Максим

МАКСИМ
 
Борис Ихлов

Работа не спорилась, книги – столкнуть с подоконника, пусть валяются на полу, листовки – раздраженно рассортировал и вынес в коридор.
Зураб и Валерка тянули, уже уходили, но снова возвращались к столу и что-то дорисовывали. Наконец, Максим выгнал их из квартиры: «Потом!» Революционеры рассчитывали схему подключения к телефонам ФСБ.
Он всё вертел в голове эту формулу, что напомнил приятель из далекого Манчестера: ««Господи, дай мне душевный покой, чтобы принять то, что я не могу изменить, дай мужество изменить то, что могу, и мудрость, чтобы отличить одно от другого», ты, Максим, уже в годах, оставь тяжкие проблемы потомкам». Рабочий класс спит, есть ли толк сплясывать, когда никто не спрашивает.
Еще забежать в институт.
Идя по коридору, он изливал ассистенту свое раздражение: «Как мог сан-врач, доктор наук, перепутать туберкулезные и не туберкулезные микобактерии?! Ведь он так и «поправил» статью, и ведь  она  ушла  под  моей  в  том числе  фамилией  гулять  по конференциям...» Своих было мало, он набросился на политехнический: «Цветков, доктор наук утверждает, что температура древесины повышается из-за того, что молекулярные диполи под воздействием СВЧ трутся друг о дружку. Это еще не весь маразм, он не различает радиацию и рентгеновское излучение! Хочет ездить за чужой счет к своей дочке во Владивосток, а выдает это за организацию науки…»

Максим был в курсе одной из тем, сотрудники вывели неизвестно для чего собак-мутантов, необычайно быстро передвигающихся агрессивных монстров, способных в одиночку перегрызть глотки стае волков, семье медведей и даже паре тигров. Их как раз проводили по коридору. Одной удалось, натянув поводок, приблизиться к нему, и она вырвала клок материи из его старенького пальто. «Механический пёс», - мелькнуло в голове, - из старой наивной книжки.

«Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества», - внушал ему профессор Владимиров. Вбежал доцент Петров: «Не выступать! Не выступать!» Максим собирался выступить на митинге, стукачи донесли по начальству.
Владимиров:
- Мы бы хотели Вам предложить в качестве общественной нагрузки стать редактором институтской многотиражки. Необходимо, чтобы на первой полосе – речь президента.
- Спасибо, но у меня столько работы…
- С докторской мы Вам поможем.
Максим, сидевший вполоборота, развернулся, взглянул сквозь Владимирова. Тот поперхнулся:
- Понятно.
Потом Максиму еще много раз предлагали вступить в партию власти. Декан Катков, потягивая кальян, вальяжно объяснял, что это не политика, политикой в наше время никто не занимается, это просто бизнес. Мелкая судьба Кон Бендита не прельщала Максима, он пожимал плечами, отнекивался, замыкался, тогда уже ничего нельзя было от него добиться.

***

Анамнез: Максим часто смотрел телевизор.
Начал смотреть злой отечественный фильм «Коробка». Плюнул. Завязка восхитительная: две  банды кретинов гоняют мяч на футбольной коробке. Один не согласный с проигрышем подходит к главарю противной команды и предлагает: 4 игры, кто проиграет, покидает коробку. Ты,  дурень,, на часах по ночам будешь вдоль коробки шастать?
Начал  смотреть  добрый  американский фильм «Заплати другому». Русский перевод  более  адекватен, чем американское название «Заплати вперед», т.к.  платят  именно  другому. Тебе кто-то сделал добро, а ты ему не моги, делай добро уже третьему, и т.д. И будет в мире счастье. Один  пустословный  учитель  предлагает  социально  ущемленной  группе малышей изменить мир. Большего идиотизма не придумать.
Один  малец решает на деле выполнить заповедь учителя и приводит домой бомжа, чтобы отъелся и помылся.
Мало  того, что это не он меняет мир, он пользует не свой труд, а труд своей мамы (которая подрабатывает стриптизершей, благополучная американская семья, жаль, сынок не видит). Заодно: все микробы, которые могут просто укокошить его мамашу, бомж, разумеется, оставляет по всей квартире. Как пить дать, палочку Коха, патогенные кишечные палочки, герпесвирус в дополнение к благоприобретенному и т.п.
Но убивает этот «мудрый» учитель: то, что феномен бомжей - не случайный, а системный, он, видимо, не знает,  потому предлагает маленьким идиотам бороться со следствием, оставляя в покое причину...
Максим нашел этот фильм в одной статье в интернете, автор горячо советовал посмотреть, ибо масса эмоций.
Нет, там еще! Значит, отец приводит в больницу дочь с астмой, мы узнаем, что в американских  больницах  работают сумасшедшие врачи, которые и внимания на астматичку не обращают, когда та задыхается. А врачиха то одного, то другого обслуживает. И, когда уже пришла очередь, переключается на раненого  негра:  «Раненых  в первую очередь!» Тупее ситуации не придумать. Ниггер вдруг вскакивает, и, угрожая пистолетом,  приказывает «этой сучке» обслужить астматичку.
Раненого ниггера вяжут и отправляют в тюрьму, папаша астматички шлет ему вдогон, что поможет, а тот верещит, чтоб не смел, чтобы трем другим помог. И папаша, воодушевленный ниггером, дарит свою дорогущую машину  журналисту, у которого  бандиты разбомбили авто. И журналист никак не может взять в толк, злостно пристает к дарителю, мол, зачем, ну, зачем ты...  Но даритель крепок, это вам не ниггер, он вовсе не говорит журналисту волшебные слова «заплати другому», он отбрехивается свысока.
То есть. На кой бороться с бандитами, на кой писать жалобы на врачиху...

Вечером к окну третьего этажа высотки, где жил Максим, подступала темнота, будто сухими пальцами сдавливая горло.
Утром – утром он видел птиц, галок, воробьев, грачей. Были даже две чайки, со светло-коричневыми пятнами на крыльях. Какие могут быть чайки, если в радиусе километра нет воды. Изредка прилетала сорока, чаще в небо взмывал коршун, небольшой, но парил, парил в вышине. Максим знал названия и даже повадки почти всех, ласточек, голубей, стрижей – но иногда за окном пролетала незнакомая птица, может, пустельга.

***

Добрые волшебники не были идеалом для маленького Максима. Они могли только устранять вред, который натворили злые волшебники. Разве что даст волшебную палочку, можно мороженое себе попросить. Ящик. Даже красивое платье с туфельками с шестеркой лошадей – на краткий срок, потом карета обратится в тыкву. Зато злые волшебники! Они взрывали мир, они творили.
Потому трех девчонок, сидевших вместе с ним за столом в кафе, куда их возили после съемок детского фильма, он обратил в ведьм, а сам стал над ними злым колдуном. Сначала – атрибутика, надо было напридумывать гадостей. Однажды к ним подсела женщина. «У Вас таракан в супе», - сообщил ей Максим. Женщина брезгливо начала мешать в тарелке ложкой. «… и у Вас на голове выросла морковка», - добавила ведьма-еврейка. Женщина схватилась за голову, потом уголки ее рта опустились, она сумрачно глянула, взяла тарелку и пересела за другой стол. Ведьмы обрадовались. У Максима в животе стало плохо. «Вот что, - сказал он ведьмам, - я так больше не играю».
Дело оказалось совсем неинтересным, хотя одна из девочек, еврейка – вылитая ведьма, ее лицом можно было маленьких детей пугать, будто бы и карты в руки. Однако гораздо хлеще было у всех на школьных партах в праздник разложить листовки с поздравлениями, и чтобы никто не знал, тайно. В свою тайную организацию он вовлек одноклассницу, потому что отличница. Максим тщательно подбирал кадры. Всё быстро раскрылось, в него стали тыкать пальцем, снова стало неинтересно. Но память о листовках жива!
Максим узнал, что есть люди, изначально плохие. Не потому, что их так воспитали, а изнутри. Их ничем нельзя изменить, ни увещеванием, ни оказательством,  ни поркой, ни тюрьмой, ни годами жизни. В школе рядом с ним сидела девочка, татарочка, которая донимала его всяческой болтовней. Она видела, что он страдает от ее болтовни, потому донимала снова и снова. Он просил, умолял ее прекратить, но она не унималась.
С двумя такими мальчиками он был дружен. Оба не лишены художественного восприятия, только один спортсмен, соображал неважно, а другой… По окончании школы поступит в фармацевтический институт, даже закончит его и успеет поработать аптекарем, но… Наука оказалась ему не по зубам, лекции за него записывала мама, сам же он пропадал на репетициях музыкального ансамбля. Неплохой слух, верная рука – теперь он мастер, делает гитары на продажу.
Разве не здорово на демонстрации подойти спокойно, глядя в сторону, бросить иголку в воздушный шарик и отойти с независимым видом? Кто-то плачет, а тебе весело. Еще неплохо тайком обрывать вешалки пальто в раздевалке – раз, два, три, четыре… Дети придут – а пальто валяется на полу. Неожиданная встряска! Еще хорошо красть марки у друзей-коллекционеров. Максим за кампанию исполнял всё, чем развлекались его друзья. Он даже ждал очередной демонстрации, чтобы бросать иголки. Когда их поймали на вешалках, он вдруг с изумлением осознал, что вот эту вот гадость совершал не посторонний человек, а он сам,  своими руками. С ужасом Максим отмахнулся от друзей, и они это запомнили. Максим не знал, как отвечать на пакости, которые они ему делали,  Только один раз, когда будущий гитарный мастер сильно ему досадил, Максим набил ему морду.
Прошли годы, все забылось, они с удовольствием переписывались, вечеряли вместе за бутылочкой водки, пели под гитару песни. Но пришел день, один из них снова стал собой на короткий миг, пришел другой день, и второй тоже на короткий миг стал самим собой, без налета и бантика.

Как будто дьявол следовал за ним: в любом коллективе, где бы он ни был, обязательно находился человечек, который избирал его своей жертвой и начинал гадить. Ему стукнет 60, но и тогда… Нередко он бил морду, иногда побеждал интеллектом, но далеко не всякий раз ему удавались победы. Он клял город, страну, судьбу – и спасался бегством.

***

Он метался по городу, описывая круг за кругом, снова и снова. Город был пуст – один приятель в командировке, другого нет дома, у этой – любовник, та – уехала на дачу… Он садился в кольцевой автобус и наматывал кольцо за кольцом, не выходя. Слушал музыку - и не мог слушать, ни Бах, ни Гендель, ни даже Бетховен не давали ему пищу для ума и души, иногда фортепианные пьесы Прокофьева утишали ненадолго, но потом снова подступала пустота.
В этом городе почти не было снега, что обычно заваливает уральские города, покрывает осеннюю грязь – да-да, будто врач накладывает повязку, именно так.

***

Институт посягнул на святая святых – для нужд фронтовой разведки был выведен особый тип человека – с ослиными ушами, только короткими, для большей слышимости. Епархия освятила эксперимент…

Обратный физиологический эффект – резкое снижение критичности к высказываниям, что немедленно нашло применение во всех сферах общественной жизни. На удивление, ушастые размножались необычайно быстро, на Западном Урале вырос целый город ушастых и стал претендовать на роль культурной столицы Европы.
Ушастые ездили в душных автобусах, и ни один не пытался открыть окно. Если же находился сумасшедший, на него тут же набрасывалась ушастая баба, она выговаривала ему, что на нее дует. В особо жаркие дни водитель иногда открывал верхний люк, но не так, чтобы собирать воздух, а наоборот – чтобы собирать пыль, чтобы ни на кого не дуло.
Еще ушастые любили, мешая всем, стоять посреди улицы.
В поезде ушастые занимали своими вещами все нижние места. Прочим пассажирам они советовали положить вещи наверх. Если пассажир протестовал, звал проводницу, и та указывала, что у пассажира тоже есть право разместить вещи внизу, ушастые уступали, но долго цокали языком: «Какой эгоист!»
Максим бывал в одной семье ушастых, отец семейства с гордостью показывал награду, полученную из рук президента.

***

Неожиданно Максим поймал себя на том, что в трезвом состоянии, находясь на кухне за приготовлением ужина, в спокойном состоянии произнес матерное слово. Еще подумал - что за чепуха. Но когда мат снова вылетел, также совершенно обыденно, стало нехорошо.
На следующий день он все понял. Остановка, автобус, институт, магазин, переход  улицы... Вечером телевизор, интернет.
На  семинаре  по  гравитации, где сидят доценты с докторами, университетский преподаватель эстетики прервал доклад его знакомого физика: «Электрон не может не вращаться, его момент импульса не может быть равным нулю вследствие принципа неопределенности». Безграмотная чушь, принцип неопределенности имеет отношение к процессу измерения, но не назначает какую-либо величину момента. И весь семинар сидел и глотал, никто не остановил Митрофанушку.
Позвонил приятель, попросил встретиться с руководителем благотворительного детского фонда «Благостыня». Им был нужен редактор газеты. Встретился. Сразу сказал, что атеист. На что руководитель, мудро улыбнувшись, объявил: «Недозрел, значит...» И предложил:
-  Раньше мы делали один лист формата А4, платили за это 3 тыс. Так не согласитесь ли выполнять в 4 раза большую работу за те же деньги?
Когда Максим не согласился, руководитель попросил найти такого идиота, который бы согласился.
Позвонил  приятелю, спросил, зачем он заставил зря потратить время? На что тот завизжал:
- Это твои амбиции... Он бывший афганец, мой друг...
И объяснить ему простые вещи оказалось невозможно.

Максим прочитал в инернете: «Теории электричества не существует, никто не знает, почему горит лампочка, никто еще  не умеет переводить энергию электромагнитного поля в кинетическую».
Максим «забыл», что у электромагнитного поля есть и кинетическая, и потенциальная энергии, и написал – с благородной целью просветить: 1) теория электричества существует,  называется электродинамика, еще есть квантовая электродинамика, 2) лампочка горит потому, что возбужденный атом вольфрама взаимодействует с  вакуумом, это взаимодействие  - причина того, что со стационарных боровских возбужденных орбит электрон опускается обратно и испускает фотон. 3) Перевод электромагнитной энергии в механическую  осуществляется хотя бы в электромобиле, не говоря уже о рельсотроне, и планируются космические корабли с парусом, которые будет двигать солнечный свет, ну, а опыты Лебедева по давлению света Вы уже знаете…»
Ответ: «Я не технарь, но моих знаний достаточно, чтобы сказать, что Вы пишете чепуху...»

Виделся Максим со своим давним приятелем, Славой Стуковым, биологом, раньше они вместе работали в лаборатории радиобиологии. Слава и Саша Филаретов – единственные порядочные люди в лаборатории, правда, Филаретов скончался, у него была прогрессирующая шизофрения. Максим хотел, чтоб Стуков нашел старые лабораторные журналы. Но лабораторию, когда помер завлаб Тестов, ликвидировали.
У Славки  и раньше лицо - лопата. Природа так распорядилась, чтобы ни на его лице, ни в голосе ничего не отражалось. Все эмоции передавались содержанием того, что Славка говорил, просто поразительно хорошо передавались. Теперь же у Стукова лицо было полностью, абсолютно бесстрастное, как у андроида. Он не  улыбался  -  просто  несимметрично открывалась книзу прорезь на лице. Когда им обоим было по тридцать, когда Славка смеялся, вроде бы ничего на лице не происходило, всё так же открывалась прорезь, но смеялись глаза, смеялся нос, смеялись славкины очки.
Он говорил, что перестал чувствовать. Ни научного любопытства, ни стремлений. Когда Максим сказал ему про злобу,  он активно закивал: «Да, да, злоба - это да». Единственный раз выразил удивление. Заговорил, как все почему-то умирают. Вон, Афанасьева померла, вон Кувшинова. Тут он посмотрел в сторону и показал туда  обеими руками, будто там лежали трупы умерших: «Мрут и мрут, просто как дуры мрут!»
Действительно, как уходят люди, подумалось Максиму. В его организации от рака скончались Леша Раскопин, Равиль Ибламинов и Саша Сидров, рано ушел Коля Красильников, Василий Мальцев скончался в 73 года, Коля Носов погиб в автокатастрофе, Юру Банникова довели до инфаркта, странно погиб Боря Агеев, и ведь это только в его городе…
Славка стал директором малой фирмы, продающей  медицинскую  посуду. Рассказывал - не то, чтобы жаловался, так, по ходу разговора. Вот друг его «нагрел», он с ним распрощался, но тот ходит мимо его дома, приходится здороваться.
И под занавес завел про жуткую жизнь в России, мол, если раньше был КГБ, то сегодня вообще слова нельзя  сказать. «Убийце Немцова дали 25 лет, а Сенцову - 22 года».
Максим прикинулся, мол, не знает, что за Сенцов. «Да поджег офис правящей партии, вот и дали 22 года».
Оказывается,  Слава  умудрился стать либералом, Сенцов сотоварищи – из ультраправых,  а  поджигал  он  какую-то патриотическую организацию.

Либерал  Гозман  посчитал, что если бы Сталин за каждого убитого горел в аду одну секунду - то гореть ему надо 200 лет. В минуте  60 секунд, в часу 60 минут, в сутках 24 часа, в году 365  дней. 60х60х24х365х200= 6307200000. 6.3 миллиарда убиенных, в разы больше, чем население планеты в то время.

Максим никогда не думал, что жизнь вокруг обратится в скелет, а страна станет чужой.
Были годы, когда он считал людей самым интересным, что есть во Вселенной. Он считал их добрыми, честными, умными и сам старался дарить, пусть даже это дарение ломало через колено.
Потом – «все  люди враги». На практике.
Сами люди этого о себе не знают, они полагают, что могут пить на вечеринках, встречаться, идти рядом, будто бы даже совсем безразличны - а тот, кто рядом  -  на самом деле враг, и это обязательно  проявится. Сбежать некуда, вот в чем  вся неодушевленность, деревянность, каменность.

«О нашем народе без мата думать невозможно».
Проявляется на уровне подсознания, даже как-то вегетативно и на поведенческом уровне.

***

В прежние времена женщин называли красавицами (высшая степень), красивыми, красотками, влекущими, интересными, миловидными, привлекательными, неотразимыми, хорошенькими, порочными, роковыми… Наконец, «царь-жопа». Нет, она не подходила ни под одну статью, тем более из современного тезауруса – сексапильную, одновременно – была из их рода. Оля, Ольга… Отнюдь не дурнушка полудеревенская, не красилась, не пудрилась, лицо было далеко не уродливым, его можно было бы назвать правильным, даже красивым, но «красивое» было бы чуть преувеличением.
Фигура ее была… правильной, но тоже не идеал, да еще скрыта плащом из плотной темной ткани. Но когда она шла мимо серых домов, так устремлённо, не обращая ни на кого внимания, мужчины останавливались и будто против воли начинали движение в ее сторону, как мухи к чашке с ядом.

Вот как надо сказать: она была отточено, аристократически красива. Всепобеждающая сила, которой бессмысленно противостоять. Тонкий запах духов, авторучка в руке, тетрадь, она быстро записывала. Максим присел рядом с ней – учащимся рассказывали что-то из химии: «В узлах кристаллической решетки металлов сидят ёны». Именно так: «сидят ёны». Он бы и не ушел, если бы самому в это время не надо было читать студентам лекцию.
«Все острова, моря и океаны, давно твой суд, покорные, признали, и молча слушают тебя владыки, и принимают старцы твой совет…» Покорность – да. И никаких, к лешему, старцев и владык. Она только его, и никого не надо.

Максим вспомнил, как давным-давно, в студенчестве, зашел в общежитие к своей сокурснице из Воронежа – и на внутренней стороне двери ее комнаты обнаружил распорядок на неделю – с кем и когда спать. Наиболее выгодные любовники были помечены галочкой. Вспомнил и рассмеялся, легко так рассмеялся.

***

В детстве его сводили с ума танец Анитры из сюиты Грига, балерины и цирковые гимнастки… В старом фильме мотоциклист везет женщину, она заставляет его обернуться и целует, он не может оторваться, они могут разбиться… Как он его понимал!
«В начале жизни мною правил прелестный хитрый слабый пол…» Куда там, они, богини, владели им целиком, зачем им было хитрить. Единый взгляд,  касание пальцев, намек издалека – и лицо что кубанский помидор, до слез.
Краснеть он перестанет не от опытности, а от безысходности. И уж чего не ждал – увидит их вовсе неприглядными.
Но до этой эпохи девушки представлялись ему томительно, жгуче таинственными. Наступил опыт. Если б только один! И каждый раз Максим  будет вспоминать: «Жил-бил дурак. Он молился всерьез, впрочем, как вы и я, тряпкам, костям и пучку волос, всё это дурною бабой звалось, но дурак называл ее королевой роз… О, года, что ушли в никуда, головы и рук наших труд. Всё съела она, не умевшая знать…» И, закономерный итог изнеженного, книжного, интеллигентского воспитания – как приговор судьбы:  «… ключица, выпирающая косо, измазанный селедкой рот да шеи лошадиный поворот…»
Максим бежал этого – чтобы еще и еще раз угодить в ту же выгребную яму. Пришел день, он стал свободен.

***

Максим ждал Ольгу, стыдясь, ведь он с палочкой, а она молоденькая, старшеклассница, едва выпускница. Максим делал вид, что рассматривает что-то в окнах дома перед ним, постукивал палочкой по крыльцу подъезда…
Еще он боялся позора, взглядов насмешливых, ведь предал, ему больше нет веры. Как смотреть Марии в глаза? Он еще ничего не совершил, но в душе-то уже всё произошло. Потом перестал бояться, просто ждал. Нет, не обреченно. С отчаянным нетерпением ждал.

***

Было время, понедельничными вечерами, после брифинга в краевой администрации, он выпивал вместе с тремя… как он их называл, кабанчиками. Все, как на подбор, патриоты, все  трое оставили профессию, кто поступил на службу к депутату, кто пробавлялся журналистикой, кто стал рантье. У всех троих была переходная форма от самодовольства к паранойе, все трое – откровенные антисемиты и хамы, но его это не останавливало – просто трезво беседовать за выпивкой больше было не с кем. Три Александра, Александр 1-й – историк, духовный отец компании и большой любитель футбола, Александр 2-й – географ, малограмотный либерал, Александр 3-й – химик и плагиатор в журналистике. Самое смешное – он не помнил, у кого и что украл. Как-то Максим принес статью в газету, где печатался и Александр 3-й, скоро тот сделал в университете доклад по теме статьи, с украденной идеей, Максима и не вспомнил, а Максим не счел нужным напоминать. Потом еще раз скрал максимову статью… Девичья фамилия у Александра 3-го была Козодоев, потому, когда он женился, то взял фамилию жены – Ливеринский.
Александр 3-й был полон собственной значимости. В трезвом состоянии он сдерживался, пьяным же, в споре, он вдруг останавливался и после паузы хитренько замечал: «А впрочем – я Абсолют». Как-то они стояли вчетвером у здания краевой администрации, и знакомый чиновник, проходя мимо, кивнул Максиму. Александр 3-й напыжился: «Надо же, чиновник со мной поздоровался…» Если он слышал, как ему казалось, что-то неверное, он останавливался, вставал в позу и кричал в сторону: «Шта??!!»
Если кто-то начинал говорить о поэзии, Александр 3-й немедленно реагировал: «Как же! Ананасы в шампанском».
Еще у Александра 3-го были любимые выражения, которые он вставлял к месту и не к месту: «Не донесло, Гурьяныч! Тут из трехлинейки бить надо» (Из «Даурии»). Или: «Вас, Караваевых, не поймешь!»
Он так хотел быть там, в сонме. Он обличал либералов, исходил сарказмом, бил себя в грудь. И тут же, когда из Москвы в провинцию приехал один знаменитый московский либерал, сфотографировался с ним, на фото еще один местный либеральный адвокат и прочие.
Максим мечтал купить попугая, обучить его «карраваевых», «гуррьяныч» и тому подобному и подарить Александру 3-му.

К этой теплой компании как-то прибился спецслужбист, который опекал Максима, Горбуньков, или, как называл его за глаза Александр 3-й – Семен Семеныч. Горбуньков закончил по протекции МИМО и дослужился до полковника. Его дурно воспитали в детстве, служение к конторе окончательно сформировало характер. В гостях у одной еврейки Горбуньков обхватил хозяйку дома рукой за шею и начал проводить удушающий прием. Та оскорбляться не хотела, пыталась перевести в шутку: «Вот вы как нас в 1937-м…» Жестокий Максим не вмешивался, только много позже он понял, его удержало мелькнувшее в сотую долю секунды воспоминание о полицейской машине и новогоднем празднестве…
Горбуньков не то, чтобы много пил. Просто с двух бутылок пива слетал с катушек, разговор с ним терял смысл. Махал удостоверением, хамил, прерывал… В общем, грязь дело. Они обсуждали один международный договор, Максим пытался обратить внимание, что толку от договора будет мало, он только пытался начать предложение, как Горбуньков его прерывал вопросом, снова пытался  – Горбуньков прерывал тем же вопросом, снова – и снова прерывал… Сидевший рядом за столиком в кафе казначей организации Равиль Ибламинов в сторону, но громко произнес: «Клиника какая-то…» Горбуньков даже не взглянул.
Горбуньков очень хотел выглядеть интеллигентом. Часто повторял: «Когда я слушал «Реквием» Ахматовой…» Хвалился полным собранием сочинений либеральных Стругацких, подборкой виниловых пластинок. Он называл Максиму: «Бах, Букстехуде…» Потом еще раз называл: «Бах, Букстехуде…» Вероятно, его начальство решило, чтобы Горбуньков освоил тезаурус и влез в интеллигентскую среду… Горбуньков по службе частенько сливать дезу, несколько раз Максиму  приходилось оправдываться.
Еще Горбуньков любил воровать – как ему казалось, ценные материалы. И что ж не подшить к делу!
Горбунькова гнали из интеллигентной среды, уж больно от него отдавало конторой.

Александр 3-й мнил себя человеком государственным, потому, когда спецслужбист Горбуньков, приговаривая «ух, ты мой государственник», больненько тискал его за щечку - не противился.
Однажды Максим приехал из Аргентины, принимал участие в конференции левых. От души повозил их носом по столу за их американскую ангажированность. Видимо – донесли. Вечером в кафе Горбуньков, по привычке вербуя, произнес: «Ты, Максим, там выступал от лица государства, был его представителем!» И оба увидели, как напряглось всё тело Александра 3-го, как побагровело его лицо – не может быть, ведь это он, он имперец-государственник, это он представитель!

Александр 1-й – всегда хотел соответствовать. Не терпел своё начальство, однако начальство курило кальян, и Александр 1-й тоже мечтал завести себе кальян. Вообще все, что относилось к истеблишменту, стремился перетащить в свой быт. Жена у него красавицей, мягко говоря, не была, однако Александр 1-й напоказ ревновал к ней всех окружающих. Хотя окружающие и в мыслях не держали... Он был членом КПСС, потому особенно остро ненавидел свое рабское прошлое… Известно, чем дольше человек был в КПСС, тем злобнее и дольше он ее осуждал. Когда это стало возможно.

Александр 2-й сочинял юмористические высказывания. Предложил их Максиму. Максим в тоске выискивал, над чем бы посмеяться. Наконец, он хмыкнул, и Александр 2-й удовлетворенно произнес: «Каждый на чем-нибудь да западает…» Александр 1-й  как-то в лоб спросил Максима, нравятся ли ему творения Александра 2-го. Максим в растерянности ответил честно: «Нет». «И мне тоже», - честно отозвался Александр 1-й.

Еще был Ахмед… Максим познакомился с ним в те годы, когда Ахмед был одет с иголочки, черный костюм, белая сорочка, галстук, начищенные ботинки… Благородный, образованный татарин. Штурман в аэропорту. Всё исчезло, когда настала нищета. И началась ненависть к России: «Мы люди третьего сорта». После русских и евреев. Клял победу во 2-й мировой, болел за чеченских боевиков,  оправдывал крымских татар, которые воевали на стороне Гитлера, ненавидел Асада, врал, что в Сирии все только и ждут, когда Асад уйдет. В общем, весь комплект. И ясно было – не дай бог русским оказаться в меньшинстве на необитаемом острове, татары устроили бы им третий сорт.
Как Александры его выдерживали – неизвестно.
Ахмед был знаком с русской и переведенной на русский зарубежной литературой, однако анекдоты рассказывал исключительно примитивные и бородатые. Сказывалась среда. Он преподавал татарский в мечети, и делал это из рук вон плохо. Однажды речь зашла о поэзии. «О, арабская поэзия, это… ваш Пушкин рядом не стоял». Максим промолчал.
Со всеми Максим расстался без сожаления.

***

Человек, писал Альбер Камю, мастер отказа. Максим так часто отказывал себе (и другим) в ожидании чего-то высокого… Сублимация, пропади она пропадом.
Следуя идеалам юности, он полагал, что выше этого, и к тому же устремлял своих подруг. Подруги в ответ однозначно расставались с ним навеки, в миру за ним закрепилась репутация не то сухаря, не то импотента, не то высокомерного зануды.
Уж потом, отбросив все приличия, Максим начал домогаться. Делал он это страстно, долго, навязчиво и абсолютно безрезультатно.
Пройдет много лет, и предметы его вожделений, постарев, растолстев и потеряв все женское, вдруг воспылают к нему привязанностью и начнут третировать по телефону воспоминаниями, как он за ними волочился.
Ничего высокого и не могло произойти. Так часто он отказывал близкому счастью, только протяни руку, что всё прошлое «высокое» сконцентрировалось в чувство яростной досады. Жизнь прошла мимо, идиот! И ведь его не считали из-за этих не намеренных отказов человеком высоко порядочным, нравственным, наоборот!
Как-то сгоряча затащил к себе… не проститутку, так, девицу легкого поведения. Черт дернул, перед долгожданными теплом и лаской - заиграл ей на гитаре: «Помнишь этот город, вписанный в квадратик неба…» Девица заплакала и убежала.
Единственный раз в жизни он возблагодарил судьбу за свой отказ. Пришел в гости к своему другу и соратнику, а дочь друга, ученица четвертого класса, увидев его, покраснела. Позже он еще раз зашел в гости, друг отсутствовал, она была одна и откровенно предложилась. Закинула ручки за голову, выставила ножку вперед… Видимо, так делала ее мама с чужими мужчинами. Наконец, отодвинув его руку, обняла за шею и поцеловала прямо в губы.
Максима влекло к ней будто строительным подъемным краном, он сам не мог понять, как удалось удержаться.

… Шлифовать. Да, именно шлифовать. Он не задумывался, что в половине «несчастных случаев» сам не повинен. Просто терпеть не мог… как бы сказать. В университете; где он учился, в качестве общественной нагрузки существовал ряд факультативов «общественных профессий», один из них – факультатив искусствоведения. Познакомился с девицей с механико-математического. Как-то в художественной галерее, где проходили практические занятия, они отдалились от группы, присели на лавочку и завели светскую беседу. Вдруг она как хлопнет его ладонью по колену: «А как тебе Лентулов?» Он сухо спросил, в каком детском садике ее воспитывали. Больше они не встречались.
На сто девок-искусствоведов он был единственным парнем. И еще он был единственным парнем в музыкальной школе. Когда все учащиеся отделения собирались в хор, во время пения преподаватель каждый раз подходила к нему, тогда он начинал издавать звуки, но как только преподаватель отдалялась, от только открывал рот, делая вид, что поёт.
Как в таких малинниках Максим умудрился остаться девственником – одному богу ведомо.

Внук Туган-Барановского (да-да, того самого, которого Ленин крестил «наш Туган») рассказывал: «Решил жениться. Затащил к себе невесту, а она уперлась, мол, только после свадьбы. И ушла. Зато пришла давняя любовница. Ну, он ее сгоряча и оприходовал. Затем пришла другая любовница, он и ту порадовал. И, когда он уже был бессилен, возвращается его невеста: «Ты знаешь, любимый, я передумала!»»
Максим смеялся, когда ему передавали эту историю, но, как выяснилось, зря. То же самое началось и с ним, только в куда более глупом виде.
Поскольку далеко не всякие дамы шли ему навстречу, Максим, получив отказ от одной, начинал ухаживать за другой. Получив отказ от другой – ухаживал за третьей. И так всегда случалось, что в тот день, когда последняя соглашалась и приходила к нему, чтобы совершить, простите, соитие, вслед за ней приходили и первая, и вторая, и третья.  Одновременно. Поглядев друг на друга, они разбегались в разные стороны, а если какая-либо и оставалась, то, как правило, самая некрасивая, от которой потом было невозможно отделаться.
Удрученные судьбой Максима коллеги выписали ему из Харькова записную красавицу. Та и ручку ему на локоть, и головку на плечико. И в это время приехала одна из тех некрасивых, от кого отделаться невозможно…

Это не всё! В гостях у одного художника он знакомится с прекрасной дивой, моделью, Дианы грудь, волосы до пониже пояса, ликом затмевает Луну, ножки как у Артемиды … Она идет вместе с ним, он играет ей на фортепиано, и она уже… она уже… И тут приходит еще одна затмевающая ликом Луну, распоясывается в ревности своей, раздевается, облачается в его рубашку, изгоняет модель, потом ложится в его кровать и становится неподвижным храпящим бревном, потому что пьяна в дым. Утром она спокойно одевается и уходит, и ничегошеньки-то ей от него не нужно.
Как там у Битова про интеллигенцию и женщин…

Приятель Максима на курорте в Италии познакомился с женщиной, замужней, год ухаживал за ней, и, наконец, она сдалась. Итальянская музыка, итальянское вино, фрукты, шоколад… Она скидывает халатик, на ней итальянские трусики, итальянский бюстгальтер. Он пытается расстегнуть бюстгальтер – не поддается. Ищет крючочки – их нет. Откуда ему знать, что лифчик расстегивается нажатием кнопочки на лифчике между грудей. В ярости начинает он рвать лифчик… «Семьдесят долларов!» - думает она и начинает хлестать его разорванным лифчиком по щекам… Любовь по-итальянски потерпела крах.

***

Вместе слились коммунарское детство, тяжкий и веселый труд на строительстве школы, драки, первые стычки с чиновниками, первая любовь.

Я не запомнил, на каком ночлеге
Меня пробрал грядущей жизни зуд.
Качнулся мир, звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.
Я к ней тянулся… Но сквозь пальцы рея,
Она рванулась – краснобокий язь…

Максим участвовал в школьных утренниках. Самые… в общем, самые выступали со стихами, песнями, плясками перед трудовыми коллективами. Потом один из этих самых, Загидуллин, возглавил больницу и сел за воровство.
На выступлении перед трамвайно-троллейбусными работниками Максиму доверили сказать: «Мы не из тех. кто зайцами катаются! Билеты нами – покупаются». И в этот миг рядом оказался чертенок, Максим задержался перед «покупаются», да еще глаза воздел к потолку. Его учительница за кулисами упала в обморок, а зал – зал понимающе грохнул хохотом. Потом Максима специально заставляли вот так же выворачивать фразу.
…
Максим терпеть не мог истеблишмент. Он потом найдет это в «Степном волке». Найдет у Довлатова… Но тогда, в те годы - откуда? Ведь он сам был истеблишментом, он там жил!

Его мать и отец не были какими-то загнанными, отброшенными на обочину. Он ненавидел быдло, но явно не знал, не мог знать, что быдло стало быдлом именно потому, что отброшено на обочину.
У него был неплохой слух. Его коробила фальшь, которую он слышал в истеблишменте. Господи, какая это была вонючая, наглая фальшь!

***

В какие только он не пускался предприятия, чтобы… Все было бесполезно. Урод? Вовсе нет, наоборот, его, импозантного,  угрожающе честного в транспорте принимали за хирурга. Сочетание открытой русскости и выразительных глаз литовских евреев, отец Максима родился в Даугавпилсе.
… Дамис – умом ее стращая, Клеон – за то что нежно пел… Он и пел под гитару, и даже передали ему через кого-то, что поёт как бог, и стихи читал, и рассуждал об экстрасенсах и космосе и, и …
Всё было бесполезно.
Максим не мог взять в толк, что женщины реагируют, главным образом, на деньги. На денежный размах. На автомобиль. На дорогие ботинки. И еще. На сборах их баскетбольный тренер как-то пришел на дискотеку. Максим подавленно жался у стенки, ему только что отказали. «Посмотри, - сказал тренер, - она сейчас не то. что танцевать, она со мной в постель пойдет.» Максим покрутил пальцем у виска. Тренер подошел к той, что только отказала Максиму: «Пойдем, дура!»
И дура пошла, оба скрылись в орешник от прыгающей под музыку компании… Нет, ничему не научил тренер. Максим никак не мог понять, как Пушкин совмещал свой оголтелый цинизм с возвышенным отношением…

Шпана в их школе развлекалась с пятиклассницами, едва ставшими половозрелыми. Они уезжали на острова. «Поимеешь ее, - рассказывал знакомый шпанюга, - она сходит в речку, подмоется, потом снова. Ты уже не можешь, а ей всё хочется.» Максим с брезгливостью думал, как может вообще хотеться этот прокуренный уродец.

***

Счастье свое Максим по наивности ждал в Новый год. Каждый помнит новогоднюю пошленькую мелодраму, и чем возвышеннее стихи, которыми разбавлена мелодрама, тем она пошлее. Горбуньков считал фильм шедевром.

Но ни разу в Новый год счастья у Максима не случилось. Он уже устал надеяться, да и забыл, что Новый год и счастье могут быть как-то связаны друг с другом. Праздник превратился в истязание, потому что положено было произвести генеральную уборку, всё перестирать и приготовить еды на неделю. Однажды, успев пройти каторгу пораньше, Максим убежал в гости. В гостях – не может быть! – танцы, ее фигурка – чудо, личико – прелесть, нет, не может быть, она собирается к нему… И тут встревает его старая знакомая еврейка, приглашает к себе, он зовет и свою спутницу (квартира большая, комнат много), но спутницу хватает капканом за рукав ее подруга, в это время его уже заталкивают в полицейскую машину, у полицейских тоже новый год, и они привозят растерянного Максима к дому старой знакомой еврейки, где старую знакомую еврейку ждет с нетерпением ее молодой любовник, а в это время в его квартире томятся элитное шампанское и настоящий армянский коньяк… Черт, черт, черт!

***

Режиссер Костя Березовский, Касатин Алексейч, как звали его дети, занятые на съемках фильма, не ограничивал себя творчеством. Бабник в кубе, Костя сменил трех жен, все они вместе с детьми собирались к нему из разных стран на день рожденья. «Балерина, - сочувствовала тонкая душа Кости, - бог мой, как она будет рожать…» Помимо жен – множественные увлечения, творческая натура.
Чем-то он напоминал учителя пения Коршунова. Школьная шпана била физрука, била химика, била завуча. Учителя пения уважали, да и силы его побаивались. Красавец Коршунов подрабатывал в музыкальной школе, вел сводный областной хор, заведовал школьным радиоузлом, который сам сотворил, учился на заочном в консерватории и волочился за каждой юбкой, и за директрисой, и за ее дочкой. Когда ученики замечали, что брюки на нем не глажены, понимали: разошелся с новой пассией из-за несходства характеров.
Костя Березовский держал съемочных детей в строгости. «Я не буду спрашивать, - патетически возвестил он однажды на занятиях, - кто это сделал. Но пусть тому будет стыдно!» И он высоко поднял над головой сплющенную кнопку. Какой-то очень нехороший мальчик пытался всунуть ее в автомат с газированной водой вместо копейки. Костя, дотошный следователь, буквально влезал под кожу, устанавливая виновность. Если виновность сразу же не вызывала сомнений, Костя в доли секунды приговаривал к увесистому крепкому щелбану.
Костин фильм взял первый приз на международном конкурсе детских фильмов, его закупили 20 стран дальнего зарубежья. Затем правила изменились: премию стали назначать не стране, а режиссеру. Директор студии Баршевский вызвал к себе Костю.
- Твой следующий фильм тоже возьмет приз. Предлагаю поделить поровну.
- А ты-то какое имеешь отношение… И в первом фильме ничем не помогал, только мешал!
- Коли так, ты фильм не снимешь.
Костя долго упорствовал, сам доставал линолеум под камеру, провел первые съемки. Но без студийных средств оказался бессилен. На том городской кинематограф прекратил существование.
Видимо, это и сыграло роль. Когда мир проснулся либеральным, Костя стал либералом. Он много раз рассказывал одно и то же: как голодали, как его отец, работящий и умный крестьянин, «сам всё своими руками». Прошлое окрасилось в неправильные тона, резко подскочившая смертность не трогала его души. «Это умирают лузеры, шлак, отбросы», - оправдывал мир Костя. Ему тоже хотелось соответствовать - этой новой жизни, участвовать на пиру богатых.
Они вместе с Максимом сняли зарисовку: непомерно разросшееся в последние годы Северное кладбище, первое место в Европе по площади, древние Хайгетское и Пер Лашез уступили, хотя склепы там разнесены, а на Северном могилки впритык.
Но тема была скучна Косте, документальный фильм забросили.
Этот лысый здоровяк и дальше бы жил в свои 88 лет, всё так же преподавал бы. Он каждый день стоял по холодным душем, пока пар не начинал исходить от тела. Но если жизнь бедных не касалась его, сама атмосфера, сам воздух изменились – мир возненавидел либералов. Пока пассивно, по-обывательски, на кухне, в интернете, но эта ненависть висела в воздухе как топор.

***

Максима любили… Увы, все – менее привлекательные, нежели Золушка в рваном платье, далее следуют определения «замухрышки», «ни кожей, ни рожей», «закрой лицо подушкой» и прочее. И как же они все преобразились, когда вышли замуж! Гордые, красивые, налившиеся, одеты как на международную конференцию, только бейджик на лацкан вешай.
Одна из таких, Рита, всегда ему улыбалась, в холодном университетском мире рядом с ней было тепло, он не мог понять почему, и узнал только тогда. когда она вышла замуж, уехала из страны и при встрече сама сообщила, что была влюблена в него со школы.
Нет, одна его сокурсница вовсе не гляделась замухрышкой – статная, ее можно было при желании назвать красивой, главное – понимала поэзию, живопись, играла на фортепиано, добра, умна… Ну… не мог он ее оскорбить.
Нужно понять, что слово «любить» в то время означало «любить», а вовсе не то, что имеет в виду нынешнее поколение с кусом мыла вместо сердца и торичеллиевой пустотой в голове.
Его любила девочка из музыкальной школы, он даже ее защищал, но в это время с ним приключилась несчастная любовь. Максим любил Варю, Варя – Андрюшу, Андрюша – Ларису из своей прежней школы, а Лариса – Сережу, приятеля Максима по другой прежней школе… Прошло время, несчастная любовь испарилась из памяти, как спирт после протирки прибора. Ничего не осталось!
Любила его ученица из Добрянки, только он вошел в класс – она покраснела. Но было бы свинством с его стороны…
Рядом с ней за партой сидела та, от которой закружилась голова. Конечно же, она вышла замуж еще в школе, и ученица Максима сообщила ему об этом замечательном событии в письме.
Любила его студентка журфака. А нравилась ему ее подруга из Молдавии. Он подарил студентке цветочек, она его сломала. Он назвал ее по имени – она не услышала.
И каждая подруга – их будет много – встречала его притязания как происки опасного врага, они тут же теряли все женское, становились мегерами, и ему от этой почерневшей ауры сразу становилось ясно – «даже не мечтай».

Как говорится – роется, роется, да за говно и схватится. Весь университет не мог понять, как его угораздило жениться на таком туристическом обрубке из коми-пермяцкой деревни. «О, года, что ушли в никуда, головы и рук наших труд». Он бежал от нее в аспирантуру, развод занял полчаса.
Наконец, любила его аспирантка с философского. А нравилась ему случайно зашедшая к ней подруга. Но он тогда уже не играл в благородство, рассуждая, что всякая рыба хороша, коли на уду пошла. Конечно, заканчивалось всё скандалом, одна некрасивая вытесняла другую в его постели, короткое время он радовался свободе, чтобы потом выдумывать способы, как избавиться от очередной надоедливой бабы.
Мужчина любит двух женщин, гласит восточная мудрость. Одна еще не родилась, а другая у него в голове. Всё, всё не так!
И у коми-пермячки нравилась подруга, и у той, статной, тоже нравилась ее подруга, так нравилась, что дыхание перехватывало. Они вместе оформляли диплом, в лабораторной стемнело, они быстро шли по узкому коридору, в полутьме она на мгновение развернулась к нему своей упругой, полной, жаркой грудью, и он, и он… Увы, статная его любила, и ему казалось, нет у него права на подругу. Потом они вместе отмечали окончание вуза. Сильно выпив, Максим не выдержал, плюнул на запреты, протянул руку, чтобы потанцевать… и получил отказ. Подруга быстро, будто бы подленько, вложила ему в руку вялый кулачок статной.
Бессменным спутником оставалось одиночество, крутое, хоть на стенку бросайся.

***

Он перебирал и перебирал в памяти все свои многие случаи, клял себя за глупость, только пепла не было под рукой посыпать голову. А тут… ни о какой краткой нежности речи не было, тут на всю жизнь. А ведь он ее совсем не знал. И она его не знала.

Наконец, появилась. Шла к нему вдоль серой пятиэтажки.
Неожиданно ее стал прижимать к низкой ограде едва заснеженного газона невесть откуда взявшийся мужчина, в дорогих ботинках, в белой сорочке с галстуком, в черном костюме, в пальто с распахнутым светлым верхом и в бараньей шапке. Человек улыбался, подмигивал, тискал. Максим узнал.
Костя – уголовник, боксер, десантник, бездушный, циничный, но на удивление импозантный и представительный. Максим однажды с ним подрался, Костя разбил ему нос. Что им не помешало в дальнейшем беседовать при встрече и даже выпивать вместе.
Максим приказал ему отойти, Костя будто не слышал. Если Костя чего-то желал, то плевал на весь мир. Максим ткнул его палкой в живот, Костя упал, но быстро поднялся. Шансов у Максима не было никаких, тогда он сделал то, чего Костя от него ждать не мог - пырнул длинным гвоздем в живот. По совету уголовников, он всегда носил длинный гвоздь в кармане – если полиция будет шмонать, пришить будет нечего, гвозди не являются холодным оружием.  Костя упал на колени, заскрипел зубами и стал подыматься снова. Тогда Максим ударил сверху по темени, вогнал гвоздь, как в кочан капусты.
Ольга восприняла убийство как должное, они вошли в подъезд, поднялись на пятый этаж и открыли дверь квартиры Максима.

Максим совершил преступление, но ничуть об этом не заботился, ради Ольги он был способен на десятки убийств. Он забыл революцию, забыл Марию. Ольга сломала его волю двумя словами случайного приветствия. Возвышенные отношения с Марией уступили… страсти животной? Нет-нет, хотя и это тоже… Он шел к Ольге, как к родной, вернее, как на родину, она стала для него всем, смыслом и единственным делом жизни.

Как будто, случай описан в литературе. Однако Максим не был из семьи военных чурбанов, которые при встрече начинают дубасить друг друга. Потом отправляются к месту всеобщей попойки и, закончив пить, едут в соседнюю страну погулять от души: пограбить и поубивать. Конечно, и в той стране – воины, но они никак не могут дать себе отчет, за каким чертом их лишают жизни какие-то пришлые дикари. Неужели из-за барахла? Нет, конечно. Просто воля такая! Раззудись плечо. Нет, Максиму не нужно было, как Андрию, стремиться, бежать к свету, точнее - в высший свет, Максим уже там обретался. Воспитывался в интеллигентной семье, доцент института физиологии имени Сеченова… Она же - вовсе не царевна, даже не дворянка, закончила медицинское училище и в госпитале при институте обслуживала в своем белом халатике больных военнослужащих.
Да, совсем непохоже, красавица Мария была вселенной, Мария была революцией, а Ольга… не хищница, поспорившая с мужем, совратит-не совратит, да и Максим – не тургеневский молокосос. Нет, Ольга в жизни двигалась к нему сама, ей тоже это было как глоток воздуха.

С детства Максим был заторможен: ни смерть близкого, ни любовь дальней ни малейшим образом не отражались на его душевном равновесии. Осознание приходило лишь на следующий день, а то и через два. Выражалось это бурно и могло длиться годами. С Ольгой – сразу, будто кто-то махом залил ему глотку ледяным виски.

Неделю они не вылезали из постели, вставали только для того, чтобы поесть. Он думал: «Так не бывает! Вот оно, счастье, долгожданное, наконец!» На седьмую ночь она встала, нагая, опоясалась небрежно его рубашкой, подошла к окну и стала смотреть на осенний пейзаж под луной. Он подошел сзади, взял ее груди и прижался лицом к шее. Она отвечала, но усталость одолела, они заснули, обняв друг друга, прижавшись лицами, и спали двое ночей.

***

Им что-то нужно было есть, Ольга бегала на работу, он же забросил институт, метался по городу, воя по-волчьи, потому что ее не было рядом. Он знал твердо только одно: она думает точно так же, так же воет про себя. И был прав. Возвращалась, они бродили без времени, вцепившись друг в друга, страшась, что кто-то разведет, кто-то обязательно разлучит.
На окраине в заброшенном кафе стоял старый клавесин. Тонкими холодными пальцами она коснулась клавиш, заиграла что-то своё, сумрачное, он хотел ответить, но застеснялся.
Дети… Он помнил, что очень хотел ребенка, своего, которого бы сам воспитывал. Потом и это забылось.

***

Всё исчезло, прошло в одночасье. Настало утро, темное, как катафалк, Ольга встала, оделась и ушла на работу. Больше они не виделись. И не звонили, ни он, ни она. Ни сожалений, ничего, будто мел стерли мокрой тряпкой с доски. Ходили слухи, она вышла замуж за кошелек, родила, потом будто бы вдруг через год не то повесилась, не то, выкрав у мужа пистолет, пустила пулю себе в висок.
Его не волновали слухи. Он вернулся в институт. Вошел в здание, в ноздри ударил знакомый запах карболки, плесени и вони лабораторных животных. Его приняли, будто и не было долгого отсутствия. Он вдруг заметил то, чего обычно не замечал: сотрудники подсиживали друг друга, писали друг на друга пасквили-доносы, писал декан Захлевных, писал ректор Бартоломей, писал доктор Боронников, писал зав. кафедрой Тернов, писали доцент Петров и профессор Владимиров, и доктор Лейбович тоже писал… Доцент Писманик настолько набил руку, что спровадил одного вполне здорового человека в психушку. Никто Писманику, ничего не сказал, даже морду не набили.
Написали донос и на Максима, пришла полиция и долго всех опрашивала, что он делал в момент убийства Кости. Максим на допрос безучастно отвечал: «Не был, не знаю, не помню». Отпечатки пальцев на гвозде отсутствовали, их тогда вытерла Ольга. При обыске в квартире обнаружили только забытые вещи Ольги, и научный секретарь Поляков после минутного раздумья продлил Максиму служебный пропуск.

«Мне на плечи кидается век-волкодав…»
Октябрь 2017