последний человек... Фильм Мурнау 1924

  Немой фильм «Последний человек» Мурнау (1924 год), по сути, продолжение темы «маленького человека» средствами кинематографа. Я смотрел его без перевода нескольких буквенных текстов, данных не немецком языке. Однако язык кино универсален и понятен каждому, кто сел смотреть и переживать, а не поглощать поп-корн и напитки.
  Старый швейцар в одном из шикарных ресторанов большого города перестаёт справляться со службой. Он становится дряхлым, немощным. Сам он непомерно гордится местом службы, своей парадной одеждой, представительной фигурой, усами. Он любит работу, как её любил Акакий Акакиевич гоголевской «Шинели». Начальник не выгоняет его, а определяет на унизительные работы: подавать полотенца посетителям в уборной комнате, мыть полы, разносить бельё. Старика к земле гнетёт от трагической смены декораций. Он, как герой Гоголя, непомерно страдает от утраты своей «генеральской» парадной одежды. В ней он встречал посетителей, подавал руку приезжающим и уезжающим, открывал и закрывал дверцы авто, прикладывал руку к фуражке в знак приветствия и уважения. И к нему относились так же. Дорога на работу и обратно в красивом мундире была дорогой едва ли не славы…
  А дома его ждала дочь, которая была накануне свадьбы… Они любили друг друга. Гоголевская «шинель» возвышала его в глазах служащих ресторана, соседей, жениха дочери…
  И вот… Китель с аксельбантами, роскошными пуговицами, воротником, фуражка, так идущая его бакенбардам, усам, внушительной фигуре отбираются, и швейцарскую одежду заменяют тощим и непочтительным белым халатом. В фильме прыжок в другой мир показан буднично, никто вокруг и не думает о последствиях перемен для старого человека. Холодное равнодушие начальника, безразличие кастелянши, презрение гостей («важных лиц»).
  Мир рушится накануне бракосочетания его дочери. Он не может прийти к ней без величественной одежды и прежнего статуса! Наш герой задерживается на работе и крадёт одежду. Нужно видеть, конечно, эти испуганные тени на стенах, свет фонаря служащего, обходящего помещения, шарахающегося от страха инвалида – всю скромную чёрно-белую палитру фильма в её первозданности, изначальности, в мощи примитива первых фильмов! Её нельзя пересказать – её нужно следить душой!
  Ему удаётся вернуться домой в мундире. Ему рады, его приветствуют, его кормят и поят, а сам он блаженствует. Выпившему, ему снятся сцены его «реабилитации» в глазах начальства: он одной рукой поднимает тяжёлые сундуки приезжих, подбрасывает их в воздух и ловит… Все аплодируют ему. Сватья увивается вокруг него, поит его, от души смеётся его чудачествам, когда он принимается свистеть в свой служебный свисток.
  Но наступает утро похмелья… Нужно идти на проклятую и унизительную работу. Ничего не подозревающая сватья несёт ему вкусное кушанье. А наш герой сдаёт мундир на хранение в ломбард… Его сразу сгибает, гнетёт к земле, он чувствует себя дряхлым, разбитым человеком. Какого же было удивление сватьи, увидевшей на месте дежурного (скажем, парадного) швейцара другого человека… Она проникает в здание. Видя её, наш герой смертельно пугается, прячется, но всё-таки они зрят друг друга через стекло двери! Оба кричат, как герой Мунка, в ужасе и бегут в разные стороны.
  Старик повержен… Он ничего не замечает. Он не исполняет самых простых дел (отвратительных, унижающих его!). Он изгоняется.
  Надо видеть его, крадущегося в ночном мраке города, видеть его дрожащую гигантскую тень на холодных стенах каменных домов. Надо предчувствовать всю затаившуюся на лестницах, в клетках квартир, на улочках подлую способность людей смеяться над униженным и оскорблённым, радоваться чужому несчастью, глумиться над горем… Так он превращается в шута.
  Несмотря на слёзы и сочувствие дочери, дома он встречен злобно, холодно… Он покидает дом. Дочь плачет, но не может помочь ему.
  Он выкупает мундир и несёт его во «дворец». Дрожащими руками передаёт его робкому служке, тощему, голодному, бесправному. Трясущийся старик усаживается на стул в комнате для умывания рук. Служка подходит к нему, укрывает его шинелью, что-то говорит ласковое, человеческое («я брат твой»?), гладит по плечу…
  И вот мы видим нашего героя вдруг разбогатевшим! Он кормится в том самом ресторане, и все ему угождают, все липкими мухами льнут к нему, прислуживают. Он много и вкусно ест, пьёт отменные вина. Посетители улыбаются, глядя на него.
  Старик требует привезти к нему служащего, который спас его в трагическую ночь. Его приводят. И старик устраивает ему грандиозный пир. Лысый, тощий, робкий «акакий акаиевич» жадно набрасывается на еду. А ему её несут и несут и несут и несут…
  А позже наш герой оказывается в том самом туалете, где он сам прислуживал и видит того самого служку, когда-то по-человечески отнёсшемуся к нему. И тут начинается самое светлое, чудное и озорное в фильме. Расцветший и распрямившийся герой, памятуя о недавнем прошлом, вдруг обнимает служку и трижды целует его. Потом он сует в его беззубый рот сигару и прикуривает её от своей. Он достаёт деньги и высыпает их в карманы халата слуги, он пихает бумажки в другой карман. Они от души смеются и радуются другу дружке и жизни…
  Последняя сцена трижды повторяется в фильме, длясь около двух минут. В ней потрясающе передано начальное подобострастие слуги, вспоминание нашим героем собственного унижения и обретение человека человеком.
  Для того и писался этот славный фильм.