Не боишься, что заревную?

Закрывай глаза и считай до ста –
Темнота спасительна и знакома...
Я устала, Господи, я уста...
01, 02... Вызываю помощь.
Я горю, тону, я лечу с моста,
Я расшиблась в сотне чужих аварий –
Объявляй внимание всем постам,
Я уже почти задохнулась в гари...
Этот ветер, ветер-рецидивист,
Он ломает дверь о мои ладони –
Ну, включи сирену, хотя бы свист...
То есть как – пустяк, то есть как – не тронет?
Анна Полетаева
Весна вела себя странно или жизнь целиком: всё, буквально всё было не так.
Стремительная слякотная оттепель сменилась резким похолоданием с обильными снегопадами, ледяными дождями, нагибающими до земли отяжелевшие стволы молодых берёз, следом вновь аномальное тепло. И так по кругу.
Степан Ильич был утомлён до предела. Возраст, непонятно откуда появившиеся хронические болезни, необъяснимо затянувшийся семейный кризис, надоевшая изматывающим однообразием и отсутствием стимулов работа, прогрессирующая нехватка времени, стремительно выцветающие эмоции.
Еда потеряла вкус, окружающее пространство яркость. Люди казались эгоистичными,  вспыльчивыми, события – монотонными, утомительными, однообразными.
Раздражало буквально всё, чему в немалой степени способствовали колит, острые почечные колики, аллергический ринит, суставные боли, подагра и резкие гипертонические кризы.
Расползшаяся квашнёй, страдающая одышкой жена ходила по пятам, допекала напоминаниями выпить то одну, то другую таблетку, надоедала диетами, готовила блюда без вкуса и запаха. 
Дети незаметно вылетели из семейного гнезда, освободив супругам избыток свободного пространства.
Поначалу это казалось преимуществом: у каждого своя комната, где можно уединиться, помечтать, предаться воспоминаниям, заняться любимым делом, но незаметно очевидные привилегии переросли в глобальную семейную проблему.
Первое время супруги вечеряли совместно, после чего довольно часто гостили до утра друг у друга.
Степан всё ещё обмирал, прикасаясь к телу жены, пусть немолодому, но ароматному, желанному, зажигался с пол-оборота. Анечка по привычке кокетничала, долго сопротивлялась, потом вдруг начинала гнать пургу про несуществующие проблемы.
– Чай не молодые, Стёпушка, чё ты мне титьки мнёшь как козе Маньке. Ой-ой-ой, ногу свело. Давай сегодня не будем кувыркаться, так поспим.
– Как же так, Анютка, пятьдесят лет – не старость, я любви хочу. У меня для тебя подарочек поспел, в бой рвётся.
– Охолонь, супостат. Радикулит у тебя, касатик, давление. А ну как родимчик хватит. Стыдно-то как. Чё люди скажут, охальник!  Накувыркались за жисть, намиловались, пора на покой.
– Какой покой, любушка, сама потрогай. Живой он, живой. Разлюбила что ли?
– Что ты, что ты! Пуще прежнего люблю. Берегу, экономлю. Как представлю порой, что тебя больше нет – жить не хочется.
– Как это нет меня, чего даром брешешь! Дай хоть потискаю, мокренькая ведь. Я тихохонько, бочком.
– То-то и оно, что мокренькая. В мои-то годы. Не к добру потакать низменным желаниям. Дети выросли, а мы всё в пионеров играем… и это… ногу с меня сыми, раздавил костьми. Синяки оставишь. Всё, намиловались… спать хочу. Отвертайся… зубами к стенке. Забудь. Наше время истекло.
– Анютка, золотце, я осторожненько. Раздвинь ноженьки-то, невмоготу терпеть, давление хоть  сброшу. Ты же не хочешь меня до инфаркта довести.
– Тьфу, обслюнявил-то. Лихо мне. Голова болит, сердце давит. Давай не сейчас. Спать хочу. Ступай уже к себе. Достал с молодецкой удалью, развалина.
Через пару-тройку месяцев визиты вежливости сократились в числе и продолжительности, потом и вовсе стало лениво упрашивать: всё одно – не даст.
Спустя год Степан Ильич и Анна Фёдоровна жили как добрые, но надоевшие друг другу соседи: встретятся на нейтральной территории – в коридоре или кухне, обнимутся для порядка, язвительно обменяются новостями и разойдутся по своим территориям.
Он врезал в свою дверь замок, чтобы лишний раз не нарываться на нравоучение, нежданную заботу  или вздорную претензию, она по-своему скучала, поскольку общаться больше было не с кем.
До пенсии было далеко, однако пора было задуматься, как жить дальше.
– Опять на кухне дымишь, Стёпушка, – ворчала Анна, – знаешь же, запахи в стены впитывается. Лоджия на то есть. И вообще… в твоём возрасте, с аллергией проклятущей… поберёг бы себя. До астмы докуришься
– Какой такой возраст? На меня сотрудницы молоденькие заглядываются, между прочим. Аппетит на шалости посещает регулярно. Я и сейчас не прочь посетить твою норку. Скучно мы жить стали, Анна Фёдоровна. Давай хоть на природу в выходной выберемся, шашлычка замутим.
– Насмешил. Кефир пей. Простынешь, воспаление лёгких схватишь, а то и простатит застудишь. Дома сиди, грей ноги. Давление давно измерял?
– Какое к чёрту давление! Лоджия, между прочим, в твоей комнате, Аня. В твоей! А гипертония – от таблеток и характера твоего нудного.
– В нашей, Степан Ильич… в нашей общей комнате лоджия. Боже, да у тебя кожа на лице как у покойника. Таблетки срочно прими. Неровён час загнёшься.
– На своё отражение посмотри. И перестань шпионить. Я себя замечательно чувствую. Сейчас, например, не таблетку, а бабу хочу. Хоть бы титьку дала пощупать.
– Балда! А инсульт разобьёт… или инфаркт…  от безалаберного отношения к собственному здоровью. Колесникова, дружка твоего, вчера скорая увезла. Сказать забыла. Тоже, небось, жеребца из себя племенного изображал. О себе не думаешь – меня пожалей. Как я тебя, инвалида, таскать на себе буду? Господи, опять пельмени жрал. Смерти моей хочешь! У тебя же холестерин повышенный, почки больные.   
– Анюта, радость моя, можно вот это всё… всё это безобразие… про пельмени и почки, изложить в письменноё форме! И на холодильник магнитиком прикрепи. Без паники, без выноса мозга, как инструкцию к применению мужика-калеки. У меня был ужасно трудный день на службе, позволь отдохнуть хотя бы дома. Смотри, – Степан Ильич изобразил подобие чечётки, – песок из меня точно не сыплется. Может мы это, того… на полшишечки? Истосковался я по женской ласке.
– Без паники можно… без таблеток и диеты – никак нельзя. А песок… про то жизнь покажет. Сосед тоже хорохорился, скакуна арабского изображал… и где он теперь! Под капельницей лежит, болезный. Резкие движения в нашем совсем не юном возрасте противопоказаны. Тишина и покой – вот что необходимо для душевного и физического благополучия.
– Хватит! Если ты жена мне, обязана исполнять…
– Это что, паранойя? Чем ты Стёпушка на работе занимаешься, кто тебя там так возбуждает?
– Природа мужская, если понимаешь, о чём я, настоятельно требует сатисфакции. Если не желаешь понимать… короче, или мы будем жить как супруги… или я ухожу.
– Куда? Вспомни Льва Николаевича… Толстого. От судьбы не убежишь. Посмотри на себя. Жить, Стёпушка, три понедельника осталось, а ты про эротику и секс. Самому не смешно? Оставь эту забаву молодым, активным.
Как же обрадовался Степан Ильич, когда объявили, что требуются два добровольца на десятидневный семинар в Таллине. Хоть какое-то разнообразие.
Второй кандидатурой записалась Кира Евгеньевна, которая никогда прежде не проявляла инициативы. Она вообще держалась в коллективе особняком. И вдруг сама изъявила желание. Что ж – не удивительно. Эстония – почти Европа. Наверно путешествовать любит.
Будет хоть с кем о чём-нибудь интересном поговорить.
– Тёплые носки возьми. Аптечку я тебе положила, органайзер для таблеток держи при себе. Вот эти, где три, принимай утром, после завтрака. Обезболивающие  таблетки в среднем отделении. Две капсулы пей в обед. Одна, долгоиграющая, от давления, перед сном. Вот памятка, я всё написала. Острое не ешь, старайся не нервничать. Как ты десять дней без меня! Кто ещё едет?
– Кира Евгеньевна.
– Понятно, это та вдовушка, что молодится. Дай-ка номер её телефона. Проинструктирую.
– Анюта, не смей! Дома будешь командирить. Не позорь меня перед коллегами.
– Ты точно в командировку едешь? Какой-то взбудораженный, возбуждённый. Может, больничный возьмём? Предчувствие у меня нехорошее. Неровён час отдашь богу душу. Надо Петру Семёновичу позвонить, урезонить. Пусть молодые по служебным надобностям мотаются, ты уже покой заслужил.
– Хватит трындеть! Сам разберусь. Раскудахталась! Чего ты меня раньше срока хоронишь?
– Как лучше хотела. О тебе пекусь, беспокоюсь. Диету там соблюдай. Дай хоть обниму на прощание. Кто знает,  может не свидимся боле.
– Тьфу-тьфу-тьфу… на тебя! Мать, я не на войну отправляюсь, можно сказать на увлекательную экскурсию. Старинный город увижу, с новыми людьми познакомлюсь. Всего десять дней. Отдохнёшь от меня, сил наберёшься. Может, соскучишься, наконец. Закисли мы тут с тобой… без живого секса.
– Ладно, уж, террорист-перехватчик… женилка-то, небось, от стыда куда ни то спряталась! Звони чаще. Кофе на ночь не пей. Мороженое не ешь. У тебя колит. Там, в боковом кармашке, мазь от суставов, если что. Фотографию взял?
– Какую фотографию?
– Мою, конечно, любимый.
Анна Фёдоровна расплакалась, сграбастала супруга в охапку, расцеловала.
– Какой же ты у меня беспомощный, уязвимый. Десять дней. Да за такой срок можно десять раз помереть, если не знать, что чем лечить.
Степан Ильич насилу вырвался из цепких объятий, хотя поначалу почувствовал было желание, даже хотел намекнуть, что неплохо бы на дорожку трали-вали, хотя бы в собачьей позиции, вместо фотографии и таблеток.
Кира Евгеньевна встретила его у вагона.
Выглядела она бесподобно для не особенно молодой бабы ягодки: короткое пальтецо с воротником-стоечкой, ажурный шарфик в тон, прозрачные колготки, ботильоны на высоком каблучке.
Анька, пожалуй, в таком наряде не хуже бы смотрелась.
– У вас какое место, коллега? Моё пятнадцатое.
– Сейчас гляну. Шестнадцатое.
– Замечательно. В одном купе. Не люблю, знаете ли, в пути с кем попало знакомиться. Вы – человек проверенный, к тому же джентльмен. Как вам тема семинара?
– Честно? Мне, знаете ли, всё равно, лишь бы развеяться. Затосковал я в четырёх стенах, озлобился. Новизны хочется, впечатлений. На женщин заморских поглазеть, себя показать.
– В ваши годы… в наши, Степан Ильич, предаваться меланхолии действительно неразумно. Жизнь всё ещё полна искушений и соблазнов. Посмотрите на нашу проводницу. Такое впечатление, что она сейчас в пляс пустится. Поспорить, на что угодно могу – у девчонки любовь. Вот на кого равняться нужно. Мы же с вами ещё ого-го… ни за что не сдадимся.
– Ну что вы, голубушка, наше время истекло. Часики в обратную сторону не крутятся.
– Лично возраста не чувствую. Точнее, не придаю годам и утратам трагического значения. Люблю, знаете ли, активное движение, танцевальные ритмы, плавное ускорение, чарующие впечатления. Поездки люблю. Вы когда-нибудь в Таллине бывали?
– Увы, нет. Жена не переносит жизнь вне дома. За тридцать лет мы лишь дважды выбирались в отпуск… да и то к родственникам.
– Я вам всё покажу: верхний город, городскую стену, Домский собор, Ратушу. Мы с мужем в своё время объездили весь Союз. Где только не были. Если интересно – расскажу. Вы курите?
– Иногда. Жена, знаете ли, печётся о моём здоровье, не дозволяет. Приходится прятаться, ловчить.
– А я дымлю… как паровоз. Знаю, что вредно, но не бросаю. До отхода поезда… ага, семь минут. Успеем пыхнуть.
Кира Евгеньевна говорила и говорила, затягиваясь между делом сигаретой, вдетой в длинный мундштук, который очень эротично обхватывала полными, удивительной формы губами.
Степан Ильич украдкой бросал на неё взгляд.
Как же разительно отличалась она от Анны. Один возраст, но Кира живёт, а жена борется за существование.
Супруга последнее время вызывала  зевоту и раздражение, желание спрятаться подальше.
Мужчина невольно потрогал правый карман пиджака, где лежал контейнер с таблетками, отметив, что у Киры Евгеньевны приятно симметричное лицо, чётко очерченные губы, большие зелёные глаза, гладкая, без намёка на поры, нежная кожа.
“Никогда не обращал внимания, какие глаза у моей Анны. Нужно будет присмотреться”
– Пора обживать свои места, коллега. Наговоримся ещё за пятнадцать часов в пути. А вы весьма приятный собеседник, Степан Ильич. С вами так легко общаться.
– Я успел сказать лишь пару фраз.
– Этого оказалось достаточно, чтобы создать позитивное впечатление.
–Жена твердит, что я старое чучело, что со мной от скуки мухи дохнут. Вы меня… вдохновляете. Уж не приударить ли за вами!
– Подумать не могла, что до сих пор могу будоражить воображение мужчины. Было время, когда муж посвящал мне сотни стихов.
– Простите за нескромный вопрос, как вы овдовели?
– Печальная история. Мы увлекались альпинизмом, прыжками с парашютом, дайвингом. Костя запутался в старой рыбацкой сети на глубине, не сумел выбраться. Это случилось на Камчатке. С тех пор я ненавижу экстремальный туризм. Три года не могла отойти от трагедии. Давайте не будем о грустном.
– Не хотел вас расстраивать. Просто… вы всегда одна.
– Проехали. Давайте сменим тему. Поговорим, например, о весне.
– Так слякоть же.
– Учитесь замечать красоту, милейший. Посмотрите внимательно на облака.
– Лучше я на вас погляжу.
– А вы проказник. Ладно, разглядывайте, сколько влезет. Вы тоже мне симпатичны. В вас что-то такое есть: внутренний свет, уютное тепло, обаяние, выраженная харизма.
– Растопыренные уши, пивной животик, землистое лицо. Скажете тоже, харизма. Жена считает меня едва ли не инвалидом. Смотрите, сколько таблеток на дорогу припасла. Инструкцию на каждый чих заготовила.
– Простите её. Женщины от природы призваны опекать. Наверно она увлеклась.
– Не то слово.
– Почему вы норовите свернуть беседу в чёрно-белый спектр? Присмотритесь, жизнь цветная, объёмная, яркая. Видите то поле, оно зелёное. Небо… небо разноцветное. Послушайте. Это Вадим Хавин написал. “У  меня сегодня праздник: стёр я разом все года! А у вас такого разве не бывает иногда? Упаду звездой падучей, взмою в небо без оков – выше солнца, выше тучи, выше белых облаков. Седина ко мне стучалась, колотился в рёбра бес. Не пролез. Какая жалость, а ведь так настырно лез. Я построю самый лучший дом без окон и замков – выше солнца, выше тучи, выше белых облаков. Доктор глянет, озабочен, покачает головой, – что-то вы весёлый очень… – Я счастливый, я живой! На отвесной горной круче хохочу я, бестолков – выше солнца, выше тучи, выше белых облаков!”
– Откуда столько неоправданного оптимизма? У вас дети есть?
– Опять вы о больном и неприятном! Не знаю, почему я так откровенна. В одном из горных переходов, я тогда была беременна, не удивляйтесь, молодость и риск – синонимы. Склон ущелья осыпался. Мы с мужем сорвались в пропасть. Меня прооперировали. Но жизнь между тем не превратилась в ад. Костя был для меня всем, в том числе и ребёнком. Мы всё равно были счастливы. Я и сейчас… люблю… жизнь. “Подожди немножко. Здесь я раньше не был. Лунная дорожка от воды до неба. Тишина сгустилась, звёзды засияли. Вон одна скатилась. Это не моя ли? Завтра мы не вспомним, может быть, об этом. Почему легко мне между тьмой и светом? Может, оттого что тайны шепчут листья. Оттого что просто, оттого что чисто. Совушка хохочет, дальний поезд плачет. Это знаки ночи, это что-то значит. Утро сменит вечер, засияет солнце. Значит, путь наш вечен, значит, всё вернется”. Это тоже Хавин.
– Странно. Вы женщина, а декламируете мужские стихи.
– Наверно он близок мне по духу. Нет смысла скатываться в меланхолию. Если бы вы спросили у меня совета, настоятельно порекомендовала бы пересмотреть отношение к жизни. Прежде всего,  стоило бы выбросить из головы мысли о болезнях… решительнейшим образом избавиться от всех таблеток. Любите танцевать?
– Не знаю. Анна считает, что танцы – признак дурного вкуса и неразвитого ума.
– Как же глубоко в вас (может быть на “ты” перейдём), укоренилось депрессивное настроение. На свете полно замечательных вещей, которые кто-то глупый и злой определил как грехи. “На радость ли, иль на беду, не от ума большого что ли, туда, где ветер в чистом поле, – Остановите, я сойду! Сойду с последнего вагона. Сойду с подножки и с ума, чтобы распрячь и  раскума… Моя звезда восходит, вона, а в поле морок, в поле дым. А в небе месяц… мрёт, пропащий. А мне мой поезд уходящий, прощально скажет, – тыгыдым. И напоследок на бегу под тяжким грузом вечных тягот, под лунным блеском снежных ягод застынут тени на снегу. Мой крик неслышен, он внутри, мой страх невидим пляшет рядом и мне вослед застывшим взглядом с перрона глянут фонари”
– Тоже Хавин? Вы… ты их специально заучиваешь?
– Память хорошая. Ассоциативная. Фонари зажгли. Костю вспомнила. Он умел создать романтическое настроение. А как пел, соколик!
Кира смахнула слезинку с ресницы, негромко шмыгнула носом, – мужу не нравилось, когда я нюни распускаю. Он был неисправимый оптимист.
– Хочешь кофе… с коньяком?
– А жена, а давление… дурной вкус, пряный запах греха? Мне кажется или ты пытаешься за мной приударить?
– Не то, чтобы очень, но твоё лирическое настроение и мне кое-что приятное навеяло. В молодости…
– Откровение с таким началом можно понять так, что в настоящее время тебя посетила глубочайшая старость?
– Хотел рассказать о первой любви, только и всего. Теперь не буду.
– Отчего же. Я люблю про любовь. Наверняка девчоночка была прехорошенькая.
– Тогда мне все девушки казались волшебными.
– Ты был ходок?
– Напротив. Я мечтал о ней, страдал, грезил, но так и не решился открыться.
– А она? Сложно не заметить, когда тебя обнимают взглядом.
– От неё пришло письмо-признание, залитое слезами. Из другого города, где Юля поступила в институт.
– Юля! Кажется, твою жену зовут Анна.
– Девочка попала под машину, умерла на операционном столе. Я приехал, разыскал. Очень поздно, чтобы чего-то изменить. А Аня, наверно просто пришло время стать мужчиной. Мы были девственниками. Любопытство, гормоны. Одного раза оказалось достаточно, чтобы случайная связь стала судьбой.
– А как же любовь?
– Не знаю. Не задумывался. Просто жили. Стыдно, но я не знаю, какого цвета у жены глаза.
– Что ты говорил про кофе?
– Приглашаю в вагон ресторан. Ты такая… забавная что ли. Мы случайно не встречались в прошлой жизни?
– Кто знает. Кофе так кофе.
Коньяк, как и кофе, был ужасный, но это не испортило впечатление от общения. Степан сидел с Кирой, пока диалог не приблизил развязку.
– У тебя красивые глаза, – пребывая в подобии эйфории, прошептал он, – зелёные, с поволокой.
– Это тонкий намёк? Приятно слышать в свой адрес комплимент, но подобная интимность слегка настораживает. Ладно, продолжай. Не в моём характере пугать флиртующего мужчину, тем более, что сама напросилась.
– От тебя так вкусно пахнет.
– Ты ли это, Степан Ильич? Не узнаю. Что-то мне немного не по себе: примеряю на себя роль девушки Юли. Нет-нет, писем со слезами ни за что не дождёшься. Ну что ж, будем играть в жмурки до гробовой доски.
– Я повзрослел. Честное слово, Кира…
– Сначала подумай. Никогда не стоит делать то, о чём впоследствии придётся жалеть.
– Именно так я и подумал, но ужасно хочется рискнуть. Что, если это шанс испытать то самое счастливое мгновенье, которое может с лихвой окупить ошибки молодости? Создаётся впечатление, что ты умеешь читать мысли.
– Это очень просто. Сначала ты облизывал мой фейс, теперь откровенно раздеваешь. Продолжай.
– Что ты об этом думаешь?
– Ждёшь ответа? “Она одна, одна у дна, Луна в тумане не видна. Поражена, напряжена. И не сестра, и не жена. Печаль проста. Вода чиста. В партере заняты места…”
– Тогда… закрой глаза.
– Боже, какой ты Стёпа ребёнок. Забыл – у нас на двоих целое купе, а я вконец опьянела. Думаю, это тебе, озорник, на руку. Женщину в таком беспомощном состоянии можно брать голыми руками.
Степан Ильич никогда ещё не чувствовал себя так раскованно и славно. Он думал, что в пятьдесят лет можно думать только про давление и запоры, но, ни в коем случае про любовь.
Поцелуи были горячими, сладкими, тела липкими, а дыхание и пульс общими.
Невостребованное прежде интимное томление переливалось из одного тела в другое волнами –  ласковыми и такими тёплыми.
Мужчина шептал на ухо партнёрше милые глупости, смысла которых не понимал сам: просто невыносимо хотелось делать приятные глупости.
Реакция Киры вдохновляла на восхитительные пикантные подвиги.
– Вода чиста… ну конечно, вот именно… разве любовь может быть греховной? А мне мой поезд уходящий… как я счастлив, что успеваю вскочить на подножку!
– Ты мне говоришь или той девочке, которой не успел признаться в любви?
– Знаешь, мне кажется, что ты, это она. Только умоляю – не ревнуй.
– И не подумаю. Я не жена и не сестра.
– Не говори так. Я готов… у меня самые серьёзные намерения.
– Выбрось из головы эту блажь. Подумай про Анну. Она не переживёт предательства. Мы можем  встречаться тайно… как разведчики.  Иногда. Чтобы насладиться в полной мере, нужно как следует проголодаться. Я каждой клеточкой чувствую, насколько ты голоден, мой лев.
– Ты всегда думаешь за всех?
– Вспомни про закон бумеранга. Ты до краёв наполнил меня счастьем, я – вернула многократно усиленную энергию этого волшебного состояния тебе. Разве ты не знал, что счастливая женщина – генератор радости со стопроцентным коэффициентом полезного действия, мобильный аккумулятор всех видов благополучия, атомный реактор, вырабатывающий  блаженство, экстаз и эйфорию в концентрированном виде.
Поделись радостью с женой. Всем нам воздастся. Ей не обязательно знать детали. Откровенность способна убивать и калечить. Подумай об этом.
– Анюта заметит, что со мной что-то не так, она очень чувствительная.
– Замри!
Кира взорвалась, изогнулась волной.
Некоторое время её трясло, корёжило, после чего любовники снова слились в экстазе, омываемые водопадом счастья.
Степан входил в эпицентр землетрясения, жадно ловил горячие соски алчными губами. Женщина боялась пошевелиться, настолько ей было хорошо, лишь дрожала мелко-мелко, как от лютого холода, хотя на самом деле обоим было жарко.
Сладкое блаженство терзало податливую плоть, наполняя ощущением полёта над бездной, приятно кружило голову и таяло, оставляя удивительное послевкусие, словно случилось это в их жизни впервые, словно не было за плечами прожитых лет и миллионов больших и малых несчастий.
До конечной станции оставалось чуть больше часа, но впереди ждали десять удивительных дней. И дорога обратно.
Таллин встретил прекрасным солнечным утром, хотя вдалеке, на горизонте, фиолетовой копной маячила огромная мохнатая туча, отчего-то напомнившая то, что случилось ночью.
Любовники сняли семейный номер, на семинаре держались вместе.
Степан помолодел лет на двадцать, не ходил – летал над землёй, забыв про злосчастный контейнер с таблетками, про тёплые носки и пресную диету.
Жизнь снова заиграла яркими красками, виной чему была она, Кира.
Одно дело, когда ты любишь и хочешь женщину, другое дело – когда она чувствует то же самое.
Десять дней вечерами сладкая парочка уединялась в номере.
Любовники заказывали шикарный ужин и приступали к священнодействию, распыляя в воздухе мириады светящихся молекул пряного греха, аромат которого уносил их в иные миры, в которых никто посторонний не мог помешать быть счастливыми.
Нагая до безобразия женщина, едва справляясь с непереносимым желанием, тёрлась восставшими сосками о грудь возлюбленного, обхватывала его чувствительный торс ногами, приводя тем самым в состояние эйфории.
Оба, ничегошеньки не соображая, свершали древнейшее магическое таинство, после чего  замирали обессиленные, но довольные, на несколько кратких мгновений. И вновь продолжали растворяться друг в друге, после чего дурачились, курили, пили вино и целовались, целовались, целовались. До одури, до потери пульса.
Таким молодым и счастливым Степан Ильич не был  с того самого дня, когда Анюта родила второго ребёнка, который теперь сам уже дважды стал родителем.
– Кира, ты кудесница. Не думал, что могу быть способным на славные эротические подвиги.
– На какие!
– Анна давно намекала на мою импотенцию. Мне казалось, она права.
– Всем бы мужикам такую прыть. В реальности всё не так как на самом деле. Не я сказала. Так было всегда. Старость в голове, а не в теле. Может, таблетку примешь?
– Ну, уж, нет! Хватит с меня гастритов и колитов. Приеду – запишусь в спортзал. Теперь мне придётся держать форму. Не могу же я тебе ответить чёрной неблагодарностью. Мы в ответе за тех, кого сделали счастливыми.
– Благодарю за щедрое вознаграждение, мой господин. Завтра последний день командировки. Придумал, что привезёшь жене в подарок? Должен же ты хотя бы перед собой оправдаться.
– Выбери сама. Пожалуйста.
– Одежду и обувь нужно примерять, отпадает. Духи, авторскую бижутерию?
– У Анюты аллергия на запахи. Цацки она на дух не переносит.
– Тогда телевизор… микроволновку, пылесос, наконец, что-то облегчающее жизнь, делающее её насыщеннее, интересней. Надо показать, что ты о ней всегда, даже в командировке думаешь. Позвони сейчас, скажи что-нибудь ободряющее.
– Анюта, я так по тебе соскучился, – на полном серьёзе сообщил Степан растроганной Анне, – готовься встретить меня как любящая жена настоящего мужчину. Отказа не потерплю!
– Что-то у тебя голос утомлённый, Стёпочка. Заездили, похоже, Сивку, крутые горки! За давлением следишь, таблетки принимаешь?
– Разве я могу тебя подвести, золотко? Завтра после обеда выезжаю.
– Не рассердишься, если я тебя встречу?
– Как ты можешь такое спрашивать! Буду рад.
Кира показала руками сердце, покачала ободряюще головой.
– Я тебя люблю!
Анна всхлипнула, – врёшь небось. Ты же меня даже не замечаешь.
– Не выдумывай. Готовься, я чертовски голоден. Знаешь, молодые эстонки так возбуждают. Не дашь сама – изнасилую. А какой у тебя размер… хм-хм… нижнего белья? Хочу порадовать свою милую фею.
Кира беззвучно хлопала в ладоши, прыгала, дурачилась, показывала на обеих руках большие пальцы.
– Неужели, правда, повзрослел! Не боишься, что заревную? Ну-ка живо в постель. Измену придётся искупать… примерным поведением… и прямым наведением. Ну вот, я опять поплыла!