От Гершеле - до Окуджавы

Лет с трёх и до шести - я был Гершеле, а фишеле (рыбонька-идиш.), кинд майнс а тайерер (мой дорогой мальчик - идиш.)
С шести до девяти - пацанчиком, с девяти до четырнадцати -
"жидком", с четырнадцати до шестнадцати - "красавчиком" (меня кликали также, как и молодого Дориана Грэя!); с шестнадцати до двадцати двух - "Магомаевым" (к юношеской смазливости, добавились песни из репертуара популярного певца); с двадцати двух до тридцати, благодаря роскошной, курчаво-глянцевой, чернющей бороде и волнистым волосам - "Карл Маркс" или "Карл Маркс - молодые годы".
По мере того, как борода моя укорачивалась, а лысина расширяла "плацдарм" на голове - я превратился из, кочующего по Европе бродяги-призрака - в  "Калягина" и, наконец, лет в тридцать семь и до отъезда в Израиль - я стал именоваться "Окуджавой"...

     "Не пробуй этот мед: в нем ложка дегтя.
     Чего не заработал - не проси.
     Не плюй в колодец. Не кичись. До локтя
     всего вершок - попробуй укуси.

     Час утренний - делам, любви - вечерний,
     раздумьям - осень, бодрости - зима...
     Весь мир устроен из ограничений,
     чтобы от счастья не сойти с ума.

    

     Взяться за руки не я ли призывал вас, господа?
     Отчего же вы не вслушались в слова мои, когда
     кто-то властный наши души друг от друга уводил?..
     Чем же я вам не потрафил? Чем я вам не угодил?

     Ваши взоры, словно пушки, на меня наведены,
     словно я вам что-то должен... Мы друг другу
     не должны.
     Что мы есть? Всего лишь крохи в мутном море бытия
     Все, что рядом, тем дороже, чем короче жизнь моя.

     Не сужу о вас с пристрастьем, не рыдаю, не ору,
     со спокойным вдохновеньем в руки тросточку беру
     и на гордых тонких ножках семеню в святую даль.
     Видно, все должно распасться. Распадайся же...
     А жаль.

   
   
     Вселенский опыт говорит,
     что погибают царства
     не оттого, что тяжек быт
     или страшны мытарства.
     А погибают оттого
     (и тем больней, чем дольше),
     что люди царства своего
     не уважают больше.


   
     Как время беспощадно,
     дела его и свет.
     Ну я умру, ну ладно -
     с меня и спросу нет.

     А тот, что с нежным пухом
     над верхнею губой,
     с еще нетвердым духом,
     разбуженный трубой, -

     какой счастливой схваткой
     разбужен он теперь,
     подкованною пяткой
     захлопывая дверь?

     Под звуки духовые
     не ведая о том,
     как сладко все впервые,
     как горько все потом...

   


     В земные страсти вовлеченный,
     я знаю, что из тьмы на свет
     однажды выйдет ангел черный
     и крикнет, что спасенья нет.

     Но простодушный и несмелый,
     прекрасный, как благая весть,
     идущий следом ангел белый
     прошепчет, что надежда есть.

       

     На мне костюмчик серый-серый,
     совсем как серая шинель.
     И выхожу я на эстраду
     и тихим голосом пою.

     А люди в зале плачут-плачут -
     не потому, что я велик,
     и не меня они жалеют,
     а им себя, наверно, жаль.

     Жалейте, милые, жалейте,
     пока жалеется еще,
     пока в руках моих гитара,
     а не тяжелый автомат.

     Жалейте, будто бы в дорогу
     вы провожаете меня...
     На мне костюмчик серый-серый.
     Он весь - как серая шинель.

   

     Когда начинается речь, что пропала духовность,
     что людям отныне дорога сквозь темень лежит,
     в глазах удивленных и в душах святая готовность
     пойти и погибнуть, как новое пламя, дрожит.

     И это не есть обольщение или ошибка,
     а это действительно гордое пламя костра,
     и в пламени праведном этом надежды улыбка
     на бледных губах проступает, и совесть остра.

     Полночные их силуэты пугают загадкой.
     С фортуны не спросишь - она свои тайны хранит,
     и рано еще упиваться победою сладкой,
     еще до рассвета далече... И сердце щемит.

   
     У поэта соперников нету
     ни на улице и ни в судьбе.
     И когда он кричит всему свету,
     это он не о вас - о себе.

     Руки тонкие к небу возносит,
     жизнь и силы по капле губя.
     Догорает, прощения просит:
     это он не за вас - за себя.

     Но когда достигает предела
     и душа отлетает во тьму...
     Поле пройдено. Сделано дело.
     Вам решать: для чего и кому.

     То ли мед, то ли горькая чаша,
     то ли адский огонь, то ли храм...
     Все, что было его, - нынче ваше.
     Все для вас. Посвящается вам.

   

     Сладкое время, глядишь, обернется копейкою:
     кровью и порохом тянет от близких границ.
     Смуглая сабра с оружием, с тонкою шейкою
     юной хозяйкой глядит из-под черных ресниц.

     Как ты стоишь... как приклада рукою касаешься!
     В темно-зеленую курточку облачена...
     Знать, неспроста предо мною возникли, хозяюшка,
     те фронтовые, иные, м о и времена.

     Может быть, наша судьба как расхожие денежки,
     что на ладонях чужих обреченно дрожат...
     Вот и кричу невпопад: до свидания, девочки!
     Выбора нет! Постарайтесь вернуться назад!.."

 
   

     И вот, по прошествии, спрессованных в миг, долгих тридцати лет жизни на Земле Обедованной...я так и не сподобился сочинить нечто в стилистике Булата Шалвовича, что-то такое - в духе нежного бравурного марша или заунывной мелодии тубы и дерзкого пения щегла, "розы, благоухающей в бутылке из-под импортного пива - гордо и неторопливо", неуклюжего оловянного солдатика в долгополой шинели и мальчика из варшавского дома сирот Януша Корчака...

Ну, вот разве что эта неуклюжая попытка...
 
    Молитва Франсуа де Монкорбье

(Подражание Б.Окуджаве)

Дай, Господи, мне шанс украсть
И, сбыв украденное, - прОпить:
Поводья, луку, деньги, снасть
И подлое в себе угробить   

Дай время мне с любимой всласть
Божественной предаться страсти.
И перепутав карты масть-
Не спасовать перед ненастьем!