Книга Ура-Всех

Книга Ура-Всех

Капутрапун первый

Мракодьявол вошел в сон Диамольтерьеры,
И Диамольтерьера проснулась, истошно,
В груди разрывалось кольцо вечной сферы.
Диамольтерьера подумала: это нарошно.

И встал Мракодьявол в позицию света.
И брызг по очам бесконечного зла.
И не было в нем больше боли секрета...
А только сплошная истерика тла.

И рухнули горы, где жил  Мракодьявол,
Он был Вельзевул, и кто-то еще...
Ах, вот, Люцифер! Он, очнувшись, ушел
Из сна Диамольтерьеры: и — всё.

Капутрапун второй

Бог-трепанатор кудесничал зверски,
Обворожая ночных мотыльков,
Кои ему приносили куски
Тел обезвиненных, тихо, без слов.

Бога того звали Кудамаратса,
Он во вселенной бездыханной жил.
И наблюдал: дъявол корчит паяца,
Свернул он ему аж несчетное рыл.

В смысле число. Оно страшное было.
Счесть же его не под силу мозгам.
Вот вельзевулу свернул снова рыло.
Но все равно: воз как прежде — там.

Возюкал бог-трепанатор то рыло
Прям по станку на котором удушье.
И все это так без сомнения было.
Вселенная сотряслась, или лучше.

В смысле лишь том, что поболе вселенных
Там сотряслось, когда рыло в станке
Блажило, вякало, в мечтах первозданных
Бога кусало зубищем, до ранки.

«Жаль что такое в мечтах только было», —
Думало это уёмное (диво) и даже б еще...
Слово вначале тут... истину скрыло?
И не мечталось такое вообще...

Слово чтоб пряталось в строках безвестных.
Это великая тайна — увсеутаенная.
Много тут строк нам еще интересных
Вкропает что ль небо: всеблажь откровенная.

Капутрапун третий

Взберлогилось зверю, шатался ночами,
Кусками сдирая с деревьев кору.
Он был очень явен, и тут же был снами.
И снова в берлоге; выползал до ветру.

Лапу поднял, там когтищи аж молнии,
Черные будто, как лезвия мысли.
И рассекли сатанинские оргии.
Из бесов кругом сразу черви вышли.

Трупные что ли, глядеть надо в оба,
Дабы понять отчего столько мерзости.
И почему так воняет утроба...
И для чего говорят в небо дерзости.

И вельзевул, Мракодьявол он тут же,
И саранча бессловесной причуды
Быть больше разума, током по коже.
Больше же разума только суть правды.

Но абсолютная правда неведома,
Только лишь бог-трепанатор тут знает.
А трепанирует кошек без дома.
Нет у ней дома? Сразу хватает.

«Дом» это тут иносказательно.
«Кошка», однако, пусть тоже так будет.
Разум же сам по себе и вмечтательно...
И не проснется, но как же заблудит?

Чихом телесным, весомым, громким, громадным,
Знает о том Мракодьявол, дружище.
Голосом бога зовет он высоким, парадным.
Правда, немного, чуть-чуть, с будунищи.

Капутрапун четвертый

Сидел Мракодьявол в печи абсолютной.
Горело там пламя, и было нескучно.
И жил он потугою сиюминутной:
Скорбеть и нечаянно плакаться звучно.

Горы терпели его мракобесие,
Пока из печи пахло паленым.
А как стало пахнуть так поднебесие...
На мир и обрушились, камнем взнесенным.

Что же тот камень, зачем он взнесен был?
А это чтоб храм вновь отстроить блаженный.
И швабрами там чистота, махи крыл
Ангелов всех, и «аминь» постепенный.

Бог-трепанатор мозгов в землю сшедший
Прямо с земли, как написано в книгах,
Встал и увидел: мир сумасшедший.
Какая там вера!? Писание в фигах.

В общем, культурно взошел, на горе облаками
Плавали сны и мечтанья людские.
Он так ладонью повел, и веками
Миг вдруг застрял: звери морские...

Бродют в том миге, и звери земли,
Звери из бездн воскарабкались визгами,
Да и когтями цепляя по кромке, а фигли?
На землю ступил от отца и с дарами.

Ну и чего? Где нашествие истины?
То есть пришествие, но зачем ерничать...
Будем глядеть: вельзевулы из тины
Самой болотной повылезли, скотничать.

Капутрапун пятый

Бреял полет разноплановой мысли,
На голове возбухала чалма.
Или была там кастрюля в тиши.
Монстр Макаронный блеял «ма-ма»...

Или дуршлагом играясь беззвучно,
Верил народ, что придет щас, кажись.
В смысле — пипец, но это не точно.
Кто-то же верил по вере... и ввысь...

Взор уводил, там ища признак сути.
Бессмысленно-всяко трещал «котелок».
А где взять осмыслие? Иль ути-пути
Прям осмысление: смысла чуток.

Топотом дерзким шел час затмения
Всей прям земли, от верхов до низов;
Или в обратном порядке, но мнение:
Те и другие в пороке оков.

Что за оковы? То путы безверия.
В них безнадежность, бесславие тла.
И всякий кто лунно блудил в своем «я» —
Заложником стал самомнения, бла...

Там где ругательство, там же и признаки
Разума будто должны проясняться...
Чтоб говорить, и отринувши муки
Будто на жизни еще обженяться.

А каждый, рождаясь, брачуется с жизнью.
То не секрет, то великая тайна!
А тайна — другое; серьезнее: «выпью
До дна свою жизнь», — мысль-бездна...

Из космоса верхнего с гулом рождалась,
И было такое, во всем ощущении,
Что космос рождался, и томно терзаясь,
Любой все же ползал в своем самомнении.

Капутрапун шестой

Грохочет рассвет, поднимаясь лавиной,
Волну нагоняя свою беспредельно.
Звезду затмевая чудесно, и силой
Он будет тут править, всевечно, наверно.

Людские пороки воззрившись на диво
Глазами бессмыслия «вкурят» нежданное,
Которое предвозвещалось, спесиво,
Задумчиво смыслами: кредо печальное.

В земле поворочался зверь, ищет выхода,
Но в сердце земли уж «давно» воскипение.
И корчится едко в том звере природа:
Не терпит, бедняга, видать, воскресения.

И книга раскрыта — умов благонравие;
Дает всем надежду и качество бытности.
И в ней многомудро живет дерзновение:
До Бога достать сердцем плоти, и всякости.

Настанет ли час в коем Истина пыхнет
В очи людские, сдувая затмение...
Но только лишь филин в тиши тучно ухнет.
Останется людям — бездна терпения.

Встают города, из разрушенных стен.
Так всю историю, этим мир дышит.
И сплошь, погляди, растерзание вен,
И ор несусветный, и разум не слышит...

Глас свыше, о том, что не нужно себя
Зверю пытаться отдать на съедение.
И — мать последняя, часом скорбя,
Над отчей могилой навзрыд: осквернение.

Смыслы за смыслами бродят кругом,
Никто не поймет для чего стихомудрие.
И вновь человек обретает свой дом.
И снова он рад: муравейчик в коре.

Ползет, он блажен, он не знает про Бога.
Его закрывает кора, снова выполз!
И в сердце, по вере, таится тревога.
Что всё неспроста: до таинственных слез.

Капутрапун седьмой

В бессильной злобе строковед
Кропал нотацию живущим.
Он знал, что жизнь — стремнина бед,
И знал, что знает как быть лучшим.

Но был ли злобен он? Никак.
Хотя могло так показаться.
И в Библии он видел знак:
Как так читать, чтобы верстаться.

И вот, верстает мир его,
И письмена, и многомнения...
О нем подумают — «того»?
Но Боже, дай людЯм терпения!

Луч света с облаков метнет
Как будто молнией причудие...
И сей опять талмуд возьмет.
И хлынет снова словоблудие.

Из уст кривляющих на звуках
Слова известные, благие;
Христос там, прогибаясь в муках
Свой крест несет: и все чужие.

Иль все почти. Голгофа стынет,
И ждет присутствия поживы.
Вот, рядом на крестах, кровь хлынет
Из тела что проткнуто, Евы...

Тут Евы первородный лик
Метнется из толпы — рыдая;
И тут же им звериный бзик
Подаст в веках инсайты рая.

И все постигнут дале суть.
И верой будто бы влекомы
Войдут на тесный, правый путь.
И к Богу подойдут: «вот мы».

А Бог что скажет тут, на взоре
Воскресшем — обличая их?
О том что сказано: в укоре?
«Не знаю вас»? Взметнется псих...

До неба расплескав слюнями
Всё озеро, о коем книга...
И дни ползут и дале днями.
Душа в них: и в душе тревога.

Капутрапун восьмой

А может злая — духом — фига?
А может там порывы к святу?
А то бишь к истине: га-га.
Зверь поднял над толпой пяту.

Раздавит души — где бы скрыться?
И каждому здесь Божья весть.
И понял кто-то: «не отмыться».
А кто-то так и встал, как есть.

Застыл, замерз, «женою Лота».
И соль от пота его — страх.
От ужаса и горлом рвота.
Грех осознал себя, и прах...

Никчемный осыпа́лся — горем.
Затменны очи прозревали.
И зверя видел — соленым морем.
О жизни думы восставали.

О том что истинно и ценно.
О том, что надо быть как пламя.
Зверь заберет лишь то что бренно.
А бренно — пачканное «Я».

(Продолжение следует... (наверное))