В. Д. Фёдоров. 26 марта 1984 года. Переделкино

ПУБЛИКУЕТСЯ ВПЕРВЫЕ

Представляем Лауреата Государственных премий СССР и РСФСР
поэта Василия Дмитриевича Фёдорова.
Ведущий – литературный критик Юрий Прокушев.
              (голос за кадром)

      Звучит голос поэта Василия Фёдорова:

Имел бы я
Всевещий ум пророка,
Я б заглянул
В грядущие года:
Куда меня,
Взметённая высоко,
Пригонит жизни
Быстрая волна?

Имел бы я
Магические призмы,
Я подсмотрел бы
Вопреки годам,
Что даст мне мир,
В который был я призван,
И что я сам
За это миру дам.

Хотя бы миг
Из тех далёких далей
Единый миг
Приблизился ко мне,
Чтобы понять,
Зачем меня призвали,
Что должен я
Исполнить на земле.
 
                Ю.Л. Прокушев – предисловие к передаче:

   «Время село на плечи мои, как живое в извечном полёте…» – это строки одного из последних стихотворений Василия Дмитриевича Фёдорова. (Прим. – 19.04.1982). 
В тот мартовский день восемьдесят четвёртого года мы были у него на даче под Москвой, в Переделкино, были вместе с работниками центрального телевидения. Цель была конкретная и ясная. Это записать и снять беседу, разговор с Василием Дмитриевичем,
о жизни, о поэзии, о его работе над стихами, чтоб он почитал стихи свои.
И предполагалось, что в скором времени телезрители увидят эту беседу и встретятся ещё раз с Василием Дмитриевичем Фёдоровым на экране.
   Но жизнь распорядилась по-своему.

   19-го апреля 1984-го года жизнь Василия Дмитриевича оборвалась.
Мы провожали его в последний путь, мы – писатели Москвы, литературная общественность, его земляки-сибиряки. И вот прошло два года.
«Большое, – однажды мудро заметил Есенин, – видится на расстоянии».
   И при жизни Василий Дмитриевич был одним из крупнейших современных
поэтов. Сегодня, очевидно, эта истина ещё более, как говорится, объёмней и конкретней.
   Вот в прошлом году через год после смерти на его родине в селе Марьевка был открыт музей и прошёл первый праздник поэзии Василия Дмитриевича.
15 тысяч пришло. Не три, не пять тысяч, 15 тысяч пришло в этот день,
июльский, чтобы поклониться родного очагу поэта. Понимаете? (Прим. – 11.08.1985)
   И пришли по зову сердца, по зову души, их почти никто не организовывал.
   Вот сейчас мы готовим шеститомное собрание сочинений Василия Дмитриевича. Оно тоже придёт к читателям.
И, посоветовавшись, мы решили, что не надо, чтобы хранилась в запасниках беседа. Снимали Василия Дмитриевича в Останкино на вечере, снимали уже год тому назад вот этот первый праздник его поэзии в Марьевке.
   И вот так родилась эта передача. Вот собственно говоря, что мне хотелось сказать, претворяя нашу встречу с Василием Дмитриевичем.

    Кадры с поэтом В.Д. Фёдоровым в Переделкино от 26 марта 1984 года
(Фильм «Поэт Василий Фёдоров» впервые показан на ТВ 17 августа 1986 года.)

Василий Фёдоров (с экрана ТВ):
– Я бы не стал ставить точки над «и» и делать такую формулировку, что вот моя поэзия – новаторство.
 Прокушев:
 – Это не ты, это я. Понимаешь?
Фёдоров:
– Ну поскольку мне объяснять, так сказать, это явление, то поэтому я должен просто выработать для себя, ну что ли, форму объяснения. Дело не в терминах, а дело в задачах. Я считаю новаторство прежде всего явление неформальное, а так сказать, программное. Задача у поэзии в каждое время - есть своя задача. И тот, кто выполняет задачу поэзии, которая стоит в данный момент, тот и новатор. Потому что есть явление, допустим, мы уже прожили более 60 лет, как говорят при советской власти, при новой формации, социалистической, совершенный мир, новые отношения.
   Мы вспоминаем, что когда мы задачу ставили, то у нас появлялся раб, который хотел создать свою, так сказать, пролетарскую, так называемую, так называемую, по существу, сектанскую литературу и поэзию.
   Но потом, вдруг мы взяли и оглянулись, и посмотрели на прошлое узкой поэзии вообще. Оказалось, что русская поэзия и литература всегда была демократическая. А в лучших своих проявлениях революционной, и тогда мы, понимаете, поняли, что новаторство искать надо в другом, в человеке, в новом человеке, как он формируется, что создаёт.
   Шолохов – новатор, потому что он показал рождение нового человека, человека, который формировался в борьбе, в той сложной жизни, в этом огромном человеческом котле страстей, понимаете, всяческих, трагических. И я бы сказал в самых разнообразных ситуациях

   И тут у нас сейчас в данный момент появилась задача, что мы уже сформировали человека нового. И вот, что этот человек несёт уже сегодня? Что в нём есть? И как всё это в нём проявляется? И это будет показывать нового человека, отсюда и новаторство.

Фёдоров читает маленькую поэму «Гамлет в совхозе»:

Сто разных вздохов,
Как одно дыханье,
И, как одно лицо,
Сто разных лиц,
В совхозном клубе
На киноэкране
Страдает Гамлет,
Юный датский принц…

Страдает Гамлет…
Золото венца,
Отечески светившее
Для принца,
Теперь,
Когда живёт
Ишь тень отца,
Блестит всё так же
На его убийце.
 
Страдает Гамлет
Как же не страдать,
Не мучиться,
Не исторгать проклятий,
Когда из тьмы
Изменческих объятий,
С улыбкой прежнею,
Выходит мать!

(далее пропуск трёх строф)

Страдает Гамлет,
Отпрыск королей…
Сельчанка плачет
Тихую слезою.
Что Гамлету она,
Что Гамлет ей,
Чтобы терзаться
Над его судьбою?

(далее пропуск одной строфы)

Что Гамлет ей
С интригами дворца?
В тот смутный год,
Что страхами измерен,
К ней тоже приходила
Тень отца,
Но не ко мщению звала,
А к вере.

Что Гамлет ей?
Она дышала адом,
Прошла войну
Со смертною бедой.
Уже сражённый,
Муж нездешним взглядом
Её увидел,
Ставшую седой.
 
Что Гамлет ей?
Холодною душою,
Трагедию земли
Не все поймут.
Родную землю
Делали чужою,
Скупою,
Неотзывчивой на труд,

Но с высоты
Страданья своего,
С вершины веры,
Что неугасима,
Она в душе
Боится за него,
Как мать боится
За родного сына.

Сто разных вздохов,
Как её дыханье,
И, как лицо её,
Сто разных лиц…
В совхозном клубе
На киноэкране
Страдает Гамлет,
Юный датский принц.
 
 (аплодисменты)

Фёдоров читает стихотворение «Прощай, село!»:

Прощай село!
Я сын твоих полей,
Мне мил простор твоих зелёных пашен.
В прощальный час торжественно налей
Своих дикий хмель в приподнятую чашу.

В твоих чертах
Суровой признак есть,
И пусть я рос, по-детски мало нежась,
В моей груди всё время будет цвесть
Твоих лесов невянущая свежесть.

Мою страну
Не обойти в года,
Есть много мест,
Прославленных другими,
Но никому я счастья не отдам
Нести твоё немеркнущее имя.

Промчится время – много, много лет,
Посмотрят люди, спросят мимоходом:
– Откуда он? –
И скажут им в ответ: 
– Он - марьевский
И поступью, и родом.

Прокушев:
– Можно ли ставить с твоей точки зрения, вот такой прямой знак равенства: прогресс, который происходит и действительно переворот научных открытий и с развитием поэзии, души поэта или здесь всё-таки есть какие-то на твой взгляд свои закономерности, вот?

Фёдоров:
– Я исхожу, прежде всего, из законов жизни биологической клетки. (Прокушев – Интересно!)  У неё свои законы в жизни. У нас, допустим, есть огромные скорости, мы сейчас только проверяем насколько клетка живая, способна выдержать то напряжение, которое сейчас происходит. В том смысле, что эта торопливость нашего времени, она мешает человеку углубиться в себя.
Вот, смотришь передачу, постановки, уже становится проблемой… понимаете, человек 19-го века. Это как будто бы что-то явление отрицательное. А человек 19-го века умел заглядывать в себя.
 Прокушев:
– Все вообще человек у него с ним.

Фёдоров:
– И заглядывать не только в себя, но и заглядывать вперёд, как общество, как общественное явление. Мы сейчас, у нас очень много открытий технических, но мы их иногда изобилуем информацией всяческой.
Мы, понимаете, детей ошарашиваем открытиями всяческими, но это, по существу, часто полу-открытия.
   Это, знаете, бывает, как в алгебре, есть такая многоэтажная формула:
«А плюс Б», на два раза… а там ещё появилась лесенка, а в конце концов, когда эту формулу до конца выведут, остаётся: «А плюс Б». Так мы не успеваем в своих выводах доходить до последней формулы: «А плюс Б». А тащим всю эту многоэтажную махину исследования и засоряем мозги человеческие.

 Прокушев:
– Ты хочешь сказать, что тут всё-таки процесс, даже развития и поиска новаторских в поэзии, ну, как говорится, не может иметь таких сверхскоростей, так я понимаю, да?

Фёдоров:
 – Прежде чем прийти в поэзию, я просто был активным, технически-активным человеком. Я строил авиационные военные самолёты,
строил 8 лет. Я столкнулся с передовой техникой.

Прокушев:
– Я знаю, ты об этом прекрасно рассказал в «Седьмом небе» и, наверно, не было бы «Седьмого…»

Фёдоров:
– И не было бы «Седьмого неба».
Прокушев:
– Вот просто интересно, даже напомнить нашим телезрителям.
Не у всех сейчас под рукой поэма. Извини, а пока мы тут найдём…
 
Фёдоров:
– Есть у меня вот, я просто говорю:

 Что сон?!
 Фантазия!
 Наитье!
 Но станет жизнь вдвойне ясна,
 Когда реальное событье
 Ворвётся продолженьем сна.
 Гагарин!.. Юрий!..
 В счастье плачу,
 Как будто двадцать лет спустя,
 Отбросив тяжесть неудачи,
 Взлетела молодость моя.

 Всё близко сердцу.
 На планеты
 Как будто я и впрямь летал.
 Скажи, горячего привета
 Мне там никто не передал?

 И не стыжусь,
 И не краснею,
 Что ты, свершая свой полёт,
 На двадцать лет пришёл позднее
 И на сто лет уйдёшь вперёд.
 Мы люди разных поколений,
 Но на дороге голубой
 Я рад всем точкам совпадений
 Моей судьбы
 С твоей судьбой.
 Чем круче хлеб,
 Тем жизнь упорней.
 Я рад, что мы с тобой взошли
 От одного большого корня
 Крестьянской матери-земли.

(Невыделенные строки пропускаются)

 Деревня,
 Школа,
 Логарифмы,
 Литейка,
 Лётная пора.
 Всё было схожим,
 Даже рифмы
 На остром кончике пера.
 Мы жили словно в дружной паре,
 Точнее — шли мы следом в след.
 Я просто Горин,
 Ты — Гагарин.
 Но двадцать лет
 Есть двадцать лет!

 Недаром же
 По воле века,
 Приход достойных торопя,
 Меня испытывала Вега,
 Чтоб не испытывать тебя.
 Чтоб волю дать  твоим дерзаньям,
 Когда ты рос, как все, шаля,
 Меня подвергла испытаньям
 В те дни тревожная Земля.
               
 Чтоб, дерзкий,
 Ты взлетел с рассветом
 И возвратился в добрый час,
 Мы всё стерпели,
 Но об этом
 Я поведу другой рассказ.
 Я расскажу иными днями,
 В словах по сердцу и уму,
 Какими трудными путями
 Мы шли к полёту твоему.

Фёдоров:
– Я думаю, что, когда человек, когда поэт работает, он должен, он работает не просто, он создает свой мир, ему задача вообще-то создать свой мир. Это ведь не то, что описать что-то, понимаете так красиво и хорошо.
Создать свой нравственный мир, свой нравственный идеал.
И раз нравственный идеал, значит, я бы сказал, нужен, понимаете, – нравственный идеал мира. Это невольная мысль о мире.
   А если мир, а если этот мир, о котором ты думаешь, раздирается такими противоречиями и такой опасностью – люди, ответственные за спокойствие, так сказать, мира, с такой лёгкостью говорят о возможности - войне, невольно начинаешь думать, что эта опасность очень близка, это просто настолько близка, если это зависит от группы людей, стоящих во главе какого-то государства воинственного.

Прокушев:
– А как ты на своё стихотворение «Пророчество» смотришь, вот сегодня?
Фёдоров:
– «Пророчество». Я бы не стал от него отказываться.
Прокушев: – Не стал?
Фёдоров: – Нет.
Прокушев: – Нет?
Фёдоров: – Нет.
Прокушев:
– Не слишком мрачно?
Фёдоров:
– Нет. Ну, что… Мрачно… беда-то в том, что я как раз говорю о том, что могут наступить более важные времена.
Прокушев: – Ну, да.

Фёдоров:
– «Пророчество». (читает стихотворение):

 Я жить
 И мыслить устаю.
 Я, сделав шаг
 От легкой грусти 
 В мир
 Ужасающих предчувствий,
 Над чёрной бездною стою.

 Меня охватывает дрожь,
 Когда смотрю
 В провал заклятый.
 О, человечество,
 Куда ты,
 Куда ты, милое,
 Идёшь?

 Меня охватывает страх.
 Небрежно
 К собственному дому,
 Ты к счастью
 Не пришло земному,
 Что ищешь ты
 В других мирах?

 Меня охватывает гнев.
 Утраты восполняя скудно,
 Ты истребляешь
 Безрассудно
 Природы
 Вековой посев.

 Меня ещё тряхнет не раз.
 Ты жадное,
 Алкая пищи,
 Глядишь на мир,
 Как жирный нищий,
 Украдкой
 Евший про запас.

 Земли
 Не вечна благодать.
 Когда далёкого потомка
 Ты пустишь по миру
 С котомкой,
 Ей будет
 Нечего подать.

 Прости
 Настойчивость мою.
 Уже в плену
 Тех дальних сроков.
               
 Твой самый добрый
 Из пророков,
 Я жить
 И мыслить устаю.

Фёдоров:
– Видите, я даже покусился на небо, к которому, как говорят, приписан. И землю и веру, понимаете, в это время забыл. Во имя как раз того, что какая проблема на земле пытается решиться.

Прокушев:
– Конечно, я тоже согласен с тобой и чем тревожней будет голос, особенно голос поэта, художника, тем, наверное, мы будем больше думать о потомках в будущем.

Фёдоров:
 – Потому что поэт не может среднеарифметическое выдавать.
Вот если я сказал там о Земле и Веге, то я не могу себе позволить.
И вот, когда хочется тебе обострить тему, ты должен убрать
какие-то боковые вещи. Это проблема. Каждая проблема самовластна
и она требует чего...
 
Прокушев:
 – Я думаю, что это очень хорошо, что такие книги и стихи они появились раньше, чем постановления, то есть они помогли принять государственные акции, гражданские акции по охране природы. Хотя первому всегда трудно. И когда мы ещё многие вот так будем, что были загипнотизированные кажущийся нашей власти над природой, что вот мы милости природы не можем ждать, взять это наша задача.
И я помню, как это тогда было встречено твоё небольшое стихотворение.

Прокушев читает:

Да Винчи говорил:
Когда вы захотите
Какой-нибудь реке
Дать новый,
Лучший путь,
Вы как бы
У самой реки спросите,
Куда б она сама
Хотела повернуть.

Мысль Леонардо!
Обновись, и шествуй,
И вечно торжествуй
На родине моей.
Природа и сама
Стремится
К совершенству.
Не мучайте её,
А помогайте ей!
               
Фёдоров:
– Рождение стрекозы.
– Я считаю, что жизнь прекрасна во всех проявлениях и над стрекозой работала не меньше, чем над человеком.

Фёдоров читает стихотворение «Рождение стрекозы»:

 Прекрасен День,
 Открывший мне глаза,
 На Жизнь и Мир
 Глядевшие спросонок.
 Я видел,
 Как рождалась стрекоза,
 Высвобождаясь
 Из своих пелёнок.

 От корневища
 С илистого дна,
 Ещё бескрылая,
 По камышинке
 От ночи к свету
 Выползла она
 И задержалась
 В чашечке кувшинки.

 Был срок воды.
 Теперь и солнцу срок.
 Перстами света
 В теплоте и ласке
 Развязан был
 Волшебный узелок
 На тёмной
 Стрекозиной опояске.

 И был порыв,
 И спинки бирюза
 Вся выгнулась
 По тайному подсказу.
 Как бережно
 И долго стрекоза
 Вытягивала
 Крылышки из пазух.
 Те крылышки,
 Два лёгких веерка,
 Вдруг распахнулись
 И заглянцевели,
 Качнулися по воле ветерка,
 Затрепетали в блеске
 И запели.

 И вот летит,
 Стрекочет над водой,
 И кружится вокруг,
 И петли вяжет.
 В экстазе
 Над кувшинкой золотой,
 Вся в трепете
 Комаринскую пляшет.

 В ней Жизнь поёт,
 О чём поёт, Бог весть,
 И торжествует
 Над своей утратой.
 А что же смерть?
 Быть может, смерть и есть
 Высвобождение
 Души Крылатой!

 Фёдоров сразу читает стихотворение «Люблю я день после дождя…»:

 Люблю я день после дождя,
 Слезами божьими умытый,
 За кроткий взгляд, как у дитя,
 И простодушный и открытый.
 Люблю я день после дождя.

 В такое время мир мне мил,
 Как Жизнь сама, как откровенье,
 Когда среди враждебных сил
 Царит Любовь и примиренье.
 В такое время мир мне мил.

 Такое время длит мой срок,
 Судьбой подаренный не слепо,
 За что с пригорка свой цветок
 Земля протягивает небу.
 Такое время длит мой срок.

 Люблю я день после дождя,
 Поля, успевшие омыться.
 Земля смеётся, как дитя,
 Когда ей сон о детстве снится.
 Люблю я день после дождя.

Фёдоров:
– Я считаю, что поэзия всё-таки дело молодых, потому что, считаю, что поэток - это избыток душевных сил. А где, когда его… Это когда у молодых его больше.

Прокушев:
 – Ну это ты знаешь, что иногда бывает он молодой ему 20-30 лет,
а в стихах и жизнью он старик. А другой, понимаешь ли, ему уже и седина и всё, тебе на это жалобно.
Фёдоров:
– Да, да, надо ровняться не по тем, которые вот такие, а по двадцати шестилетнему Лермонтову.
 Прокушев:
– Но можно, конечно.
Фёдоров:
– И по молодому Есенину.

Прокушев:
– И Есенину, это всё верно. Но вместе с тем мы знаем не один, как говорится, пример из истории, когда удивительная молодости души у поэта, у художника и в 40 и в 50 лет. Но, в принципе, конечно, поэзия – это удел молодых.
   Наверное, поэтому я думаю, что «Книгу любви», ты написал, когда был, как говорится, чуть-чуть лет на двадцать помоложе.
   Я вспоминаю, как рождалась эта книга и она тоже в своё время, помню, вызвала и радость, и удивление, потому что как-то не было. Вот «Книга любви»! Вроде всё так просто.
   И «Книга любви», да ещё открывалась, дай Бог мне память, я вот сейчас, вот одно из, первые стихи, вот они шли тут у тебя и…
   «Всё речи, да речи… Молчи, фарисей!..», «Вот пишу и грустно мне…», «Восточный мотив» и целый ряд других стихотворений. Но потом, особенно, как-то всех потрясло стихотворение-то очень небольшое и тоже сначала кое-кто говорил, да что ж вот так просто упрощает Фёдоров события, эпоху, наше время, а я имею ввиду стихи, ты, наверно, догадываешься.

Фёдоров:
– «По главной сути…»

Прокушев:
– Да, «По главной сути жизнь проста: Её уста, его уста…». Ну-ка.
Фёдоров:
– Я должен, я между прочем, прямо вам сказать, что однажды я на аудитории большой и такой общественно-предназначимой аудитории прочитал это стихотворение. Оно было не понято, подумали, что тут я куда-то собираюсь уходить в сторону от той генеральной линии поэзии, которая якобы у нас должна быть. Ну, мне, кажется, это всё та же дорога.

Фёдоров читает стихотворение:

 По главной сути
 Жизнь проста:
 Её уста...
 Его уста...

 Она проста
 По доброй сути,
 Пусть только грудь
 Прильнёт ко груди.

 Весь смысл её
 И мудр и прост,
 Как стебелька
 Весенний рост.

 А кровь солдат?
 А боль солдатки?
 А стронций
 К куще облаков?

 То всё ошибки,
 Всё накладки
 И заблуждения
 Веков.

 А Жизни суть,
 Она проста:
 Её уста...
 Его уста…

Фёдоров:
– Кто же виноват, что история так развивается, сложно и не в пользу человека? Но она так развивается, и мы вынуждены, вынуждены
сами иногда отходить от самого прекрасного и писать вот стихи,
и такие грозные стихи, и напоминающие противнику о том, что вы не переоценивайте себя.

Прокушев:
– Да, да. У нас тоже есть.
Фёдоров:
– У нас есть кое-что – порох, мы не только любовью занимаемся…
А когда мы любим, это как раз то состояние человека, когда он наиболее воинственен, потому что, как говорят, когда борются за любовь – это, может быть, в природе было наивысшей борьбой, это потом борьба скосилась.

Прокушев: – Да!
Фёдоров:
– Скосилась за кусок хлеба. А первая борьба была, эта была за любовь, как высшую истину, как жажду истины, как право есть и пить…

Прокушев:
– И потом все эти строчки: «потому как людям любится здоровья мира узнают». В общем, вроде как бы так две строки, а вот так как думаешь, что в общем так, как и Достоевский был убеждён, что красота мир спасёт и в общем всё, что делает настоящее искусство, оно делается во имя утверждения красоты.
Фёдоров:
– Потому что красота - категория тоже социальная, потому что и … красота мы прошли через многие ступени в постижении красоты.
И на каждом этапе мы относились по-своему лет, может быть, 30-ть
мы не часто употребляли слово «красота», а сейчас, вы знаете, мы иногда
просто затрепали это слово.

Прокушев: – Инфляция.
Фёдоров:
– Инфляция! Нужно это, не нужно, мы начинаем говорить: красота, красота, красота. Или такое. Мы говорим: творчество, творчество, понимаете. Мальчишка, понимаете, там это, что-то какую-то нарисовал фигурку такую и вот уже это называется творчеством.
И уже всерьёз девочка говорит, я этим творчеством начала заниматься, понимаете, в шесть лет. Это смешно, это тоже инфляция.
Проблема творчества – это серьёзная проблема и нельзя бросаться словом «творчество» (Прокушев: – И не только в поэзии) и не только в поэзии, в науке, в работе, во всём.
Творец – это созидатель, это высшая категория и духовная, и нравственная.

Фёдоров читает два стихотворения «Рабская кровь» и «О, Русь моя!..»:

 Вместе с той,
 Что в борьбе проливалась,
 Пробивалась из мрака веков,
 Нам, свободным,
 В наследство досталась
 Заржавелая рабская кровь.

 Вместе с кровью
 Мятежных,
 Горячих,
 Совершавших большие дела,
 Мутноватая жижица стряпчих,
 Стремянных
 В нашу жизнь затекла.
               
 Не ходил на проверку к врачу я,
 Здесь проверка врача не нужна.
 Подчинённого робость почуяв,
 Я сказал себе:
 Это она!

 Рос я крепким,
 Под ветром не гнулся,
 Не хмелел от чужого вина,
 Но пришлось –
 Подлецу улыбнулся
 И почувствовал:
 Это она!

 Кровь раба,
 Презиравшая верность,
 Рядом с той,
 Что горит на бегу, –
 Как предатель,
 Пробравшийся в крепость,
 Открывает ворота врагу,
 Как лазутчик,
 Что силе бойцовой
 Прививает трусливую дрожь.
 Не убьёшь её пулей свинцовой
 И за горло её не возьмёшь.

 Но борюсь я,
 Не днями –  годами
 Напряжённая длится борьба.
 Год за годом,
 Воюя с врагами,
 Я в себе
 Добиваю раба.

О, РУСЬ МОЯ!..

О, Русь моя!..
Огонь и дым,
Законы вкривь и вкось.
О, сколько именем твоим
Страдальческим клялось!

От Мономаховой зари
Тобой – сочти пойди –
Клялись цари и лжецари,
Вожди и лжевожди.
               
Ручьи кровавые лились,
Потоки слов лились.
Все, все –  и левые клялись,
И правые клялись.

Быть справедливой
Власть клялась,
Не своевольничать в приказе.
О, скольких возвышала власть,
О, скольких разрушала власть
И опрокидывала наземь!

У ложных клятв
Бескрыл полёт,
Народ – всему судья.
.......
Все клятвы перейдя.

Народ,
Извечный, как земля,
Кто б ни играл судьбой,
Все вековые векселя
Оплачены тобой.

Не подомнёт тебя напасть,
Не пошатнёшься ты,
Пока над властью
Будет власть
Твоей земной мечты.

Прокушев:
– Может, это один из самых, что ли последних момента нашего разговора,
это, как бы я тебя просил, в одном из стихотворений ты сказал, по-моему, это «Совесть», стихотворении, где ты разговариваешь с матерью и говоришь, что вот мне стыдно, я никого не сделал счастливым. Но я рассматривал это как полемичность и как высокую что ли требовательность к себе поэта и человека.
А так, я думаю, ты и счастливыми людей делаешь и если бы я задал тебе вопрос:
«А вот сам ты, всё-таки, уже четыре десятка лет в поэзии, шесть десятков лет с лишним ходишь по земле, как сложилась твоя судьба, счастлив ли ты и в чём это видится тебе счастье?»»

Фёдоров: 
– Я, по-моему, где-то сформулировал: «Поэт счастливым быть не может в тревожные для мира дни».
Беря пророческую лиру,
Одно он помнит из всего,
Что всё несовершенство мира
Лежит на совести его.               
– Ну, что значит быть счастливым? Вы знаете, вот у меня есть удивительное ощущение: я почти никогда не считал себя профессиональным поэтом, у меня не было чувства профессиональности и что я именно и призван писать стихи и, как говорят, осчастливливать.
Нет, у меня всегда было ощущение, что кто-то вот-вот окликнет меня и скажет:
«Ну, пора бросить заниматься этими пустяками и надо заниматься делом уже».
 
Прокушев:
– Но никто не ответил.
Фёдоров:
– Но никто не окликнул (смеётся) за это время. Да, (смеётся) никто не окликнул.

С О В Е С Т Ь

Упадёт голова –
Не на плаху,
На стол упадёт,
И уже зашумят,
Загалдят,
Завздыхают.
Дескать, этот устал,
Он уже не дойдёт...
Между тем
Голова отдыхает.

В темноте головы моей
Тихая всходит луна,
Всходит, светит она,
Как волшебное око.
Вот и ночь сметена,
Вот и жизнь мне видна,
А по ней
Голубая дорога.
И по той,
Голубой,
Как бывало,
Спешит налегке,
Пыль метя подолом,
Пригибая берёзки,
Моя мама...
О, мама!
В мужском пиджаке,
Что когда-то старшой
Посылал ей из Томска.
               
Через тысячи вёрст,
Через реки,
Откосы и рвы
Моя мама идёт,
Из могилы восставши,
До Москвы,
До косматой моей головы.

Под весёлый шумок
На ладони упавшей.

Моя мама идёт
Приласкать,
Поругать,
Побранить,
Прошуметь надо мной
Вековыми лесами.
Только мама
Не может уже говорить,
Мама что-то кричит мне
Большими глазами.

Что ты, мама?
Зачем ты надела
Тот старый пиджак?
Ах, не то говорю!
Раз из тьмы непроглядной
Вышла ты,
Значит, делаю что-то не так,
Значит, что-то
Со мною неладно.

Счастья нет.
Да и что оно!
Мне бы хватило его,
Порасчётливей будь я
Да будь терпеливей.
Горько мне оттого,
Что ещё никого
На земле я
Не сделал
Счастливей.

Никого!
Ни тебя
За большую твою доброту,
И ни тех, что любил я
Любовью земною,               
И ни тех, что несли мне
Свою красоту,
И ни ту,
Что мне стала
Женою.

Никого!
А ведь сердце весёлое
Миру я нёс,
И душой не кривил,
И ходил только прямо.
Ну, а если я мир
Не избавил от слёз,
Не избавил родных,
То зачем же я,
Мама?..

А стихи!..
Что стихи?!
Нынче многие
Пишут стихи,
Пишут слишком легко,
Пишут слишком уж складно...
Слышишь, мама,
В Сибири поют петухи,
А тебе далеко
Возвращаться
Обратно.

Упадёт голова –
Не на плаху,
На тихую грусть...
И пока отшумят,
Отгалдят,
Отвздыхают, –
Нагрущусь,
Настыжусь,
Во весь рост поднимусь,
Отряхнусь
И опять зашагаю.

Прокушев: 
– Но ведь каждый человек хочет быть счастливым, каждый ищет своё счастье, так что это проблема, как говорится, которая волнует всех, да и тебя она волновала и волнует в поэзии и всей этой своей поэзией отвечаешь. Это со стороны виднее, а это другая сторона – тревога.

Фёдоров:
– Это сам процесс работы политической –  это уже процесс творческий, а по тому и счастливый, сама возможность работы, сама возможность, что ты можешь что-то организовать. Я считаю, что поэзия – высшая организация слова, когда поэт может организовать слова таким образом, которые вдруг соединившись вместе, начинают выдавать какую-то энергию души, понимаете. Независимо, независимо от того печальные стихи или не печальные. (Прокушев: – Я понимаю.) Потому что в конце концов печали тоже нет, а есть чувства, а по каким оно… я считал, если бы было… я выражал только… чувства радости одной. Наверное, я был бы, наверно, в чём-то не состоявшимся.

Прокушев:
– Не состоялся бы ты как поэт.
Фёдоров:
– Никогда бы не состоялся. Вот я хочу вам…
 Прокушев:
– В мире очень много хрестоматических трагедий ...

Фёдоров:
– «Високосный год» я хочу прочитать.

Ты мне ужасен,
 Новый год,
 Как поздней истины приход,
 Когда обманутую память
 Смирять нелепее всего,
 Когда и праздника не справить
 И не исправить ничего.

 Ещё ужаснее прозренье,
 Что Новый год без обновленья.
 Всё та же рана, та же боль
 За новогоднею границей,
 На ту же рану та же соль
 Из той же горькой солоницы.

 За мной
 Из декабря в январь
 Переползла всё та же тварь.
 Она, дыша дыханьем смрада,
 Вино из той же чаши пьёт
 И, пополняя дозу яда,
 Всё те же злые кольца вьёт.

 А больше
 Вот что устрашает:
 Меняться мир не поспешает.
 О человечества заря,
 Ты обещала нам немало.
 И что ж?.. Дубинка дикаря
 В наш умный век
 Нейтронной стала!..

 Нет новизны.
 В людской полове
 И умереть уже не внове.
 Как часто на земных путях
 В мечтах на высоту и дальность
 Я умирал в чужих смертях,
 Что умереть –
 Почти формальность.

 Та Жизнь,
 Что нам прожить дано,
 У Вечности – всего окно.
 И без того обзор не дальний,
 А тут ещё она, Судьба,
 Вдруг явится, закроет ставни
 И приоткроет погреба.

 Как мне узнать
 По знакам сущим,
 Что будет без меня в грядущем?

 Хочу, когда сверкнёт коса,
 Когда во прах пойду, увечный,
 Оставить на Земле глаза,
 Чтобы на Мир
 Глядели вечно.

 Хочу, чтоб в те,
 Иные дни
 От счастья плакали они,
 А в горестях совсем немного.
 С Душой, где всё наперекос,
 До слёз Любви,
 До слёз восторга,
 Я в этой Жизни не дорос.
 
(Далее слышится музыка…)
               

Закадровое прочтение Василием Фёдоровым стихотворения «Другу»:
(не полный вариант).

 Не удивляйся,
 Что умрёшь.
 Дивись тому,
 Что ты живёшь.

 Дивись тому,
 Что к сердцу близко
 Однажды ночью голубой
 Горячая упала искра
 И стала на земле тобой.
               ………
 Всё чудо:
 Солнце, вёсны, зимы,
 И звёзды, и трава, и лес.
 Всё чудо!
 И глаза любимой –
 Две тайны
 Двух земных чудес.

 Да будь я камнем от рожденья,
 Я б в жажде всё одолевать
 Прошёл все муки превращенья,
 Чтоб только
 Человеком стать.

 Не удивляйся,
 Что умрёшь.
 Дивись тому,
 Что ты живёшь.

*
Голосовой перевод Передачи ТВ от 17.08.1986 года «Поэт Василий Фёдоров»
в текст завершён 27.04.2023 года...
Магнитная плёнка с записью Передачи ТВ найдена в
Марьевском литературно-мемориальном музее
поэта В.Д.Фёдорова в декабре 2022 года.
Подарена Музею Ю.Л.Прокушевым в 1987 году...

**
Включена в книгу В.Д. Фёдорова «Последний високосный год - 1984». 2023.

***
Фотоснимок из фильма от 17.08.1986 г. московского фотографа А.В.Хрупова
(Им было сделано с экрана телевизора 82 кадра...)

****
Поэт Василий Фёдоров здесь прочитал 4-е произведения, которых нет на
большой пластинке –  33 произведения (27.04.1984):
Маленькая поэма «Гамлет в совхозе».
Стихотворения –  «Рождение стрекозы»,
«Люблю я день после дождя...»,
«О, Русь моя!»