Жестяной обхват кожи

все  рыбы – суши,
барабанная  дробь  по  ним,
упирается  вода  ребром  локтя  в  хрупкое  кредо,
ползёт  крамола  пятном  руки  сжать  ладонь  спора,
ещё  несколько  лет  и,
старость  зарубкой  накроет,
дальше, – сквозь  шум  помех,
проиграет  проигрыватель  сгоревшими  лампами
жестяную  мелодию  кожи…

а  день  за  окном,
как  воплощённая  депрессия,
выглядит  трагично - вечерним,
прошлёпал  дождь,
яд  стал  холодней,  краски  сдержанней,
от  предложения  присесть,  светило  не  отказалось,
в  кресле  океана  полуутонуло,
выбило  клапан,
в  доли  секунды  потекли  слюни,
а  сквозь  люки  глубины 
выходили  звуки  обнявшись  вохабку,
вода  выглядела  неживой,
светил  лишь  карманный  фонарик…

а  стекло  зрело  под  алмазной  заточкой,
правду,  под  дулом  винтовки,  рвало,
на  скорую  руку  следы  спешили  оказаться  ног  раньше,
солнце  пускало  лучи,
холод  жевал  их  тепло,
и  каждый  гуру, 
и  йог, 
взлетали  туда,  где  маяться  все,
злобный  рык  крыс, 
сбежавших  с  Титаника, 
океан  не  волновал,
я  находился  на  правах  заклеенного  в  унисон,
говорил  на  змеином  языке…

и  последние  скулы  точили  выдох,
а  вдох  пробовал  по  огню  скитаться,
дева  Мария,  за  беременность,
на  кресте  патриарху  снова  готова  отдаться,
клочья  сквозь  скорлупу  дней,
года  резали  необработанной  раной,
океан  мочился  на  тину  росой,
стояли  оземь  ветра,
выдували  из  слёз  глаза…

а  к  своему  соку  желудок  привык,
припал  к  нутру,
я  с  ним  пью,  жажду  тушу,
лязгает  сон  укороченным  затвором,
дни  гильзами  вылетают,
столетия  увлекают,
и  выворачиваю  глазницы  я, 
как  половицу  трясу  взгляд,
жадно  мне,
до  боли  жаль,  своего  сердцебиения,
скрип  перенёс  наизнанку  вывернутое  пение.