Мечты сбываются

молчат слова, которым нет числа,
они себя сказали наперёд.
а то, что я любовью назвала –
пройдёт.
Елена Зимовец
Люся в многодетной семье родилась третьей. Нянчили её сестра Татьяна да брат Иван.
Отец круглые сутки крутил баранку на видавшем виды лесовозе трелёвочнике: по накатным бревенчатым лежнёвкам в два ствола под каждым колесом вывозил из тайги многометровые брёвна.
Мать крутилась как юла, едва успевая управляться. Жена, хозяйка, телятница на ферме, жнец, косец, агроном. Нянька и кормилица. Начинала она свой день часа в три утра с уборки стойл, где содержались три коровы, столько же телят, десяток овец и четыре поросёнка. Попутно разваривала картофель и комбикорм в русской печи, пекла хлеб и шанежки, томила молочную кашу.
Потом шла кормёжка животины. Дальше бурёнок подоить, дров наносить, затопить нижнюю печь. Ещё надо было детишек разбудить, накормить всю команду. Младшей – Люське, походя титьку в рот сунуть, перепеленать, воды с реки наносить вёдер тридцать-сорок. Скотину в стадо проводить, огород прополоть, простирнуть что ни то, развесить.
К восьми на ферму с ручным кормлением. В обеденный перерыв – в магазин сбегать.
Вечером вся процедура повторялась. С той лишь разницей, что ужин готовили и воду носили старшие дети.
А когда голова была похожа на церковный колокол, и глаза открытыми становилось держать невмоготу, на неё верхом взбирался пропустивший граммов двести водки супруг. Часа полтора он взбивал в сухой по причине крайней усталости ступе интимные сливки, порой так и не сумев закончить мероприятие. Иногда так на жене и засыпал.
Валентина Алексеевна выкорчёвывало гудевшее от напряжения тело из-под храпящего мужика, шла кормить грудью дочь, мыть картоху на утро, запирать на ночь сени.
На часах к тому времени было двенадцать. И спать уже не было сил.
Милка родилась с характером. Не успев первый вдох сделать, показала, на что способны её лёгкие. Чуть что не по ней – криком изведёт.
Отец, несмотря на крутой нрав  и темперамент, прикипел к ней разом. Просто души не чаял. Всё для нее.
Когда старшие родились, он только начинал трудовую деятельность. Всё в охотку было: и семья, и супруга, и хозяйство, потому пропадал на работе день деньской, старался денег поболе добыть и добра накопить.
Жилы рвал, старался. Для семьи, для жены любимой.
Не шиковали, конечно, но на хлеб с маслом, на одёжу и мануфактуру да на чарку водки хватало.
Когда, Люська родилась, он уже заматерел, пообвыкся, начал с ленцой трудиться да налево похаживать, к женщинам помоложе, поскольку от трёх сложных родов и труда непосильного девичья краса порядком увяла. Да и чувства обветшали, притупились от монотонности происходящего.
Супружеские обязанности Александр Алексеевич требовал исполнять ежедневно, даже если успевал на сторону сбегать. Любил во всём порядок, хотя сам ничего давно по дому не делал. Если выдавалась свободная минута – или на рыбалку, или по бабам шастал.
Ежедневную норму постельных подвигов он безоговорочно выполнял, но как привычное, ответственное мероприятие, не усердствуя особо. Отметится в постели и в посёлок, девок, сговорчивее и моложе, щупать, ежели трезвый.
Зарабатывать стал по минимуму, как все прочие мужики, подружившиеся с водкой и ленью. Чего зря надрываться, здоровье гробить.
Бабам сколько ни принеси, все мало, а жизнь тем временем стороной проходит – назад не воротишь. Нужно успеть всех, до кого дотянуться удаётся, оприходовать, пока силушка есть, пока желание не пропало.
Бабы, они для того только и годятся, чтобы передок подставлять да детей рожать. Пока в соку.
Мать про его подвиги знала, но молчала. Одной ей детишек не поднять.
Сашка у неё плодовитый: только заканчивала кормить одного, в утробе уже другой шевелился.
Когда Люська в школу пошла, детей уже шестеро стало. Соответственно, забот у мамани прибавилось.
Часть обязанностей, конечно, переходила к старшим. Потом, по возрасту, ко всем остальным. Без дела сидеть никому не давали.
Кроме Люси.
Её, отец от трудов тяжких особо оберегал, – ты у меня прынцессой будешь.
Зато Милка его не больно привечала: обижалась за мать, которая к сорока пяти годам превратилась в древнюю старуху.
На правах любимицы Люську обязанностями не обременяли, хотя младших не щадили.
Милка тоже трудилась, но в меру, особо не усердствовала: больше, перед зеркалом крутилась, пластинки виниловые слушала, да на сеновале в заветном уголке пряталась, чтобы побыть в одиночестве, помечтать.
 Гнездо Люська свила в дальнем углу сеновала. Там, в кромешной темноте, сидела часами, пока не позовут, мечтала, какая будет красивая да богатая.
В деревне ни за что жить не останется. Танцевать любила – страсть, даже без музыки могла. Как остается одна – тут же в пляс. Напрыгается, бывало, так, разве что не падает. Конечно, и ей приходилось сено убирать, дрова колоть, воду носить, навоз выгребать, но в меру, не как прочим.
Как же ненавидела всю эту канитель, жуткие деревенские обязанности, необходимость едва не в обносках ходить, как чучело выглядеть.
Мечтала Милка поскорее из родительского дома упорхнуть. А как регулы начались, открыла для себя ещё одно удивительное удовольствие: пуще танцев полюбила девчонка ублажать нежное тело ласками.
Для этой радости потайное место как нельзя кстати сгодилось.
Про её тайный угол все знали, но виду не подавали, старались не беспокоить отцову любимицу.
К пятнадцати годам Люся так натренировала интимную чувствительность, что могла доводить дело до финиша минут за пять, причём несколько раз за день.
Иногда забывалась, начинала играться при посторонних, хотя старалась не выдавать своего греховного пристрастия.
Ей уже было мало полученного опыта. Хотелось настоящего секса отведать, как у взрослых. Но рожать как мамка, она точно не станет.
Училась Милка без энтузиазма, однако легко. Времени на сладкую нежность да прочие любимые занятия оставалось достаточно. Пристрастилась Люся и романы любовные читать.
Старшая сестра вскоре замуж вышла. Муж её поселился примаком. Иногда Милке удавалось подглядеть откровенные любовные игры молодожёнов, чем ещё пуще разжигала интимное любопытство и разогретую не ко времени, возбужденную до исступления женственность. Конечно же, Люська начала расспрашивать девчонок, кто постарше – как да чего. Кое-какие пикантные сведения просочились в незрелую ещё, но озабоченную голову.
Девчонка начала учиться кокетничать.
Встревоженные появившимся вдруг томлением по поводу девичьих деликатесов мальчишки, раздираемые романтическими страстями, крутились вокруг быстро поспевающей Милки, пытались её обхаживать.
Люся благосклонно принимала целомудренные знаки внимания, училась целоваться, даже позволяла тискать грудь, глубже пока не допускала, хотя сама с удовольствием мяла в ладони  набухающие писюны.
Ровесники не давали её безудержной чувственности удовлетворения и разрядки.
Она же мечтала попробовать всё, но, с взрослым мужчиной, не с сосунком, который чего-нибудь да сделает не так.
Чего именно хотела – не имела представления, но накручивала натренированное воображение так, что порой обильно обливалась соком и долго-долго наслаждалась сладкими конвульсиями.
О первом мужчине Милка грезила бессонными ночами. Видно, слишком заметно девочка повзрослела, если на улице к ней стали приставать взрослые парни с откровенными предложениями.
Смелости ей было не занимать, от вероломных охотников за свежатиной отбивалась легко. В случае чего – стращала старшим братом, которого в деревне уважали за бесстрашие и силу.
Не так представляла она себе романтические отношения.
Отдаться Люся мечтала по любви.
Однажды, когда мама попросила помочь на ферме, чтобы быстрее справиться, самой-то ей надо было гнать конскую подводу на склад за комбикормами, по какой-то надобности зашёл в телятник конюх – Тимоха Гаврилов.
Про лошадь спросил, про подковы. Вроде у кобылы с ногой что случилось. Хотел сам поглядеть, не нужна ли срочная помощь.
Узнав, что матери нет, завёл разговор ни о чём, чтобы языком зацепиться.
Тимоха был, хоть и не совсем в себе, с замедленным психическим развитием, точнее, слегка слабоумный, но довольно хорош собой. Речью, несмотря на душевную хворь, владел отменно, в свободное время читал запоем всё подряд. Силищей обладал уникальной.
Вмиг распушил перья перед молоденькой курочкой как только понял, что появился шанс поживиться свежатиной.
Стихи декламировал, историями про любовь, похабными правда, других Тимоха не знал, сыпал. Лесть из его уст звучала странно, но Милка этого не замечала: всё одно было приятно чувствовать себя не девчонкой, а взрослой дамой, к которой обращаются с почтением.   
Слушала девчонка дурачка и таяла как апрельский лёд.
Понимала, что у того с башкой беда, но очень нравилась девочке откровенная чувственная брехня, тем более настолько приятная, да от взрослого парня.
Заслушалась и не заметила как оказалась с ним на сеновале.
Тимоха ей анекдот за анекдотом шпарит, да всё про взрослую любовь, с шуточками да прибауточками про то, какой у него славный предмет имеется, как ловко это чудо в одно интересное место можно вставлять.
Незаметно руку одну руку на грудь положил, другой подол задирает.
Милке интересно – что дальше будет.
Приятно же.
Тимоха телогреечку Люськину расстегнул, потом блузку, руку меж ног запустил, прижался к жаркому тельцу, задрожал. Начал лицо и шею поцелуями покрывать, по головке гладить.
Милка глаза прикрыла, словно пригрелась, губёшки стиснула.
Понравились ей новые незнакомые ощущения. Чувствует, ждёт, что сейчас самое интересное, самое сладкое начнётся.
Как же узнать, почувствовать хочется, что дальше будет. Больно уж девчата, кто якобы попробовал, процедуру эту сказочную расхваливали. Сказывали, будто блаженство просто-таки неземное.
Люське пригрезилось, что это и есть та самая любовь, что ещё чуток и мечта всей жизни сбудется.
Тимоха между тем уже и в губы целует, да не в те, что вверху, в срамные, да так приятно, где только выучился, паразит.
Здорово-то как!
 Дурачок понял, что девка со всех сторон поспела, что млеет даже от шальной ласки, понял – сопротивления не будет.
А петушок его давно уже кукарекал.
Поспешил Тимоха быстрее в потайную комнату влезть,  секретные закоулки живой плотью заполнить. Под кофту залез, сосочки помял. Уголёк внизу живота не только у него, у девчонки тоже огнём горит.
Раздразнил Милку, дубина стоеросовая, не на шутку распалил. Она уже и стонать принялась, – давай Тимоха скорее, мочи нет ждать.
Ему только того и надо.
Тимоха в свои штаны срочно полез, ей одёжу сбросить помогает, языком пуще прежнего внизу щекочет, пальцами ненасытными в глубину примеряется, о любви чего-то непонятное бормочет.
Дурак, он и есть, дурак. Что с него возьмешь!
Какая там любовь – ему двадцать пять, ей пятнадцать. Охота недоумку спелую ягодку поскорее сорвать. Не умом, нутром чует нестерпимое желание.
А Милке настолько захорошело, что на неё столбняк напал, пошевелиться от избытка эмоций не смеет, скорее бы, думает, очутиться в самой красивой на свете сказке.    
Тимоха понимает – медлить нельзя, нужно торопиться: передумать может со страха, а то Валентина с инспекцией нагрянет, тогда несдобровать ему.
Рядом-то никого. Думать уже некогда, действовать надо. Кровь давно уже кипит, как бы не лопнуло чего.
Голова у Тимохи на радостях совсем соображать перестала. Раскачал дубину и одним махом влетел в набухшее маслянистой влагой пространство, затрясся в экстазе, глаза бесстыжие закатил.
Люська дёрнулась было от боли, заорала благим матом, но останавливать Тимоху было поздно: силища-то невероятная.
Пригнул Милкины ноги к самой голове, расплющил и скачет, взбивая интимные соки в сливки. Ручищей рот наглухо запечатал, чтобы не визжала, как порося, когда её режут.
Пробовала Милка вырваться, ногами сучить да где там, пришлось терпеть невыносимую боль, очень велик оказался нефритовый стержень у дурачка.
Лежит Люська – молчит, из глаз слёзы ручьём, глаза по полтиннику, дышать нечем.
Тимоху трясёт, словно помирать собрался, внутри Милки хлюпает, что-то горячее очень неприятно по попе стекает. Кажется, убогий сейчас прямо на ней богу душу отдаст. 
Вот он дернулся из последних сил и упал на тщедушное тельце. 
Девчонка лежит, пошевелиться боится. Кто знает, чего этот изверг ещё может сотворить.
Тимоха отвалился вдруг, вскочил как подорванный, штаны натянул. Глазами безумными зыркает, за голову хватается.
Дурак, а понимает, что натворил – боится, что посадить могут за совращение малолетней. Да и не выжить ему там, в застенках.
Люське штаны суёт, одеваться живее велит, – быстрее давай, глупая, пока мать не пришла. Извиняться начал, умолять, просить, требовать. Себя, говорит, порешу.
Милка обтёрлась кое-как своими трусиками, прикопала их поскорее, оделась наспех и убежала, махнув на пытку и на всё произошедшее рукой.   
– Иди отсюда, ирод окаянный, чуть не разорвал. Чего с тебя глупого взять. Какая же гадость этот ваш секс! Больно, а удовольствия никакого. Целоваться и то приятнее.    
Позже Люська пробовала то же самое повторить, но уже по своим правилам, с одноклассником. Мальчишка и вовсе оплошал. Больше она ни о каком наслаждении думать не хотела: обманули.
После восьмого класса поехала в областной центр, учиться на продавца. На самом деле ей было без разницы – на кого и куда, лишь бы из дома быстрее да подальше свалить, чтобы не видеть, как утомлённая до предела матерь стремительно превращается в инвалида.
Батька к тому времени совсем сдурел: перестал романтические похождения скрывать, гулял открыто, с размахом.
Ругались родители каждый день, иногда с мордобитием. Не хотела Милка это всё видеть.
– Выгнала бы она папашу, что ли. На кой ляд ей такой мужик в доме нужен!
В училище Люську как иногороднюю поселили в общежитие, зачислили на курс, выдали форму, поставили на довольствие.
Это на словах. На деле всё обстоялокуда хуже.
Общежитие училища оказалось холодным, ветхим сараем с щелями в досчатых стенах. Мебель доживала последние дни, дай бог, чтобы до последнего курса выдержала. По комнатам стадами ходили раскормленные крысы, клопы и тараканы чувствовали себя хозяевами жизни.
Уже на второй день от укусов чесалось всё тело, а бельё невозможно было отстирать от пятен крови.
В умывальниках текоа исключительно ледяная вода, душа совсем не оказалось. Вместо туалета грязный сортир с дырами в полу, в которые того и гляди кто-нибудь провалится. В столовке кормили форменными объедками, да и те отнимали старшие, кто посильней да сноровистей.
Хорошие вещи и деньги отобрали в первый же день, ещё и оплеух навесили за неповиновение. Уже через неделю хотелось не просто есть, а натурально жрать.
Через месяц Милка мечтала о доме, потому что завшивела и опухла от голода.
Разве в таких нечеловеческих условиях до учёбы, когда день и ночь урчит в животе, а мысли и чувства сосредоточены на желании хоть чего-нибудь запихать в приклеенное к спине пузо! 
Даже к родителям съездить, за продуктами, не на что. Да и привозить их, если честно, нет смысла – отнимут.
Девчонки, кто шустрее, нашли подработку: после учёбы добывали деньги на пропитание. Искала способ заработать на прокорм и Люся. С трудом оформилась мыть по вечерам захудалую контору, где драила обшарпанные полы и загаженные до невозможности туалеты, протирала столы и стены, прибиралась в кухне.
Трудилась Люська на совесть – жрать-то хочется. Невелик заработок –  сорок рублей за месяц, и то хлеб.
Однажды задержалась с уборкой подольше. Служащие уже ушли, она всё не могла закончить. Сзади её неожиданно схватили за шею, жёстко нагнули к столу, начали сдирать штаны вместе с трусами.
Милка пыталась вырваться, за что получила сбоку по рёбрам, и затихла под напором тяжёлого мужского тела. Произошло всё быстро. Опять было ужасно больно, противно и до жути страшно.
Бугай сторож моментально сбросил внутрь дурное семя, даже не думал слить похоть хотя бы на пол, повернул Люську лицом к себе, показал огромный кулак и произнёс единственное слово, – убью. 
Милка не решилась проверять – так ли это.
Больше на эту работу не пришла. Нашла другую, а когда получила зарплату, почти всю её отняли старшекурсницы, как только дошла до общаги.
На жратву осталось только пять рублей, спрятанных под подкладкой ботинка. Это была заначка на крайний случай.
Девочка была готова съесть чего угодно. Подружка посоветовала одно кафе, где хлеб на столах лежал бесплатный хлеб и всегда стоял стакан с горчицей. Надо лишь сесть и заказать стакан чая.
Люся советом воспользовалась, но через пару раз её уловку раскусили и выгнали взашей, пригрозив прибить, если увидят ещё раз как она ворует хлеб.
И тогда на горизонте возник добрый волшебник в парадной одежде матроса торгового флота. Высокий, симпатичный весельчак, косая сажень в плечах. Мелодичный баритон.
Бравый мореман располагал к доверию, а общительность и тонкий юмор не давали заскучать. Михаил ворвался в неприкаянную жизнь Милки как скорый поезд, который летит, не замечая большинства станций и полустанков, вмиг сразив восторженную девичью восприимчивость. Неодолимая потребность в любви наконец-то дождалась звездного часа и трепетала от восторга в предвкушении долгожданного счастья.
Вечером сладкая парочка долго бродила по вечерним улицам вдоль набережной Северной Двины и морского порта, чувственно держась за руки, после чего парень пригласил девушку в кафе, где накормил до отвала.
После ужина опять гуляли. Матрос читал ей стихи Эдуарда Асадова, в которого тогда были влюблены все девчонки её возраста.
Это было так романтично, так здорово, тем более на сытый желудок.
К девяти часам, когда выгоняют посетителей из общежития и закрывают на замок двери, Михаил проводил Люсю, даже поцеловал на прощание.
Она была без ума от свалившегося так неожиданно счастья.
Договорились встретиться на следующий день.
Всю ночь и на учебных парах девочка мечтала о свидании. В воображении по волнам ярких эмоций плыли картины ближайшего будущего, в котором были кругосветные путешествия, заграничные наряды, французская косметика, украшения и много-много пламенной любви. Милка наслаждалась, представляя себя, то на балу, то хозяйкой в большом красивом доме, то в театральной ложе или у модной портнихи.
На большее её скудного воображения не хватало. Именно так описывали красивую, обеспеченную жизнь в любовных романах, а отсутствие собственного опыта не позволяло грезить иначе.
Весь день голова кружилась в предвкушении будущего свидания.
Наконец Михаил пришёл. Галантно пригласил Люсю на танцы в клуб моряка, терпеливо ждал, пока она соберётся.
Счастливая парочка шла прогулочным шагом, кавалер, как и предыдущий день, читал красивые стихи, сыпал шутками.
Было очень весело. Опять ужинали в кафе, не спеша дошли до клуба.
Время буквально летело – весело, бесшабашно.
После очередного танца отдыхали за столиком. Матросик танцевал легко и красиво, ловко прижимал партнёршу в танце, шептал на ушко нежности.
Чтобы остыть, заказывали мороженое в больших металлических вазонах, уложенное разноцветными шариками, щедро сдобренное вареньем, обсыпанное шоколадной крошкой. Запивали коктейлями через соломинку. Напитки были немного горькие, но всё равно необычайно приятные.
– Наверно, это и есть вкус настоящей жизни, – решила Люся.
Живая музыка сменялась танцами под пластинки, медленные танцы – энергичными.
Время струилось, сливаясь в восприятии в один миг. Голова кружилась от избытка впечатлений.
– Наверно немного перетанцевала, – подумала Мила, – немного  отдохну и пройдёт.
Но головокружение усиливалось.
Коктейли были вкусными как компот, но пьяными.
Девочка не могла и подумать, что они алкогольные. Но было поздно.
Возвращаться в общежитие она опоздала – теперь не пустят.
Матросик с немного странной улыбкой, больше похожей на гримасу, сказал, что это мелочи жизни, что у него рядом дядька живёт, – у него и переночуем.
Михаил долго петлял по незнакомым закоулкам, потом предложил войти в покосившийся бревенчатый барак, почерневший от старости.
В подъезде невыносимо пахло кошачьей мочой, тухлыми щами и ещё чем-то, до ужаса тошнотворным.
Матросик тихо постучал. Ему тут же открыли, словно ждали.
Внутри никого не было видно.
Михаил уверенно отворил боковую дверь в конце длиннющего коридора, заставленного ветхим барахлом, включил тусклый свет.
Обшарпанные стены с отваливающейся штукатуркой, углы завалены разнокалиберными пустыми бутылками и мусором. Сама комнатка была размером с малюсенькую баню в родительском доме.
На полу стояла голая раскладушка, на ней почерневшая от многолетней грязи подушка.
Милку передёрнуло от нехорошего предчувствия. Она, было попятилась, но матросик был настороже: улыбнулся обезоруживающе и со знанием дела начал раздевать.
– Догола, родная, догола. За всё в жизни нужно платить.
Девочка пыталась протестовать, но кавалер отрезвляюще хлопнул её по щеке и бросил на раскладушку.
Было ужасно противно и страшно.
С тех пор как Милка уехала из родительского дома, подобное обращение превращалось в гадкую традициею.
Бравый ухажёр без устали трудился всю ночь: видно плавал долго. Утомился лишь  утром. 
Люська в изнеможении заснула.
На самом деле она не спала, просто отключилась.
Очнулась оттого, что её грубо трясли.
Матросика на горизонте не оказалось. Зато был пьяный костлявый старик с когтистыми узловатыми руками, белым бельмом на глазу и носом, похожим на огромную картофелину, весь в красных бородавках.
Страшный дед неприятным скрипучим голосом, идущим будто изнутри, с натугой в голосе сказал, что время вышло, пора выметаться.
Изрядно перепугавшись, но начиная подмечать детали, Милка заметила, что старик произносит слова только тогда, когда зажимает отверстие на горле. Ещё выяснилось, что она задолжала за ночлег пять рублей.
Люся онемела от унижения. Старик был омерзителен, вызывал ощущение безотчётного страха.
Девочка оделась, хотя привидение не сводило с неё глаз, похотливо разглядывая голое тело, вынула из стельки ботинка пять рублей, бросила на раскладушку и стремглав выбежала на улицу.
На занятия она не успевала, проспала, значит, теперь обязательно лишат стипендии.
На что жить – непонятно.
Однако, злоключения на этом не закончились: по дороге её остановил наряд милиции. Милку грубо затолкали в задний отсек воронка с решёткой и без объяснения причины куда-то повезли.
Каково же было удивление, когда в одном из патрульных Люся узнала Лёшку Панина, соседа по деревне, школьного товарища старшего брата.
Тот не захотел после армии возвращаться домой, поступил в школу милиции, теперь служит в городе. Живёт в милицейском общежитии.
Всю смену Люся каталась в машине с нарядом. Наговорились всласть.
Лёшка несколько раз покупал вкусную еду, не скупясь, тратил на Милку деньги. Расспросил  обо всем. Обещал помочь.
Вечером, после смены, поехал вместе с ней в общежитие, поговорил с самыми агрессивными девчонками, предупредил о нехороших последствиях, дал Люсе денег на жизнь и обещал постоянно навещать.
С этого дня её жизнь преобразилась благодаря Лёшику.
Наконец-то Милка обрела настоящую  свободу и определённую долю уверенности в завтрашнем дне.
Деньги Лёшка подбрасывал постоянно, хотя не имел на неё никаких видов. Просто опекал, как землячку.
Приятели теперь часто отдыхали вместе, гуляли, тратили напропалую деньги и никогда не проявляли друг к другу иных чувств, кроме абсолютно дружеских.
Жизнь начала обретать приятную стабильность. Даже учиться стало интересней.
В Милкиной жизни тут же появились кавалеры, правда, всё больше одноразовые: опасалась она серьёзных отношений, да и семью заводить не было желания.
Жить как мамка, рожая через год да каждый год голытьбу – удовольствие небольшое.
Люся опять мечтала попробовать всё самое интересное, а для этого нужна абсолютная свобода.
Свобода от всего, включая отношения с влюбчивыми мужчинами.
Кокетничать и крутить любовь без обязательств и привязанностей оказалось до чёртиков интересно, и совсем несложно.
Мила быстро усвоила азы соблазнения, но держала поклонников на расстоянии, не позволяя ничего, что не входило в её собственные планы. Секс ей нравился, только правила теперь устанавливала она, ловко направляя партнёров у желаемым результатам.
И ни грамма лишнего: сделал, чего и сколько дозволено, и отваливай. Ежели что не так – Лёшка Панин разберётся.
Работать теперь Люсе было ни к чему: парни в очередь стояли, предлагая подарки и деньги взамен страстной любви.
Лёшка пробил ей двухместную комнату в общежитии, где Мила обитала вдвоём с закадычной подружкой, ведущей схожий образ жизни.
Матросика, Мишку, Лёшка отыскал. Дорого обошлось ему Люськино унижение. Мало того что избит был нещадно, извинялся, в ногах ползал. Пришлось к тому же деньгами расплачиваться.
С каждого рейса Мишка привозил щедрые подарки, купоны внешторга и деньги.
Поделом негодяю! Будет знать, как обманывать беззащитных девчонок. Ведь она тогда по-настоящему в него втрескалась, поверила в глубокие романтические чувства.
Научил. Теперь она калач тёртый. Знает, что к чему.
На мякине теперь Милку не проведёшь. Сама, кого угодно, вокруг пальца обведёт.
Научилась парнями крутить. Если нужно, заставит землю целовать, по которой ножки её в самых красивых туфельках из “Альбатроса” ступают.
Красивой одеждой её теперь Мишка обеспечивает. Ещё и радуется, что дёшево отделался. Могла и в тюрьму посадить за изнасилование несовершеннолетней. Ей ведь тогда шестнадцати не было.
Лёшка всё по уму сделал: протокол составил, справку достал об изнасиловании, заставил Мишку объяснительную с признанием писать. Куда тому было деваться?   
Интересная и обеспеченная жизнь закончилась неожиданно, когда подошёл к завершению курс обучения в училище. По закону было положено отработать три года, куда пошлют, чтобы оправдать средства, потраченные государством на обучение.
Как же не хотелось Люське покидать обжитое пространство, налаженный быт, замечательно сложившиеся отношения, деловые связи.
Деваться было некуда, пришлось менять обстановку и приглянувшийся образ жизни.
Хотелось верить, что это временно и очень недолго.
На практику распределили в жуткую глухомань. Сельский магазин в сорока километрах от убогого районного центра, где и людей-то толком нет. Молодежи – точно.
Вот где была засада.
Зарплату положили девяносто рублей, жить пришлось прямо в магазине. Про кавалеров, модные шмотки и рестораны пришлось забыть. Похоже, надолго.
Прощание с Лёшиком отметили бурно: чуть не неделю в ресторане зависали. Люська отрывалась на всю катушку, словно прощалась навсегда с разудалой жизнью. Каждый вечер в общежитие  нового ухажёра приводила. На вокзал поехала прямо из ресторана.
В райцентре, куда она приехала чуть свет, билет с сидячим местом приобрести не удалось. Ехали по ухабам больше часа, причём стоя. Точнее, прыгая.
Нужно было умудриться удерживаться на ногах.
Автобус шатало и трясло всю дорогу. Несколько раз Милка падала, как назло на одного и того же парня, который никак не мог проснуться.
Взглянет на неё в полудрёме и отрубается, паразит. Нет, чтобы место девушке уступить, так спит, гадёныш!
Один раз, Люська, если честно, вполне расчётливо свалилась ему между ног, стараясь попасть как можно больнее.
Удалось. Проснулся. А место не уступил, посадил к себе на колени.
Тоже неплохо. Сидеть – не прыгать. Можно и подремать.
Случилось так, что мальчишка сошёл на той же остановке, что и Люся.
Такой шанс терять глупо. Нужно же как-то на новом месте обживаться, обустраиваться.
Она ловко изобразила из себя недотрогу, благо выглядела юной куколкой, почти ребёнком. Постреляла глазками, разыграла крайнее смущение, замешательство, наивную застенчивость. Процедура обольщения прошла как по маслу – зря что ли тренировалась!
Мальчишка симпатичный, наживку заглотил разом. Стоял, млел, слова вымолвить не мог. Это хорошо.
Одет неплохо, со вкусом. Сразу видно – не работяга, не колхозник. Этого добра Милка в родительском доме нахлебалась.
Деньгами вряд ли располагает. Определенно, не местный, но ухаживать будет старательно.
Главное, чтобы подружки у него не было. Собственно, откуда в такой глухомани свободным девчонкам взяться?
Люся и станет ему подружкой. Куда он денется с подводной лодки!
Если есть девица – тоже не страшно. Она теперь своего добиваться научена.
Постояли, поговорили, стало ясно, что никого у Романа нет.
Теперь будет. Именно то, что нужно.
Так и вышло: чуть не с первого взгляда втрескался в Милку по уши. И сырым и печёным тащил каждое свидание. Подкармливал.
Романтик.
Вот только дотронуться боялся. Мальчишка, не целованный, не балованный. Даже интересно стало. С таким оленем поиграть в любовь – одно удовольствие.
Одного Милка в расчет взять не могла, что сама влюбится.
Такого конфуза с ней ещё не случалось.
Это же надо – никакого секса, никакой эротики, даже целомудренные поцелуи, и те по выдаче. Робкие, детские, детские какие-то. А Люську трясло совсем не по-детски – всерьёз. Сердце из груди выскакивало, бредни романтические в голову лезли, ночами снился, но ни разу не приставал.
Во, дела!
Может, так и начинается настоящая любовь, которая всерьез и надолго?
Глубоко влезать в отношения, не было желания. Так можно и до семейной трясины докатиться, в свиноматку превратиться, как маман.
Глупости нет смысла забивать голову. Заканчивать нужно с любовью!
Покрутила немножко, наигралась, пора честь знать: Люське без секса никак нельзя, а поиметь с этого недотёпы нечего. Зарплата сто тридцать рублей. И никакой перспективы.
Ему ещё два года отрабатывать диплом. Люська столько не вытерпеть в этой глухомани.
Нужно искать способ свалить поскорее обратно в Архангельск, к Лёшику под крылышко.
Мишка всё ещё на крючке: пусть отрабатывает.
Какая к черту любовь! Из неё каши не сваришь.
Страсти, вожделение, обожание – глупости, для детей из младшей группы детского сада.
– Жизнь намного сложнее: или ты, или тебя. Меня – уже было. Нахлебалась вдоволь. До сих пор вздрагиваю, когда сзади подходят. Моя теперь очередь охотиться. Ладно, пусть пока попрыгает, страдания влюблённого изображает, Ромео хренов!
Прагматический ум и извращённый опыт выживания не смогли предотвратить того, что случилось дальше.
Жить без секса для Люськи было немыслимо. Пришлось обучать мальчишку науке постельной любви.
Смышленым оказался, быстро освоился.
Одна беда – слишком сладкий.
Чем взял, очаровал Милку – непонятно, только ждет, только без Ромки жизнь превращалась в ад, словно без него жизнь не мила. Раньше, бывало, сама мужиками рулила, диктовала условия, теперь сама непонятно чего выпрашивает, – ну, пожалуйста, Ромочка, ну ещё чуточек, на самом кончике! Я ещё не кончила. Бред какой-то! Может, заболела чем? Откуда во мне вся эта глупая нежность.
Короче, потеряла Люська осторожность, залетела.
Ромка обрадовался, а ей каково…
Не для того мама ягодку растила!
Это что же получается – с чем боролась, на то и напоролась! Неужели рожать придётся? Ну, уж, нет! Рожать в восемнадцать – преступление. Перед собой, любимой. Это что же – прощай мечты? Придётся за этим Ромкой всю жизнь хвостиком мотаться. Кто знает, чего от него ожидать можно. Одно ясно, беременность – жирный крест на будущем.
Избавляться нужно от плода, пока не поздно.
Аборт, с этим ведь теперь не сложно. А Ромка как! Он уже пелёнки и распашонки покупает, книги читает умные, изучает правила ухода за младенцем.
Плюнуть на всё, уехать втихаря, никак невозможно. Это же надо, такой тупой стать!
Металась Милка, маялась, раздваиваясь и расстраиваясь, и упустила-таки момент, когда можно было этот важный вопрос решить в свою пользу.
Время с Ромкой пролетело незаметно. Живот на нос лез.
Пришлось замуж выходить.
А там… судьбинушка такого накрутила – только держись!
Ромка на самом деле оказался довольно шустрым. Сначала в район перебрались, затем в область, а недавно в Столицу намылился.
Всё бы ничего, да надоел за три года, хуже горькой редьки опостылел.
Сладкое, оказывается, тоже приедается.
Вновь захотелось Люське острых ощущений, ну, хотя бы новых. Стабильная, однообразная жизнь, не для неё.
Бросила Милка дочку на бабушек и дедушек, пошла работать: как, иначе замужней женщине свободу получить?
И закрутилась карусель удовольствий!
Благо, Ромка мужик лопушистый, ревности в нём ни на грош.
Мужики опять вокруг Люськи вьются: не потеряла ещё квалификацию!
Одно плохо – приходится для мужа любовь против воли изображать.
Вот тебе Ромочка вожделение, вот томление. Стоны там всякие, театральные оргазмы, и далее по списку.
Зато как мечтала, почти так и получилось: весело, чувственно, разнообразно.
И почти никаких обязательств.
С этой точки зрения, семья – очень даже удобное прикрытие: вроде как гарантия качества для жаждущих любви кавалеров.