Птичка певчая

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Глава 1

— Клянусь аллахом, Кямран, быть твоим спутником — просто пытка. За два часа я задал, наверное, сто вопросов, а кроме «да» и «нет» иных ответов не получил. Опомнись, сынок!

Коляска тряслась по избитой дороге. Вечерело. Дул ветер, Кямран сидел в углу, подняв воротник пальто, и задумчиво глядел на Мраморное море.

Наконец он оторвал взгляд от водной глади, улыбнулся и сказал:

— Мне кажется, дядя, дать за два часа двести ответов на двести вопросов — не так мало, даже если только говорить «да» и «нет».

— Хорошо, сынок, но ведь ты отвечал, не думая, механически.

— Что и говорить, дядюшка, у вас на курорте чудесный метод лечения больных! Кажется, вы специально задались целью утомить меня, заставляя думать.

— Ах, бессовестный! На тебя не угодишь. Да, я действительно хочу заставить тебя думать. Но цель моя — не утомить тебя, а помешать думать о другом. Впрочем, я уже потерял надежду. Тебя невозможно расшевелить. Вот три дня назад мы ездили на деревенскую свадьбу. Сколько впечатлений,

сколько разных людей. Мы слушали давул[108], зурну, смотрели, как пляшут парни, как борются пехливаны. Мне было весело, а тебе — нет. Не отрицай! У меня есть глаза, я вижу.

— Как вам объяснить, дядя?.. Видно, я устроен иначе…

— Нет, сынок, ты просто не следишь за собой. Хоть брал бы с меня пример. Мне скоро шестьдесят, а я с каждым днем молодею.

— Как бы тетя Айше не узнала…

— Пусть знает, мне что? Я выглядел более пожилым, когда приехал сюда.

Кямран улыбнулся:

— Последний раз я был в Текирдаге лет десять назад. До сих пор помню… Был такой же августовский вечер…

Азиз-бей хлопнул в ладоши.

— Да, смотри, как быстро летят годы!.. Ведь твоему сынку уже скоро четыре, а пять лет назад ты был женихом Феридэ. Эх, Кямран, я и сейчас не могу понять, как ты мог быть таким безжалостным к ней!.. До сих пор болит сердце, стоит мне вспомнить волшебный голос нашей Чалыкушу, ее милое личико, похожее на розу. Да, прошло десять лет, а мое сердце все еще болит, когда я смотрю на сад за нашим домом… Даже умирая, я не прощу тебя, Кямран.

— Дядюшка, можно ли говорить такие вещи больному, которого вы сами же пригласили отдыхать?..

— Ты прав. Но ведь твое горе не имеет к моим словам никакого отношения. Ты женился на женщине, которую любил, но не смог даже года наслаждаться счастьем. Мюневвер заболела. Три года ты был сиделкой у ее постели. Куда ее только ты не возил… На Принцевы острова, в Швейцарию… Однако от судьбы не уйдешь. Она умерла минувшей зимой, а ты не можешь оправиться после этой потери, прямо как больной выглядишь. Только к Феридэ это не имеет никакого отношения. Ты же любил другую…

Кямран горько усмехнулся:

— Нет, дядя. Никто мне не верит, и вы, конечно, не поверите, посчитаете за странность. Были в жизни у меня увлечения, даже серьезные, но, уверяю вас, никогда никого я не любил на свете больше, чем Феридэ.Кямран горько усмехнулся:

— Нет, дядя. Никто мне не верит, и вы, конечно, не поверите, посчитаете за странность. Были в жизни у меня увлечения, даже серьезные, но, уверяю вас, никогда никого я не любил на свете больше, чем Феридэ.

— Роковая любовь, роковая страсть… — процедил сквозь зубы Азиз-бей.

— Я же сказал, дядюшка, что вы не поверите. Никто не верит. Мюжгян уже много лет сердится на меня и не позволяет даже произнести имени Феридэ. Она только и твердит: «Ты не имеешь права говорить о Феридэ». Вот и мама и тетя, словом, все. Только с одной Нермин я могу здесь разговаривать о Феридэ. Сейчас Нермин семнадцать лет, а когда приезжала Феридэ, ей было только семь. Она помнит Феридэ очень смутно, говорит о ней: «Моя сестричка в красном платье, которая катала меня на качелях…» Сколько красноречия мне приходится иногда тратить, чтобы заставить ее поговорить со мной о своей сестренке в красном платье.

— Странный ты человек, Кямран. Хорошо, ну а та, другая?..

— Та была больная женщина. Она могла умереть. Потеряв всякую надежду быть вместе с Феридэ, я поддался чувству жалости и соединил свою судьбу с Мюневвер… Только и всего.

— Не так-то легко в этом разобраться. Запутанный ты человек, Кямран.

— Верно, дядюшка. Я сам никогда не знаю, чего хочу, что делаю. Есть только одно, в чем я твердо уверен: это моя любовь к Феридэ. Она оставила в моем сердце неизгладимую память. Мне кажется, даже умирая, я буду плакать, вспоминая ее… Когда врачи заявили, что мне необходимо переменить климат, отдохнуть, я прежде всего подумал о Текирдаге. Вы вот считаете, что я приехал сюда по вашему приглашению, чтобы развлекаться, гулять на деревенских свадьбах?.. Не обижайтесь, но я приехал сюда за осколками разбитой мечты.

— Хорошо, ты совершил глупость, но неужели не было никакой возможности поправить положение?

— Я поступил очень плохо, дядюшка, даже подло. Феридэ уехала от нас глубоко возмущенная. Напав на ее след, я вдруг испугался встречи. У Феридэ было ранено не только сердце, но и самолюбие. Кто знает, как тяжко было ей уезжать одной в чужие края! Увидев меня так скоро, когда не прошло еще и полгода, она могла совсем обезуметь и наделать всяких глупостей. Я с трудом дождался весны и уже готовился в дорогу, надеясь поймать ее в деревенской школе, где она работала, но тут меня свалила проклятая болезнь, и я три месяца провалялся в постели. Когда же я поехал за Чалыкушу в Б…, было уже поздно. Мне рассказали, что она полюбила больного композитора: рассказали, как она заставляла его играть на тамбуре у водопада, как клала свою неверную голову на колени возлюбленного и смотрела ему в глаза. Подумайте, дядюшка, сколько лет я мечтал об этих глазах, думал, что они мои, только мои, и вдруг в один прекрасный день…

Кямран умолк, втянул голову в воротник пальто, как бы прячась от ветра, дующего с моря, и снова уставился на песчаный берег, где уже пылали костры рыбаков.

У Азиза-бея тоже испортилось настроение.

— Кямран, сынок, — сказал он, — боюсь, что тогда ты совершил вторую глупость. Если бы Чалыкушу была из тех девушек, которые могут так поступать, так быстро все забыть и утешиться, она обрела бы счастье. Но я уверен в обратном.

Кямран опять горько усмехнулся и покачал головой:

— О, можно не волноваться, дядя. Уже два года Феридэ очень счастлива. Мне говорили те, кто видел и знает ее. Муж ее, старый доктор, очень богатый человек. Одна из подруг Феридэ, жена моего приятеля, инспектора школ по подготовке гражданских чиновников, встретила ее как-то в Кушадасы. Чалыкушу не изменилась, по-прежнему болтает, смеется, шутит. Она рассказала подруге, что воспитывает сирот, которые живут в усадьбе в нескольких часах езды от города; их у нее около двадцати человек. Сказала, что очень счастлива. Говорят, она не может расстаться с мужем даже на полчаса. Подруга попыталась заговорить о Стамбуле, о родных. Но Феридэ не стала слушать, заявив: «Не могу вспоминать ни этого города, ни этих людей». Знаю, я виноват перед Феридэ. Дядя, был несправедлив к ней. Но будьте справедливы хоть вы. Как быстро она забыла меня! Впрочем, кому нужны мои жалобы? Молчу. Я, пожалуй, сойду, пройдусь до дому пешком. Дорога скверная, меня растрясло. Счастливого пути.

— Ох уж эти чиновники — вечно они ноют! Много лет тому назад я добился постройки этой дороги. Я сам, как подрядчик, жарился на солнце. Нет, не дорога тебя растрясла, не клевещи. Господи, как хорошо сделали, что семь лет назад уволили меня с поста мутесаррифа. Пойди пройдись, сынок. Только не задерживайся. Старость изменила и твою тетку и меня: если ты запоздаешь, она сойдет с ума от беспокойства, а я — от голода.

Кямран слез с экипажа у моста. Десять лет назад в такой же августовский вечер он был на этом же мосту и сидел на прогнивших досках, свесив ноги вниз. Вот уже три недели он гостил в Текирдаге и каждый день под вечер приходил сюда, а в сумерках медленно возвращался домой, погруженный в свои мысли.

Однажды вечером Мюжгян (муж ее был на время откомандирован в Анатолию, поэтому она с детьми приехала в Текирдаг) сказала Кямрану:

— Ты выглядишь очень усталым. Наверно, далеко ходил?

Кямран грустно улыбнулся:

— Ты угадала, Мюжгян. Я ходил очень далеко… В прошлое десятилетней давности…

Он хотел еще что-то добавить, но Мюжгян поджала губы, желая показать, что она все равно ничего не понимает.

— Вот как?.. — и тут же повернулась к кузену спиной.

Уже много лет Мюжгян сердилась на Кямрана, сердилась упорно, как только способно женское сердце. В его присутствии она ни разу не обмолвилась о Феридэ.

Кямран медленно возвращался через сады. Смеркалось, но горы еще были озарены слабым багрянцем. Приближалась ночь. Небо походило на позднюю фиалку, у которой уже поблекли края лепестков.

Молодой человек остановился на тропинке, бегущей меж деревьев, и долго вглядывался в зеленоватую тьму, туда, где изредка вспыхивали звезды светлячков. Однажды на этой тропинке он увидел Феридэ. Она была в коротенькой матроске, из-под ее шапочки выбивались завитки волос. Он, как сейчас, видел: вот Чалыкушу идет впереди него, поддевая камни носками маленьких туфель без каблуков.

Минуты бежали. Кямран знал, что домашние беспокоятся, но не спешил, нарочно замедлял шаг, словно искал на этой тропинке следы минувшего счастья.

Вдали у ворот белел женский силуэт. Это была Мюжгян. Почти каждый вечер она гуляла со своим маленьким сыном и, держа малыша под мышки, учила его ходить.

Увидев кузена, Мюжгян замахала рукой:

— Кямран, почему так медленно плетешься? Где ты застрял?

— Так, Мюжгян… Погода славная…Мюжгян была без малыша и вела себя не совсем обычно. Ее лицо, всегда такое спокойное, казалось возбужденным.

— Что с тобой, Мюжгян? — удивился Кямран.

Молодая женщина промолчала, хотя видно было, что ей хочется что-то сказать.

Они вошли во двор, освещенный голубоватым светом фонаря, висевшего на воротах.

Мюжгян сделала шаг назад, протянула руку к забору и сказала:

— Посмотри, кто приехал…

Кямран обернулся и увидел рядом с собой смеющиеся глаза Феридэ. Зрачки светились голубоватыми искорками, губы улыбались, но лицо было усталым.

Да, перед Кямраном стояла Феридэ. Такой он представлял ее всегда, стоило ему только закрыть глаза. От неожиданности он даже пошатнулся, зажмурившись на мгновение, словно боялся расстаться с прекрасным сном, потом растерянно стал озираться, будто искал точку опоры.

Они молча смотрели друг на друга, охваченные внутренней дрожью. Губы их пытались улыбаться, а на глаза навертывались слезы.

Видимо, Мюжгян почувствовала всю трудность этой минуты, она схватила Феридэ за руку, подтолкнула к Кямрану и сказала шутливо:

— Вы же двоюродные брат и сестра. Кямран, ты по праву можешь считаться старшим братом Феридэ. Поздоровайся со своей сестренкой.

Кямран подался вперед, коснулся губами волос Феридэ и тихо, будто на ухо, сказал:

— У меня нет слов, Феридэ-ханым, чтобы выразить, как я рад вас снова увидеть.

Эти слова вернули Феридэ силы.

— Благодарю вас, Кямран-бей. Я тоже очень рада…

В чистом, мелодичном, как прежде, голосе Чалыкушу послышалась жалобная нота. Так звучит надтреснутый хрусталь.

— Когда вы приехали?

— Сегодня около полудня. Я приехала в Стамбул десять дней назад и узнала, что никого из наших нет. А мне так захотелось увидеть тетушек, всех родных! Я подумала, может быть, кто-нибудь из вас соскучился по мне? Да и что значит для человека, который привык путешествовать, доехать до Текирдага? Не так ли, Кямран-бей?

Мюжгян опять вмешалась:

— Хорошо, но к чему все эти церемонии, ханым-бей? Ведь я сказала: вы брат и сестра. Поэтому самое правильное, если ты, Феридэ, назовешь Кямрана агабеем[109].

Молодые люди смутились.

— Действительно, Кямран, позволь мне называть тебя так… — робко промолвила Феридэ.

Ожидая его ответа, она вглядывалась в темноту, словно хотела увидеть кого-то.

— Пусть будет как ты хочешь, Феридэ, — подавленно ответил Кямран. — Как подсказывает тебе сердце…

Наконец разговор принял спокойный характер. Феридэ в нескольких словах рассказала о своем путешествии.

— В Стамбуле у меня были кое-какие дела. Потом, как я уже сказала, очень хотелось увидеть вас. Доктор предоставил мне отпуск на два месяца. Как я рада, что вы все здоровы! Вот только твое горе, Кямран… Я узнала об этом в Стамбуле и очень расстроилась. Какое несчастье так рано овдоветь! Но у тебя — сын. Дарует аллах Недждету те годы, что взял у его матери. Какой красивый мальчик, Кямран! Как он мне понравился! Мы сразу же подружились, и он до самого вечера не слезал у меня с колен. Я вообще быстро завожу дружбу с малышами.

Постепенно Феридэ пришла в себя. Ее слова и жесты стали свободными, легкими и, как прежде, походили на повадки шаловливого ребенка.

Кямран наслаждался, слушая ее голос, глядя на ее улыбающиеся губы, любуясь светлыми, искрящимися в полутьме глазами. Он уже ни о чем не думал, он даже забыл, что Феридэ — жена другого, что через месяц-полтора это счастье снова превратится в сон.

Кямрану так не хотелось, чтобы домашние узнали о его возвращении. Но, увы, его уже заметила Нермин и возвестила об этом во весь голос. Затем она кинулась к воротам, обняла Феридэ.

— Мой братец Кямран тоже свидетель, что я тебя не забывала. Милая Феридэ, мы с ним больше всех разговаривали о нашей сестренке в красном платье. Разве не правда, Кямран?

II

В этот вечер ужин превратился в праздничное пиршество. Азиз-бей резвился за столом, как ребенок.

— Ах, Чалыкушу, — воскликнул он, — ты сделала меня совсем несчастным! Вспомню твой голос — и чуть не плачу. Вот, оказывается, как я любил тебя!

Чалыкушу вернулась в родное гнездо через много лет, когда все уже потеряли надежду увидеть ее. Она словно принесла на своих крыльях радость и тепло прежних дней, полных любви и счастья. Все были веселы, у каждого в сердце что-то трепетало. Так трепещут крылья мотыльков и ночных бабочек, которые залетают в комнату через распахнутые окна и кружат вокруг лампы. Только к концу ужина тетка Бесимэ, говорившая о каких-то пустяках, вдруг неожиданно расплакалась.

— Не обращайте внимания, — сказала она. — Просто я вспомнила твою мать Гюзидэ…

Феридэ угощала виноградом Недждета, который сидел у нее на коленях. Она потупилась и спрятала лицо в светлых кудряшках малыша. Только и всего. Через минуту к ней снова вернулась прежняя веселость.

Бесимэ-ханым заговорила с мужем о Неджмие, которая жила в Трапезунде:

— У бедняжки такое горе… В прошлом году она потеряла девочку… Дифтерит…

Феридэ глубоко вздохнула и сказала:

— Я знаю, как это ужасно, тетя. Моя крошка тоже умерла от дифтерита.

— Значит, у тебя был ребенок? — удивилась тетка Айше. — Мы не знали…

Феридэ грустно кивнула головой:

— Ах, видели бы вы, какая это была девочка! Красавица! Малышку не удалось спасти.

— Сколько ей было лет, Феридэ? — опять спросила тетка Айше.

Феридэ жалко скривила губы и простодушно ответила:

— Исполнилось тринадцать. Я шила ей первый чаршаф, собиралась стать тещей…

За столом раздался дружный смех.

— Ах, Чалыкушу, — воскликнул Азиз-бей, — ты всю жизнь будешь шутить и выдумывать.

Рассказ о тринадцатилетней дочери развеселил всех. А у Феридэ глаза наполнились слезами, она еще сильнее прижала к груди Недждета и принялась рассказывать историю Мунисэ, голос ее звучал все печальнее, все грустнее.

В этот вечер засиделись допоздна.

Азиз-бей волновался:

— Феридэ, дочь моя, ты устала с дороги, ступай ложись.

Феридэ лишь смеялась в ответ, крепче прижимая к груди Недждета, который давно уже спал.

— Ничего, дядюшка. Я ведь отдыхаю с вами. Меня так утомило одиночество.

Голубые блестящие глаза Феридэ, ее коротенькая верхняя губа улыбались. Она болтала без умолку. В ней проснулась прежняя Чалыкушу. Видя, что ее слушают, любуются ею, она коверкала слова, мило, кокетливо кривила губы, высовывала кончик языка, втягивала щеки, как ребенок, знающий, что его любят и простят ему все, и говорила, не переставая. Дело дошло до того, что старый дядюшка Азиз, опьянев от радости, не удержался и повторил старую шутку. Когда Феридэ была маленькой, он хватал ее за подбородок и насильно целовал в губы, приговаривая: «Ах, негодница Чалыкушу! Ты воровала мою черешню? Отдавай назад!» Под хохот присутствующих он поймал Феридэ за подбородок и, несмотря на отчаянные протесты, повторил то же самое. Затем пристально глянул в глаза племянницы и сказал:— Ничего не поделаешь, Чалыкушу! Сама виновата. Стала солидной дамой, семейной, а душой по-прежнему ребенок. Даже личико детское. Кто скажет, что это молодая женщина?

Кямран побледнел. В эту минуту он впервые почувствовал, что Чалыкушу принадлежит другому.