В час сиесты прикрыты окна...

В час сиесты прикрыты окна - улиц взгляд неживой и блёклый, звон кинжалов и окрик гордый, и гитары протяжный стон. Поднимая больных и странных, дует с запада Санта-Анна, и безумцы приходят в город, и весь город теряет сон. Под плащом с поднебесным кантом, растеряв и пути, и карты, всяк входящий - гитан, идальго или просто бродячий пёс. В горле сотни чужих историй о слезах, кораблях и зорях - а своей с перекрёстков дальних разве кто-то из них принёс?

Встречи с ними никто не ищет - есть ли дело до кучки нищих, тут чинкильо, вино и сплетни, воздух жаркий, как поцелуй. Отчего тогда так тоскливо - словно берегу в миг отлива, и надежды, что птицы в клетке, встрепенулись слегка в углу. Что там чудится - розы, раны - что за музыка, что за страны, только стало смешно и тесно в этих сытых пустых стенах. Тени следуют мимо, мимо, лёгким шагом и словом мирным, а душа не находит места - перебита, обожжена.

В ритм струн попадая метко, смерть танцует своё фламенко, сухо щёлкают кастаньеты в её длинных худых руках. Если хочешь и дальше биться - не пытайся остановиться, в этой пляске до края света лучше числиться в дураках. Лучше знать, что нести к вулкану, что все мельницы - великаны, и что с каждой прекрасной донной где-то рядом сидит дракон. Нет покоя для непохожих - сила дремлет под тонкой кожей, словно ключ от родного дома, позабытый земной закон.

Ветер сменится до заката - солнце треснет, как плод граната, и уйдут они, утром ранним встань и выдохни - не успел. С ними бросит свои печали незнакомый ли, неслучайный, не лицо - сумасшедший странник, просто кто-то ещё в толпе. Всё останется как обычно - шорох юбок и шкуры бычьи, раскалённые полднем камни и у храма толпа менял. Будет город седой и старый, и дыхание Санта-Клары, и напев бесконечно давний -

но не будет уже меня.