Ночь в троянском стиле

Ахилл сидит безмолвно на песке,
и ясно видит ночь в троянском стиле,
себя в неописуемой тоске,
в глазах Фетиды горечь об Ахилле,
который, хоть и кажется, что пуст,
любому фору даст легко тихоне.
Безмолвие, коснувшееся уст,
как темнота, течёт к нему в ладони.

Он знает всё о будущем своём –
о том, что смерть за самою спиною,
что был навек потерян отчий дом,
как только скрылся берег за кормою.
Нет, не сбежать вовеки от судьбы,
за каковой следит исправно пряха,
недаром ведь при помощи ходьбы
обогнала Ахилла черепаха.

А, впрочем, не о том, что на кону,
он думает. Работай дальше, Парка!
Ни о коне, который никому
не нужен – даже в качестве подарка.
О матери тем более, навзрыд
рыдающей в плену раскрытых истин.
Ахиллу чужд любой военный быт, –
длиной в десятилетье – ненавистен.

Ахиллу Бресеида не нужна;
в глазах его краса любви поблёкла.
Отныне только смерть – ему жена,
неверная избранница Патрокла.
Но рядом с ним, внимания пример,
есть некто третий. Всматриваясь, замер
Ахилл… То на песке старик Гомер
свой первый начертал перстом гекзаметр.

Песок – есть время. А верней – предел
предмета существующего, тела,
живого или мёртвого. Всех тел
судьба. Но только нет ему предела.
Песок не сдунуть. Утром не смести.
Вернётся он легко в часу вечернем…
на горстке, что не слушает горсти,
и Временем зовётся, стих начертан.

Ахилл глядит во тьму. Старик во тьму.
Ахилл сейчас. Старик за ним. Зазноба
всё ближе смерть. Сначала к одному.
Потом к тому, который смотрит в оба,
но в темноте, не видя ничего,
от лиры жадно требует бряцаний.
Ахилл во тьме. Вокруг певца черно.
Лежит песок под этими слепцами.
Какой-то бред… Ахилл идет к воде
умыть лицо. Тоске всегда есть мера.
Он смотрит вниз (где мера эта, где?),
но видит не Ахилла, а – Гомера.