На что способен страх

Хлипкий, убогий мир, состоящий из мягких стен, –
Только в них и стучат, когда ты по корки выжат…
Быть может, только странный душевный теплообмен –
Это и есть здесь единственный способ выжить
Екатерина Ермолина
В северной деревне жизнь без привычки удручающе скудная и скучная.
Чтобы долго не рассказывать, что и как, скажу лишь, что радио и телевидение до тех мест, в которых происходили события, о которых идёт речь в этом повествовании, так и не добрались.
Естественно, что людям, живущим в российской глубинке, не до моды: что одежда, что обувь – без излишеств. Главное, чтобы удобно было носить: тепло, сухо и не жалко испачкать, потому, что дорог там нет и в помине.
Стоит пройти дождю, как короткое путешествие даже по центральной улице становится опасным предприятием.
Основные детали сельского гардероба – резиновые сапоги и ватник.
Но иногда мы выезжаем “в свет” – направляемся по разным причинам на автобусе в посёлок, и тогда приходится прихорашиваться. Правда, в парадной одежде мы выглядим тоже своеобразно: возможности деревенского быта весьма ограничены.
Недавно мы отправились в вояж по магазинам за мелкой хозяйственной надобностью.
Лизе, моей девушке с недавнего времени, в магазинной толчее неловко наступили на сапог, у которого сразу отлетел каблук и подмётка целиком.
В сапожной мастерской нам сказали, что случай  безнадёжный.
Печально. На новую обувь денег не хватило.
Мы ещё только учились жить самостоятельно, накоплений не имели.
Я – начинающий зоотехник, она – продавец-практикант. Наши зарплаты были больше похожи на пособие по безработице, чем на средства, позволяющие что-то необходимое приобретать.
Пришлось завязать сапог куском ткани и ковылять в таком непрезентабельном виде.
За неимением сменной обуви – неприятность серьёзная.
Деньги на новые сапоги для подружки я занял, но среди недели организовать поездку не получилось. Ждали выходной.
Обулись в резиновые сапоги: не хотел лишний раз огорчать подругу. В принципе ничего особенного – никто внимания не обратил. Во всяком случае, косых взглядов я не заметил.
Переполненный до отказа проходящий мимо деревни автобус пришёл с опозданием. Мы с трудом втиснулись на заднюю площадку ПАЗика и подпрыгивали всю дорогу на каждой кочке.
На севере нет дорог, только направления движения.
Мы с Лизой тряслись в ужасно неудобных позах, время от времени врезались в низкий потолок салона, хотя росту оба невысокого.
Лицом к нам впритирку стояла худенькая рыжая девчонка лет пятнадцати.
Огненная грива распущенных волос рассыпалась по её плечам чуть не до пояса. Белоснежная кожа, усеянная сплошь конопухами, пухлые детские губки и настороженный отчего-то, совсем не детский взгляд.
Ребёнок как-то странно жался к нам с Лизой.
Возможно, в тесноте так казалось, но притиралась  девчушка настолько плотно, что я чувствовал тепло её тела и запах.
Ничего, потерпим: привычные.
Наверно упасть боится, хотя в такой давке провалиться проблематично.
Девочка нервничала, маневрировала, пыталась пробраться к нам за спину .
Через некоторое время я начинаю понимать, почему: два взрослых мужика за её спиной похоже рукоблудят.
Присмотрелся внимательно к этим попутчикам: мрачные типы, жутковатые, зловещие.
Удивительно неприятные  субъекты однозначно и явно из породы лагерных сидельцев: на всех пальцах наколки с перстнями, рты блестят золочёными фиксами, наглый блуждающий взгляд обшаривает силуэты пассажиров.
У одного из них рваный шрам через всю щёку, у другого отсутствовала нижняя часть уха. Оба на голову выше девчонки, хотя та нормального для её лет среднего роста.
Блатные перешёптывались, хищно скалились, возбуждённо гоготали, отпуская в адрес девочки вульгарные скабрёзности и нахально лапали за грудь, вызывая у той безотчетный страх и паническую растерянность.
Ребёнок взглядом просил взять под защиту, но пассажиры, в том числе и я, безмолвствовали, застенчиво отворачивая взгляды. Казалось, что невольные зрители даже дышат через раз.
Страшно всем.
Я незаметными движениями пытался отодвинуть девочку за свою спину.
Один из негодяев нагло ухватил её за руку, тянет к себе, улыбаясь во весь фиксатый рот, – куда ж ты рыжуха… от женихов, счастья не ведаешь. Мы к тебе с душой, с любовью пламенной. Нехорошо! Ты нам теперь по жизни должна. С нами и сойдёшь, когда скажем.
– Ну-ка поворотись… сиськи-то у тебя имеются, – шипел второй, пытаясь за ворот притянуть девочку к себе.
– Впрочем, без разницы, лишь бы дырки не заросли, да Пьеро?
– Давненько мы свежатинкой не угощались, соскучились по женской ласке. Похоже, повезло нам, братан, девка-то недёржаная. Да не трясись так. Это хорошо, что боишься, сговорчивей будешь.
– А ты, фраерок, – обратился он ко мне, – не лезь на рожон, если жить хочешь. Твоё дело –  сторона. За своей тёлкой смотри, а то мы и её оприходуем. Стояка за осидку накопили – за месяц не истратить.
– Зовут-то тебя как, маруха, – уже не стесняясь, во весь голос спросил тот, кого назвали Пьеро, видно почуяли, что народ боится, – не Алёна, случаем? У меня до зоны такая  классная Алёнушка была: ненасытная, тесная во всех местах, горячая, юркая. Какой мы с ней кардебалет исполняли.
– Да ты зенками-то не лупай, а то, неровён час, в один из них заточка прилетит, –  снова обращается уголовник ко мне.
– Да ладно, шучу! Я парень весёлый, покладистый. Мне бы поржать. Отверни рыло, кому сказал.
– Так это… не услышал я твоего имени, подруга. Ещё раз спрошу, не ответишь – пожалеешь, что родилась. Ну же, повторить...
– Ирина, – заикаясь, дрожа всем телом, прошептала девочка.
– Громче!
– Ира.
– Ирочка… с очень мокрой дырочкой. Два раза повторять не собираюсь. Вопрос – ответ, усекла!  Ничего, за неделю обломаем. Еж – птица гордая, не пнёшь – не полетит. Будешь послушной – не обидим.
Лиза начала нетерпеливо дёргать меня за руку, чувствуя горячее продолжение (северяне часто сталкиваются с хамским поведением сидельцев). Её лицо налилось кровью и страхом, глаза округлились.
Публика, демонстративно отвернувшись, уставилась в окна.
Сидельцы уже не таились, почувствовав силу, увидели сковавший сопротивление страх.
Воздух был до отказа наполнен сгустками чёрной энергии.
Шрам, это тот, у которого щека разрублена, нахально расстегнул верхнюю пуговицу на пальто пигалицы и запустил татуированную пятерню запазуху.
Ирина еле слышно пискнула, затаила дыхание, закрыв глаза, сжалась в комок.
Лицо девочки парализовано, искажено смертельным ужасом.
– А чё, братан, нормальные сиськи… любимый размер. Не боись, жить будешь. Недельку поиграем и отпустим. Да, Пьеро?
Тот довольно осклабился в щербатой улыбке, больше похожей на оскал и загоготал.
– Чур, я первый. Люблю целину пахать и упаковки распечатывать. Тебе, подруга, понравится. У меня на головке семь штук шаров. Для тебя старался, родная, чтобы удовольствие получила на полную катушку. Не пожалеешь. Да не млей ты, поначалу все не хотят. Потом понравится – за уши не оттащишь.
Урки, уверовав в безнаказанность, начали наглеть, не стесняясь никого и ничего.
У меня поджилки дрожали, руки-ноги тряслись.  По телу противно ползали полчища мурашек, голова раскалывалась от напряжения, от которого я не видел избавления. К горлу подступала тошнота.
В ушах звенело. Никаких мыслей, кроме желания, чтобы это всё оказалось иллюзией, не было.
Девушку было невыносимо жалко. Представляю, что происходило с ней, если у меня начался приступ паники.
На каком-то очередном бесцеремонном коленце обнаглевшей в конец парочки меня переклинило: страх за Иришку пересилил ужас, сковавший липкими оковами, заставил влезть между Шрамом и девушкой.
Пьеро мгновенно, словно из воздуха, ловко материализовал внушительного размера нож, прижал к моему глазу, ощерился, теперь уже угрожая реально.
Шрам  попытался ударить меня коленом в пах, но промазал. Пьеро отдёрнул нож, боясь видимо применять его в автобусе.
Кто знает, чем он руководствовался, но убрал лезвие и замешкался, а я, больше от испуга, чем в приступе храбрости, врезал ему головой в нос.
Пьеро заверещал, схватившись за лицо свободной рукой, хрустнуло-то прилично, хорошо было слышно.
Шрам пытался дотянуться до меня, однако теснота мешала ему реализовать задуманное быстро.
Женщин моментально прорвало: они начали голосить, требуя мужиков вмешаться, а водителя – немедленно остановить автобус.
Лиза тем временем, увидев  расклад сил не в мою пользу, да ещё нож, вцепилась зубами в запястье руки Пьеро, ту, в которой была заточка.
Бандюган заорал, выронил оружие. Кто-то ногой оттолкнул страшный предмет подальше. Кровища из носа урки хлестала фонтаном, ему было не до сопротивления.
Шрам, не сумев ударить без замаха, натянул шапку на глаза Лизе и влепил хлесткую пощёчину.
Подруга, намеренно, либо нет, попала коленом в самое чувствительное место одичавшего мерзавца. Но важнее было то, что автобус остановился.
Мужики начали заворачивать Пьеро руки, выталкивать из салона второго бандита.
Агрессивность сидельцев моментально испарилась.
Шрам кубарем со ступенек улетел в лужу, вскочил и рысью ретировался, оставив истекающего кровью напарника, которого моментально скрутили, уложив мордой в пол.
Весь автобус гудел, как перегруженный трансформатор, пересказывая события последнего часа. Люди немного расслабились, но успокоиться не получалось: слишком большое напряжение накопилось за минуты террора.
Водитель направил автобус прямиком в милицию, куда и сдали хулигана, который верещал и ныл, забыв моментально про свою крутость.
Дружка своего он тоже сдал, хотя его и так бы нашли – слишком заметный след в виде рваного шрама выдавал его с головой.
Всё это время Ирина ни на шаг не отходила от Лизы, пострадавшей, как та считала, за неё.
У  моей подружки, получившей чувствительный удар чуть выше переносицы, заплыл полностью один глаз и светился сизой радугой другой.
Держалась она стоически, но когда я предложил посетить травмотологию, разревелась не на шутку: очень уж Лиза уколов боялась.
Теперь она будет до конца дней вспоминать об этом инциденте. Ну не мог я смотреть спокойно, как на моих глазах, практически публично насилуют ребёнка. А в драку полез, покорившись инстинкту самосохранения, импульсивно, можно сказать непроизвольно, более того – защищаясь от возможного удара соперника.
Думаю, мне просто повезло. Впрочем, девчонке повезло гораздо больше: кто знает – куда занесла бы её в итоге встреча с великовозрастными головорезами, не окажись рядом пугливого юноши, поднявшего волну протеста.
Когда Ирина рыдала у меня на плече, прижавшись  щупленьким детским тельцем, Лиза с негодованием и укором, безмерно ревнуя, наблюдала за нами.
Она теперь и моя спасительница.
Кто знает, на что были способны эти безмозглые существа. А вдруг, правда, выкололи бы мне без сожаления глаз?
Как стремительно и безрассудно вступилась она за меня, готовая, рискуя собой, спасти любимого.
Прошли часа два после драки, а дрожь в коленках не унималась. Теперь меня колотило основательно: дошло, наконец, что рисковал я практически жизнью. И не только своей, но и Лизкиной тоже.
Моя Лизавета. Ну, как не любить такую? Мы теперь крепко повязаны, можно сказать, кровью.
И с Иринкой мы теперь в доску свои.
А сапоги так не купили – не до них было.
Пришлось звонить директору в совхоз, просить, чтобы прислали за нами машину.
Всей правды я не мог ему рассказать, соврал, что на нас напали хулиганы. В милиции подтвердили, я ведь с их телефона разговаривал.
Ира сбегала в аптеку, купила бодягу, какой-то вонючий крем, бинты, вату и колдовала над Лизиными травмами, пока за нами не приехали из совхоза.
Ей и правда оказалось пятнадцать лет. Совсем ребёнок.
И надо же было такому случиться!
Медичка в совхозе выписала подруге больничный лист. Уколы назначать не стала, памятуя о произошедшем не так давно инциденте, когда от вида шприца пылающая в лихорадочной температурной агонии Лиза устроила форменный погром.
В тот раз досталось и мне, и врачу.
Лиза неделю сидела дома, читала лёжа одним заплывшим глазом.
В свободное от служебных обязанностей время мы предавались абсолютному разврату.
Это была замечательная неделя, если не считать ежедневной выволочки за мою инициативу, – ещё раз полезешь не в своё дело – пеняй на себя: расстанемся.
Врёт ведь. Куда она теперь без меня? А я без неё и вовсе потеряюсь – кто тогда станет защищать меня от бандитов.
Вон их сколько развелось.