Глава 4. Богоборица

               Everyday I wake up,
               Then I start to break up,
               Knowing that it's cloudy above,
               Everyday I start out,
               Then I cry my heart out,
               Lonely as a man without love.
               Engelbert Humperdinck


Антимонастырь. Нет послушниц - только дьяконы в тёмных рясах. Завитушка каждой бороды - как свиной спиральный хвостик демонов. Копоть копыт, амвон воняет, купель куплена, псалтырь псы стырили. Свечи - чёрные, пахнут углём или танковым порохом. И все святые на Иконостасе - спиной к прихожанам. А вместо Девы Марии - пустое окошко, бессрочный отпуск, перерыв на обед длиной в целую жизнь, - безбожие. И кланяются люди отсутствию образа, читают молебны о вакууме, длани к верхотуре подымают, едва-то надеясь, что оттуда протянутся чьи-то в ответ.

Это не Христос приходил на Землю, дабы грехи забрать и собой искупить, - это Богородица (нет - Богоборица! Перехочеца! Недолюбица!) ушла от человечества, обронив им грехи, как пыль из-под подошв, а всех христиан (грызть-тиан, грязь-тиан, хрясь-тиан!) наделив виной и тяжким долгом.

В Иисусе - и человек, и бог, не пополам, но поровну; а Она, обрекая людей на свободу, велела им растить богов в себе, не половинно, а полностью, вовсе выплюнув людское, - чтобы подменили они её, избавили от бремени потусторонности. Ах, не желала (не жалела!) святыня своих прихожан. Отказала она им в праве верить в неё и молить.

«Но как это: были мы люди - должны стать боги? Как телеса превратить в небеса? Из мяса - запрыгнуть в мессу? Из Мытищ и мышей - в мытарства мощей?» - вопрошали они. Но под кроной собора - молчанье.

И веками жили прихожане всё так же, людьми из плоти и похоти, но стыдились - не деяний, а самого того, чем являлись и что отринуть не могли; но и не могли стать богами, хотя подспудно считали себя обязанными; и всё-таки ждали, наивно, бессмысленно ждали сверху - пяти хлебов, десяти заповедей, или хоть одного повторного пришествия, или хоть уточнения утешительного; но не дано ничего.

Так выглядит то, что ты подарила моему нутру. Ни один шёлковый ковёр, где холят бахромою, - не мне, он другим, он достойным. Нет угла, что был бы моим: он всеобщий, подвинься, кому-то нужнее. Не сыскать берегов, где вдохну с наслажденьем момента: ведь и там я останусь собой, недостаточно ловким, излишне премудрым, не очень отзывчивым, шибко ленивым - таким, что не в кайф тебе, ты не примешь, отрежешь, барьером закроешься. И теперь кажется, что любые глаза, даже самые сверкающие мне навстречу, открыты для кого-то иного (или совсем никому, просто так, обознался, простите); а любое рукопожатие, сердечнейшее и с улыбкой, это только скупая подачка наотмашь (ну уж что со мной, лишним, поделать); а дом не бывает отапливаемым, камин всегда декоративный, яркие лампы не греют, и очаг - это не про уют, а про лесные пожары.

Лишь один намёк на благосклонность ты закинула в прорубь: «На край света сходи, чудо света найди, с края света вернись, сам же в свет обратись; до небес крылья вырасти, до звезды трассу вымости, весь земной мусор вынеси, джунгли Африки выкоси; разморозь стужу севера, приручи костью Цербера, обрати назад Хроноса, раскольцуй Уробороса». Не по силам ты просила, не по росту твои просьбы; но и на это я вызывался, и столько раз пробовал - даже себя перекраивая, перелопачивая наново, - но всегда не хватало считанного миллиметра, несущественного нюанса; и вердикт мне был скудным, и огонь в зрачках так никогда не замелькал, ну а я измотался, годы впустую потратил, себя потерял и во всём разуверился.

Как до Альфа-Центавры не дотянуться - так и до твоей заботы; как не выторговать у Гермеса лишней драхмы, так и у тебя - лишнего поощрения; и все пустыни мира наполнить влагой проще, ведь они хотя бы конечны, - чем снискать от тебя теплоты, ведь отстранённость твоя неизмерима.

И читалось в очах прохладных: «Стало трудно тебе? Крепись». И читалось во фразах рваных: «Бог покинул тебя? Молись». И читалось в закрытых позах: «Заболело внутри? Лечи». И читалось в угрюмом вздохе: «Хватит плакать и звать. Молчи».

Ни в одиночку, ни с кем-либо, ни в окружении стен квартиры, ни на пустыре, что принято именовать вселенной, - нигде не отогреешь меня, не приголубишь, хоть век добивайся, всё мимо. Любить меня - дело тяжкое, грешное, шаткое, ушлое, пошлое, низшее, душное... А мне тогда откуда уметь любить? Это дело вязкое, зыбкое, грязное, склизкое, тусклое, безрезультатное...

Ты теперешняя, физическая, дом-работа, сожитель, обмылок, ледышка, - ты уже для меня ничто, никуда, затасканное лицо, опостылевшие поговорки, компромиссы не в мою пользу, знай, что я тебя презираю. Только что же меня заставляет искать Мать в других, так надеясь на отклик из-за барьера их зеркальных роговиц? Средь случайных, безликих прохожих мои вены шепчут: «Пожалейте, придите, отсыпьте мне грамм доброты; почему не торопитесь холить?» В не-моих, незнакомых щеках мне мерещится гавань, каюта для странника с гладкой периной, гора из подушек, где можно зарыться, пристанище, кровля, ночлег и лампада... Тень реальнее тел, симуляция ближе праобраза, - их лишь хочу, отражений, проекций, эрзацев!

Ну а если и всяких людей отмести, - так ищу милосердья Вселенной! Небосвод несвобод, - клянчу ласку твою и уход! Звёзды-слёзки, - лишь вам адресую я просьбы! Тучи, кручи, - любите меня, а не мучьте! И в саму атмосферу направлю замах кулака: «Облака! Ваша кожа мягка и сладка, вы нежней молока, облака! Обнимите слегка, успокойте, погладьте бока, облака! Замените же мне дуру-мать и отца-дурака, облака».

2022