Парадная

приятно обессилившими от музыки руками отпираю врата русского декаданса: раньше я помыслить даже не мог, что за скрипучей железной дверью таятся сокровища человеческой аморальности, человеческой мудрости, человеческого ничто.

взбираюсь вверх по мраморной лестнице, конечно же изрядно запачканной.. предвкушение новой встречи с моей поэтически-музыкальной лачугой греет озябшую душу, хотя на этот раз я возвращаюсь один.
всплывающие в мыслях календарные листы вьюгой осыпаются в негу пустоты, что зияет у меня под ногами: гравитация на меня не действует, я не чувствую ногами землю — и так будет всегда, как сказала мне старая мрачная гадалка.
уж чего — а у поэта порядка точно не занимать, так как заурядное тут же стирается ветром порывистых мечт, 
и исчезает среди разбросанных стихов: на бумажках, нотах, чеках, скатерти; чернилами на запястье.

вот мои круги искупления: на втором этаже, затянутом едким густым туманом, в грязное окно смотрит мужик с воистину православным раем на спине, и с какими-то цифрами на толстых пальцах.
на третьем этаже сакральные действа заставляют меня поспешить: кто-то в старом тряпье колдует у двери, медленно изрисовывая трясущимися руками удушающий воздух. 
вот утешение: я на своём островке, четвёртый этаж.. всё та же пустота как и раньше, и воздух как будто стал чище — всё взывает слушать тишину, и только чья-то грубая ругань смутно слышится за ветхой дверью напротив.

напротив ветхой двери — дверь гладкая и скучная.
вот кто-то набросал пальцем улыбочку — и на пыльной поверхности похабный рисунок отсвечивал тусклым коричневатым.


в гостиной тихо опускаюсь на пол, ибо только так можно было непрестанно смотреть на потолок — пусть потрескавшийся порок тлеющей на глазах истории; но красивый потолок, призывающий задуматься о руках, которые с любовью воздвигали причудливые узоры. но в мыслях бесконечно возникали другие руки..

потом я взглянул на свои, и понял, что занимаюсь непростительным безделием. но назвать ли нам созерцание — безделием?..
я вспомнил слова восьмилетнего ребёнка: «нельзя сказать, что мы совсем ничего не делаем. мы ведь дышим, думаем, наблюдаем, наше сердце бьётся..»
и понадеялся, что «созерцание» должно проститься мне свыше,
ибо слова ребёнка показались мне похожими на истину. беспокойство утихло.

день шёл к своему логическому завершению, и на каких-то неподвижных шарнирах в нетемнеющем небе всплыл размытый полумесяц — таким я помню его большую часть своей жизни. взобравшись на шаткую табуретку, я бессловесно взмолился красоте, которая предстала так внезапно передо мной. опираясь на оконную раму, я застыл, и покорно уставился вслед белой дымке, которую рассеивал вокруг себя полумесяц.
тут мне подумалось, что это же небо, и этот же месяц сопутствовали взору далеких предков — только по улицам гулял шальной ветер, и копыта сухо стучали по остывшим мостовым.
моему тихому созерцанию мешали мелькающие машины, и я в глубине души ругался на них.
это глубокое мечтание так крепко овладело мною, что потом, сидя во тьме комнаты, я начал слышать музыку, рождающуюся в недрах моего сознания. она была как всепоглощающая любовь. вмиг я словно забылся, и заворожённый, позабыл об уходящих минутах.
к сожалению, я бессилен перед этим милым порывом, так как не имею таланта выразить слышимое — мне осталось только слушать, и мириться.
минуты дотлевали, а я вынужден спуститься через парадную снова, дабы уместить в своих лёгких облако свежего воздуха, нарочно перебиваемого дымом, я вынужден успокоить нескончаемый поток музыки, чтобы угомонить пыл мечтаний; и вновь взяться за перо..