Небо Турции накрепко помнит все наши тайны..

Небо Турции накрепко помнит все наши тайны, даже те, которые сам я позабывал. «Ты когда-нибудь видел зейбек — журавлиный танец? Нет? А я его не единожды танцевал!». Руки-крылья раскинув в небо, взлетел до сини, чуя ветер лопатками, резко чеканю шаг. И во мне просыпается злая лихая сила, и легко и больно, и очень светло дышать. Поднимались над кручами стаи; все выше, выше уносился крылатый заоблачный хоровод. А санджак наш — людское бескрайнее токовище, а невесты-то наши — расстанешься с головой. Приглядишь себе ту, чья краса затмевает разум, даришь сердце свое в медной ковке да бахроме, и встаешь перед ней великаном из давних сказок, и танцуешь, танцуешь, хоть отроду не умел. У меня она тоже была – та, что всех милее. Высока, что чинара, тонка, как резной листок. Как ее повстречал, так, мне кажется, что болею – сердце так истомилось, душа изошла на стон, и тогда под ресницами враз заплясали черти, захмелевший рассудок упорно толкал на грех. Земляки замечали, косился имам в мечети — как бы, дескать, влюбленный наш заживо не сгорел. А и впрямь, я пылал, как пылает нутро от яда. Собираюсь на промысел — не удержать ружья. Вот тогда я решил: «Погоди же, моя отрада, будешь, будешь однажды пусть мертвая — но моя».

Я косуль без счета набил в этот раз на скалах, пламя лисьих хвостов в заплечном мешке лежит. Продал шелковых шкурок и ланей и каракалов столько, что денег хватило бы на всю жизнь. Но жизнь без нее пуста, как сосуд порожний. Эти темные очи сожгли во мне все дотла. Я молился Аллаху – избави от страсти, боже. Но она лишь все больше мучила и росла.
Это наваждение, шутка жестоких джиннов! Бесконечный морок – горячечный тяжкий бред. Коль знаешь лекарство, пожалуйста, расскажи мне, потому что, мне кажется, друг мой, лекарства нет.

Я пришел в деревню, выждал Ее у кленов. Она шла за водой, опустив свой глубокий взгляд. Ее платье, расшитое нитью витой зеленой, будто пело в лучах, что из туч уронил закат. Я шагнул Ей навстречу: «Прелестница, не спешика-ка! Коль позову, рискнешь ли сбежать со мной?». Она смотрит с каким-то отчаяньем странно диким, и могучие клены стоят за ее спиной.
«Не бывать мне невестою верной твоей, эфенди! Не носить покрывала жены, не встречать гостей. Много девушек краше меня есть на этом свете – выбирай из них по уму да по красоте!»

Я стоял, словно гром меня поразил на месте. Я ведь все для нее, коль бы стала моей невестой… Разодел в бы в шелка да без счету купил серег. Я б дышал только Ей, от напастей любых берег.

Больно так, будто зарыла меня живьем. И тогда, обезумев, я вскинул свое ружье, прямо в грудь ей нацелив черное злое дуло. Что-то билось внутри: «Ну, стреляй же, не передумай!»

А она, неподвижная, что-то шептала тихо, знать, молила Пророка от пули отгородить. Я б и сам не решился, да за;стила очи прихоть поглядеть, как сочится руда из ее груди. Прокатился вдоль ставней холодный колючий ветер, я вдохнул — и отпрянул, лишь вздрагивал, как шальной. Вместо той ненаглядной, в чье сердце я прежде метил, журавлиная пери танцует передо мной. Самому бы мне белым пером обрасти в два счета, руки-крылья раскинуть, вышагивать в такт зурне.

А глаза журавлиные — бусинки кипрских четок, так же жгут, так же сильно тревожатся не по мне. Мне сегодня не двадцать, мой хрупкий веселый мальчик, чахнет сила, седеет беспутная голова. Я тебя заклинаю, держись от любви подальше,

и прошу: журавлей на охоте не убивай.

соавторское
© Териона & Елена Холодова