На смерть друга

Во храме светлом совершают отпеванье.
И дух усопшего – и чист, и отрешен –
уже восходит, верно, к высшим пониманьям.
К Святым Вратам лик покаянно обращён.

Там лессировочными жестами немыми
уже приветствует в одеждах из скорбей,
поёт раба новопреставленного имя
судейство горнее божественных кровей.

А те, что подле – неожиданно простые,
без грима, шарма, без загадок, без игры –
какие лица! Без окладов золотые.
А чувства каковы! Нетленные дары!

Под чешуёю всех своих интеллигенций,
в душе – язычники, глаза горе воздев,
когда-то купленных зачем-то индульгенций
на память тексты предъявляют, оробев.

Тут и молитвы, тут и свечи, и платочки –
откуда что взялось, и кто когда учил?
Смиренно сник над опустевшей оболочкой
беспечный бражник, руки опустив.

А вот – с заплаканными скорбными глазами –
вакханок лица, постаревших и седых.
Они, сливаясь со святыми образами,
здесь предстают сейчас прообразами их.

Прощаться с ним идут и матери, и жены.
Отцы и деды за собой ведут ребят.
И поп, видавший виды, смотрит, пораженный:
елико многие и молят, и скорбят!

Слова прощальные невнятно зачастивши,
как будто полн сомнений, пастырь пробубнил.
А всяк ли так уж плох, Писания не чтивший?
Уж столь никчемен тот, кто стольким другом был?
   
А мы вокруг, так родственно знакомы,
такой щемящей скорбью объединены!
Как часто были мы, его рукой ведомы,
так весело, так счастливо хмельны!

Нет, отче, нет, наш друг не жил благочестиво:
любил, кутил, дурил и тратил широко.
И нам, вкусившим от его весёлой силы,
её утратившим, так будет нелегко!

Пойдёмте ж прочь, друзья, оставим стены Храма!
Его душе, пожалуй, тесно средь молитв.
Под колокольный звон, средь галочьего гама
мы возведём из наших кубков монолит!