Николаус Ленау. Вечный жид 01

Der ewige Jude I.

Ich irrt allein in einem oeden Tale,
Von Klippenkalk umstarrt, von dunklen Foehren;
Es war kein Laut im Hochgebirg zu hoeren,
Stumm rang die Nacht mit letztem Sonnenstrahle.

Fuer ernste Wandrer liess die Urwelt liegen
In diesem Tal versteinert ihre Traeume;
Dort sah ich einen Geier durch die Baeume
Wie einen stillen Todsgedanken fliegen.

Nun kam ein Regen; dass der Himmel weine,
Erkennt das Herz an kahlen Felsenriffen,
Wo es vom Regen traurig wird ergriffen,
Dass er nicht wecken kann die toten Steine.

So ruft umsonst ein Strom von heissen Traenen
Den Truemmern ausgetobter Leidenschaften:
Wach auf, blueh auf aus deinen Todeshaften,
O Liebe! suesses Quaelen! Hoffen! Sehnen!

Das Erz nur kann ich aus den Schlacken zwingen,
Mit Lebensgluten es dem Tod entlocken
Und giessen zu lebendgen Liedesglocken,
Die, Wehmut weckend, durch die Welt erklingen.

»Dahin, dahin des Lebens helle Stunden!
Mir nachtets, Tal, wie dir! ich wollt, ich waere
Versunken, eh mein Licht versank, im Meere!«
Ich riefs und liess aufbluten meine Wunden.

Und heftger regnets; von erwachten Winden
Ward Wolk an Wolke brausend zugetragen;
Wie zu des Herzens juengsten Traenen, Klagen
Sich alter Schmerzen ferne Quellen finden. –

Stets dunkler wards im Tale, lauter immer,
Sturzbaeche durch die Felsengassen sprangen,
Es wimmerten die Winde, schluchtverfangen,
Und Donner schlug; – den Geier sah ich nimmer.

Wo war der Geier? wo der Todsgedanke?
Der Geier muss in einer Ritze ducken,
Solang die Klagen das Gebirg durchzucken;
Sein Leben fuehlt und liebt im Schmerz der Kranke.

Nikolaus Lenau




Вечный жид. Отрывок первый

Один брожу в безмолвии пустыни
средь белых скал и тёмных, старых сосен;
и ни души, и вновь бесплодна осень,
и снова ночь, закат сглотнув, остынет.

Мечты ли странницы оцепененели
— в известняке бесформенные тыщи;
и гриф парит заброшенным кладби'щем
так, словно мысль мою исправно целит.

Едва дождит:  ночное небо плачет
по сердцу этому на голых скалах,
бессильному давно как всё пропало
ни камни оживить, ни долю-клячу.

Так слёзы мои горькие напрасно
руины чувств погодно омывают,
восстаньте же, явитесь юным маем—
любовь, надежды...
хоть остался разум.

Руды нарою в памяти, отпетый,
и жаром жизни смерти заклинанье—
в колокола своих живучих маний—
и те, будя тоску,  пойдут по свету:

"Прошли, прошли мои апрели-маи!
Долина, мы темны, и мне бы кануть,
пока в уме— в пучину, в омут камнем!"—
тоской живые души  т а м  ломая.
Дождит сильней;  ветры уж не играют —
взревев, городят го'ру облаками;
так боль, свернув пережитого камень,
родник слезы наружу отворяет.

Ночь наступает,  облака всё ниже,
уступами потоки прыщут-рыщут,
вихрь волком воет во долине нищей,
и гром гремит; стервятника не вижу.

Что мысль моя об избавленье смертью,
пока стенанья эти вьются в скалах,
ему парить повыше жалких малых,
тем жизнь милее хворому в ответе.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы