
А чего, девка в плохом и постыдном замечена не была. А командировочный той… с кем оказии не случается? Дело-от молодое.
Колька, что Алевтину сосватал, рукодельный мужик был. Печки клал, плотничал, даже столярную ремесло освоил. Альку не бил, мальчонку полюбил сходу. Он и своих двух настрогал. Живут, не тужат. Всем бы так.
Другое дело, Октя. Работать-от, толком не схотела. Пробовала сколько раз, да всё бестолку. Начали к ей, как Леночку-от выродила, мужики, которые без царя в голове, пришлые да холостые. А то и местные, бывалоча, у кого вожжа под хвост попадёт, кому без разницы в кого огрызок пихать, на огонёк захаживать. С подарочками, как водится.
Пожрать принесут. Кто и ткани отрез. Самогон, понятное дело, все без меры волокли. Как без вина-от… кака радость на сухую кобелячью свадьбу справлять?
Так, помалу пристрастилась к беленькой. Зачастую заснуть без ентой отравы не могла.
Мужики про ейну безотказность знали, заглядывать не стеснялись.
Сговориться с девицей с каждым разом становилось проще.
Кому и в долг давала.
Румянец на мордашке до поры ярко светился. Кожа у Окти и о ту пору как у молодки была, ручки нежные, губки пухленькие, глаза как колодец бездонный, волосы по плечам струятся, грудь колышется. Шея лебяжья, походка сноровистая, осанистая.
Мужики вокруг крутились, как пчёлы на сладкое летели. За то Октя не раз и не два от обиженных баб, то коромыслом, то оглоблей огребала.
Дурная слава скольким людям жизнь испоганила, а Октябринке, как с гуся вода, всё до поры сходило.
Жила – радовалась. Ничё не делат, а всего у ей вдосталь. И мужиков, и жратвы.
Охотников до ейной красы хоть отбавляй было, в очередь стояли. Каждому второму отказывала.
Как-от на селе малой объявился, сиделец бывший, но боской, видный. Тоже лесохимией промышлял, пни на скипидар корчевал.
Попросился той ухарь к ей на постой. Не за так, знамо дело. Половину калыма сразу отдавал. Ишшо бы Окте ломаться. Той дядька и прижился. По весне замуж бабу позвал. Уговорил ехать в родительску хату. С северов да в Воронежску область.О, как!
Бросила баба домину, собрала скоромный скарб и за любимым вослед отправилася.
О ту пору она опять на сносях была. Одна беда –  от кого понесла не ведала.
Да Егорка той и не спрашивал. Ему всё едино, бабу шибко хотел. А Актя, само знамо – безотказная… как автомат калашникова. Хоть днём, хоть ночью приходуй. Ноги в потолок, бёдра врозь и вперёд. Боле жениху ничё не надобно было.
Пить и буянить, пока сидел за колючкой, отучили. Нормальный у принципе мужик-от. И баба, ежели про прелести речь, боская. Есть за что ухватить. Одни титьки чего стоили. Горячая была, ласковая, в постельных делах толк знала.
Для хозяйства, правда, совсем не гожа. Руки у ей, с тех пор как вино лакать пристрастилась, из зада росли. Егорка, как та мимо проходила, кады ишшо в примаках жил, то за зад ущщапнётьт, то под подол заглянет. Прижмётся, мурлычет как кот мартовский.
Любил, ох как любил. Цельные ночи напролёт. Силушки-от, пока на нарах чялился, поднакопил.
В батькин дом как приехали, сразу строиться начал.
Лесу навёз, пилораму сделал самодельную. Трактор из негожих частей собрал. Поросят на откорм завёл, сразу два десятка.
Сварит бывалоча самогонки, подпоит сторожей, механизаторов, выкупит у них телеги четыре зерна, семок цельный анбар, свеклы сахарной, травы, и кормит стадо своё ненасытное.
Всё, сказывают, в дому было.
Только нежданно-негаданно, запил Егорка.
Вспомнил вдруг молодость.
А во хмелю он совсем дурной оказался, через чего и срок получил.
Короче, огулял Егорка в одиночку двухлитровку горилки, да без закуси. Припёрся домой и затеял ссору.
Октя не удержалась, саданула ему, чем под руку попалось, по физиономии. Не шибко сильно. Но Егорку переклинило напрочь, осерчал. Схватил из сапога ножик, которым свиней колол, и раз пять Октябрине в живот сунул, потом ещё коленом в лицо. Сам-то сразу пьяный свалился, а баба лежит, не очень живая и кровью истекает.
На том любовь ихна шикарна жисть да любовь и закончились.
Егорку опять засудили. Октю откачали в районной клинике, исполосовали всю пузу шрамами, наложили кое-как несколько грубых швов на лицо.
Она ведь опять пузатая была. Но девчонка выжила.
Вся больница поглядеть на то чудо бегала. Достопримечательность. Пузо пополам, а дитё живое.
Апосля еще один дохтур приезжал, шрамы осматривал, шшупал. Видно кому-то жалко стало бабу. Молодая, симпатичная, с соблазнительной фигурой.
Сделал той волшебник операцию, шрамы выправил. Кое-что осталось, но красоту сохранил.
Егорку Октя всё едино –  простила бы. Как с ним – никогда прежде не жила. Бес мужика попутал, не иначе. На пересылке, что уж там случилось – неведомо, зарезали его насмерть.
Участковый, Владимир Петрович, приходил, документы о смерти вручил. На этом ейное счастье долго жить приказало.
Хотя… как же, всё только началось.
Углядел ейные бесчхозные прелести участковый. Как поправилась – начал с нехорошими вопросами захаживать. С Егором, хотя вместях они двух девок прижили, Октя расписана не была. Захаживал милицанер легулярно. Отказать ему, покуда он власть, да при исполнении, никак нельзя.
Если честно, и не хотела она отказывать. Привыкла баба к мужской ласке.
Поросят, пока по больницам валялась, сосед кормил, Валентин. Нормальный мужик, только инвалид. Правая нога покалечена. Нога-от сухая, зато чишечка исправно функционировала, а аппетит на Октябринку ишшо когда Егорка жив был, дядька зверский нагулял.
Ходил и облизывался, какая у соседа баба осанистая, даром добро пропадает.
Конечно, в ту пору она шибко несчастной и заброшенной не была. Зато Валентин по поводу нежной женской ласки обделён был по самое не балуй, через чего страдал невыносимо. И маялся, особливо одинокими ночами.
А тут такая оказия: баба-от бесхозная. Участковый, однако, леший его возьми, пристрастился ей титьки мять. Валентин сколько раз в окошко подглядывал. Вот ведь гадёныш! У паразита и жена , и любовница. Всё мало, коту жирному. Свою сметану сожрёт, и на чужую облизывается.
Маялся, горемыка Валентин, изнывая от похоти, а подойти и предложение сделатьт или силой отыметь опасался. Начальство всё же у ей в любовниках. А ну как засудит!
Пускал слюни мужик, пускал, ночами представлял как наготу разглядыват-гладит. Октя в чём мама родила, ноги врозь, титьки топоршатса. Шшолочка мокренька. Так ента баба в ночи хороша, просто невмоготу.
Физические страдания оказались сильнее страха.
Приковылял однова и говорит, – хочешь Октя, казни, хочешь – милуй, только жить без твоего соблазнительного тела больше не могу… и не желаю. Откажешь – себя порешу и всё тут. Полюбоваться хоть разреши. Скинь порты-то, расшиперь ноженьки. Хоть один малюсенький разочек дай в раю побывать, кончик обмакнуть. А уж я тебя не обижу, за хозяйством следить буду как верный пёс.
– Вот ведь дурачок. Я же тебе по гроб жизни обязана. Кто за свиньями ухаживать будет, если не ты? Один разок…  чего один то! Владимир Петрович по расписанию ходит, ты же видишь, когда. Вот и заглядывай до или после. Сговоримся. За погляд денег не беру, токмо чё даром-от глядеть, ты мужик справный, вона какая шишка справная в штанах топорщится. Бабам ведь тоже веселья хочется.
Думашь, только у вас в штанах намокат? Миражом сыт не будешь. Для полного счастья бабе мужик, а мужику баба нужна. Скидавай порты, да живее. Я вся горю, аж вспотела от любопытства. Шшупай, родимый, где приглянется – там и шшупай. Да не так… ты чего, Валёк, никак баб не имел? Вот ведь свезло. Ни разу такое диво не имела. Ты первый. Не томи уже, расчехляй и суй! Провокатор, дролечка моя. Какой же ты большой, какой сильный. Вот так, вот так!
К весне Октябрина нагуляла ещё одну девку.
Махонькую. Весу в ней, чуть боле двух кило, просто мышка.
Крикливая. И опять не ясно от кого. Гадала баба, гадала, так ничего и не припомнила, хотя, пыталась считать. Где там! С другой стороны, Валентин богатырского сложения, а дитя с мизинчик. Вроде и не его. Опять же, у Владимира Петровича шевелюра светлая, а девка рыженькая.   
Участковый, как дитя малость подросло, занервничал, приглядывать начал, наблюдать.
Выследил. Отмутузил Валентина, пригрозил посадить. Словно Октя его собственность.
Пусть спасибо скажет, что ноги перед ним раздвигает. Не больно-от и орёл.
Она и высказала Петровичу, за что сходу в глаз схлопотала.
На следующий день участковый припёрся не один, с понятыми. Документами какими-то тряс, орал, что дом ему принадлежит.
Мстительный оказался, гадёныш, скользкий. Заранее предусмотрел, бумаги подготовил. Поди, докажи, что ты не олень, если даже штампа о браке в паспорте нет.
Забрал. И дом, и свиней. Вещи, мебель. Так с дитями, голышами и выставил.
Валентину настрого наказал, если пикнет – тоже на выселках окажется.
Тот сник, испужался не на шутку. Встретился с Октябринкой тайком, в любви клялся, но страх перед властью пересилить не смог.
Попрощался, отодрал последний раз в кустах, не поленился. Поплакали оба, и двинулась баба с четырьмя детями куда глаза глядят.
А куда они смотреть могли, если ни черта не видят, слезьми полны?
Тут-от и выяснилось, что опять беременная. Старшей скоро семнадцать, девка на выданье, а мамка в который раз в дочки-матери играется. И опять не знамо от кого. А если бы и знала, то что?
Беда!
В лесопосадке, недалеко от трассы, устроили гнездо. Натаскали веток, крышу соорудили, тряпок разных вдоль дороги отыскали. Устроились.
Хуже, чем цыгане, прости господи!
Октябрина семейство в логове оставляла под присмотром Леночки, сама на трассу- на прожрать заработать.
Машин в обе стороны пропасть едет. Останавливают часто. Сговориться – пара секунд. Километров десять в сторону Краснодара проедет, обслужит пару-тройку дальнобойщиков, и обратно.
К вечеру в придорожных кафе еды накупит, водки там, и в шалаш. Несколько месяцев так жили, пока холода не пришли.
Живот к тому времени сильно заметен стал, на что мужики с превеликим удовольствием клевали, даже переплачивать готовы были, чтобы бабу беременную отыметь.
Как совсем холодно стало, нашли дачу, оставленную на зиму хозяевами без присмотра. Там добра всякого оказалось довольно, чтобы устроиться с комфортом.
Жизнь наладилась, приобрела стабильность. У Октябрины клиенты постоянные появились. Ждали, подарки привозили. Даже комплекты для будущего новорожденного.
Однако, сколько верёвочке не виться ,конец всё одно, будет. Родила.
На удивление легко. Сам выскочил. И не орал.
Мальчонка. Чёрненький. Точно от участкового, от паразита. Всё хорошо, только работать на трассе мамка не уже могла, а жрать всем шестерым хочется.
Неделю голодом промучились.
Деваться некуда – пришлось Леночке эстафету принимать. Октя привела дочь на трассу, объяснила, что почём и передала из рук в руки знакомым дальнобойщикам. Видно, судьба такая, каждому с рождения обозначенная.
Яблоко от яблони...
Поначалу Леночка ревела, когда после первого рейса с заработанными харчами вернулась. Кричала ночью, мамку звала, в горячечном поту вскакивала. Но на судьбу жаловаться не стала. Умылась утром и потащилась на трассу. Малые, мамка, новорожденный – все кушать хотят. От неё теперь их жизни зависят. Она теперь для всех и мамка, и кормилица.
Так табором и прожили больше трех лет.
Иногда вместе на смену выходили, когда порознь.
А потом Лена припомнила, что далеко на севере есть у мамки отчий дом, родина. Может, конечно, и нет уже ничего.
– А вдруг… поехали, мам, а, денег на дорогу на трассе заработаем. Не пропадём!
И вот, они здесь.
Как-то встретит их мамкина родина, чем!
Хуже не будет. В конце концов, есть у них, пусть и постыдный, но доходный промысел.
Мамка скоро состарится, не сможет клиентов обслуживать. Зато сёстры подрастут.
Жрать захотят – всему научатся. Главное, теперь они дома – на родине.