Рэмбо

     Не повезло Петракову Митюхе в жизни: по молодости под трактор попал - ногу сломал, с тех пор култыхает, злата-серебра не скопил, семьёй не обзавёлся. Бобылём

и живёт, гордую кличку Рэмбо носит; какой острослов окрестил, а за какие заслуги, про то не ведает никто. А ить привык, отзывается. Намедни шестьдесят ему

стукнуло, а его не то, чтобы одарить какой ни есть безделицей -- поздравить некому: один он в своём хуторе, что перст один; ни погуторить всласть ему не с кем, ни

даже словом кратким перемолвиться. Сотик его берёт только с бугра, на который ещё вскарабкаться надо. Хуторяне выехали отсюда в недобрые девяностые, а он...

Остался потому, что и ехать-то ему было не к кому, и избу отцовскую оставлять не хотелось; да и где ждут его, калеку.
     Прошлой весной к Рэмбо прибился старый, запаршивевший, непонятной масти кот: кто-то "сердобольный" отпустил одряхлевшую животину на вольные хлеба.

Поначалу котяра дичился, в руки не давался, однако миску с предложенным харчем опорожнял исправно, до сияния вылизывал. Выправился, от грязи отскрёбся, в

сенцы стал захаживать, а вскоре и в избу пожаловал. Зиму Тимофей, -- такую кличку получил пришлец, -- провёл на тёплой печке под боком у своего благодетеля;
дровишками Митюха запасся заранее и вволю -- жёг не экономя.
     Нынешним маем он совсем заслаб: едва сподобился две сотки картошкой засадить, до столько же лучком-чесночком, да малость под капустку-свеколку вскопал;

ждал всё -- брат приедет подсобить, а его всё нету и нету; у самого, видать, дела не лучше. Охо-хо!
     Неделю тому к нему какие-то люди приехали: на чёрной блескучей машине, в костюмах дорогих, при гастуках, сами справные, гладкие. Сказали, отключать от

электричества будем тебя, мол, нерентабельный ты; из-за тебя одного, мол, цельных три километра линии нам и несподручно обслуживать и невыгодно. Как же, говорю,

мне без телевизора да без радива в глухомани моей! Никак, говорю, совсем заскучаю тут. Сжалились, обещали пока не трогать. И на том спасибо.
     Скоро Рэмбо принесут пенсию. Первую. Сколь обломится, гадал всё. Да сколько б не дали, всё одно -- денежка живая. А то его плетушки-корзинки, что сработал он

из лозы, нынче берут уже не так охотно, как раньше: обезденежел народ, дорого, говорят. Это за сто рублей-то дорого! А ты поди, мил человек, нарежь её, лозу-то,

обшморгай-откалибруй, сплети... Не единым духом делается -- вечер надо отдать, а то и до полуночи проваландаешься. Дорого им...
     Сегодня у Рэмбо и Тимохи -- суп с рыбкой: поймал утречком на ручье у болотинки, немного поймал, всего-то пяток пескарей с ладошку каждый. А вот картошечку

почистил последнюю; нету больше картохи, а до новины ох как далеченько!
Свеколка осталась только, с полмешка, да нелущёной кукурузы столько же. Да то еда разве! За диким луком идти нужно, за щавелем -- за витаминами.
     Сходить-то сходил, да неудачно: щавеля набрал, а луку -- ни пёрышка; выродился он, что-ли? Все бугряки облазил, еле до хаты докултыхал -- ухайдакался так. И на

вечерней рыбалке ему не повезло: всего-то одну щучку-травянку и выудил на блесенку самодельную, граммов на сто, не больше. Тимохе отдал: "Трескай -- неча тут на

двоих..." В расстроенных чувствах прилёг на диван. Навзничь. Из-под подушки вынул книгу, раскрыл... Читать не стал, опустил на лицо. И тотчас от книжных страниц

изошёл таинственный и волнующий дух некоего живого тёплого существа, которое властно притянуло его к себе и спустя минуту погрузило в крепкий сон.
     Проснулся под утро. В брюхе громко урчало -- мамона требовала пищи. Обратил взор на вбитый в стену гвоздь, на котором висел полиэтиленовый пакет с хлебом.

Пакет был пуст. Последние полбуханки были съедены ещё позавчера. Вытряхнул хлебные остатки на стол... С пригоршню набралось. Понюхал: плесенью не пахнут --

есть можно. Присыпал сольцой щавель, приступил к трапезе. Поел, запил водицей... задумался: "А дальше-то чего? Обедать-ужинать чем будешь?" Да уж, хочешь- не

хочешь, а в лавку к Ступочке топать придётся, съестного под "ей-богу" канючить. Даст--не даст, кто знает, тут под какую руку попадёшь -- и отоварить может, а может и

вытурить -- жёсткая баба. Сказала же однажды, прям при людях сказала: "Я тебе не мать-Тереза -- под запись больше не дам!" Обидела. Вот ведьма! Вообще-то

Ступочка права: немалую сумму задолжал ей Рэмбо, всё никак не отдаст. Эх, купили б люди его плетушки-завитушки, стал бы он в долги лезть, перед какой- то

толстопятой унижаться. Шесть вёрст до её лавки топать -- аж да центральной усадьбы колхоза бывшего. Тяжек путь туда, во всех смыслах тяжек. Кручинится мужик,

воздыхает: "Ох, помрёшь ты, Митюха, смертию лютою, пензии своей не дождамшись! И чего не несут, чего тянут?" По его прикидкам уже с неделю он должен бы

харчеваться за пенсионные рублики,
а вот поди ж ты. По семь раз на дню до рези в глазах вглядывался Митюха-Рэмбо в поросший бурьяном просёлок, по которому к нему с его пенсией на красном

"лисапете" должна подкатить почтальонша Оленька, что раз в неделю доставляла отшельнику газету с телепрограммой.
     И вот сегодня, аккурат перед обедом, мучительно размышляя идти или не идти на поклон к Ступочке, Рэмбо будто сквозь сон услыхал трель велосипедного звонка и

следом развесёлое "Ау, дядь Мить! Ты где?" Будто током его шибануло: "Оленька приехала! С денежкой приехала, поди." И точно: у палисада с синей почтальонской

сумкой стояла худенькая рыжеволосая девчушка с озорно сияющими голубыми глазами.
     --Пенсию привезла вам, дядь Мить. Распишитесь... Вот тут, где галочка.
Расписался -- поставил закорючку дрожащей рукой. Оленька отсчитала... Получил. Тимоха со двора выкатился, поводил сонной мордой и давай тереться о Митюхины

сапоги. А тот ему беззлобно: "Унюхал, однако, лентяй, деньги унюхал! А я слыхал -- они не пахнут..."
     --Ой! -- спохватилась Оленька, -- Это ж он колбасу унюхал. -- И она вынула из сумки цветистый пакет. -- Чуть не забыла. Возьмите, дядь Мить, зто вам: здесь две

буханки хлеба, кило колбасы, спички и консервы рыбные... Да, и вот бумажка со стоимостью товара.
Рэмбо расчувствовался:
     --Ой, спасибо, доча, ой, спасибочки, храни тебя Господь! А то у нас с Тимохой тут прям-таки беда: ни крошки съестного, совсем отощали мы... И как догадалась!
     --Я не причём тут, дядь Мить, это тёть Мария передала, продавщица наша.
     --Ступочка?!
     --Ну да, она. А почему вы удивились?
     --Никогда бы не подумал. Она, она же... Она же черствее сухаря черствого, бессеррдечная и вообще...
     --Зря вы так, дядь Мить, тёть Маша добрая. -- Нахмурила бровки Оленька.
"Дядь Мить" засуетился, завздыхал, наконец молвил растерянно:
     --Можа и добрая. Кто вас, баб, поймёт... --Его голос дрогнул: --Дочь, ты это, пожалуйста скажи ей... Нет, ничего не надо говорить, я сам скажу, вот завтра же приду с

расчётом и скажу... Скажу, чтоб зла не держала за то, что я об ней так.
А ещё скажу, чтоб и обо мне не думала плохо -- вот что скажу я ей!
     Оленька уехала, а Тимоха воздев хвост кверху, без устали полировал литые резиновые сапоги своего хозяина, блаженно щурился и нетерпеливо поуркивал.

(ПОСТПЕРЕСТРОЕЧНОЕ)

                Владимир Хотин