Конкурс - Имена. Борис Чичибабин

    Дорогие наши постоянные участники и гости! Рады приветствовать всех!

                Продолжаем проект "Имена".

  Сложные времена. Всем непросто. Но есть такой способ: пригласи и послушай того, кто пережил больше. Сравни, и может быть, станет легче. Зачем? Чтобы не опускались руки, чтобы не забывать своё предназначение... Послушайте нашего приглашённого в этот раз гостя:

   «Наверное, это покажется старомодно-смешным, но для меня нет в человечестве звания больше, чем поэт, выше, чем поэт, нужнее людям, чем поэт. В стихах я иногда называю себя поэтом, когда мне необходимо через это название выразить какую-то важную мысль. Но только в стихах и только когда это нужно. В жизни — никогда, даже мысленно, даже в мечтах — никогда…

      Поэт — это же не занятие, не профессия, это не то, что ты выбрал, а то, что тебя избрало, это признание, это судьба, это тайна».
                Борис Чичибабин

____________

      Итак, друзья, встречайте, у нас в гостях:
               
                БОРИС ЧИЧИБАБИН

  Борис Алексеевич Чичибабин (род. 9 января 1923, Кременчуг — умер 15 декабря 1994, Харьков; настоящая фамилия Полушин, по отчиму, который его усыновил. Чичибабин - фамилия матери) — русский поэт, лауреат Государственной премии СССР (1990), которого иногда относят к так называемым «шестидесятникам».

  Жил в Харькове, на протяжении трёх десятилетий был одним из самых известных и любимых представителей творческой интеллигенции города (1950-е — 1980-е годы). С конца 50-х годов его стихотворения в рукописях широко распространялись по всей России. Официальное признание пришло к поэту только в конце жизни, в годы перестройки.

                Жизнь и творчество

   Б. А. Чичибабин воспитывался в семье офицера (отчим, который его усыновил), окончил школу на родине Репина — в Чугуеве Харьковской области. Его псевдоним взят в честь двоюродного деда со стороны матери, академика Алексея Евгеньевича Чичибабина, выдающегося учёного в области органической химии и одного из первых советских «невозвращенцев». В 1940 г. Борис начал учёбу на историческом факультете Харьковского университета, но в начале войны был призван в армию и служил на Закавказском фронте.

   В 1945 г. поступил на филологический факультет ХГУ, но уже в июне 1946 г. был арестован и осуждён на 5 лет лагерей «за антисоветскую агитацию». Предположительно, причиной ареста были стихи — крамольная скоморошья попевка с рефреном «Мать моя посадница», где были, например, такие строки:

Пропечи страну дотла,
Песня-поножовщина,
Чтоб на землю не пришла
Новая ежовщина!

    В тюрьме Чичибабин написал «Красные помидоры», а в лагере — «Махорку», два ярких образца «тюремной лирики». Эти стихи, положенные на музыку актёром и певцом Леонидом («Лешкой») Пугачевым, широко разошлись по стране:

Школьные коридоры,
тихие, не звенят…
Красные помидоры
Кушайте без меня.

    Уже в 50-е годы, после возвращения из лагерей, намечаются основные темы поэзии Чичибабина. Это, прежде всего, гражданская лирика, «новый Радищев — гнев и печаль» которого вызывают «государственные хамы», как в стихотворении 1959 г. «Клянусь на знамени весёлом» («Не умер Сталин»).

    К ней примыкает редкая в послевоенной поэзии тема сочувствия угнетённым народам советской империи — крымским татарам, евреям, «попранной вольности» Прибалтики — и солидарности с ними («Крымские прогулки», «Еврейскому народу»). Эти мотивы сочетаются у Чичибабина с любовью к России и русскому языку, преклонением перед Пушкиным и Толстым («Родной язык»), а также с сыновней нежностью к родной Украине:

У меня такой уклон:
Я на юге — россиянин,
А под северным сияньем
Сразу делаюсь хохлом.

    В начале 60-х, на волне массового увлечения поэзией, Чичибабин с успехом читает стихи на поэтических вечерах, ведёт литературную студию. Из печати выходят четыре сборника его стихов. Однако цензурный гнёт, вместе с органически присущей Чичибабину установкой на демократичность и его не изжитым в ту пору революционным романтизмом, привели к тому, что в этих книгах оказалось немало стихов, звучавших декларативно, вполне в духе официоза. В 1968 году, после вторжения в Чехословакию, даже само название сборника «Плывёт Аврора» отталкивало читателей.

      Такая потеря индивидуальности привела Чичибабина к глубокому духовному кризису («…Уходит в ночь мой траурный трамвай»):

Я сам себе растлитель и злодей,
и стыд и боль как должное приемлю,
за то, что всё придумывал — людей
и землю.
А хуже всех я выдумал себя…

    Выход наметился, когда поэт встретил свою настоящую любовь («Сонеты к Лиле»). «Уход из дозволенной литературы… был свободным нравственным решением, негромким, но твёрдым отказом от самой возможности фальши". Чичибабин возвращается к работе экономистом «в трамвайном управлении», пишет для себя и для друзей. Его темами остаются любовь, природа, книги. В начале 70-х Чичибабин мучительно переживал эмиграцию своих друзей, благословляя их, а не осуждая:

Дай вам Бог с корней до крон
без беды в отрыв собраться.
Уходящему — поклон.
Остающемуся — братство.

    В 1973 г., после появления сборника в самиздате и публичного чтения резкого стихотворения о «воровских похоронах» Твардовского, Чичибабина исключают из Союза писателей. Его ответ таков:

Нехорошо быть профессионалом:
Стихи живут, как небо и листва.
Что мастера? — Они довольны малым.
А мне, как ветру, мало мастерства.

    Благодаря прямоте и отсутствию фальши, поэзия Чичибабина в 70-е — 80-е годы становится известна интеллигенции и за пределами Харькова. В годы перестройки его стихи зазвучали злободневно, насущно, их активно печатают газеты и журналы, выходят итоговые неподцензурные сборники. В 1990 г. за книгу «Колокол» поэт удостоен Государственной премии СССР. Чичибабин участвует в работе общества «Мемориал», даёт интервью, выезжает в Италию, в Израиль.

   Но принять результаты перестройки поэту оказалось непросто. Его «стихи обходят с неприязнью барышника и торгаша». Чичибабин, которому были «думами близки» и «Россия с Украиной», и «прибалтийской троицы земля», и «Армения — Божья любовь», не смог смириться с распадом Советского Союза, отозвавшись на него исполненным боли «Плачем по утраченной родине».

  "Борис давно понял своё предназначение поэта и следовал ему до конца дней."
                (Булат Окуджава)

  Похороны Бориса Чичибабина в декабре 1994 г. в Харькове были многолюдны. На улице в центре города, названной в его честь, сооружена мемориальная доска со скульптурным портретом.
**

   Но вернёмся к цитате, приведённой в начале статьи.

     В строках, где Чичибабин с непривычной простотой говорит о судьбе своего дара, столь же просто обнаруживает себя реальность смерти. Ведь в его стихах, где в духе народной поэзии персонифицированы Правда и Кривда, Добро и Зло, Жизнь и Смерть, последняя не смотрится трагической случайностью, ошибкой. Смерть соизмеряет, итожит и даже избавляет. Она, Смертынька (так в знаменитом стихотворении «Ночью черниговской с гор араратских…»), ждет в конце пути, чтобы унять страдания души и избавить ее от земных соблазнов. Вот и в годы «лжи облыжной» поэт — с францисканской нежностью — призовет ее, величая матерью… Опыт предстояния Смерти (а кончина в лагере, вдали от дома и близких, как и гибель от будничного насилия над словом, грозила Чичибабину не раз) определил чичибабинское недоверие к высокопарности, изрекаемым «сверху» истинам.

    Чичибабин в русской поэзии — наследник Пастернака: по конкретности осязания, природному дару всматривания в частности жизни, любви к самой жизни, ее строю и ладу. «Подонки травят Пастернаков» — это о времени, производящем насилие над бытием. И вопреки этому насилию — торжество в его лирике воробьев, одуванчиков, одухотворенной ткани, производное от пастернаковского «лист смородины груб и матерчат». И знаменитая анаграмма, обращенная к учителю: «я весь помещаюсь в тебе, как Врубель в Рублеве» (Борис Полушин в Борисе Пастернаке, Борис в Борисе), — более чем остроумная игра слов. А именно: признание того, что борения духа, вся мощь человеческого гения легко окружаются жизнью, чудом творения, благодатью Божьей. «Ты — вечности заложник / У времени в плену», — говорит один Борис, а второй подхватывает: «Пока не в косных буднях, а в Вечности живешь». И лад в его лирике 60-х — освященный пир друзей, с радостью узнавания, с тайной женской красоты и любовного соучастия («женщины наших пиров»), как у Пастернака: «Для этого весною ранней / Со мною сходятся друзья, / И наши вечера — прощанья, / Пирушки наши — завещанья, / Чтоб тайная струя страданья / Согрела холод бытия». И неизменная водка на этих дружеских застольях — зелено вино, размыкающее злокозненное время, и борщ, приготовленный подругой, — волшебное варево, собирающее вокруг себя избранных гостей («а если есть меж нас Иуда — пусть он подавится борщом»). А вот и совсем уж мифическое: «А Бог наш Пушкин пил с утра и пить советовал потомкам» в «Оде русской водке» — все о том же незлобивом причастии жизни, упоении ее простотой. Не ответом ли на пастернаковское «Мне к людям хочется в толпу, / В их утреннее оживленье. / Я все готов разнесть в щепу / И всех поставить на колени» становится чичибабинское проповедничество, откровение о насущности добра:
   Под ношей зла, что сердцу тяжела, когда б я знал, что рядом ты жила, как Бог, добра, но вся полна соблазна. В твоих устах цвел сладостный ответ: — Лицо любимой излучает свет, а харя зла страшна и безобразна.

   Об этом воплощенном добре будет позже написана поэма «Пушкин», которую Чичибабин считал едва ли не главной в своем творчестве. Потому что добро для него не безлико, но вдохновенно выразительно: деталями, чертами своей близости к жизни, порой нелепыми и смешными. Пушкин в поэме обезьянничает, куролесит, «как белка, прыгает на борт и ловко руки жмет матросам», но о нем же: «Ни разу Божие дитя не выстрелило в человека». Да, так, потому что заядлый дуэлянт ни разу не стал причиной чьей-то гибели — и нелепо гадать, был на то особый промысел, или случайно глазомер отказывал гению (да и до выстрела по обыкновению не доходило). Но добро не может выйти за рамки своей простоты, обозначенности как добра; «гений и злодейство — две вещи несовместные» — и все тут.

   Для Чичибабина, поэта с литературной периферии (в то же время язык не поворачивается назвать его провинциальным поэтом — из-за насущной важности тем, весомости произнесенных слов), священен сам дух и смысл традиции. Он не был экспериментатором в том смысле, что не делал из эксперимента творческой задачи. За что и удостоился прозвища графомана (которое из уст тогдашних «классиков» принял, кажется, с гордостью):

 Пребываю безымянным.
Час явленья не настал.
Гениальным графоманом
Межиров меня назвал.
Называй кем хочешь, Мастер.
Нету горя, кроме зла.
Я иду с Парнасом на спор
не за тайны ремесла.

   Не за тайны ремесла. А за что? За полноту проживания, достоверность повседневных горестей и щедрот. Чичибабин не прятался за проблемы искусства, но, узнавая персонифицированное зло, называл его подлинным именем — и в этом наследовал Дон Кихоту, смешному разве что для тех, кто не осознает природы зла. У категории смеха в его мире вообще роль особая. Очень рано Чичибабин понял, что его кредо в поэзии — шутовство, словесное простодушие, порой граничащее с юродивостью. Поэтому «поэты прославляли вольность, а я с неволей не расстанусь», «как Маяковский, не смогу, а под Есенина не стоит»… Да и просто: «Не вижу проку в листопадах» (листопад здесь — устойчивый и даже всеобщий лирический мотив: от Пушкина до Бунина и Пастернака). Ведь поэзия — положительно заряженный воздух, длящееся творение, а уныние и увядание вне метафизики ее языка. Еще в 1946-м Чичибабин написал стихотворение с рефреном: «Я у мира скоморох, мать моя посадница» (и, переписав его спустя сорок с лишним лет, назвал «Песенкой на все времена»). Лирический герой представлен наследником вольной республики, где «улыбка дуралея стоит грусти мудреца». Легко, в незамысловатом ритме частушки, произносятся последние слова о дразнящей свободе, пустоте безблагодатного мира, открывающейся «со всех дорог». И так же просто, беспафосно, как в поэме «Пушкин», утверждается тождество жизни и добра: «Коль родились мы на свет, так уж будем добрыми». Таково кредо поэта, сделавшего традицию местом встречи с классиками — Пушкиным, Толстым, Мандельштамом — на обочине литературных канонов. И убежденного в серьезной роли смеха, атрибута свободы (кстати, именно «стихотворение с рефреном» было предъявлено юному поэту при аресте)… Пройдет несколько лет — и из Бориса Полушина возникнет Борис Чичибабин.

    К середине 1950-х Чичибабин начал свой осознанный путь в поэзии — рукописными сборниками, в которых поражает открытость жизни, добровольное принятие ее тягот (и это после лагерных лет), как если бы автор говорил: не чурайтесь тюрьмы и сумы, но радуйтесь свету, воздуху — и любви в сердце. Уже здесь осуществляются подступы к его «ГЛАВНОМУ», тому, что впоследствии будет названо школой любви. Сегодня у нас есть возможность хотя бы отчасти приобщиться к этим книгам, убедиться, что в подборках, с момента создания обреченных на замалчивание (годы спустя появится у Чичибабина образ стихов на песке, осененных фигурой Сократа), нет жалоб на судьбу, тоски и — главное — самолюбования. Только готовность влюбляться в людей, сопереживать их бедам и чтить жизнь, как бы ни мудрила порой твоя отдельная судьба. Один из сборников называется «Ясная Поляна. Реалистическая лирика»: «реалистическая» — от «умной» любви к реальности и презрения к «дуре-фантастике». Это лирика повседневной жизни, перенимающая ее красоту. Другой носит эпиграф из Р. Роллана: «Не бывает мрачных времен. Бывают мрачные люди» — как будто проснувшийся внутри современника человек Возрождения возвещает миру об открытии внутреннего космоса. И — в эпоху тоталитарных режимов, в воздухе, отравленном идеологией, — звучит ребячески звонкое: «Жизнь моя — лучшее чудо на свете».

   За рукописными — в начале 1960-х — последовали четыре изданные книги. Книги-неудачи, изуродованные цензурой до потери звука. Именно о них поэт позже скажет: «Четыре книжки вышло у меня. А толку…». Как будто отделит себя от них, сделав выбор в пользу безвестности, вернее, безымянности, потому что стихи его, расходясь в списках, продолжат жить подлинной жизнью — на площади, в гуще людей. Из этой гущи Чичибабин скажет о «воровских похоронах» Твардовского, пророческом явлении Солженицына («В Кремле артачатся вожди. Творит в Рязани Солженицын»), позорной депортации крымских татар… За неподконтрольные стихи его исключают из Союза писателей, окончательно отпустив в «графоманы» — по сути же в народные поэты. И, как уже бывало, отрыв от магистрального русла станет для него благодатным уходом: навстречу большой любви, внутренним вехам, о которых принято писать с заглавной. В конце десятилетия рождается один из бесспорных шедевров Чичибабина: сонеты Любимой (в окончательном своде их будет пятьдесят один). Вспоминая Данте, Петрарку, Шекспира, поэт провозглашает власть той, «что движет солнце и светила», выпрямляя, казалось бы, ссохшуюся ткань бытия. Эти сонеты — об отношениях, захвативших суть жизни, отразивших путь человеческого «я» к свободе: «Но счастлив тем, что в рушащемся мире тебя нашел — и душу сохранил». В них поселяются ребячливый Маршак (вечный ребенок, открывший тайну шекспировских сонетов), «божий пророк» Марина (Цветаева), ренессансный Эрнст Неизвестный, чье творчество заставляет склоняться перед неизвестной миру мощью:

И здесь был дух деянию опорой.
Не знали мы, ни день, ни час который,
 и вышли в мир с величием в крови.
А там Москва металась и вопила,
там жизнь текла, которой сроду было
не до искусства и не до любви.

    И вот уже не только поэт, но двое любящих смешны окружающим, «как умникам Исус, как Мандельштам и Надя», — смешны и, значит, верны себе.

   В разгар застоя Чичибабин принял груз своего изгойства, сплетая это переживание с мыслями об уезжающих и остающихся, ищущих путей в неприспособленном для любви мире. Его стихи друзьям проникнуты состраданием и грустью — будь то окруженная давней нежностью Марлена Рахлина («Марленочка, не надо плакать…») или вечные спутники поэта — деревья («Деревья бедные, зимою черно-голой…»). Его кредо — мудреца, поэта, человека нездешней родины — теперь выражено предельно четко: «кто в наши дни мечтатель и философ — тот иудей». И счеты с земной родиной, с самим собой как здесь и сейчас живущим станут отважно просты: мы не можем любить безнравственное в своем отечестве, как всеми силами должны восстать против безнравственного в себе.

А я тебя славить не буду вовеки,
Под горло подступит — и то не смогу.
Мне кровь заливает морозные веки.
Я Пушкина вижу на жженом снегу, —

  - это о своей «морозной Элладе», неотступно любимой Руси… В лучших стихах зрелого Чичибабина — «Тебе моя Русь, не Богу, не зверю…», «Церковь в Коломенском», «Я почуял беду и проснулся от горя и смуты…», «Признание», «Московская ода» — тема России зазвучит с той редкой в двадцатом веке прямотой, к которой стремились Пушкин и Гоголь, о которой писал Чаадаев: «Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа, но… Я не научился любить мою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее: я думаю, что время сильных влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной». Об этой истине поэт будет печься до конца своих дней — под перекрестным огнем «патриотов» двух государств, каждое из которых оставалось его родиной…

   Слава Чичибабина, вспыхнувшая в перестроечные годы, была тем долгим костерком, на который подул ветер. После выхода в 1989 году «Колокола» людям казалось, что они давно знали эти стихи, произносили «про себя», плакали над их правдой. Чичибабина не «открыли» — его узнали в лицо. Он же не переставал удивляться такому узнаванию, называя себя обыкновенным человеком, которому лишь волей случая выпало говорить от имени поэзии:

Все мнят во мне поэта и видят в этом суть,
а я для роли этой не подхожу ничуть…
Меняю призрак славы всех премий и корон
на том Акутагавы и море с трех сторон!

   Догадывался, что в литературных святцах стоять ему немного сбоку — возле любимого Сковороды, сказавшего в эпитафии: «Мир ловил меня, но не поймал».

     На первый взгляд, внешние черты творчества Чичибабина не позволяют числить его среди поэтов-новаторов. Но так ли это на самом деле? В его стихах, где работа со словом избавлена от искуса самодостаточности, слова образуют веселую вольницу, противящуюся всякому официозу, — как противилась огосударствлению земля родной Чичибабину Слобожанщины[1]. Волей и неволей оказавшись знатоком разговорной речи, южнорусского и вятского (опыт Вятлага) диалекта, Чичибабин порой делал то же, что Солженицын в «Словаре языкового расширения»: он вызывал, восстанавливал в правах редкие слова, дарил им новую общую жизнь. И его «шпыни да шиши» в «Смутном времени», «сычить» и «до устатку» в «Родном языке», и — куда деваться от реалий времени — «стибрили» и «вертухай» в «Лагерном», но и «каменья», «согбен», «младые» в «Я слишком долго начинался…», забытые «таилище» (со времен Радищева), «сопричастник», «тревожливый», малоупотребительные «листобой», «углышками» (у Лескова), «немотно» (у Вяч. Иванова), как и неологизмы поэтов-предшественников: паспортина, мошнастые (от Маяковского), треньбренькаю, врастяг (от А. Белого и Пастернака), нежбы (от Гоголя и Цветаевой), жеватели (от Цветаевой), казнелюбивых (от Мандельштама), безуста (от Хлебникова), показывают, сколько воздуха в легких его поэтического языка. Здесь, в его вольной слободке, легко зарождались совсем новые слова — их поразительно много: книгомолки (библиотекарши), мигалища (про глаза Достоевского), песчаный лебедин (верблюд), яснополянец (Л. Толстой), факельноокая (о древней Кафе), шкварчат (крик скворцов), одолюбы (подхалимы), всененужный, безгрошен, иконноглаза, древокрылое, встрадаться, совестеранящий, незатмимый, безусильно, обазарясь, стогибельный, горимость… Преимущественная область чичибабинского словотворчества — незримые следы нравственной жизни, которые и реалиями не назовешь. Для него же они — сама правда, ждущая от поэта имени.

    Камертон индивидуального стиля Чичибабина — украинизмы, дающие ему нечто большее, чем колорит: особую интимность, совестливость, ограждающую эту поэзию от официоза и языковой поденщины. Его «ридный», «вирши», «панство», «лють», «хата», «треба», «селянских», «хлопчик», «батьку», «трошечки», «духмяней», «криниц», «невдалый», «кохаты», «далечь», «мавка», «Украйна», «Чумацкий Шлях» наследуют языку Гоголя и «мове» Шевченко (последний — «Дух-Тарас» — был для Чичибабина классиком на все времена и непререкаемым нравственным авторитетом наряду с Пушкиным и Толстым). «Украинскость» Чичибабина — в не прерванном диалоге с Киевской Русью; отсюда неприятие Петра и всех позднейших властителей, строивших жестоковыйную империю на крови своих соотечественников. Его скоморошеский мир, связанный с русским Средневековьем («Это после будет вор на воре, а пока живем по вольной воле»), прилеплен к малым заповедным местам — Чернигову, Суздалю, Пскову, Коломенскому, Херсонесу, Полтаве — и чуждается державных городов, будь то Санкт-Петербург или Львов. Натерпевшись от севера («добра от севера не жду»), Чичибабин от стихотворения к стихотворению сохраняет верность ландшафтам Слобожанщины. В центре его поэтического Эдема тополь и степь, вертикаль и горизонталь украинского мира. Неподалеку от Мирового Древа бродит «веселый украинский черт» — ведь в местном фольклоре черт зачастую предстает почти безобидным, нелепым персонажем, которого можно и следует оставить в дураках.

   Один из любимых приемов Чичибабина — перелицовка пословиц, применение «народной мудрости» к собственной судьбе. Это и «вертеться с веком белкой в колесе», где фольклорный мотив суеты встречается с высокой поэтической темой века, и «в желтый стог уткнусь иголкой», воскрешающее в памяти мандельштамовское «чтобы нам уехать на вокзал, где бы нас никто не отыскал», и «просвещенный тюрьмой да сумой», где поэт говорит о выпавшей ему школе правды, и «катая в горле ком», соотносящееся одновременно с фразеологизмом «ком в горле» и полузабытой пословицей «что слово, то ком», и «песенка не спета», своеобразный залог бессмертия поэзии… Подобную игру, по воспоминаниям современников, любила Цветаева — однако пафос ее языковой рефлексии заключался в неприложимости всеобщих закономерностей к единичной судьбе Поэта, в то время как Чичибабин чувствует себя одним из всех и, даже иронизируя над народной мудростью, признает ее насущный (и от этого не менее трагический) смысл.

_____________

   Итак, на столе ведущей этого конкурса находится книга "Борис Чичибабин. 82 сонета. 28 стихотворений о любви". Издательство агентства "ПАN". Москва. 1994.

   Будьте внимательны! В издании поэтические тексты расположены:

                с 9 по 195 страницы!!!

  В книге имеются следующие разделы:

Сонеты к картинкам  ..............  9 - 36 стр.

Политические сонеты ................. 39 - 55 стр.

Сонеты любимой ...................... 59 - 129 стр.

28 стихотворений о любви ............ 133 - 195 стр.

  На странице до 32 строк!!! Тексты произведений представлены отдельно на страницах, а не подряд друг за другом. Есть иллюстрации!

Для участия в конкурсе необходимо:

1) написать рецензию с заявкой, где указать страницу  свободную на данный момент от другой заявки (номера занятых страниц приведены ниже), номера строк по счёту снизу или сверху (например, "с 7 снизу" или "с 5 сверху") можно заказать ДО 4 строк (из полученных можно использовать любое количество, даже одну).

  Если выпадет страница с иллюстрацией, строки будут даны со следующей свободной от заявки страницы.

  Две цитаты с одной страницы разным авторам не выдаются. Смотрите внимательно - страниц в сборнике достаточно, а участников - не более 20! Каждому участнику полагается цитата с отдельной страницы!
 
 Ведущая приводит вам заказанные строки в замечании к вашей рецензии. Замена строк возможна неограниченное количество раз! Но, внимание!!! ПО УСЛОВИЯМ КОНКУРСА:

 ПРИ КАЖДОЙ ЗАМЕНЕ ЦИТАТЫ, если она не понравилась и не вдохновляет, ПРИ подведении итогов БУДУТ ВЫЧИТАТЬСЯ ИЗ СУММАРНОЙ ОЦЕНКИ ПО 2 БАЛЛА!
ЦИТАТЫ НА ВКУС ВЕДУЩЕЙ ВЫДАВАТЬСЯ НЕ БУДУТ! ВСЕ УЧАСТВУЮТ В РАВНЫХ УСЛОВИЯХ!

2) Из указанных строк любое количество (1-4) процитировать в произвольном порядке в своём произведении.  Можно также использовать цитату в качестве эпиграфа и в тексте, а также только в эпиграфе! КАК ВАМ БУДЕТ УГОДНО! Соблюдение стихотворного размера совсем не обязательно.
Строки из цитаты могут быть включены в текст стихотворения в произвольном порядке.

Объём конкурсного произведения - не более 40 строк!!!

3) написанное на конкурс произведение опубликовать на своей авторской странице и заявку оформить в виде строки в замечании под своей рецензией с заявкой на строки строго по образцу:

Имя автора "название" ссылка на публикацию.

4) принимается одна заявка от одного автора. Всего на конкурс принимается не более 20 произведений! От 20 участников 20 заявок. Замену цитат  можно запрашивать неограниченное количество раз. Огромная просьба сообщать ведущей об отказе от участия в конкурсе, если цитаты не нравятся.

После 20 заявок от 20 участников приём будет закрыт, но останется время для написания стихов.         Будьте внимательны!

1 участник - 1 стихотворение!  Каждую из цитат можно заменить с потерей итоговых баллов (минус 2 балла)!

*
   Если на странице в поэтическом сборнике окажется меньше строк, чем номера заявленных, будут взяты последние 1-4 строки, как закажет участник.

 Приём заявок и новых произведений ДВЕ НЕДЕЛИ, до 5 ИЮНЯ 2023, включительно!!! Но можем по просьбе авторов и продлить! Предупреждайте заранее.

  Затем будет объявлено голосование. А после подведены итоги по выявлению лучшего стихотворения по строкам поэта.

  А вот вам стихотворение Бориса Чичибабина  для настроения :

Защита поэта

И средь детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
А. С. Пушкин

С детских лет избегающий драк,
чтящий свет от лампад одиноких,
я — поэт. Мое имя — дурак.
И бездельник, по мнению многих.

Тяжек труд мне и сладостен грех,
век мой в скорби и праздности прожит,
но, чтоб я был ничтожнее всех,
в том и гений быть правым не может.

И хоть я из тех самых зануд,
но, за что-то святое жалея,
есть мне чудо, что Лилей зовут,
с кем спасеннее всех на земле я.

Я — поэт, и мой воздух — тоска,
можно ль выжить, о ней не поведав?
Пустомель — что у моря песка,
но как мало у мира поэтов.

Пусть не мед — языками молоть,
на пегасиках ловких проискав
под казенной уздой, но Господь
возвещает устами пророков.

И, томим суетою сует
и как Бога зовя вдохновенье,
я клянусь, что не может поэт
быть ничтожным хотя б на мгновенье.

Соловей за хвалой не блестит.
Улыбнись на бесхитростность птичью.
Надо все-таки выпить за стыд,
и пора приучаться к величью.

Светлый рыцарь и верный пророк,
я пронизан молчанья лучами.
Мне опорою Пушкин и Блок.
Не равняйте меня с рифмачами.

Пусть я ветрен и робок в миру,
телом немощен, в куче бессмыслен,
но, когда я от горя умру,
буду к лику святых сопричислен.

Я — поэт. Этим сказано все.
Я из времени в Вечность отпущен.
Да пройду я босой, как Басё,
по лугам, стрекозино поющим.

И, как много столетий назад,
просветлев при божественном кличе,
да пройду я, как Данте, сквозь ад
и увижу в раю Беатриче.

И с возлюбленной взмою в зенит,
и от губ отрешенное слово
в воскрешенных сердцах зазвенит
до скончания века земного.

*

  О русских сонетах Чичибабина и книге, где они представлены, можно прочитать здесь:  http://stihi.ru/2015/03/04/11677

Поэтическая страничка самого Чичибабина Бориса здесь: http://stihi.ru/avtor/silenus

9 января 2023 года исполнилось 100 лет со дня рождения Бориса Чичибабина.
     ----------------------------

ВАКАНСИЙ НА ЗАЯВКУ: 1

Номера занятых страниц: 10, 13, 15, 16, 18, 23, 49, 50, 60, 64, 70, 77, 133, 137, 138, 140, 144, 150, 162, 180, 193...

Всем удачи!

Внимание! Если ведущая не отвечает долго, не волнуйтесь! Горячая пора! Выезд в лесную резиденцию, слабый интернет до субботы! Буду отвечать по возможности!
Конкурсам быть! Правда, с перебоями. Приношу всем извинения заранее. 

Ведущая и автор проекта "Имена" Татьяна Игнатова.