Овидий, Метаморфозы, книга 5

Так наш данайский герой вспоминает свои приключенья
в гуще кефенских гостей, но взрываются царские залы
шумом огромной толпы. Этот шум означает, однако,
вовсе не свадебный пир, а бряцанье воинственной стали!
Пир, обратившийся вмиг необузданным, жутким смятеньем,
ты бы с пучиной сравнил, над которой безумная злоба
некогда смирных ветров поднимает гудящие волны.
Первым заходит Финей, безрассудный зачинщик сраженья,
держит он ясень копья, наконечником бронзовым блещет.
«Вот! Я пришёл, – говорит, – отомстить за хищенье супруги!
Больше ни перья тебя, ни Юпитер, обманчивым ставший
золотом, уж не спасут!» Он копьё приготовился бросить,
но восклицает Финей: «Брат, очнись! Из какого безумья
ты к преступленью спешишь? Так ли хочешь воздать за геройство?
Этот ли свадебный дар сохранённая дочь заслужила?
Знаешь, совсем не Персей взял невесту твою, но суровый
бог и отец Нереид, и Аммон рогоносный, а также
чудище, ужас морей, из глубокой приплывшее бездны
сердце моё проглотить! Ты невесту тогда и утратил,
бросив её умирать, если только, злодей, ты не хочешь
девушку сам загубить и печалью моей утолиться!
Разве же мало тебе, что её при тебе заковали?
Ты её дядя, жених! Что же ты отказал ей в надежде?
Ты ещё тем огорчён, что явился другой избавитель?
Жаждешь награды его? Если так для тебя это важно,
что ж ты не дрался у скал, где мы дочь оковали цепями?
Пусть победитель в бою, старику сохранивший потомство,
будет владельцем того, что ему обещали по праву –
он предпочтён не тебе, но тискам неминуемой смерти!»
Тот не сказал ничего, то по родичу, то по Персею
взглядом безумным водя, на кого нападать, выбирая.
После помедлил чуть-чуть и копьё, трепетавшее гневом,
с бешеной злобой метнул, сколько силы хватило, в Персея.
В ложе вонзилось копьё, а Персей отшвырнул покрывало,
на пол мгновенно вскочил и орудием, пущенным ловко,
грудь бы врагу раздробил, но Финей (нечестивое дело!)
спрятался за алтарём, заслонившим собой негодяя.
Не промахнулось копьё, Рету в лоб разъярённо вонзилось,
тот покачнулся, упал и, когда изо лба наконечник
вынули, начал дрожать и забрызгал все кушанья кровью.
Разбушевалась толпа, разгорелась неистовой злобой,
люди оружьем трясут и кричат, что Кефея и зятя
нужно немедля убить, но Кефей от гостей отдалился,
и, на порог наступив, призывал Справедливость, и Веру,
и гостелюбцев-богов, и молил не устраивать бойни.
Брата эгидой своей защищает богиня Паллада,
воинский дух в нём будя. Там был Атис, индиец, по слухам
водной Лимнеей рождён, из хрустального вышедшей Ганга.
Был он прекрасным собой, разодетым богато и пышно,
девственным, и молодым, и всего-то шестнадцатилетним.
Тирской хламиде его очень шла золотая каёмка,
шея любила мерцать под волной золотых ожерелий,
лента плыла по кудрям, изобильно сочащимся миррой.
Впрочем, он ловко метал на любом расстоянии дротик,
цель поражая всегда, ну а с луком ещё был искусней.
Медленно поднял он лук, но Персей к алтарю устремился,
дымную взял головню и врагу так лицо раскровавил,
что превратилось оно в раздроблённую костную кашу.
Алое это лицо Ликабант-ассириец увидел.
Как он любил то лицо! Как он крепко был с юношей связан
дружбой и силой любви, скрыть которую и не пытался!
Как он теперь застонал, и завыл над израненным другом,
дух испускавшим уже, но собрался, лук Атиса поднял
и процедил: «Ну, давай! Ты теперь и со мною сразишься!
Рано тебе ликовать, и от мёртвого юноши будет
больше хулы, чем хвалы!» Он ещё говорить не закончил,
как у него с тетивы соскользнуло блестящее жало,
но не задело врага и запуталось в складках одежды.
Тут же изогнутый меч, обессмерченный смертью Медузы,
вынул Акрисионид и вонзил нападавшему в сердце.
Он же свой сбивчивый взгляд, утопающий в сумраке ночи,
к Атису всё направлял, и склонялся к нему, утешаясь
тем, что и в царстве теней он останется вместе с любимым.
Вот и сиенский Форбант, Метионова кровь, и ливиец
Амфимедонт поднялись, обуянные жаждой сраженья,
но поскользнулись в крови, увлажнявшей и греющей землю,
и оказались внизу. Меч, однако, им встать не позволил –
горло Форбанту вспорол и вонзился под рёбра другому.
Впрочем, изогнутый меч не направил Персей на Эрита
(этот лихой Акторид бился мощной двуострой секирой),
но за огромный кратер, весь покрытый высоким рельефом,
статный, тяжёлый весьма, он руками с трудом ухватился
и в лиходея швырнул. Жёлто-красную кровь изрыгая,
тот головою о пол в безобразных конвульсиях бьётся.
Позже и Полидегмон, воин Семирамидовой крови,
семя Сперхея, Ликет, Абарид, уроженец Кавказа,
Гелик, не стригший волос, пал на землю, и Клит с Флегиатом –
целую груду врагов наш суровый герой попирает!
Но не решился Финей на врага прямиком напуститься,
дротик он молча метнул и ударил ошибочно Ида,
тот же войны не желал и нейтральным хотел оставаться.
Он свирепеющий взгляд на Финея жестокого бросил
и произносит: «Врага, неохотно попавшего в битву,
сам сотворил ты, Финей! Заплати же и раной за рану!»
Дротик рванул из груди, приготовился бросить, но кровью
тут же обильно истёк и всем телом на землю повергся.
После упал и Одит, за царём первый воин кефенский,
сталью Климена пронзён, а Гипсеем убит Протоенор,
пал от Линкида Гипсей. Был там Эмафион престарелый,
он справедливость любил и богов опасался прогневать.
Множество прожитых лет воевать старику запрещало,
он воевал языком, проклиная злодейскую битву.
Хромий, пока к алтарю он тянулся дрожащей ладонью,
голову срезал ему. Та в алтарное пламя скатилась,
полуживым языком простонала проклятья и стихла.
Пал Бротеад, и Аммон – близнецы, в поединке на цестах
непобедимы никем (если б цесты с мечами справлялись!),
братьев прикончил Финей. Пал и Ампик, служитель Цереры,
он благочинно виски украшал белоснежной повязкой.
Умер и ты, Лампетид, непригодный для ратного дела,
славно и мирно ты пел, пробегая по струнам кифары,
был ты на пир приглашён, чтобы пеньем отпраздновать свадьбу.
Встал музыкант в стороне со своим невоинственным плектром,
но засмеялся Петал: «Доиграй остальное стигийским
душам!» И левый висок музыканту кинжалом пронзает.
Бедный на землю поник и волной умирающих пальцев
струны кифары задел, исполняя мелодию смерти!
Впрочем, свирепый Ликорм не оставил злодейство без кары,
правый засов отломил, широченную дверь запиравший,
крепко ударил врага, раздробил ему шейные кости,
тот же упал, как бычок, забиваемый в жертву бессмертным.
Сын Кинифея, Пелат, попытался дубовую балку
слева теперь отломить, но немедля Кориф мармаридский
дротик в Пелата метнул и пронзил ему правую руку.
Дело продолжил Абант. Он противнику бок продырявил,
тот не упал, но повис на ладони, к двери пригвождённой.
Вскоре погиб Меланей, за Персея решивший вступиться,
и богатейший Дорил, человек с насамонской долины,
столько никто не имел ни земель, ни амбаров с мукою!
Дротик вошёл ему в пах (это место всегда смертоносно)
и, накренившись, висит. Бедный стонет, и дух испускает,
и воздевает глаза. Этой раны создатель, бактриец
Галкионей, говорит: «Ровно столько земли ты получишь,
сколько покроешь собой!» И толкает бескровное тело.
Мстительный Абантиад из дымящейся выдернул раны
дротик и резко метнул. Прямо в нос он вонзился злодею,
шею пробил и повис, и с обеих сторон закачался.
Помощь Фортуна дала. Вскоре Клитий и Кланий упали,
мать у погибших одна, раны разные: крепкой рукою
Клитию в оба бедра был вонзён багрянеющий ясень,
Кланий же, раненный в рот, древко дротика стиснул зубами.   
После погиб Келадон, мендесиец. Не стало Астрея
(он палестинкой рождён, об отце ничего не известно).
Пал Этион, вещий жрец. Он грядущее знал, но обманут
ложною птицею был. И Фоакт, щитоносец придворный,
и нечестивец Агирт, опозоренный отцеубийством.
Но не закончился труд, и хотели как можно скорее
все искромсать одного. Созывались бойцы отовсюду,
толпами мчались на бой, благочестье и подвиг позоря!
Был за Персея лишь тесть, на богов полагавшийся тщетно,
тёща с женой молодой наполняли всю комнату криком,
но заглушался тот крик стоном раненых, лязгом оружья.
Кровь там Беллона лила на пенатов, уже осквернённых,
и возбуждала людей вновь замешивать жаркие схватки.
Ближе подходит Финей. Целой тысячей вслед за Финеем
вышли сражаться враги. Гуще града посыпались копья,
целясь Персею в бока, мимо глаз и ушей пролетая.
Плечи герой прислонил к неохватному камню колонны,
спину свою защитив, и, к безумной толпе повернувшись,
сдерживал тучу врагов. Слева дрался Молпей хаонийский,
справа – боец Эхеммон, уроженец песков набатейских.
Словно тигрица, когда на равнинах противолежащих
слышит мычанье двух стад и, гонимая жаждой добычи,
рвётся туда и сюда и не знает, куда ей помчаться,
так и Персей всё не знал, то ли вправо рубить, то ли влево.
Он по Молпею попал, распорол ему лезвием ногу,
дал ему, впрочем, сбежать – Эхеммон подходил уже близко,
но был настолько взбешён, что, желая врага обезглавить,
меч свой из ножен рванул и случайно разбил о колонну,
не рассчитав своих сил. Остриё от меча откололось,
и отскочило назад, и вонзилось хозяину в горло.
Впрочем, та рана была недостаточно тяжкой для смерти.
В парня, пока он дрожит, протянув безоружные руки,
ловко вонзает Персей свой изогнутый меч килленийский.
Но, замечая, увы, что толпе уступает геройство,
так начинает кричать: «Вы меня вынуждаете сами
помощь искать у врага! Кто мне друг, тот пускай отвернётся!»
Блещет Горгонье лицо, а Фескел отвечает надменно:
«Ты поискал бы других, кто твоим чудесам бы поверил!»
Дротик метнуть он хотел, размахнулся смертельным оружьем
и в этой позе застыл, как из мрамора сделанный идол.
Ампик, ближайший к нему, хочет полное яростным духом
сердце Линкида пронзить, то рука его затвердевает
и ни туда, ни сюда не способна движение сделать.
Был там обманщик Нилей, мнимый сын семиустного Нила,
гордо семь устьев реки на свой щит гравировкой нанёсший,
золото и серебро разделив на две равные части.
Он говорит: «Эй, Персей! Вот откуда мой род происходит!
К неговорливым теням ты с великим пойдёшь утешеньем,
зная, что пал от меня!» Но последняя часть его речи
оборвалась в тот же миг. Ты решил бы, что полуоткрытый
рот подбирает слова, но никак не прорежет молчанье.
Эрикс орёт на бойцов: «Малодушье вас делает камнем,
а не Горгоньи глаза! Нападайте со мной, и на землю
будет повергнут юнец, наделённый волшебным оружьем!»
Он уж подался вперёд, но ступнями к земле припаялся,
окаменел и застыл изваянием вооружённым.
Были наказаны все соразмерно своим злодеяньям,
впрочем, там был Аконтей. Тот боец, помогавший Персею,
вдруг на Горгону взглянул и застыл обрастающим камнем.
Длинный свой меч Астиаг, полагая, что тот ещё дышит,
сразу низверг на врага, но пронзительно сталь зазвенела.
Остолбенел Астиаг и такую же принял природу –
мраморной статуей стал, с удивлённым лица выраженьем.
Тягостно перечислять имена в этих толпищах бравых,
было две сотни бойцов, и две сотни, увидев Горгону,
начали быстро твердеть, превращаясь в недышащий камень.
Вот и Финей, наконец, пожалел о неправедной бойне.
Что же поделать ему? Он различные образы видит,
в них он друзей узнаёт, и по имени каждого кличет,
помощи просит у них, недоверчиво тел их касаясь.
Мрамором стали тела. Отвернулся он прочь, и с мольбою
обе ладони раскрыл, и раздвинул дрожащие руки:
«Ты побеждаешь, Персей! Убери эту тварь поскорее,
кем бы они ни была! Камнетворные взгляды Медузы
прочь отведи, отведи! Ради бога! Не трон и не злоба
нас подтолкнули к войне, но желанье законной супруги!
Ты по заслугам почтён, я же долгим терпеньем отмечен!
Жаль, что я не уступил! Ты, храбрейший, поэтому тоже
не уступай ничего! Всё возьми, только душу не трогай!»
Так он твердил, и дрожал, и боялся взглянуть на Персея,
тот же ему отвечал: «Подлый трус, что тебе подарить-то,
как не божественный дар, предназначенный для малодушных?
Больше не бойся врагов! Ты спасён от любого оружья!
Памятник дам я тебе, он останется в долгих столетьях,
будут всегда на него в доме нашего тестя дивиться,
станешь ты, бывший жених, для супруги моей утешеньем!»
Эти слова говоря, обратил он глаза Форкиниды
прямо Финею в глаза, отведённые в сторону двери.
Тот отстраниться хотел, только шея его затвердела,
слёзы на створках ресниц обратились в неплачущий камень,
впрочем, осталось лицо даже в мраморе робким, покорным,
взгляд продолжал умолять, а глаза излучали смиренье.
Абантиад победил и с женою на родину отбыл,
и, пожелав отомстить за безвинно страдавшего деда,
Прету войну объявил. Тот Акрисия выгнал из дома,
брата мечом оскорбил и его укрепленья присвоил.
Но ни оружия мощь, ни бессовестно взятая крепость
не пересилили взгляд змееносного, мёртвого монстра.
Но у тебя, Полидект, гордый царь небольшого Серифа,
ни от отважных боёв, ни от бед молодого героя
не потеплела душа. Ты его ненавидишь так сильно,
что зачерствел ты совсем, нет конца нечестивому гневу.
Топчешь ты славу его, говоря, что убийство Медузы –
ложь. Отвечает Персей: «Мы сейчас тебе правду докажем!
Поберегите глаза!» И Медузьим лицом превращает
царское злое лицо в белый камень, без капельки крови.
Мило Тритонии быть своему златородному брату
спутницей. Всё же теперь, полым облаком запеленавшись,
та покидает Сериф, справа Кинф и Гиар оставляет
и самым кратким путём прилетает над синей пучиной
в Фивы и на Геликон, где живут многоумные девы.
Встав на вершине горы, говорит этим сёстрам богиня:
«Слух долетел до меня, что какой-то тут новый источник
жёстким копытом своим сын Медузы пробил быстрокрылый.
Я для того и пришла, чтоб чудесное дело увидеть –
видела я и коня, материнской рождённого кровью.»
«Что б ни хотела ты знать, – отвечает Урания сразу, –
будешь ты здесь принята с превеликим радушьем, богиня!
Правду разносит молва. Этот ключ был разбужен Пегасом.»
И провожает её посмотреть на священные воды.
Долго дивилась она роднику, порожденью копыта,
в заросли древних лесов, на пещеры, на травы глядела
в россыпях свежих цветов, а потом говорит Мнемонидам,
что им весьма повезло и с прекрасной работой, и с домом.
Ей же одна из сестёр: «Ах, Тритония, если бы доблесть
не увлекала тебя к несравнимо крупнейшим деяньям,
ты танцевала бы здесь! Говоришь ты правдивые вещи,
наше жилище хваля, одобряя и наше искусство.
Было бы нам хорошо, если б мы безопасно тут жили!
Что запрещается злу? Всё пугает нас, девушек бедных!
Не позабыт Пиреней, умножавший свои преступленья –
мне, вспоминая о нём, до сих пор успокоиться трудно.
Он и Давлиду сломил, и фокейские долы заполнил
войском фракийским своим, и себя там назначил тираном.
Шли на Парнас мы, во храм. На дороге злодей нас увидел,
принял почтительный вид и сказал: «Добрый день, Мнемониды!
(Нас он, конечно, узнал.) Задержитесь немного, прошу вас,
это ненастье и дождь вы под крышей моей переждите!
(Дождь в самом деле хлестал.) Божества навещали жилища
и поскромней моего!» Мы киваем, и речью, и хлябью
полностью убеждены, и в прихожую вместе заходим.
Ливень потом перестал, злобный Австр побеждён Аквилоном,
тёмные тучи бегут с посветлевшего, чистого неба.
Мы собрались уходить, Пиреней же все комнаты запер
и надвигался на нас, но мы сразу на крыльях взлетели.
Нас он хотел изловить, на высокую башню взобрался.
«Вам от меня не уйти! Одинаковы наши дороги!»
Так сумасшедший кричит и бросается с башни на землю,
падает вниз головой, разбивает настырный свой череп,
дух испускает, хрипит, брызжет пакостной кровью на камни!»
Муза не смолкла ещё, но внезапно шум крыльев раздался,
гомон приветственных слов опрокинулся с веток на землю.
Вверх удивлённо смотря, дочь Юпитера знать пожелала,
кто это там говорит, человек ли? Но там были птицы.
Девять шумливых сорок. О судьбе своей громко стеная,
плачут они на ветвях, подражая услышанным звукам.
Так начала говорить удивлённой богине богиня:
«Эти, свой спор проиграв, увеличили стаю пернатых.
Дал им рожденье Пиер, процветавший на нивах пеллейских,
мать их Эвиппой зовут, пеонийка она. Девять родов
перетерпела их мать, девять раз призывала Луцину.
Этим немалым числом сёстры глупые так возгордились,
что, миновав города гемонийских земель и ахейских,
к нам заявились домой, вызывая нас на состязанье:
«Хватит отсталый народ вашей сладостью ложной дурачить!
Если вы так хороши, то вы с нами сразитесь, феспийки!
Не победите вы нас ни искусством, ни голосом вашим,
с вами равны мы числом! Проиграете – нам уступи;те
этот Медузов родник со своей Аганиппой гиантской,
мы же готовы отдать эмафийские долы до самых
снежных пеонских вершин! Судят нимфы пускай состязанье!»
С ними тягаться позор, но сдаваться казалось позорней.
Нимфы, готовы судить и поклявшись родными ручьями,
тут же расселись вокруг на сиденья из мшистого камня.
Жребий не бросили мы. Их сестра, что сказалась готовой,
славит сраженья богов, но Гигантов избыточно хвалит,
преуменьшая дела и заслуги великих бессмертных,
и Тифоэя хваля, как он выполз из дышащей бездны,
страшно пугая богов, а они побежали все вместе –
только Египет и Нил, разделённый на целых семь устьев,
дали защиту и кров тем смертельно уставшим бессмертным.
Но и туда Тифоэй, землеродный воитель, нагрянул,
боги же скрыли себя под обличьем животных. «Юпитер
начал стада возглавлять, – говорила она, – потому-то
мы круторогим вождём представляем Аммона-ливийца.
Ворон делийца сменил, сын Семелы козлом обратился,
кошкою – Феба сестра, а Сатурния – снежной коровой,
в рыбу Венера вошла, а Киллений стал ибисом-птицей.»
Так она спела своё, согласуя кифару и губы.
Вызвали нас, Аонид. Но, возможно, спешишь ты, богиня?
Времени нет у тебя наши песни спокойно послушать?
«Хватит сомненья плодить. Начинай свой рассказ по порядку.»
И в легковесной тени, в самой роще садится Паллада.
Муза тогда: «Среди нас мы одной поручили победу.»
Кудри плющом обвязав, поднимается тут Каллиопа,
пробует пальцем своим безотрадно звучащие струны,
и начинается гимн под глухие удары аккордов:
«Первой изогнутый плуг в толщу почвы вонзила Церера,
первой вручила плоды и бескровную пищу народам,
первой законы дала, всё является даром Цереры.
Ей полагается гимн. Если б только могла я удачно
эту богиню воспеть! Лучшей песни богиня достойна!
Остров Тринакрия есть. Он лежит на останках Гигантов.
Массой огромной своей этот остров сдавил Тифоэя,
царство высоких небес пожелавшего дерзко присвоить.
Он извивается там и пытается снова подняться,
правую руку его прижимает Пелор авзонийский,
левую руку – Пахин, Лилибей же – огромные ноги,
Этна на голову жмёт. Тифоэй, на лопатки уложен,
телом взрывает песок, изрыгая свирепое пламя.
Часто он хочет восстать, каменистую ношу отбросить,
прочь откатить города, отшвырнуть здоровенные горы.
Всё начинает дрожать. Беспокоится царь молчаливых,
что распахнётся земля, и в расщелину сразу же хлынет
бешеный солнечный свет, ужасая пугливые тени.
Этой напасти страшась, царь выходит из душных покоев
и в колеснице своей, смоляными конями влекомой,
ездит и смотрит вокруг, проверяя Сицилию взглядом.
Вот завершился осмотр, никаких не заметно обвалов,
страх постепенно исчез. Эрикина за всем наблюдает
с ей посвящённой горы. Обнимая крылатого сына,
так начинает: «Сынок! Ты мне сила, рука и оружье!
Всепобеждающий лук натяни, Купидон мой любимый,
быстрые стрелы направь прямо в сердце могучего бога,
взявшего третий удел разделённого этого мира.
Боги подвластны тебе, и Юпитер, и силы морские,
и повелитель морей, эти силы себе подчинивший.
Что ж тебе Тартар не взять? Почему не расширить владенья
матери, да и свои? Мы о трети вселенной толкуем!
А в голубых небесах (каково же терпение наше!)
нас презирают опять, и со мной умаляют Амура.
Разве не видно тебе, что от нас и Паллада с Дианой,
лучницей, прочь отошли? Дочь Цереры останется в девах,
если мы будем терпеть! И сама она этого хочет!
Если ты склонен помочь, ради нашего общего царства
с дядей богиню спряги!» Замолчала Венера, и мальчик
сразу же лук отвязал и, как милая мать попросила,
выбрал из тысячи стрел ту, которая всех превосходит
меткостью, и остротой, и предельной покорностью луку.
Лук он в колено упёр, гибкий рог изогнул натяженьем
и крючковатый зубец прямо в Дитово сердце направил.
Синее озеро есть, прилежащее к стенам геннейским,
Пергом назвали его. Сам Каистр не услышит столь много
песен больших лебедей, по глубокой лазури скользящих.
Воду там лес увенчал, опоясал со всех направлений
и покрывалом листвы отражает нашествия Феба.
Ветви прохладу дают, вся земля запестрела цветами.
Вечное царство весны. Прозерпина там часто играет,
белые лилии рвёт, собирает и много фиалок,
с девичьим рвеньем кладёт и в подол это всё, и в корзинки,
хочется ей превзойти всех подружек великим усердьем,
Дит же глядит на неё, начинает любить, похищает.
Нетерпелива любовь. Содрогаясь от страха, богиня
мать и подружек зовёт, чаще мать, и поскольку одежда
сорвана сверху, с плеча, то цветочки упали на землю
и разлетелись вокруг из распущенных складок туники.
Так простодушна она, так юна, что пропажа цветочков
в этакой страшной беде вызывает её сожаленье.
А колесница летит, похититель по имени кличет
каждого из жеребцов, и по шеям крутым, и по гривам,
весь подаваясь вперёд, тёмно-ржавыми хлещет вожжами,
мимо глубоких озёр, мимо пахнущих серой Пали;ков,
рваные раны земли наполняющих терпкой водою,
где вакхиады – народ, зарождённый в двуморском Коринфе,
стены свои возвели между гаваней, видом неравных.
Есть там Киана, ручей, и пизейский ручей, Аретуза,
их разделяет залив, парой узких рогов окаймлённый,
в нём же Киана жила, имя давшая водам текущим,
нимфа со славой такой, что всех нимф сицилийских затмила.
Встала она из ручья, животом над водою белея,
сразу богиню узнав, и кричит: «Вы не скачете дальше!
Зятем не можешь ты стать нежелающей брака Церере!
Надо просить, а не красть! Если можно с большими делами
малое дело сравнить, и меня добивался Анапис!
Я не как эта пошла! Согласившись, а не ужаснувшись!»
Путь преградила она, в обе стороны руки расставив,
ну а Сатурний не стал пересиливать приступы гнева –
страшных коней разогнав, он в глубокий, синеющий омут
царственный скипетр вонзил, провернул его мощной рукою.
Сразу земля раздалась, в самый Тартар дорогу открыла,
и водоём поглотил наклонённую вглубь колесницу.
Стала Киана грустить, о похищенной плакать богине,
об оскорблённом ручье, и свою безутешную рану
молча умом бередить. Поглощается нимфа слезами
и растворяется там, где царила богиней великой.
Ты бы увидел её, как она размягчается телом,
кости сгибаются в ней, оплывают и жёсткие ногти.
Первыми стали водой наименьшие части богини,
синие пряди волос, пальцы ног, а потом и все ноги
(тонкому легче всего превратиться в студёную влагу).
Плечи, спина, и бока, и красивые груди пропали,
плавясь в проворных струях. Наконец, вместо дышащей крови
топкая, жидкая плавь натекла в повреждённые вены,
и ничего уже нет, что ты смог бы потрогать руками.
Мать же, от страха дрожа, постепенно все земли обходит,
ищет пропавшую дочь, вопрошает пучины морские –
всё бесполезно, увы! Ни Аврора, идущая с моря
мокрые кудри сушить, не видала богиню, ни Геспер.
Пару сосновых ветвей мать от Этны зажгла и, страдая,
вышла в морозную ночь, протянув огненосные руки.
Утром живительный свет приглушал отмерцавшие звёзды,
вновь до закатных лучей мать пропавшую дочь призывала.
Невероятно устав, захотела богиня напиться,
негде ей губы омыть. Рядом домик, соломой покрытый.
В дверцу богиня стучит, к ней выходит старуха и, слыша
просьбу воды принести, предлагает ей сладкий напиток,
сверху посыпав его запечённой ячменною крошкой.
Путница всё это пьёт. Вдруг уродливый, наглый мальчишка
ей рассмеялся в лицо и сказал: «Что за жадная тётя!»
Оскорблено божество и неконченой частью напитка,
смесью ячменной крупы, плещет прямо в лицо нечестивцу.
Пятна идут по лицу. Где он только что двигал руками,
новые ноги растут, и хвостом изменяется тело.
Сильно ужалось оно, чтобы снизить свою вредоносность,
и, заскользив по земле, стало ящеркой, малого меньше.
Плачет старуха навзрыд, удивляется, тронуть боится
ящерку, та же бежит, от позора убежище ищет,
сразу же имя берёт, подходящее пёстрому телу.
Времени нет называть, что за земли богиня видала,
что за моря обошла. Всей планеты для ищущей мало.
Вот и Сикания вновь. Озирает богиня окрестность,
видит Киану, а та, если б не превратилась в источник,
всё рассказала бы ей. Говорить она хочет, но нечем
произносить ей слова – и язык растворился, и губы.
Матери, впрочем, она подаёт очевидные знаки –
вот, по священной воде пояс милой её Прозерпины,
жутко знакомый, плывёт, ненароком с неё соскользнувший.
Видит богиня его, понимает, что с дочерью сталось,
ворох небрежных волос на своей голове раздирает,
безостановочно в грудь направляет удары ладоней.
Всё же, не зная, где дочь, проклинает все земли, поскольку
неблагодарны они, недостойны подаренных зёрен.
А тринакрийской земле, отягчённой следами утраты,
хуже всех прочих пришлось. Разломала богиня все плуги,
рывшие толщу земли, обрекла земледельцев с волами
общей смертельной судьбе, всем полям утаить приказала
всё, что посеяно в них, и болезнью испортила зёрна.
Так плодородье земли, знаменитое в мире широком,
больше не радует взор. Урожаи чуть всходят и гибнут,
то их засушит жара, то зальют слишком сильные ливни,
звёзды и ветры вредят, а уныло лежащие зёрна
жадные птицы клюют, и притом сорняки, и терновник,
и луговая трава изнуряют побеги пшеницы.
Вот над элейской водой поднялась голова Алфеяды.
Дева, откинув к ушам отягчённые влагою кудри,
молвит: «Жестокая мать унесённой отсюда богини,
мать урожаев, плодов! Прекрати непомерное дело,
ведь неповинна земля и невольно для кражи раскрылась!
Я не за дом свой прошу, я лишь гостья, а домом считаю
Пизу и происхожу из далёкой страны, из Элиды!
Я чужеземкой пришла на Сиканию, этот же остров
мне драгоценней всего. Я зовусь Аретузой, и рядом
дом и пенаты мои. Ты, кротчайшая, их берегла бы!
Что за причина была по волнам необъятного моря
в край ортигийский прибыть, расскажу я, как только найдётся
время про всё рассказать, когда ты и оставишь заботу,
и посветлеешь лицом. Я под мягкую землю скользнула,
мне приоткрывшую путь, и, пройдя глубочайшие гроты,
голову вновь подняла к позабытым созвездиям неба.
Вот, я текла под землёй и, в стигийской мелькая пучине,
видели эти глаза дорогую твою Прозерпину.
Очень печальна она, и с лица не сошло потрясенье,
но госпожа там она, но главнейшая в сумрачном царстве,
но для тирана теней многовластная ныне супруга!»
Этот услышав рассказ, мать сначала застыла на месте,
окаменели глаза, будто в шоке от сильного грома,
но исступленье прошло и сменилось ужасной печалью.
На колеснице своей мать на небо, к Юпитеру едет.
С полностью мрачным лицом, с непричёсанными волосами,
встав перед ним, говорит: «Я прошу, бог Юпитер, о крови
нашей, твоей и моей. Если мать невозможно уважить,
дочь забери ты к себе. Умоляю, не будь равнодушным
лишь оттого, что она в этот мир из меня появилась!
Долго искала я дочь и теперь вот нашла, если только
можно находкой назвать бремя более верной утраты
или же знанье, где дочь. Пережить похищенье мы сможем,
пусть он её возвратит. Неужели грабителя-мужа
дочь заслужила твоя, пусть и мать я уже никакая?»
Молвил Юпитер в ответ: «Наше общее дело и бремя –
дочь и моя, и твоя. Если ты согласишься по правде
всё, что случилось, назвать, происшедшее – не преступленье,
но проявленье любви. Неужели постыдно, богиня,
зятя такого иметь? Даже если забыть остальное,
он ведь Юпитеру брат! Разве в чём-нибудь он уступает,
кроме как в жребии, мне? Впрочем, если ты сильно желаешь
их разлучить навсегда, Прозерпина вернётся на небо,
но при условье одном, что она под землёю губами
не прикасалась к еде. Таково повеление Парок.»
Он замолчал. И хотя дочь вернуть пожелала Церера,
судьбы решили не так, потому что своё голоданье
девушка там прервала. Проходя по роскошному саду,
видит пунический плод и его простодушно срывает.
После, семь зёрен собрав из бледнеющей кожицы плода,
ртом их сдавила своим, и единственный, кто это видел,
был, говорят, Аскалаф. Родила его некогда Орфна,
между авернских сестёр не совсем безызвестная нимфа,
от Ахеронта зачав под чернеющим пологом леса.
Девушку видел злодей и прервал возвращенье доносом.
Над нечестивцем таким застонала царица Эреба,
сделала птицей его, флегетонскою влагой обрызгав,
вот округлились глаза, вырос клюв, разлохматились перья.
Он, потерявший себя, одевается в рыжие крылья,
сильно растёт голова, загибаются длинные когти,
руки безвольно висят, всё ещё непривычные к перьям.
Пакостной птицей он стал, предвозвестницей будущих бедствий,
праздной, трусливой совой, нехорошей приметой для смертных.
Можно признать, что злодей за донос и язык нечестивый
кару свою заслужил. Но откуда же, Ахелоиды,
перья и лапы у вас? Кто оставил вам девичьи лица?
Всё потому, что, когда собирала цветы Прозерпина,
с нею весенней порой вы, сирены учёные, были?
Тщетно её проискав по всему необъятному миру,
сразу же, чтоб и моря о старании вашем узнали,
вы упросили богов ощетинить вас вёслами крыльев.
Боги к мольбе снизошли, вам позволили ладить с волнами,
так что на ваших телах зажелтели внезапные перья!
Но, чтобы песенный лад продолжал одурманивать уши,
чтоб одарённый язык не терял человеческой речи,
девичьи лица у вас и осмысленный голос остались.
Уничтожая раздор между братом и скорбной сестрою,
цельно-вращавшийся год разделил на две части Юпитер.
Сразу в двух царствах живя, столько месяцев будет богиня
с матерью жить на земле, сколько месяцев будет при муже.
Облик ума и лицо изменились у юной богини,
и затуманенный лоб, даже Диту казавшийся мрачным,
повеселел, посветлел – так туман победившее солнце,
влажные тучи прорвав, начинает румяниться в небе.
Отвоевав свою дочь, вопрошает благая Церера:
«Что, Аретуза, бежишь? Почему ты – священный источник?»
Стихло журчание струй, над глубокой водою богиня
голову приподняла и, зелёные волосы выжав,
молвит о давней любви, поразившей элейского бога:
«Нимфою я родилась, и наш род проживает в Ахее.
Не было там никого, кто быстрее меня находил бы
тропки в лесистых горах, расставлял бы искуснее сети.
Славу земной красоты никогда я себе не искала,
телом я сильной была, но меня находили прекрасной.
Не веселило меня, что лицо моё слишком хвалили.
То, что отрадно другим, дар нежнейшего юного тела,
мне, деревенской душе, представлялось почти преступленьем.
Помню, плелась я домой из глубин стимфалийского леса,
зной мне казался двойным от усилий усталого тела.
Вижу глубокий поток, так безропотно, тихо скользящий,
что на его глубине каждый камушек можно заметить
и без труда сосчитать под водою почти неподвижной.
Тополь и белый ивняк напились упоительной влаги,
обволокли берега самородной, живительной тенью.
Я подступила к ручью, обмакнула сначала подошвы,
после вошла до колен. Всё не то. Я тогда распускаю
мягкое платье своё и кладу на склонённую иву,
и, вся нагая, плыву. Бить руками, грести, кувыркаться
тысяча способов есть. Но, дрожащие вытянув руки,
слышу не знаю какой в середине потока я шёпот
и, вдруг почувствовав страх, на ближайший карабкаюсь берег.
«Что, Аретуза, спешишь?» – так Алфей из воды мне промолвил.
«Ну? И куда ты спешишь?» – повторяет он голосом хриплым.
Я, как была, без одежд, убегаю (остались одежды
там, на другом берегу), он же мчится за мной, и пылает.
Я обнажённой была, потому и казалась доступней,
я уношусь от него, он же, дикий, меня настигает –
на шелестящем крыле так от коршуна мчатся голубки,
точно с такой быстротой за голубками гонится коршун.
Мимо летит Орхомен, а за ним и Псофида с Килленой,
цепь меналийских вершин, ледяной Эримант и Элида.
Я продолжаю бежать. Он, хотя и ничуть не проворней,
был посильнее меня, и поэтому я запыхалась,
он же мог долго бежать, не устав от горячей погони.
Впрочем, я мчусь по полям, по горам, ощетиненным лесом,
и по утёсам скачу, и по вовсе нехоженым скалам.
Солнце мне в спину горит. Замечаю, как длинные тени
перед ногами бегут. Или, может, их страх мой заметил?
Сзади топочут ступни, от ужасных, прерывистых вздохов
на голове у меня развеваются ленты повязки.
Еле живая, кричу: «Всё, я поймана! Помощь, Диана,
оруженосице дай! Мне так часто носить за тобою
ты поручала свой лук и в колчане лежащие стрелы!»
Тронул богиню мой крик. Из тумана приблизилась туча
и обвернула меня. Бог речной озирался в тумане,
рыскал в пустых облаках и, не зная моё положенье,
дважды то место прошёл, где богиня меня укрывала,
дважды «Ио;!» закричал, «Аретуза! Ио;, Аретуза!»
Что у несчастной в душе? Не боится ли так же ягнёнок,
слыша рычанье волков, у высокого хлева бродящих,
или когда от собак за терновником прячется заяц
и неподвижно глядит на клыкастые, смертные пасти?
Впрочем, тот бог не ушёл (потому что нигде не приметил
прочь уводящих следов). Наблюдает за тучей, за местом.
Пот ледяной проступил на моём осаждаемом теле,
с кожи моей потекли тёмно-синие, плотные капли,
ноги по луже скользят, и роса из волос вытекает,
и становлюсь я быстрей, чем теперь я о том повествую,
массой журчащей воды. Бог же, видя любимую воду,
сбросил мужское лицо, под которым недавно скрывался,
и заструился рекой, чтобы слиться со мной воедино.
Делия вскрыла мне дно. Я, бросаясь в слепые пещеры,
к самой Ортигии мчусь. Та, мне милая тем, что с богиней
делит названье одно, повела меня к высшей лазури.»
Всё, Аретуза молчит. Двух драконов кормилица наша
тут в колесницу впрягла, вдела в пасти уздечки обоим
и, поднимаясь наверх, понеслась меж землёю и небом,
лёгкий направив полёт в посвящённый Тритонии город,
где повеленье дала Триптолему разбрасывать зёрна
и по целинной земле, и по той, что забыла о плугах.
Юноша в небо вспорхнул, полетел высоко над Европой
и над азийской землёй, и домчался до скифских пределов.
Был там правителем Линк. Парень в царские входит пенаты,
и вопрошают его, по какой он причине приехал,
кто он и где он живёт. «Я рождён в знаменитых Афинах,
имя же мне Триптолем. Прибыл я не на судне по морю
и ни пешком по земле. Сам эфир для меня распахнулся.
Вот и Цереры дары. По полям их своим разбросайте,
и, возрастив урожай, вы получите мирную пищу.»
Варвара зависть гнетёт. Сам он столь превосходного дара
хочет подателем стать. Принимает он гостя, и ночью
грудь ему хочет пронзить, атакуя мечом, но Церера
в рысь превращает царя и велит мопсопийскому гостю
вновь по простору небес полететь в колеснице священной.»
Старшая муза молчит. Отзвучали учёные песни.
Нимфы же, все как одна, геликонским богиням победу
сразу спешат присудить. И, пока побеждённые сёстры
сыпали злобную речь, я сказала: «Вам, кажется, мало
от пораженья страдать, вы вину отягчаете бранью!
Есть и терпенью предел. Мы придумаем вам наказанье,
пусть ненадолго наш ум и поддастся зовущему гневу!»
Смех разобрал Эмафид. Все угрозы они презирают,
снова хотят говорить, поднимают бесстыжие руки,
но под пронзительный крик из ногтей пробиваются перья,
тянутся крылья из рук. Сёстры, глядя одна на другую,
видят, как губы растут и твердеют негнущимся клювом,
вот уже в наших краях прибавляются новые птицы!
Странные руки подняв, ими горестно в грудь ударяют
и по лазури парят говоруньи лесные, сороки.
С тех стародавних времён эти птицы в себе сохранили
хриплый, болтливый язык и сильнейшую велеречивость.»