Соловей - разбойник

***
      Он всегда считал себя русским, несмотря на явную печать на смуглом лице последствий татаро- монгольского ига, и для всех прочих, потенциально сомневающихся, специально носил с собой свой старый советский паспорт,  на котором он был не только молодой , красивый и при галстуке, но еще был к тому же русским ленинградцем.  К последнему моменту он с гордостью добавлял - " коренной", ибо в этот город на Неве, еще во времена Великой Октябрьской, пришел его прадед, чтобы обосноваться в районе небезызвестной во все времена Лиговки.
                Он не был тем самым темным криминальным элементом, для которых разбой или воровство, не только судьба и кусок хлеба, но и некий рыцарский кодекс, странно сочетаемый с бытом питерского люмпен пролетариата. Скорее хулиганство было у него в крови, но не для злой и бессердечной наживы, с силовой экспроприацией материальных благ у нерешительных и мягкотелых сограждан, а скорее для шутейного самоутверждения в собственных глазах. Со стороны могло показаться, что он как бы  питается той самой кроличьей потерянностью своих жертв, беззащитностью и наслаждается  их жалким видом.
  Все  его  звали Соловей, но не за звонкий и музыкальный голос, но за созвучие прозвищу фамилии и древнее, и почти не используемое искусство - громко свистеть, засунув пальцы себе в рот. Его научил этому дед, что где то говорило не только о передаче из поколения в поколение генетического материала но и о родовых привычках и повадках.
             Работать он не любил, считая физический труд, чем то постыдным для него лично и для человека в частности. Людей занимавшихся, хоть чем- то подобным, он презирая считал за некое подобие ломовых лошадей, которые из- за тупой покорности своей, сами влезали в упряжь, что бы тащить и тащиться вперед, глядя перед собой на все зашоренным взглядом.
   Это была, та самая степень гордыни, которая так ярко отличает тощего драного уличного кота от домашнего деревенского работяги, ведущего постоянную и непримиримую борьбу с любыми мелкими и крупными грызунами.
Он избегал давать обещния, особенно женщинам, ибо где-то внутри него всегда сидело то самое чувство неловкого стыда, особенно когда ему как бы невзначай напоминали о его словах, за которыми могло бы притаиться нереализованное им действо. Да и откровенно говоря, знавшие его достаточно давно, помнили те самые проявления у него слепой мгновенной ярости, в те самые моменты когда его начинали настойчиво упрекать в невозврате им финансовых, имущественных или моральных долгов.
В остальное время для посторонних он был весьма весел и беззаботен, и по этому неимоверно приятен и не напряжен в общении, что делало его душой любой компании. Близко же сходиться с людьми он опасался, дабы не попасть от них в определенную эмоциональную зависимость.
Продолжение следует...
24.05.23.