Если хочешь

                ***         
Настоящее одиночество оказалось совершенно осязаемой штукой. Огромное, чёрное и блестящее, как кусок металла, скользкое и холодное, оно окружало меня со всех сторон, поднималось до самого потолка и не оставляло надежды зацепиться за какую-нибудь шероховатость, чтобы выкарабкаться наверх. Тепло. Подушки, плед и даже штора отсырели. Я подошла к окну и отдёрнула её, тяжёлую и небелоснежную. Оттуда, из-за спортивной площадки и аккуратных летних домиков, уже утопающих в зелени, из-за набережной с ранними пешеходами на меня смотрело море. Собственно, видна была только неподвижная полоса сизого цвета, которая сливалась с сизой же полосой неба и уходила далеко за горизонт. Оно как будто смеялось надо мной и говорило:
 - Вот я! Возьми, если хочешь!

                ***
            - Скандалить? Да ради всего святого! Фи! Это не про меня!  - я картинно повернулась и вышла, вихляя бёдрами, хотя никогда не была вульгарной. Прожить вместе сто лет и услышать от мужа:
 -  Своих внуков воспитывать будешь, моих не трогай!
Ого! Если бы здесь, в комнате, прогремел гром и прямо с потолка пошёл дождь, я удивилась бы меньше. Мы столько лет вместе воспитывали детей от его первого брака, что давно уже забыли, кто кому родной, а кто не очень. Уже и внуков двое, и на тебе. Наверно, это я забыла, а он…
И, кстати, я не наезжала на внука, а как раз наоборот, желая успокоить проснувшегося в муже «плохого полицейского», тихонько сказала:
 - Глеб, спокойнее…
    Гордо задирать голову и уходить, куда глядят глаза, не было ни малейшего желания. Дело не в возрасте и даже не в маме. Просто я люблю свой дом, этот созданный своими руками маленький мир, так с чего бы? Поистерила, поплакалась сама себе. Если ещё оставались какие-то сомнения, то в течение нескольких последующих дней супруг постарался их развеять и подкинул ещё пару-тройку пакостей. Получилось блестяще (впрочем, у него всё так получалось), и мне пришлось крепко думать, как жить дальше. Взвесив бытие прошедшее и продумав завтрашние перспективы, я сказала следующее:
  - Дорогой! Совместная жизнь имеет смысл, если она хороша. Похоже, этот период мы благополучно завершили. Собачиться по три раза в день я не привыкла и привыкать неохота. Поэтому прошу относиться ко мне, как к соседке по коммунальной квартире, уважительно и нетребовательно. Обязуюсь ответить тем же. Я выполняю и буду выполнять дальше женскую работу. Надеюсь, ты продолжишь выполнять свою. Слава богу, наши дети и внуки (ой, прости, твои дети и внуки) выросли. У них свои проблемы, не будем нагружать ещё и нашими. В остальном я человек свободный, как и ты. Официальным разводом мне заниматься некогда, да и не нужен он мне вообще. Но если ты похлопочешь, я не против. Точка.
Конечно, я говорила несколько проще, но смысл абсолютно тот.
            С непривычки было тяжело, потом полегче, и в конце концов мне даже понравилась некоторая свобода, если можно было так назвать это новое ощущение неподотчётности. Она не нужна была мне для чего-то особенного, но изначальная трещина превратилась в полезный буфер, дистанцию безопасности, если можно так выразиться. Иди, куда хочешь, делай свои дела без всяких согласований, отдыхай, когда это нужно тебе и прочие, прочие пряности, как любил когда-то пошутить Глеб.
        Хотя, насчёт «иди, куда хочешь» - пожалуй, перебор. Никуда я не могла ходить дальше магазинов или, например, парикмахерской. Маму, старого пса Фунта и пару кошек надолго не бросишь. Поэтому для очень взрослой, слегка замужней женщины с больной матерью на руках, с большой усадьбой и неубывающей кучей всяких домашних дел это красивое слово «свобода» было понятием очень относительным. Но в общем, мне почти хватало.
                ***
          - Нюта!
Подскочила сразу же, толком не проснувшись, спасибо автопилоту. Сунула ноги в тапки и пошаркала к матери. Она, как всегда виновато, посмотрела на меня и ещё не успела ничего сказать, как я подфутболила ногой кружку и ступила в лужу разлитой воды. 
 - Попить хотела! – пробормотала смущённо.
Я улыбалась. Мама не хотела понимать, что мне ничего не стоила эта возня. Мои страхи жили как раз в её виноватости, в её страхах и её обречённости. За тряпками ходить не пришлось. Годы болезни, уложившей её в постель на долгие шесть (уже шесть!) лет, научили меня иметь под рукой всё, что могло понадобиться сиюминутно. Вытирая воду, подобрала очки, капли, салфетки.
 - Мам, чай?
Та чуть ли не испуганно возразила:
 - Что ты, дочка, поспи ещё, да хотя бы просто полежи!
Замахала бы руками, если б могла. Раньше машинально пыталась, теперь уже нет. После обширного инсульта едва выкарабкалась. Правая сторона тела немного восстановилась, но именно немного. Говорила теперь понятно, медленно, старательно проговаривая слоги. Слава Богу, занятия недаром не прошли. Я поправила одеяло в ногах, заулыбалась на заботу о себе и вышла.
Какой теперь сон! Прикрыла дверь на кухню. Поставила на плиту чайник, открыла окно, вдохнула сырой октябрьский воздух. Гирлянды дикого винограда, умытые ночным дождём, блестели таким бордо, что хотелось плакать от восторга, жалости к себе, к маме и ещё чего-то, в слова не облекаемого. В общем-то, жаловаться особенно было не на что. Бывает и хуже. Мать хоть и вяжет по рукам и ногам, но не капризничает, как часто бывает с людьми, обречёнными доживать в постели. Да, именно доживать, надо смотреть в глаза правде. За восемьдесят уже, с её-то болячками. Вот в чём ужас.
 - Брось, мам, - частенько говорила я, - ты что думаешь, я вечно такой шустрой буду? Чтоб ты знала, я всего лишь меркантильна! Заранее перед Господом очки зарабатываю! И звонко, на весь дом, смеялась. Она с любовью смотрела на меня и повторяла вечную фразу всех мамочек на земле:
 - Для меня ты всегда будешь девочкой!
       Чайник закипел. Залила кипяток, прикрыла полотенцем и обхватила горячий заварник ладонями. В доме тепло, но осень уже поселилась не столько в городке, сколько глубоко внутри. Не отогреть ничем. Ещё одно лето позади, ещё одна мёртвая мечта ушла, не солоно хлебавши.
 Я там давеча говорила, что свободы мне почти хватало… Почему почти?
         Потому как была у меня давнишняя и прямо-таки детская мечта. Кому-то, может, она и мечтой не покажется, приземлённая уж очень. Знаете, как не очень усердный школяр мечтает в школу не пойти. Причём, хоть бы целой Земле любых кар небесных, лишь бы не вставать с постели и не видеть ненавистного класса вместе с его до противного прилежными обитателями? Что-то около того.
               Хотелось мне немного побыть одной. Именно одной. С недельку хотя бы, не до жиру. Где-нибудь далеко. Эдакая комнатка в доме отдыха, окно с видом на море, тишина и компьютер. И никого, никого, никого. День никого, два, три… семь. Пожалуй, и хватит. Как сладко представлять себе, что можно просто спать, как все. Спать всю ночь, не прислушиваясь к каждому шороху из комнате мамы, не пережёвывая с вместе с бессонницей картины её ухода и не обмирать от ужаса неизбежного. Вставать отдохнувшей, открывать окно и вдыхать, впитывать в себя солёный рассвет над морем. А потом вовсе впадала в детство, верите? Стыдно признаться, но хотелось садится за стол и, как настоящему писателю, которого рвут на части все издательские агентства мира, ожидающие очередного шедевра, творить… С умным видом морщить лоб, закатывать глаза и писать, писать, писать. Не урывками между борщом и котлетами, не на грядках строчить на телефон, а сидеть за столом и «работать», вышивать словами, важно щурясь на море и попивая «чёрный как ночь, горячий как солнце и сладкий как любовь» кофе.
            Да-да, стыдно признаться, но меня тоже захватила эта расхожая нынче любовь к писательству. Сначала накарябала от скуки, потом по просьбе подружки, потом от какой-то нечаянной радости, потом от отчаяния… Прошла пара лет, и бумагомарание стало настоящей страстью. Хотя, конечно, бумага не при чём. Ей повезло больше, чем компьютеру. Вынужденная большую часть времени оставаться «под колпаком», я нашла возможность не только тратить накопившиеся за большую часть жизни эмоции, но и учиться. Учиться русскому слову, самовыражению и… да что там, филологии! Сказать по правде, это было просто бегство от действительности, и очень сладкое бегство. Фонтанируй, как хочешь! Правды ты никому не должна! Судьбы, сюжеты и рифмы из пальца, делай с ними, что хочешь! Ты почти бо… Хотела крамолу написать, но не буду. Чувство меры ещё не покинуло меня.
  Недостаток времени не давал окунаться в это притягательное дело с головой. Каждый раз, когда я, уже глубокой ночью, садилась за ноутбук, оказывалось, что идеи и удачные обороты речи, которые буквально роились в голове днём и оспаривали друг у дружки самые выгодные места, уже улетучились. То, что выходило из-под пера, то бишь, клавиш, оказывалось убогим и бестолковым. Становилось обидно и до слёз жаль себя, талантливую (из-за кулис звучит зловещее ха-ха-ха). На этом творческие потуги заканчивались, а воображение снова и снова рисовало комнату с видом на море, в которой утренний бриз шевелил белые шторы и заставлял пар танцевать над чашкой кофе. 

           Если вам кто-то скажет, что я святоша, не верьте. Может, и есть такие на свете (ну, кроме по-настоящему воцерковленных личностей), но их раз-два и обчёлся. За всех отвечать, конечно, не стоит, но по жизненному опыту, да и вообще исходя из истории общества, впечатление складывается именно такое. Большую часть времени я легко сохраняла нейтралитет в отношениях с бывшим любимым человеком, но иногда, когда он задевал меня слишком жёстко, я вспыхивала, как угли, неосмотрительно политые жидким розжигом слишком обильно. Оказалось, что пошлые и мерзкие фразы типа «пошёл ты», совершенно мне несвойственные и вроде даже незнакомые, я умею произносить залихватски и с особыми оттенками. Сама себя изумляя, я постигала науку жить иначе бешеными темпами.
         Отжелтела осень, отбелела зима. В этом доме все и всё привыкло к новому положению. Хотя, что тут нового? Та же усталость, нехватка времени, разве что редкие нервные срывы, украшающие дни устойчивого равновесия. Те же «Нюта!», те же мечты. Разве что кот пропал. Поскольку звали его Авось, то надежда на возвращение была жива очень долго. Каждое «мяу» за окном было сигналом бежать к двери и каждый раз казалось, что уж это точно он. Сейчас заползёт, грязный и до смерти уставший. Я буду кормить, купать и гладить его дурную голову, а потом он уляжется на мои ноги, будет спать целые сутки и заново переживать во сне свои небывалые приключения.
                Не случилось. А сейчас и вовсе ждать нечего. Льют беспрерывные дожди. Мокро, боже мой, как мокро! Ступаю на траву и проваливаюсь в дерновую жижу. Дожди явно не весеннего характера, они мелкие, холодные и нудные, какие бывают у нас только в октябре. Кажется, что солнца я не увижу уже никогда. В постоянной темени не заметила, как не выдержали ожидания и зацвели тёрны, абрикосы, яблони и вишни одновременно. Правда, на яблонях видны пока только красные носы нерасчехлённых цветочных почек, но их так много, что все они кажутся красными. Белые облака остальных плодовых деревьев выплывают из мокрого сумрака, как фантастические медузы, завершая образ моря. Водосборы, тюльпаны и мята, покрытые слоем воды, кажутся водорослями на дне моря. Моря от неба до земли.
- Тьфу ты, опять море! – я рассмеялась, - какое ещё тебе море? Вон его сколько!
  На самом деле, глупое желание бросить всё и исчезнуть на три дня (да, уже хотя бы на три!) крепло с каждым днём. Нет, я не искала вариантов, их всё равно не было. Просто чаще думала и отчётливее представляла себе это блаженство. Смешно. Если раньше я была готова в несуществующем пансионате выходить из комнаты, чтобы поесть среди людей, то сейчас казалось, что даже пообедать я уходила бы в самое дальнее-предальнее и самое уединённое прибрежное кафе. В мечтах я садилась за самый незаметный столик и, захлёбываясь новыми впечатлениями, писала даже за едой.
                ***
 - Нюта! - на сей раз глаза мамы были не столько виноваты, сколько беспомощны, - посиди со мной, детка!
 - Мам, что болит?
 - Не знаю, мне кажется всё! – она пробовала улыбнуться, но получалось плохо.
Всё, что может сжиматься внутри и снаружи, сжалось. Разве не самое ужасное чувство на свете, это беспомощность? Ты готов сделать всё, чтобы ей стало легче и спокойнее, но можешь только вызвать врача и услышать очередное:
 - Ну что вы хотите? Сердечно-сосудистую систему на новую не заменишь.
Сделала весь набор уколов, уселась рядом и долго гладила руку, пока мама не задремала.
Из кухни послышался крик Глеба. На сей раз помешала собака. Сорвалась бы, если бы не мама. Взяла Фунтика и молча вышла в мокрядь. Дала волю слезам, а как же без этого? Бедная моя, бедная моя мамочка!
            Беда пришла не оттуда, откуда я её ждала. В очередную пятницу, которая, по обыкновению, была днём рыбалки, мне позвонил дражайший и я удивилась. В последние месяцы мы как-то обходились без звонков. Заранее скорчив мину, я ответила, но из трубки послышался совсем другой голос:
 - Вашему мужу плохо. Сердце. Везём в первую городскую.
До больницы Глеба не довезли. Всё, что было дальше, слилось в один нескончаемый день. Женщина с косой заполучила неожиданную, крупную добычу. Крепкий, сильный мужчина без единого признака какой-нибудь болячки ушёл из жизни за какие- то полчаса. Он лежал передо мной неузнаваемый, абсолютно чужой и страх перед его невозвратностью полз по спине, как холодный гад.  Морг, бумажки, похороны, поминки… Люди, много людей, и постоянно требовалось что-то передвинуть, внести или вынести, съездить, организовать… Как глупо, что для всего этого так не хватает именно Глеба. Господи, что за чушь я несу?
 Когда в суете скоропостижных похорон мне сказали, что мой Фунт выскочил за ворота и попал под машину, я услышала, но не очень поняла. Поэтому вопрос возник позже, когда я относительно успокоилась и пыталась осмыслить всё произошедшее.
 - А где Фунт?
        Подруга Ирка смотрела на меня, как на умалишённую. Рассказала всё заново, отвела к месту, где его похоронили. Вернувшись домой, я выпроводила подругу побыстрее, ушла в гараж и выла там, как ненормальная. Если бы кто-нибудь был в курсе всего, то наверняка удивился бы, что за собакой я реву куда бойче, чем за собственным мужем. На самом деле я сходила с ума от ужаса перед той лёгкостью и скоростью, с которыми происходят все эти вещи, которые, казалось бы, должны произойти или потом, гораздо позже, или, чем чёрт ни шутит, никогда.
                ***
   - Нюта!
Мне показалось, что в доме изменилась акустика. Голос отталкивался от стен, как до отказа накачанный мяч в пустом спортзале. Так гулко и прозрачно он не звучал никогда. Мама, ощущая себя ещё более беспомощной оттого, что ничем не может помочь, впала в глубокое отчаяние и старалась звать меня как можно реже. Вытирая слёзы вялой рукой, бормотала что-то вроде «лучше бы я…», а я, как правило, отвечала, что не стоит, мол, брать на себя миссию Бога. Он сам с нами разберётся.
           И он разобрался. Он дал мне немного времени, чтобы прийти в себя, и ранней осенью, в сухом и тёплом сентябре, забрал к себе мамочку. Просто, буднично даже как-то, просто не разбудил её в одно солнечное утро. Она лежала на цветастой подушке маленькая, светлая и успокоенная, сама как утро. Штора весело колыхалась на сквозняке, гоняя по её лбу золотистые блики.
                ***
Этот сентябрь так долго оставался летом, что я заподозрила его в подтасовке в мою пользу. Вероятно, он почувствовал, что ещё одно резкое движение, и я, как сломанный игрушечный паровоз, сойду с рельсов. Он держался до последнего, но чудес-таки не бывает.
Захолодало. Я и мой последний сожитель, кот с незатейливым именем Прошка, жались друг к другу, спасаясь от одиночества. У меня образовалась целая куча свободного времени. Возможность ничего не делать и ехать куда хочу обрушилась на меня так внезапно и мощно, что чуть собой не придавила. Мне некому было готовить, меня никто не звал, мне незачем было бежать в аптеку. У меня больше не было даже собаки, которую надо было бы выгуливать. Чувство нереальности происходящего вогнало меня в такой ступор, что единственным моим желанием было не шевелиться. Заботливые звонки детей и знакомых раздражали так, что хотелось отключить телефон, но ведь тогда чёрт точно принесёт их сюда! Ничего не оставалось другого, как изо всех сил пыжиться, изображая порядок в делах и голове, а потом с рёвом швырять разговорчивую железяку подальше.
Однажды утром в дверь постучали. Господи, только не это, меня дома нет! На той стороне не сдавались.
 - Ладно, проходи!
Подруга прошла за мной в комнату. Всклокоченная кровать без признаков белья, кружки из-под кофе, чая и молока, каждая из которых едва находила себе местечко на заваленном обёртками от конфет и шоколада столе. Они стояли даже на закрытом за ненадобностью компе, успевшем за неделю стать серым от пыли. Сама я, наверно, тоже была ещё то зрелище…
Я не умею плакать при посторонних, даже при Ирке, поэтому и не стала. А в носу щипало, это точно. Она тоже явно не собиралась этого делать. Растаскивая содержимое столика, рассказывала местные новости, жаловалась на проблемы с работой, что-то хвалила, кого-то ругала. Я снова сидела в своём гнезде, слушала, не вникая и осторожно пробовала радоваться тому, что всё это меня не раздражает.
       Кое-как протянув зиму, я по настоянию всё той же Ирки, поручив ей своего кота, села в поезд. «Мечты сбываются» - издевательски думала я о себе, глядя из окна роскошного двухэтажного поезда на проплывающие мимо поля, то ещё темные, то зелёные от озимой пшеницы, рощицы, уже разбуженные мягким апрельским солнцем, домищи и домишки, станции и полустанки…
                ***
Настоящее одиночество оказалось совершенно осязаемой штукой. Огромное, чёрное и блестящее, как кусок металла, скользкое и холодное, оно окружало меня со всех сторон, поднималось до самого потолка и не оставляло надежды зацепиться за какую-нибудь шероховатость, чтобы выкарабкаться наверх.
          Тепло. Зачем открыто окно? Отсыревшие подушки, плед и даже штора. Я подошла к окну и отдёрнула её, тяжёлую и небелоснежную. Оттуда, из-за спортивной площадки и аккуратных летних домиков, уже почти утопающих в зелени, из-за набережной с ранними пешеходами на меня смотрело море. Собственно, видна была только неподвижная полоса сизого цвета, которая сливалась с сизой же полосой неба и уходила далеко за горизонт. Оно как будто смеялось надо мной и говорило:
 - Вот я! Бери, если хочешь!