Жизненные Наблюдения - 29. Борис Рыжий. Поэты-клас

                Жизненные Наблюдения - 29
                Поэты-классики нашего времени
                Борис Рыжий

 С далёких времён у нас повелось говорить о преемственности поколений. Это касалось любых сфер деятельности. В первую очередь, в годы "строительства коммунизма" говорилось, конечно, о рабочем классе, о рабочих династиях. Писались целые романы(например - "Журбины" Кочетова, и одноимённый фильм сняли с замечательными актёрами, стараниями которых заказной роман-агитка стал интересным произведением); стал знаменитым фильм "Член правительства", в котором героиня Веры Марецкой говорит с трибуны(а откуда же ещё?!):«Вот стою я здесь перед вами, простая русская баба, мужем битая, попами пуганная, врагами стрелянная — живучая! Стою я и думаю — зачем я здесь? Это — проводить величайшие в мире законы. Это ж понять надо! Жалко мне только, что прошла моя молодость на чужом поле, на хозяйских горшках, на мужних кулаках. Да чего там говорить… Гляжу я сейчас только на свое счастье, гляжу и верю: может, и мое словечко в закон-то ляжет!.. Подняли нас сюда — вот и меня — вот на эту на трибуну — партия и советская наша власть! Так будем биться за них и, само собой, за эту жизнь — до самого нашего смертного часа!»; подобной кинопродукции было несть числа - в это же самое, время когда вышел этот фильм(1939 год) в стране свирепствовал сталинский террор - "мочили" всех, кто мог только пикнуть против партии и генеральной линии великих Ленина-Сталина(и их сатрапов, - в столице и на местах).Везде победила новая бюрократия - советская; слагались поэмы и стихи, в первую очередь, конечно, о Сталине - писали все известные и не очень, не желая попасть в кутузку за подозрительное
молчание:Твардовский(младший брат поэта — Иван Трифонович Твардовский (1914—2003), краснодеревщик, резчик по дереву и кости, в последствии литератор, во время Великой Отечественной войны был в плену, после плена приговорён к 10 годам ИТЛ, в 1952 году был досрочно освобождён), Алигер, Безыменский, Васильев, Ахматова, носившая в "Кресты" передачи сыну - Льву Гумилёву. Это только самые известные поэты - других же страшное количество. Все хотели задобрить вождя, написав о нём то же, что написала Ахматова в конце своего опуса:"Мы пришли сказать, - где Сталин, там свобода, мир и величие земли." Да, всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно.
 Как говорила Раневская:"Сыграть в плохом фильме - что плюнуть в вечность." Поэты того времени старались очень сильно - смачно заплевали эту самую вечность со всех сторон.
 При большевиках все знали знаменитую установку Сталина "об обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму."Выполняли наказы вождя по полной программе.
 А кто выполнял? - те, кого презрительно называли "прослойкой", а ещё раньше Ленин сказал:"Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно."
 Вот кто мы такие есть оказывается.
 К сожалению, роль русской интеллигенции в моральной подготовке революции весьма велика: она начала заискивать перед рабочими, создавать воскресные школы, чтобы обучать их уму-разуму и правильно понимать прочитанное(чего и добились - большевики заполонили страну своими газетами, прокламациями, листовками, призывающими к свержению власти для наступления "светлого будущего" - на что и купились неразумные люди,поверившие им);пытались учить рабочих добру,терпимости, etc. "За что боролись, на то и напоролись"- это всё равно, что учить волка не есть телёнка.
 Вот и Борис Рыжий родился в семье интеллигентов 8 сентября 1974 года. Отец его был доктором геолого-минералогических наук, профессором, мать - врачом-эпидемиологом.
 Борис окончил Уральскую горную академию, потом аспирантуру. Написал два десятка научных статей. Но его не прельщала тихая и монотонная научная деятельность - он стал боксёром, чемпионом Свердловска "по юношам", в 19 лет женился,у него родился сын.
 Писать стихи он начал рано - в 14 лет, а в 18-летнем возрасте уже мог читать свои первые публикации. Он был одержим поэзией, написал, как подсчитали исследователи(думал ли он, что его творчество будут исследовать под лупой!) более 1300 стихотворений, опубликовано раз в пять меньше(ждём новых публикаций!). Он очень много читал, особенно поэтов, - от древних авторов до современных. Прекрасно знал поэзию - это можно увидеть в его стихах. Известные всем поэты старшего поколения - Кушнер, Рейн, Фаликов, Евтушенко считали Бориса лучшим поэтом своего поколения. Вполне заслуженно. Его стихи начали печатать в "толстых" журналах, приглашать на различные конференции, съезды, чтения, переводили на главные европейские языки.
 Я впервые прочитал стихи Бориса по совету моего друга. В то время его книги ещё не издавали, я нашёл стихи в Интернете и был изумлён - он ни на кого не походил, его стиль(признак большого поэта) был легко узнаваем.
 Все помнят "треклятые девяностые", когда в стране была разруха, но именно в эти годы взошла звезда Бориса Рыжего. Он стал знаменитым. Ему присудили престижные премии "Антибукер", "Северная Пальмира", пригласили в Нидерланды на международную поэтическую конференцию, где он познакомился с почитателем его стихов филологом-славистом, писателем и переводчиком Кейсом Верхейлом, ставшим его старшим товарищем.
 В стихах Бориса описана вся его короткая жизнь(как писал Есенин в своей коротенькой автобиографии - "моя жизнь - в моих стихах").Он с детства дружил с ребятами с улицы, не отягощёнными интеллектом, курил, пил, дрался, и всё время писал стихи.
 Его друзья - соседские парни, бродяги, бывшие зэки - описаны в его стихах.
 Начитавшись его стихов, 5 января 2012 года я написал стихотворение:

                УМЕРШИМ ПОЭТАМ
               
                Памяти поэта Бориса Рыжего

                Давайте помянем поэтов,
                Что рано из жизни ушли,
                Оставив жестокому свету
                Мечты и творенья свои.

                Их больше, чем ныне живущих.
                О многих никто и не знал.
                Их Слово досталось грядущим,
                И этого каждый желал.

                Но всем благодарным потомкам
                Когда-то настанет конец.
                Найдётся ль нам место в обломках
                Истерзанных жизнью сердец?

 Прошло время, уже целых 11 лет, и недавно писатель Павел Басинский предложил поставить в Москве памятник рано ушедшим поэтам. Вот что он сказал по этому поводу:
"Поэт имеет право жить, как он хочет, если он не мешает жить другим - это аксиома. Поэты часто умирают рано - это печальная правда. От поэтов нельзя требовать, чтобы они приносили обществу пользу, - это задача других людей, которые, наверное, в сто раз лучше поэтов, но не умеют писать стихи. Если мы полистаем мартиролог больших русских поэтов, то увидим, что многие из них умирали, погибали, не дожив до сорокалетия, а то и тридцатилетия" Хорошо бы увидеть такой памятник, да кому это надо - другие времена, другие герои. Не пришлось бы потом сносить некоторые новые памятники, поставленные невесть кому.
 А ведь именно Борис Рыжий своим творчеством соединил советскую поэзию и новую русскую поэзию. Это и есть преемственность поэтическая.
 Русская поэзия огорчает своих читателей тем, что слишком много в ней поэтов, рано ушедших из жизни, "не дописав последней строчки."
 "Почитаешь - оторопь берёт" - как сказал Сергей Гандлевский.
 Небольшой мартиролог(только самые известные поэты):
Веневитинов(21 год), Надсон(24), Лермонтов(26), Павел Васильев(27 - расстрелян),Есенин(30 - повесился или повешен), Алексей Ганин(друг Есенина,
отличный Рубцов(35 убит в 1971 году сожительницей, осуждена, вышла по сроку, вроде до сих пор жива, может и умерла от старости),Маяковский(36-застрелился или застрелили),Шпаликов(37 - повесился в Переделкино на шарфе),
Дмитрий Кедрин(38- выброшен из поезда), Блок(40 - "умер от жизни" - как писали о нём), Высоцкий(42)... Список будет очень длинным, если вспомнить всех.
 В 2000 году в возрасте 38 лет погиб, выпав из окна(или выбросили) друг Бориса Рыжего Роман Тягунов, чью поэзию Борис очень высоко ценил.
 7 мая 2001 года на балконе в своей квартире повесился Борис Рыжий, оставивший записку:"Я всех любил. Без дураков." 27 лет.Сейчас ему было бы всего 49.
 До сих пор его близкие, друзья, филологи гадают:"Какова причина самоубийства Бориса?"
 Странные люди. Гадать не надо - перечитайте все опубликованные стихи Бориса Рыжего и вы поймёте, что он давно уже "задумал свой уход" - в его стихах написано об этом абсолютно всё. В книгах Бориса очень много стихов о смерти, своей смерти, и о любви. Две извечные темы поэтов!Его,как Блока в 1921 году,убивала эта жизнь, он тоже умирал от жизни, в юности осознав, что жизнь - тщета, суета сует, и что человеку лучше бы не рождаться, чтобы не мучиться. "Мама, роди меня обратно!" - всю жизнь кричал Борис, увидев то, что видим мы все: подлость, трусость, тупость, злобу человеческих существ, которые каждый день убивают себя и друг друга, уничтожают всё, что их окружает.
 Есть документальные кадры, где Борис говорит:"Считается, что для того, чтобы стать большим поэтом, в жизни человека должна быть трагедия. Ерунда! То, что человек стал поэтом - это и есть трагедия!"
 В Интернете много документальных фильмов-интервью с Борисом. В одном из фильмов он идёт по улице детства в Свердловске и говорит:"Всё здесь осталось по-прежнему. Всё как было, только решётки на окнах прибавились."
 Вот она - "примета нашего времени" - решётки! И мы за решётками - как заключённые, заложники этого страшного времени.
 Когда-то был ужасно популярен поэт-романтик Семён Надсон. Его стихи были очень меланхоличными, в них много говорилось о смерти.
 Вот самое известное стихотворение Надсона, вырезанное на многих дореволюционных надгробиях:
                Не говорите мне: "он умер",- он живет,
                Пусть жертвенник разбит,- огонь еще пылает.
                Пусть роза сорвана,- она еще цветет,
                Путь арфа сломана,- аккорд еще рыдает!..
 
 Современники, особенно журналист-подонок Буренин, издевались над ним: ишь ты - разжалобить хочет, о скорой смерти пишет, прикидывается умирающим. А когда Надсон умер в возрасте 24-х лет, убитый, замученный туберкулёзом, все ахнули - ну надо же, не прикидывался!
 Гроб с телом Надсона 16 февраля 1887 года молодёжь несла на руках через весь Петербург до Волкова кладбища.
 Вот так!
 После смерти Бориса все издательства, как на перегонки, стали печатать книги его стихов, воспоминания о нём; композиторы написали кучу песен на его стихи, в Нидерландах в 2008 году сняли документальный фильм о нём, получивший на Эдинбургском кинофестивале приз за лучший документальный фильм; в театрах поставили несколько спектаклей о нём. Воистину прав Шукшин:"В России, чтобы тебя оценили, нужно умереть."
  Может быть, Борис смотрит с небес на всю эту кутерьму вместе с Шукшиным, горько усмехается и говорит:"Как вы правы, Василий Макарович!Покойных поэтов и прозаиков любят в России больше, чем живых."
  Некрофилия какая-то. Ужасы нашего бытия!

 Вот они, стихи Бориса, которые я выбрал для вас:

             ***               
Смерть хороша по чуть-чуть. По ночам
умирая, под утро воскреснув, за чаем,
замечая какого-нибудь грача
или ворона (точно не замечая),

что единственной чопорной нотой стан
проводов украшает, пенсне фонарных
столбов, расцветающий как тюльпан
восход, гремящего стеклотарой

жлоба, воткнувшего свой костыль
в планету старца с табачной пачкой,
гулятелей лошадообразных псин,
чьи глаза прозрачнее, чем собачьи,

как-то вдруг понимаешь, что ты воскрес
не надолго, что первой строкой обманут.
Смерть играет с тобою, как тяжеловес —
подпуская, готовит нокаут.

             ***
Завещание
В. С.

Договоримся так: когда умру,
ты крест поставишь над моей могилой.
Пусть внешне будет он как все кресты,
но мы, дружище, будем знать с тобою,
что это — просто роспись. Как в бумаге
безграмотный свой оставляет след,
хочу я крест оставить в этом мире.

Хочу я крест оставить. Не в ладах
я был с грамматикою жизни.
Прочел судьбу, но ничего не понял.
К одним ударам только и привык,
к ударам, от которых, словно зубы,
выпадывают буквы изо рта.
И пахнут кровью.

1993, ноябрь

            ***
Фонари, фонари над моей головой,
будьте вы хоть подобьем зари.
Жизнь так скоро проходит — сказав «боже мой»,
не успеешь сказать «помоги».
Как уносит река отраженье лица,
век уносит меня, а душа
остается. И что? — я не вижу конца.
Я предвижу конец. И, дыша
этой ночью замешанной на крови
говорю; «Фонари, фонари,
не могу я промолвить, что болен и слаб.
Что могу я поделать с собой? —
разве что умереть, как последний солдат,
испугавшийся крови чужой»

1993

          ***
Мой друг, так умирают мотыльки —
на землю осыпаются, легки,
как будто снегопад в конце июля.
За горсточкою белой наклонись,
ладонь сожми, чтоб ветерком не сдуло
обратно наземь, а, отнюдь, не ввысь.

Что держишь ты, живет не больше дня,
вернее — ночи, и тепло огня
всегда воспринимает так буквально.
Ты разжимаешь теплую ладонь
и говоришь с улыбкою прощальной:
«Кто был из вас в кого из вас влюблен».

И их уносит ветер, ветер прочь
уносит их, и остается ночь
в руке твоей, протянутой навстречу
небытию. И я сжимаюсь весь —
что я скажу тебе и что отвечу
и чем закончу этот стих — бог весть.

Что кажется, что так и мы умрем,
единственная разница лишь в том,
что человек над нами не склонится
и, не полив слезами, как дождем,
не удостоит праздным любопытством —
кто был из нас в кого из нас влюблен.

1994

             ***
Чёрный ангел на белом снегу —
мрачным магом уменьшенный в сто.
Смерть — печальна, а жить — не могу.
В бледном парке не ходит никто.
В бледном парке всегда тишина,
да сосна — как чужая — стоит.
Прислонись к ней, отведай вина,
что в кармане — у сердца — лежит.
Я припомнил бы — было бы что,
то — унизит, а это — убьёт.
Слишком холодно в лёгком пальто.
Ангел чёрными крыльями бьёт.
— Полети ж в свое небо, родной,
и поведай, коль жив ещё бог —
как всегда, мол, зима и покой,
лишь какой-то дурак одинок.

1995

      Музыкант и ангел

В старом скверике играет музыкант,
бледнолицый, а на шее — черный бант.

На скамеечке я слушаю его.
В старом сквере больше нету никого,

только голуби слоняются у ног,
да парит голубоглазый ангелок.

…Ах, чем музыка печальней, чем страшней,
тем крылатый улыбается нежней…

1995

          ***
Когда я утром просыпаюсь,
я жизни заново учусь.
Друзья, как сложно выпить чаю.
Друзья мои, какую грусть
рождает сумрачное утро,
давно знакомый голосок,
газеты, стол, окошко, люстра.
«Не говори со мной, дружок».
Как тень слоняюсь по квартире,
гляжу в окно или курю.
Нет никого печальней в мире —
я это точно говорю.
И вот, друзья мои, я плачу,
шепчу, целуясь с пустотой:
«Для этой жизни предназначен
не я, но кто-нибудь иной —
он сильный, стройный, он, красивый,
живёт, живёт себе, как бог.
А боги всё ему простили
за то, что глуп и светлоок».
А я со скукой, с отвращеньем
мешаю в строчках боль и бред.
И нет на свете сожаленья,
и состраданья в мире нет.

1995

      Девочка с куклой

С мертвой куколкой мертвый ребенок
на кровать мою ночью садится.
За окном моим белый осколок
норовит оборваться, разбиться.

«Кто ты, мальчик?» — «Я девочка, дядя.
Погляди, я как куколка стала…»
— Ах, чего тебе, девочка, надо,
своего, что ли, горя мне мало?»

«Где ты был, когда нас убивали?
Самолеты над нами кружились…
— Я писал. И печатал в журнале.
Чтобы люди добрей становились…»

Искривляются синие губки,
и летит в меня мертвая кукла.
Просыпаюсь — обидно и жутко.
За окном моим лунно и тускло.

Нет на свете гуманнее ада,
ничего нет банальней и проще.
Есть места, где от детского сада
пять шагов до кладбищенской рощи.

Так лежи в своей теплой могиле,
без тебя мне находятся судьи…
Боже мой, а меня не убили
на войне вашей, милые люди?

1995, декабрь

            ***
Я в детстве думал: вырасту большим -
и страх и боль развеются как дым.

И я увижу важные причины,
когда он станет тоньше паутины.

Я в детстве думал: вырастет со мной
и поумнеет мир мой дорогой.

И ангелы, рассевшись полукругом,
поговорят со мною и друг с другом.

Сто лет прошло. И я смотрю в окно.
Там нищий пьёт осеннее вино,

что отливает безобразным блеском.
…А говорить мне не о чем и не с кем.

1996          

          ***
...Кто нас посмеет обвинить
в печали нашей, дорогая?
Ну что ж, что выпало прожить,
войны и голода не зная?
А разве нужен только мрак,
чтоб сделать горькою улыбку?
Ведь скрипка плачет просто так,
а мы с тобой жалеем скрипку.

1996


   Прощание с друзьями

Всех денег — на две папироски
и на дорогу в никуда.
Херово в городе Свердловске
не только осенью, всегда.
Мою подругу звали Юля
— от предрассудков далеки —
мы пили с ней «Киндзмараули»
в облезлом парке, у реки.
Жужжали жирные стрекозы,
летели птахи по прямой.
А мы мешали смех и слезы —
нас ждали дома, боже мой.
Провинциального пейзажа
размах тревожил и саднил,
но я любил ее и даже
стихи об этом сочинил.

1996

              ***
Я вышел из кино, а снег уже лежит,
и бородач стоит с фанерною лопатой,
и розовый трамвай по воздуху бежит —
четырнадцатый, нет, пятый, двадцать пятый.

Однако целый мир переменился вдруг,
а я все тот же я, куда же мне податься,
я перенаберу все номера подруг,
а там давно живут другие, матерятся.

Всему виною снег, засыпавший цветы.
До дома добреду, побряцаю ключами,
по комнатам пройду — прохладны и пусты.
Зайду на кухню, оп, два ангела за чаем.

1997

                ***
Вот дворик крохотный в провинции печальной,
где возмужали мы с тобою, тень моя,
откуда съехали — ты помнишь день прощальный? —
я вспоминал его дыханье затая.

Мир не меняется — о тень! — тут все как было:
дома хрущевские, большие тополя,
пушинки кружатся — коль вам уже хватило,
пусть будет пухом вам огромная земля.

Под этим тополем я целовал ладони,
да, не красавице, но из последних сил,
летело белое на темно-синем фоне
по небу облако, а я ее любил.

Мир не меняется, а нам какое дело,
что не меняется, что жив еще сосед,
ведь я любил ее, а облако летело,
но нету облака — и мне спасенья нет.

1997

         Памяти поэта

В помещении — слева и справа,
сзади, спереди — тысячи глаз
смотрят пристально так и лукаво:
как он, право, споткнется сейчас!
А споткнувшись, он станет таким же
как и мы, нехорошим таким,
был высоким, а станет чуть ниже,
и его мы охотно простим.
Но когда, и споткнувшись, он все же
будет нас избегать, вот тогда…
Вышел в улицу: господи боже,
никого, ничего, никогда.
Только тусклые звезды мерцают,
только яркие звезды горят:
никогда никого не прощают,
никому ничего не простят!

1997

             ***
Родился б в солнечном 20-м,
писал бы бойкие стишки
о том, как расщепляют атом
в лабораторьях мужики.
Скуластый, розовый, поджарый
всех школ почетный пионер,
из всех пожарников, пожарник,
шахтер и милиционер

меж статуй в скверике с блокнотом
и карандашиком стоял,
весь мир разыгрывал по нотам,
простым прохожим улыбал.
А не подходит к слову слово,
ну что же, так тому и быть —
пойти помучить Гумилева
и Пастернака затравить.

1997

           ***
Жизнь — падла в лиловом мундире,
гуляет светло и легко.
Но есть одиночество в мире —
погибель в дырявом трико.

Больница, в стакане брусника.
Обычная осень в окне.
И вдруг; — Я судил Амальрика,
да вы не поверите мне. —

Проветривается палата.
Листва залетает в окно.
Приходят с обеда ребята,
садятся играть в домино…

Закрой свои зоркие очи.
Соседей от бредней уволь.
Разбудит тебя среди ночи
и вновь убаюкает боль.

Погиб за границей Амальрик.
Причем тут вообще Амальрик?
Тут плотник, поэт и пожарник…
Когда бы ты видел, старик,

с какой беззащитной любовью
тебя обступили, когда,
что тлела в твоем изголовье,
в окошке погасла звезда…

Стой, смерть, безупречно на стреме.
Будь, осень, всегда начеку.
Все тлен и безумие, кроме —
(я вычеркнул эту строку).

1998


             ***
Все, что взял у Тебя, до копейки верну
и отдам Тебе прибыль свою.
Никогда, никогда не пойду на войну,
никогда никого не убью.

Пусть танцуют, вернувшись, герои без ног,
обнимают подружек без рук.
Не за то ли сегодня я так одинок,
что не вхож в этот дьявольский круг?

Мне б ладонями надо лицо закрывать,
на уродов Твоих не глядеть…
Или должен, как Ты, я ночами не спать,
колыбельные песни им петь?

1996

              ***
В улицах, парках,
в трамвайных вагонах —
всюду встречаю
я мертвых знакомых.
Мертвых знакомых,
забытых давно —
в скверах, в кафе,
в ресторанах, в кино.

Мертвых знакомых
печальные лица.
Что же ты делаешь,
память-убийца:

«Как вы живете?»
«И я — ничего…»
Я и не помню,
как звали его.

Что ты напомнил
мне, мартовский вечер?
…Если ее я
когда-нибудь встречу,
будет мне грустно,
уже не любя,
рядом с тобою
увидеть себя.

1996

           ***
Нет, главное, пожалуй, не воспеть,
но главное, ни словом не обидеть —
и ласточку над городом увидеть,
и бабочку в руках своих согреть.

О, сколько лет я жил — не замечал
ни веточек, ни листьев, ни травинок.
Я, сам с собой вступивший в поединок,
сам пред собою был и слаб и мал.

И на исходе сумрачного дня
я говорю вам, реки, травы, птицы:
я в мир пришел, чтоб навсегда проститься.
И мнится, вы прощаете меня.

1996

              ***
...Хотелось музыки, а не литературы,
хотелось живописи, а не стиховой
стопы ямбической, пеона и цензуры.
Да мало ли чего хотелось нам с тобой.

Хотелось неба нам, еще хотелось моря.
А я хотел еще, когда ребенком был,
большого, светлого, чтоб как у взрослых, горя.
Вот тут не мучайся — его ты получил.

1996

          ***
Над саквояжем в черной арке
всю ночь играл саксофонист.
Бродяга на скамейке в парке
спал, постелив газетный лист.

Я тоже стану музыкантом
и буду, если не умру,
в рубашке белой с черным бантом
играть ночами на ветру.

Чтоб, улыбаясь, спал пропойца
под небом, выпитым до дна, —
спи, ни о чем не беспокойся,
есть только музыка одна.

          ***
В простой потёртой гимнастёрке
идёт по улице солдат.
Вослед солдату из-за шторки
в окошко девушка глядит.
...Я многого не видел в жизни.
Но не кому-нибудь назло
я не служил своей отчизне,
а просто мне не повезло.
Меня не били по печёнкам,
не просыпался я в поту.
И не ждала меня девчонка,
студенточка ГПТУ.
И вообще меня не ждали,
поскольку я не уезжал.
Решал двойные интегралы
и вычислял факториал.
Глядел в окно на снег и лужи,
опять на лужи и на снег.
И никому я не был нужен,
презренный штатский человек.
Но если подойдут с вопросом:
где ты служил? Скажу: сынок!
Морфлот, сопляк, я был матросом.
И мне поверят, видит бог.

1997

         ***
...В аллее городского сада
сказала, бантик теребя:
«Я не люблю тебя, когда ты
такой, Борис». А я тебя
— увы, увы — люблю, любую.
Целую ручку на ветру.
Сорвал фиалку голубую,
поскольку завтра я умру.

1997

         ***
Приобретут всеевропейский лоск
слова трансазиатского поэта,
я позабуду сказочный Свердловск
и школьный двор в районе Вторчермета.

Но где бы мне ни выпало остыть,
в Париже знойном, Лондоне промозглом,
мой жалкий прах советую зарыть
на безымянном кладбище свердловском.

Не в плане не лишенной красоты,
но вычурной и артистичной позы,
а потому что там мои кенты,
их профили на мраморе и розы.

На купоросных голубых снегах,
закончившие ШРМ на тройки,
они запнулись с медью в черепах
как первые солдаты перестройки.

Пусть Вторчермет гудит своей трубой,
Пластполимер пускай свистит протяжно.
А женщина, что не была со мной,
альбом откроет и закурит важно.

Она откроет голубой альбом,
где лица наши будущим согреты,
где живы мы, в альбоме голубом,
земная шваль: бандиты и поэты.

1998

          ***
На окошке на фоне заката
дрянь какая-то желтым цвела.
В общежитии жиркомбината
некто Н., кроме прочих, жила.

В полулегком подпитьи являясь,
я ей всякие розы дарил.
Раздеваясь, но не разуваясь,
несмешно о смешном говорил.

Трепетала надменная бровка,
матерок с алой губки слетал.
Говорить мне об этом неловко,
но я точно стихи ей читал.

Я читал ей о жизни поэта,
четко к смерти поэта клоня.
И за это, за это, за это, за это
эта Н. целовала меня.

Целовала меня и любила,
разливала по кружкам вино.
О печальном смешно говорила.
Михалкова ценила кино.

Выходил я один на дорогу,
чуть шатаясь, мотор тормозил.
Мимо кладбища, цирка, острога,
вез меня молчаливый дебил.

И грустил я, спросив сигарету,
что, какая б любовь ни была,
я однажды сюда не приеду.
А она меня очень ждала.    
   
1999

            ***
Я помню всё, хоть многое забыл, —
разболтанную школьную ватагу.
Мы к Первомаю замутили брагу,
я из канистры первым пригубил.

Я помню час, когда ногами нас
за хамство избивали демонстранты,
и музыку, и розовые банты.
О, раньше было лучше, чем сейчас.

По-доброму, с улыбкой, как во сне:
и чудом не потухла папироска,
мы все лежим на площади Свердловска,
где памятник поставят только мне.

1999

            ***
Ордена и аксельбанты
в красном бархате лежат,
и бухие музыканты
в трубы мятые трубят.

В трубы мятые трубили,
отставного хоронили
адмирала на заре,
все рыдали во дворе.

И на похороны эти
любовался сам не свой
местный даун, дурень Петя,
восхищенный и немой.

Он поднес ладонь к виску.
Он кривил улыбкой губы.
Он смотрел на эти трубы,
слушал эту музыку.

А когда он умер тоже,
не играло ни хрена,
тишина, помилуй, Боже,
плохо, если тишина.

Кабы был постарше я,
забашлял бы девкам в морге,
прикупил бы в Военторге
я военного шмотья.

Заплатил бы, попросил бы,
занял бы, уговорил
бы, с музоном бы решил бы,
Петю, бля, похоронил.

1999

          ***
Если в прошлое, лучше трамваем
со звоночком, поддатым соседом,
грязным школьником, тётей с приветом,
чтоб листва тополиная следом.

Через пять или шесть остановок
въедем в восьмидесятые годы:
слева — фабрики, справа — заводы,
не тушуйся, закуривай, что ты.

Что ты мямлишь скептически, типа
это всё из набоковской прозы, —
он барчук, мы с тобою отбросы,
улыбнись, на лице твоём слёзы.

Это наша с тобой остановка:
там — плакаты, а там — транспаранты,
небо синее, красные банты,
чьи-то похороны, музыканты.

Подыграй на зубах этим дядям
и отчаль под красивые звуки,
куртка кожаная, руки в брюки,
да по улочке вечной разлуки.

Да по улице вечной печали
в дом родимый, сливаясь с закатом,
одиночеством, сном, листопадом,
возвращайся убитым солдатом.

2000

 ИЗ ПОСЛЕДНИХ СТИХОВ БОРИСА РЫЖЕГО

            ***
Мальчишкой в серой кепочке остаться,
самим собой, короче говоря.
Меж правдою и вымыслом слоняться
по облетевшим листьям сентября.

Скамейку выбирая, по аллеям
шататься, ту, которой навсегда
мы прошлое и будущее склеим.
Уйдем — вернемся именно сюда.

Как я любил унылые картины,
посмертные осенние штрихи,
где в синих лужах ягоды рябины,
и с середины пишутся стихи.

Поскольку их начало отзвучало,
на память не оставив ничего.
как дождик по карнизу отстучало,
а может, просто не было его.

Но мальчик был, хотя бы для порядку,
что проводил ладонью по лицу,
молчал, стихи записывал в тетрадку,
в которых строчки двигались к концу.

2001

            ***
Погадай мне, цыганка, на медный грош,
растолкуй, отчего умру.
Отвечает цыганка, мол, ты умрешь,
не живут такие в миру.

Станет сын чужим и чужой жена,
отвернутся друзья-враги.
Что убьет тебя, молодой? Вина.
Но вину свою береги.

Перед кем вина? Перед тем, что жив.
И смеется, глядит в глаза.
И звучит с базара блатной мотив,
проясняются небеса.

2001

        Разговор с Богом

 Господи, это я мая второго дня.
— Кто эти идиоты?
— Это мои друзья.
На берегу реки водка и шашлыки, облака и русалки.
— Э, не рви на куски. На кусочки не рви, мерзостью назови, ад посули посмертно, но не лишай любви високосной весной, слышь меня, основной!
— Кто эти мудочёсы?
— Это — со мной!

Через пять дней, 7 мая, его не стало.

 Я хотел бы напечатать здесь ВСЕ стихи Бориса Рыжего, но будет лучше, если вы найдёте их сами - в них жизнь человека умного, талантливого, красивого, но обречённого на смерть, когда он понял, в какую лажу он попал.
В эту лажу попали мы все.

 Послесловие: Среди нынешних читателей, к сожалению, есть очень много тех, кто считают, что в России нет нынче выдающихся поэтов - все остались в далёком прошлом.
Так могут говорить только те, кто не понимает, что такое большая, и даже великая поэзия.
 Я уже написал несколько эссе о наших современных поэтах-классиках, но только о тех, которых я люблю(их гораздо больше в России,я знаю, понимаю это умом, но не всем я отдаю предпочтение - это ведь дело вкуса и состояния души каждого любителя поэзии): вы уже можете прочитать эссе о Евгении Блажеевском, Александре Ерёменко, Владимире Соколове, Сергее Гандлевском. Ещё мне хочется написать об Алексее Цветкове, Тимуре Кибирове, Евгении Каминском, Геннадии Шпаликове, ещё о ком-то, если хватит настроения и сил. У кого-то другие любимые поэты-современники. Но этих нельзя не любить - они великолепны!

                30.06.23