Головлинка

     Мечта о собственном доме не просто притаилась, но и прочно «угнездилась» в моем сознании. И вот как-то Муза, мама Германа, сообщила новость:  продается дом в деревне Головлино (земля тогда в счет не шла – была колхозной), в километрах десяти от её загородного дома на Оке. 50 лет назад Головлинка - так ласково называли деревню - была райским уголком, почти не тронутым цивилизацией. Только «лампочка Ильича» напоминала о том, что мы живем в ХХ веке.
      Чтобы всё увидеть своими глазами, поехали вчетвером: Муза с Володей (отчим Германа) и мы с Германом. Нашли дом и участок. Встали у калитки, смотрим и - обомлели. Дом стоит на довольно крутом склоне холма, который спускается к маленькой стремительной речке, где, как мы узнали, когда-то водилась рыба, давшая название поселению. Слева, в низинке, громадные густые ветлы,  справа - глубокий овраг, отделяющий участок от продолжающегося крыла деревни. А впереди, за речкой,  постепенно поднимается окруженное лесом поле, зеленое, все в цветах, с островками деревьев.  И на поле пасутся кони! И над всем этим – неоглядное небо, облака и солнце. Красота неземная!  «Да  один только вид чего стоит!» – тихо произнес Герман.  Потрясенные, мы  молча согласились и стали осматриваться вокруг.
     Заброшенный длинный темный дом  стоял на краю участка  и смотрел  зеницами кое-где разбитых окон на деревенскую дорогу. Забор-плетень покосился, а местами упал, только калитка стояла, как солдат, крепко и прямо. За домом, близко к нему, почти вплотную, большой  скотный двор, всем своим видом вызывающий страх и неприятие.  А земля взрастила высокую крапиву и сорняки, среди которых вылезали, будто тянулись к свету, черные ветви старых, засохших яблонь и – кривое  пугало в развевающемся тряпье истлевшего одеяния. Всё вокруг – заброшенность и запустение. Только кружева  паутины, соединяясь тонкими, золотистыми на солнце нитями, подрагивая и кивая нам, как бы говорили:  жизнь  продолжается,  и все  здесь может измениться… ждём хозяина… Мне сразу вспомнились японские стихи:
       Не знаю, что за люди здесь,
       но птичьи пугала в полях
       кривые все до одного.
       Однако Германа ничто не смущало. Уже хозяйским глазом осмотрел все вокруг и, стоя на одной ноге, а другой, согнутой, поддерживая тело в вертикальном положении, уверенно сказал (план тут же созрел): «Окон слишком много – половину забьем! Скотный двор уберем – рухлядь!  Отроем землю и сделаем два-три  горизонтальных уровня». А потом, властным жестом указав пальцем  куда-то вниз, произнес: «Там будет пруд!». И - вопрос был решен!
       Удалось войти и в дом, хотя ключа от висящего замка не было - декорация. Внутри было темно, но не так страшно, как  представлялось. Володя Бурич, как теперь его называют, «патриарх верлибра», построивший загородный дом на крутом берегу Оки, глазом опытного строителя оценил крепкие стены и пол, а мы, женщины, – две большие комнаты и две печки, правда, очень неказистые и почти развалившиеся. Дом этот, построенный для председателя колхоза еще до войны, в 1940 году, - пятистенка (длинный прямоугольник, разделенный пятой стеной пополам), из бруса-кругляка, а пол выложен длинными толстыми досками. Восемь  окон с одной стороны глядели на главную деревенскую дорогу, которая разделяла деревню на два уровня: верхний и нижний (мы – на нижнем) и по одному окну – в торцах. Заднюю часть дома закрывали  глухие  сени без окон с выходом к  скотному двору. И стояла эта часть дома на высоких деревянных столбах, которые совсем не состарились от времени – вот  что значит сухая, песчаная почва!
       Деньги, и немалые (8000 рублей), на дом дала Муза, по совету Володи: разумнее  пустить накопления в дело и укрепить семью «молодых» общими задачами освоения нового жилища, чем копить и с тревогой ожидать очередного «обнуления» денег. Немалую роль сыграл и тот факт, что загородный каменный дом Музы и Володи был недалеко от Головлинки. Будем жить и близко, и отдельно. Чуть что – и уже через полчаса мы у них. Ведь в то время не было интернета и мобильных телефонов…
       Но главное – Муза поверила в наш союз с Германом. За годы  нашей жизни и путем разных «хитрых» проверок она убедилась, что сын ее – в надежных руках, или, как я шутливо говорила, «за крепкой кремлевской спиной». Спутница его – рачительная хозяйка, не транжира, умелица, без страха берется за любое дело – женское или мужское, добивается цели, накопила значительную часть денег на машину  и первая села за руль. Дома порядок, сына поддерживает и помогает ему во всем и, самое  удивительное, ладит с ним,  чего ей самой часто не удавалось. Что еще пожелать? Как я узнала позже, такой идеальный портрет невестки нарисовала Муза в рассказах о нас  своей подруге с юности Нале (Наталья Ивановна Попова-Сараджева, Заслуженная артистка Армянской ССР, арфистка, преподаватель Ереванской гос. консерватории).
     Для жителей Головлинки мы, конечно, были инопланетяне. Все другое: одежда, речь, манера поведения, отношения друг с другом и главное -  работа на участке. Оказывается, за нами постоянно наблюдают. Ну, просто из интереса: чего это они  затеяли? Тут испокон веков гора была – много не построишь! То копают, то что-то ломают, что-то строят. Видно, часто спорят, что ли?  Слов не слышно, а руками машут… Скоро мы поняли: все, что происходило на нашей земле, как на сцене, видно было со всех  верхних участков через дорогу, а все, что в доме, -  как с экранов телевизора, через наши восемь окон на дорогу…
Работали мы с утра до позднего вечера. Недаром наши соседи говорили нам: «Ой, как вы живете-то! У вас допоздна свет горит, а чуть рань – уже дым из трубы идет!»  Распорядок дня жесткий: вставали в 6, ложились в 12. Кроме времени на еду по полчаса, после обеда сон - 45 минут, причем Герман падал в постель и, успев крикнуть «Время пошло!», сразу засыпал, а я, волнуясь, оттого что время уже  и д е т, заснуть долго не могла.  Но выбора не было – пришлось стать солдатом. Вечером 1,5 часа до 10-ти часов – прогулка с собакой к озеру и купание (по 1,5 км туда и обратно). До ночи я готовлю еду на завтра, а Герман обязательно играет на инструменте и делает что-нибудь по  дому.
     Благодаря такому интенсивному графику, в короткие сроки нам удалось преобразить и дом, и участок. Только на тяжелые работы и объемное строительство приглашали рабочих, которых мне приходилось привозить из Каширы в пятницу  вечером и отвозить после обеда в воскресенье (40 км туда и обратно). К их приезду я готовила большую кастрюлю борща или щей и 20 котлет. Укладывала спать в доме. Один из рабочих каждый вечер «принимал» и часто повторял, что он родной брат известного киноактера Олялина. Действительно, был похож. Приходилось вести «интеллигентные» беседы, лишь бы не набедокурил... Что могли, делали всё сами – «в четыре руки»!
     Найти помощников в  деревне было невозможно: мужиков мало и почти все пьющие. Лозунг Германа  «Булыжник – орудие пролетариата, бутылка – орудие интеллигента» здесь не действовал, потому что и без нашей «бутылки» все были уже хороши: подпольно гнали самогон и могли шевелить только языком.
     За два лета удалось сделать многое. Освободили землю за домом, ликвидировав громадный, страшный скотный двор, в котором уже лет 15 не было скотины, зато ничего не выбрасывалось и превратилось в громадную кучу жуткого хлама. Одних старых, рваных резиновых сапог и  искореженной обуви было пар 100! Чтобы  вывезти все это, Герман соорудил большую платформу с бортами, приделал к ней большущие колеса и спереди …оглобли, соединенные палкой. Сам «запрягался» в  них, а я «погоняла»: шла рядом, охраняя, чтобы очередная гора жуткого «добра» по дороге не обвалилась. И мы, оберегая  природу, отвозили всё это далеко, на опушку леса, и сжигали в яме -  воронке от крупного снаряда.
     Потом сделали три горизонтальных уровня. Герман сам копал и откидывал землю, а я граблями ее выравнивала. А чтобы линия горизонта перед последним скосом была четкой, руками подсыпал и ладонями гладил землю, приговаривая: «Если бы Горбачев увидел, как я работаю с землей, он тут же  распустил бы все колхозы и отдал бы землю в частные руки!»
     Затем на этой большой ровной площадке, окружавшей теперь дом с трех сторон, удалили все старые, кривые деревья и на краю  построили длинный деревянный блок-комплекс (он же стал боковой оградой участка). В этом «комплексе» с удобным въездом (Герман запрещал называть его «сараем», гордясь его многофункциональным назначением) стояли машина и прицеп. А с другой стороны, на поднятом дощатом полу, была «мастерская»: длинный рабочий стол буквой «Г», прижатый к двум стенам, под ним ящики с инструментами. А над ним – музей с военными «трофеями»: на стене расположились каски разных родов войск, русские и немецкие, осколки снарядов и  пули, ножи и сабли, фляга и планшет, и даже помятый алюминиевый котелок для еды с выбитой на дне довоенной ценой. Многие раритеты были найдены самим Германом в наших поездках по дальнему Подмосковью и особенно под Ржевом. Помню такой случай. Я - за рулем. Едем по деревне. Вдруг: «Останови машину! У тебя есть хорошая, красивая кастрюля?» - «Есть, чешская - коричневая, с желтыми цветами. Она с кашей – гречкой» - «Давай с кашей, только быстро, а то она уйдет!»  - «Кто? Что ты затеял?» Глаза горят, от нетерпения переступает с ноги на ногу, объяснить толком ничего не может. Схватил кастрюлю и убежал, исчезнув за изгородью какого-то дома. Возвращается минут через двадцать счастливый: к груди прижимает мокрую, всю в грязи каску советского солдата. Нежно поглаживая ее и отряхивая грязь и песок, радостно сообщает: «Еле уговорил!  Хозяйка из нее кур поила! Отдал за нее кастрюлю -  с кашей. Всего-то!»  Это сказал мне, а это – каске: «Милая, совсем целёхонькая: видно, долго спасала хозяина от пуль и осколков снарядов… Теперь - никакого унижения,  никаких кур! Займешь почетное место в моем военном музее!»
Надо сказать, что все, что было связано с Великой Отечественной войной, было для Германа священным, постоянно интересовало его и глубоко волновало. Отец его, белорус, Лукьянов Константин Семенович, моряк-подводник, погиб под Таллинном в самом начале войны. Герман очень похож на отца и, пятилетним, хорошо запомнил его... Каждый раз он смотрел с начала до конца повторяющиеся по ТВ все серии знаменитых документальных фильмов «Великая Отечественная» и «Неизвестная война». Был постоянным зрителем программы о видах вооружения Красной Армии. Знал все выдающиеся сражения Великой Отечественной и  восхищался гением советских полководцев. Не пропустил ни одного военного парада с Красной площади. И за новую, воскресшую, армию особенно ценил нашего президента!      
       Возвращаюсь к нашим строительным «подвигам». На нижнем уровне,  который мягко спускался к речке, была сделана спортивная площадка для волейбола и разметка для  бадминтона. А рядом, после того как Герман узнал место, где раньше, много лет назад, был колодец, появился пруд - 12 на 10 метров!
В конце блока-«комплекса», прилепившись к его боку,  было отгорожено помещение с проходом в середине, слева – туалет, справа – душевая. В каждой свободной комнатке – по двери и окошку с видом на речку и поле. Применяя принцип «мягкой силы», требовала от рабочих особенно тщательной отделки дерева и горизонтальности всех линий в этих «отхожих» местах, чем  очень удивляла рабочих: «Зачем дверь-то перевешивать? Что из нее - стрелять, что ли?» Пришлось затронуть струны профессионального достоинства, не терпящего халтуры.  И  только отошла от них на несколько шагов с чувством удовлетворения от своей «проповеди», как слышу: «Вот интеллигенция как зад свой  уважает!» Выпущенный заряд обучения в цель не попал!  Но со смехом, шутками  учила пользоваться «уровнем» и «уголком» - самыми простыми инструментами, постоянно контролируя и заставляя переделать работу «на глазок», который часто оказывался кривым… Зато хвалила с искренним восторгом, когда выполненная работа соответствовала моим требованиям строгого «прораба».      
      Любовь  Германа  к самым разным инструментам и строительству как созиданию нового широко распахнула руки именно здесь, в Головлинке.  Твори – не хочу! Простор и полная свобода действий, а ограниченность материала и денег (все трудно «достать» – в смысле – купить)  способствовали большей фантазии и изобретательности. Кто бы ни приезжал к нам в гости, все удивлялись и поражались: всё по-деревенски, без городских удобств, но как все придумано – оригинально, просто, удобно, мило и даже красиво, в целом, -  л а д н о (есть такое, почти забытое, хорошее русское слово!)
      Герман подвел  к душевой воду, которая набиралась в верхний бачок (40 л) и нагревалась за 9  минут до приятно теплой температуры, а потом медленно выливалась через специально сделанную им леечку с небольшими отверстиями. Принимать такой душ – одно удовольствие! Как-то, помню, к  нам приехал на пару дней наш знакомый англичанин Билл, он еще играл в футбол с нашим 11-летним внуком Митей (на втором уровне). А после душа вышел удивленный и радостно  воскликнул: «Лучший душ в Московской области!» Смеялись и верили, что это так!
      Герман также придумал оригинальный «подход» к душу и туалету: прилегая к блоку, по земле, и огибая его с торца, уже на столбах,- шла дорожка из досок с перилами с левой стороны. Дорожка эта заканчивалась (не боюсь этого слова!) замечательной … помойкой, которую легко было открыть за удобную петлю, а закрывалась она одним движением сверху красивой круглой металлической крышкой. Яма была вырыта в песке уже на  склоне -  и вида не портила, и запаха не было. А проделать путь с ведром – одно удовольствие и отдых! Идешь, смотришь с «капитанского мостика» на речку, поле, лес и не устаешь удивляться сказочной красоте родной природы. Первые дни, после окончания работ, Герман спрашивал с небольшими интервалами: «И, ты ведро уже выносила?» - «Да, час назад». – «Ну, еще сходи…» - «Зачем?» - «Расскажешь… как тебе… удобно?» И я еще раз и хвалила, и благодарила, и… обнимала. Как же каждый нуждается в одобрении своих добрых дел!  И как не надо жалеть слов похвалы и благодарности! И мы, «жертвы комфорта», так я называла нас, вспоминали свои «деяния» и… радовались жизни и нашему дому. А  Герман повторял: «Да-а, собственность – страшная сила!»
     С рвением молодой, единственной, хозяйки я взялась обустраивать дом внутри.  Отодрала семь  слоев разных обоев, отчистила, отмыла, отполировала и покрыла воском толстые бревна стен, деревянный узор которых стал главным украшением теплой, успокаивающей цветовой гаммы всего жилища. Покрасила пол и рамы окон. И построила две печки. Это – особая «песня» и моя гордость. В первой комнате оставили большую печь-лежанку,  к ней, со стороны топки, сохранив ход теплого воздуха, пристроили плиту с двумя конфорками, сверху прикрытую специальной полкой для сушения трав и грибов. Жар под конфорками, обогревая духовой шкаф для запекания пирогов и каши в горшочках,  проходил по старому дымоходу под лежанкой. А боковые стенки плиты имели по окошку размером двух кирпичей, куда, сразу начиная отапливать комнату, выходил жар от плиты и проходил дневной свет.  В этих окошках, когда не топилась плита, стояли в маленьких кувшинчиках цветы и были маленькие занавески.  Во второй комнате реконструировали печь-голландку, к торцу которой был приделан камин  зевом в сторону большого обеденного стола и окон на улицу. Приехавший для работы мастер-печник очень хвалил мой «проект», сочетающий интересную инженерную мысль с женской изворотливостью. Здорово!? Не пугайтесь, делал все, конечно, мастер, я только иногда кирпичи подавала, когда он на лестнице стоял. Да еще покрасила печки в неожиданный цвет – бледный жухло-оранжевый.  Красота! А придумала все я! Вот как расхвалилась – невидимые миру подвиги!
      Постепенно в доме стало очень приятно: просторно, удобно и уютно. Привезли туда и пианино, и старый магнитофон. И теперь из дома слышались не только звуки «дудочки», как определяли соседи игру Германа на трубе или флюгельгорне, но и многоголосые мощные звуки бендов. Тихие вечера, посвященные музыке, разговорам, вкусной еде, незабвенны: мы по-настоящему отдыхали от московской суеты и наслаждались покоем и простором вокруг, тишиной и простыми,  совсем не тягостными, но очень важными заботами по дому и быту: принести воды из источника, наколоть дров, разжечь камин, приготовить еду, полить зелень на маленьком огороде, и т.п. А с ранней осени собирали свои грибы -  вешенки. На крутом склоне к спортивной площадке подложили мицелий грибов под десять сосновых бревен, которые получили в обмен на березовые. Все заросло высокой крапивой, а в ней вокруг и на этих бревнышках – букеты вешенок. Целый месяц Герман бесстрашно лез в крапиву и с восторгом приносил очередные «букеты» для стола.
     Помню, как-то Герман стал слушать запись выступления «Каданса» на джазовом фестивале «North Sea» в Голландии (1984), что он делал время от времени. Прослушал программу, сидит тихо-тихо. Смотрю: глаза мокрые. «Ге, ты плачешь?» - «Да… Расчувствовался… Счастлив, что это было. Могу гордиться, что оправдали надежды тех, кто пришел послушать музыкантов из России».
Со временем деревня приняла нас, даже полюбила, особенно Германа, хотя именно я и  разговаривала со всеми, и помогала, чем могла. Привозила из Москвы лекарства; «лечила» всех, кто приходил с «жалобами»: померить давление, перевязать рану, дать проверенное известное лекарство; старой учительнице-пенсионерке привозила книги и журналы; делала подарки к празднику или  просто так, из симпатии. А у бабы Кати брала молоко и… деньги взаймы. «Возьми там, под матрасом, сколько надо».  Даже уговорила ее купить телевизор – поехала  в город, выбрала, привезла и организовала установку. Для деревни - целое событие! Кстати, ни у кого до этого телевизоров в деревенских домах  не было, у нас тоже.
      Однако «статус» мой в деревне неожиданно повысился. Приходим как-то к бабе Кате за вечерним молоком. Телевизор теперь работает постоянно, две подружки, не отрываясь от экрана, смотрят «Новости». Вдруг слышим: возобновляется показ давно «закрытой» программы «КВН».  На экране команда МАДИ (автомобильно-дорожного института), победительница первого московского конкурса, - десять студентов-мужчин и впереди – я. Все как закричат: «Инна, Инна, это ж ты!». Узнали! Тогда еще это  можно было, без труда… Пришлось рассказать, как я туда попала. Студенты института, при котором был подготовительный  факультет для иностранцев (они изучали русский язык для дальнейшего обучения в разных вузах Москвы, а я там преподавала  русский язык), пригласили меня в свою команду – нужна была одна девушка! Прошла «кастинг», (конкурентов, правда, не было, просто уговорили).
На следующее утро я, как говорят, проснулась знаменитой: меня знала вся деревня! Слава Германа померкла… Он артист  - понаслышке, а меня по телевизору показали - на весь мир!
      Но Герман был для всех «на особом положении». В нем была какая-то необъяснимая притягательность и обаяние. Спокойный голос, искренние интонации, юмор и свободные эмоции, любил посмешить и посмеяться, но всегда  ощущалось чувство достоинства, твердость характера  и …некая отстраненность, которая не позволяла «перейти границы». И это при абсолютной демократичности общения со всеми!  Он вызывал интерес и н р а в и л с я. Особенно к нему привязались  два деревенских мужичка-бездельника, которые, скучая, приходили к нам, как в кинотеатр, садились на бугорок напротив дома и, с самокруткой в зубах,  не обремененные каким-либо воспитанием, спокойно разглядывая всё, смотрели, как идет работа на участке. Иногда что-то комментировали, даже советовали, а иногда старались принять более активное участие: «Может, подсобить?»  И с радостью помогали –что-то тяжелое поднять, поддержать или перетащить. Тем более что пятиминутная помощь почти всегда была прелюдией небольшого отдыха и разговора «за жизнь». В знак особого расположения предлагали, конечно, и выпить, тут же доставая из кармана бутылку с чем-то мутным и стакан.
        - Спасибо, я не пью.
        - Как это?  Ну, полстаканчика... Хороший – свой!
        - Совсем не пью.
        - Совсем? Что -  лечишься или завязал?
        - Ни то, ни другое.
        - А что так?
        - Здоровье берегу – ради музыки.
        -  Да неужто дуть на трубе сил так много надо?
        И Герман серьезно что-то объясняет -  лукавит, конечно, по обыкновению. В ответ – взрыв смеха. И пошло - поехало! Байки, рассказы, веселье. Герман – в центре внимания: всех веселит и сам смеется громче всех. Тут же подходит и еще кто-нибудь – и работа прерывается. А наш хитрый «Иванушка-дурачок» просил меня строго «призывать мужа к  порядку», что я и делала, хорошо играя свою роль «злого следователя». Вскоре появилась и кличка – «суровая Инесса»! Посиделки продолжались, местные связи росли. Теперь наши «зрители» (их стало больше!) терпеливо ожидали одного – дружеского общения и иногда приходили даже с подарками. Ведь, не пьет. С пустыми руками не пойдешь! Ну, как выразить свою симпатию? Один, сосед сверху, стал приносить корзиночку, полную своей клубники: «Только Нинке моей не говори – ругать будет!» Но ругала его я – за «не просыхающее расслабление» и дырявую крышу, а также за ворованную у жены клубнику. Другой приносил свежую, только что пойманную рыбу – и тут обмен опытом нельзя было остановить! А третий как-то принес лом из титана(!). Герман только что не расцеловал его:
        - Ну и – ну-у! Спасибо тебе! А ты-то как – без лома? Да еще из титана! Откуда такая редкость?
        - Да с прошлой работы – секретной. Тут рядом – за леском и глиняным прудом. Попрошу – вынесут!
         Какие тут предупреждения о шпионах!? Только что за руку не возьмет, на место не приведет и всё не покажет и не расскажет!  А Герман в ответ одаривал их тем, чего у них никогда не было и вряд ли могло пригодиться  в будущем: какие-то ключи, лежащие на бархате в коробочках, сложный набор разложенных красиво по кругу отверток для тонкой работы, изящные линейки для точнейшего измерения, сверкающие сверла и какие-то другие, с незнакомыми мне названиями, удивительные предметы, что в целом можно определить одной фразой: «Симон, как это тонко!»   Вот такой Герман и его деревенские приятели!
       Надо сказать, что эти «деревенские» годы влили  «свежую кровь» в наши отношения. Здесь особенно ярко проявились мало востребованные в городской жизни стороны  наших характеров и натуры. Мы с удивлением узнавали друг  друга и находили много общего. Любовь к новому и смелость  мастерить своими руками, интерес к домоводству и овладению разными ремеслами, стремление достигнуть мастерства в любом деле, душевная открытость и щедрость в общении (каждый человек интересен и заслуживает внимания и уважения! - это от моей мамы).  Мы гордились друг другом!   «Германок, ну как тебе удалось это сделать?» - «Не знаю: у  меня руки умнее головы». Или: «Изобретение – это когда простые мысли приходят в непростую голову». А моими любимейшими пословицами  стали «Глаза боятся – руки делают» и «Умирать собирайся – хлеб сей».  Они и сегодня живут со мной и воодушевляют на преодоление – во всем!
        Конечно, со временем мы обзавелись добрыми деревенскими знакомыми. У меня тоже образовался свой круг  женщин. Наши встречи стали довольно регулярными, особенно в летнее время. Мы даже назвали свой «клуб» «Умелица». Каждая что-нибудь показывала или рассказывала о своих  умениях: кто вязал, кто вышивал или шил (когда только времени хватало при домашней скотине, огороде-кормильце и, как правило,  большой семье?!), и делились рецептами солений и варенья. С лозунгом «Голь на выдумки  хитра»   появились сшитые из голенищ старых валенок замечательные домашние чуни (детали соединены рыболовной леской),  перетянутый разными по цвету лоскутками  новый веселый абажур и фартуки с большими цветными  карманами – из старых мужских рубашек. Все приносили что-нибудь приготовленное к столу, бывало и самодельное вино. И начинались рассказы о жизни. Много смеялись, шутили и советовали друг другу - у всех свои беды – с мужьями, детьми, родственниками. Но обо всем говорили шутливо, посмеиваясь над собой и ситуацией. Юмор, лукавство - замечательные!  Интересовались жизнью в Москве, расспрашивали про всё и про всех… Прямо замирая, слушали мои рассказы о работе с иностранцами, о моей семье, маме, о Германе.
        Помню, рассказала им о моей первой группе иностранцев. Это были вьетнамцы. Все они занимали высокие государственные посты. По внешнему виду определить их возраст и отличить друг от друга было невозможно, мне казалось, что все они, как братья-близнецы, на одно лицо. И я долго даже не могла называть их по именам. Кроме того, все были очень маленького роста.  И мне приходилось, чтобы не задевать мужское самолюбие, стоять в классе только у доски, когда я, что-нибудь объясняя, писала на ней, или сидеть - где-нибудь подальше от них, чаще всего за последней партой.  И вот однажды я дала им домашнее задание -  написать письмо об их жизни в Москве: где живут, где и как учатся, о новых друзьях, где были, что видели и т.д. Читаю их сочинения. Очень интересно: наша жизнь – их глазами, да еще с использованием весьма ограниченного лексического запаса. И вдруг: «…я  изучаю русский язык, у меня  очень добрая, очень красивая и очень-очень(!)  большая преподавательница». Вот, реально, что такое «их глазами»! С тех пор готова была взять любую группу иностранцев, даже смешанного состава, что особенно трудно при обучении языку в группе, только не вьетнамцев - лишь бы не чувствовать на себе дискриминации!
        Или другой случай. Готовимся к концерту, будут выступать иностранцы. Мой студент Джо, из богатой семьи элиты Нигерии, решил прочитать стихотворение Симонова «Жди меня» (посоветовала его русская девушка). Ну, что ж, прекрасный выбор. Начали готовиться. Рассказала о войне, об ушедших на фронт мужчинах, об оставшихся женах и любимых, о важности веры для солдата, о желании выжить и вернуться к тем, кто любит и ждет. Вроде бы все понял, во всяком случае, головой кивал усердно. Работали над произношением и интонацией. И вот объявляют его номер. Выходит на сцену. Высокий, красивый, голос приятный, читает чуть нараспев, слегка грассируя, первую строку: « Жди меня, и я вернусь». Только начинает вторую строку, как выбрасывает вперед к залу правую руку, пальцы собраны в кулак, поднимает вверх длинный, тонкий указательный палец и, поводя им  справа-налево несколько раз (смотри, мол, - получишь, если что…), угрожающе произносит: «Только о-о-очень жди…»  Зал прыснул от сдержанных эмоций – смеяться нельзя, а молчать невозможно. Менталитет и историческая память!  А мы удивляемся, когда на вопрос к школьнику 12-14-ти лет «Кто такой Ленин?» слышим ответ «Кажется, … футболист». Нам, людям моего поколения, все понятно, когда мы говорим  «а вот до войны…я…мы…», а иностранцы и даже нынешние молодые просто спрашивают «до какой войны?» Часто, смеясь, отвечаю: «До первой мировой, конечно!».
         Рассказывала и о Германе, его поездках за рубеж и его подарках – разные смешные истории.
      А деревенские женщины говорили мне: «Ин! Какой у тебя мужик-то хороший! Не пьет, не курит!  На дудочке поиграет, и не видать его больше. И  брани не слыхать. Как он к тебе-то? Бьет? Неужто не бьет?  Бывает же такое… Ну, ты баба добрая, работящая – как пчелка. Ну, дай вам бог…  А вы нам приглянулись.  Всё хотите как лучше вокруг сделать – вон уж сколько дел понаделали. А в доме-то – музей!  Ну, дай-то вам бог…»      
И Бог – дал!  Двенадцать лет счастья и покоя на этой земле и в этом доме!  А передать это может только прекрасное, драгоценно   многогранное по смыслу, непереводимое русское слово в конце японского хайку: 
                Закрыл ворота.
                Лежу тихо.
                Благодать.

          Послесловие.   
 
         Мы владели этим домом в деревне Головлино, между Ступино и Каширой, в двух километрах от Оки, с 1980 по 1992.  В лихие годы начала 90-х, после распада СССР, дом, мастерская и «военный музей» Германа были разграблены. Почти всё, включая мелочи утвари, было вынесено, даже половина половых досок из обеих комнат. Остались только занавески на окнах, большой обеденный стол и …пианино. Пережив «удар», решили: в загородном доме надо жить постоянно или иметь высокий, крепкий забор и отряд спецназа. И началась уже другая история – наш дом в деревне Трусово. А дом в незабвенной Головлинке был продан.